Рафаат Кучликова: узбекская Чио-Чио-сан Искусство История Старые фото Ташкентцы
Владимир Вертелецкий
В этом году исполняется 5 лет, как не стало заметного деятеля нашей культуры, заслуженной артистки УзССР, ведущей оперной певицы театра им. Навои Рафаат Сулеймановны Кучликовой. Как дань памяти о ней, ее вкладе в искусство Узбекистана на основе ее диктофонных воспоминаний начала 2000-х годов написана эта книга.
Рафаат родилась 16 февраля 1932 года. Отец Сулейман Юсупович Кучуков, известный военный, командир первого Киргизского кавалерийского полка, организатор возрождения коневодства в Средней Азии, погиб при загадочных обстоятельствах, когда мама была беременна ею. Подробнее о нем я написал в рассказе «Сулейман Кучуков». Кстати, в литературе какую только национальность не приписывают ему: и казах, и кыргыз, и башкир. На самом деле он был узбек из рода кипчак. Родилась Рофа семимесячной. Мама не хотела ребенка из-за психологической травмы, связанной со смертью мужа. Родня уговаривала ее, особенно тетя Рисолят. Дядя Саидакбар приехал в роддом на фаэтоне с кормилицей, чтобы забрать ребенка. А Хосият, ее мать, сказала, что она ее уже кормит грудью и никому ее не отдаст. Тетя Рисолят очень много внимания уделяла Рофе, сыграла большую роль в ее судьбе, поэтому Рафаат Сулеймановна чувство любви к ней пронесла через всю свою жизнь.
Рисолят была очень обеспеченной женщиной. Несколько домов, дача. Все это было реквизировано впоследствии. На ее даче собиралось Ташкентское культурное общество: Юнус Раджаби, Гафур Гулям, Яшен, Халима Насырова, Кары-Ниязов и многие другие – можно сказать весь творческий и научный цвет. Там же были маленькие Рофа, Ойниса, Гуля.
На даче был большой виноградник. Гости приходили с ведрами. Пока они общались, девочки собирали для них виноград. Тем, кто им нравился, девочки клали хороши кисти. А тем, кому нет (особенно если от жадности приносили сразу несколько ведер), они набирали полное ведро битых кирпичей и мусора, а сверху закрывали парой кистей хорошего винограда. Так, что подвох гости обнаруживали, только притащив ведра домой. Кстати, это было действенным лекарством от жадности. После этого жадины больше не приходили к ним.
В 1937 году Хосият боялись навлечь опалу на детей, как внуков известного дореволюционного предпринимателя Мирза Карим-бая, как детей бывшего царского офицера и басмача Кучукова. Именно из-за этого она запрещала детям говорить по-узбекски. Может быть поэтому была изменена фамилия на Кучликову.
Эльмира вышла замуж за Исламова Рустама (он был дядей Камила Икрамова, за что и поплатился), который был назначен наркомом земледелия Узбекистана. Когда раскрутился маховик репрессий и Рустам, и Эльмира были арестованы. Эльвиру как жену «изменника родины». Естественно Эльмиру исключили из Пединститута и комсомола, а заодно и ее сестру Дилорам. В доме были обыски, простукивали стены, искали ценности, которых и быть не могло. Хосият писала Сталину с просьбой о освобождении. Эльмиру в 1939 году освободили. А Ислам был расстрелян.
Когда посадили Ислама, напуганная Хосият достала документы и фотографии и принялась их рвать и сжигать в печке. В это время рядом были Рофа, которой было пять лет, и ее подружка Валя Ефанова, которая была чуть постарше. Поняв, что происходит и, не сговариваясь, они стали действовать. Валя сказала: «Тетя Хосият к вам кто-то пришел». И, пока Хосият ходила к дверям, Рофа сунула под платье пачку документов и фотографий лежащих сверху. В том числе была и приведенная в книге фотография Сулеймана с женой. Она была уже порвана, но еще не брошена в печь. Надо сказать, что это уже не первый рассказ моих знакомых об уничтожении своих архивов в 1937 году. Елена Эмануиловна Лебедева, у которой отец был царский офицер, показывала свой архив. Там все фотографии отца были овальные (только лицо), чтобы уничтожить изображение отцовской офицерской формы.
Когда Хосият вернулась, она сказала, что у калитки никого нет. Тогда девочки сказали: «Ну, мы пойдем гулять». А сами оторвали от старого дивана кусок дерматина, завернули документы в майку Рофы, потом в дерматин и закопали около сарая. Когда в 1948 году он переезжали на другую квартиру, одна из бабушек-соседок сказала: «Не забудьте забрать то, что вы закапывали». Рофа с Валей откопали сверток. На счастье ничего не сгнило.
Хосият можно было понять, ее задачей было сохранить детей.
Это все характеризует ту атмосферу страха, в которой жила страна.
Материалы об Исламе и Эльмире Рафаат передала в организованный музей жертв репрессий.
В семье Кучуковых выжило восемь детей из двенадцати: Рашид-Бек, Дилорам, Эльмира, Минира, Шах-Вали, Гульнур, Ойниса, Рафаат. Сыновья погибли на фронте во время Великой Отечественной войны. Шах-Вали перед войной взяли в армию. Он долго не писал. Потом выяснилось, что у него нашли порок сердца, комиссовали. Он приехал в Ташкент и всеми правдами и неправдами старался попасть в армию. В этом ему помог второй Эльмирин муж – большой чин в милиции и Веревкин-Рохальский. И 21 июня 1941 года Шах-Вали провожали в армию. А на следующий день началась война. Воевал он в танковых войсках. На фронте он нашел свою часть. Но из-за порока сердца его направили в ремонтное подразделение. Но Шах-Вали писал просьбы направить в действующую армию. И генерал Карбышев (тот самый, превращенный немцами в ледяную глыбу в Маутзаузене) удовлетворил его просьбу. Карбышев учился, оказывается, вместе с его отцом Сулейманом Кучуковым в кадетском корпусе. Шах-Вали зачислили в пехоту, и в первом же бою он погиб в селе Сталино Донецкой области. Рашид-Бек воевал артиллеристом и погиб при форсировании Днестра в ноябре 1944 года.
Поступила в школу Рофа в 1938 году, которую так и не закончила. Только вначале ее не брали – не было семи лет. Но каждый день она одевалась, брала розовый портфельчик с ученическими принадлежностями и шла в седьмую школу на Лахути. Целый день стояла около школы. Однажды в ноябре был сильный дождь. И директор школы, выходя, увидел промокшую до нитки маленькую худенькую девочку. Он взял ее на руки и отнес в свой кабинет, вызвал учительницу Клавдию Васильевну Волкову и сказал: «Вот, принимай ребенка». Они просушили ее одежду и напоили горячим чаем с лимоном и дали французскую булку с чайной колбасой. С тех она полюбила чай с лимоном и французскую булку с чайной колбасой, которые всегда напоминали ей ее детство и добрых отзывчивых людей.
Потом началась война. Рофа всегда была слабенькой болезненной девочкой. В четвертом классе с ней случился сердечный приступ, и ее на руках принесли домой. Стресс, который был у нее еще в утробе мамы, сказался на ее здоровье. Долгое время она не училась – врачи запретили. Потом тяжело болела и умерла мама. В общей сложности не училась три года.
Мама умерла 2 ноября 1945 года ровно через тринадцать лет после смерти мужа, день в день.
Детей забрал к себе дядя Хан в Сталинабад (теперешний Душанбе). Вообще он был добрый человек, но, что скрывать, скупой. А жена его Мура была страшный человек. Поселили их на деревянном топчане в кухне, где до этого жила домработница. На топчане были огромные клопы. Поэтому дети вскоре ушли из дома, на почте отправили в Ташкент телеграмму: «Ушли из дома, скитаемся по улицам». С этой телеграммой пришли к Хабибу Мухаммедовичу Абдуллаеву, он прислал свой самолет, на котором Эльмира привезла детей в Ташкент, и они поселились у тети Рисолят на улице Конвойной (теперь там Музей искусств). Там она пошла в 80-ю школу. Школа была своеобразная. Костяк учеников составляли дети зубных врачей и гинекологов (самая обеспеченная врачебная прослойка). Уже в пятом классе они щеголяли золотыми зубами. Рофе не нравилось там учиться.
Однажды она шла в школу пешком (она это любила) и увидела плакат, на котором была изображена очаровательная японочка. Это была реклама трофейного американского фильма «Чио-Чио-сан». Она вместо школы пошла в кинотеатр. Фильм произвел на нее настолько сильное впечатление, что по окончании сеанса она вся в слезах опять пошла на следующий сеанс, потом на следующий… И так пока не кончились три рубля, бывшие у нее. Дома все волновались по поводу ее отсутствия. В Ташкенте все друг друга знали. Нашли ее в кинотеатре, где билетерша сказала: «Она уже мне должна за билеты. Плачет и заходит в кино снова и снова».
Потом в Ташкенте снесли Воскресенский базар, и на его месте пленные японцы в 1946 году стали строить теперешний театр оперы и балета имени Навои. Японцы были маленького роста, в деревянной обуви, очень плохо одеты. Но, что всех поражало, очень чистые и аккуратные. И вместо гнева и ненависти они вызывали у нее чувство жалости. Рофа прорывалась через оцепление, подходила к пленным, отдавала им свои школьные завтраки. Один из японцев болел малярией. Она носила ему хинин и акрихин, а это было большой ценностью тогда. Этот пленный потом сделал и подарил ей тряпичный мяч, которому завидовала вся детвора. Постоянно к Рофе приходили соседи и просили этот мяч поиграть. Удивительно, почему у девочки была такая душевная тяга к Японии, сказавшаяся впоследствии в ее оперном творчестве.
В школе Рофе не нравилось. Предметы, который она любила, были история, литература и география. По этим предметам были пятерки. А остальные предметы не любила. И даже если знала, не хотела отвечать. Все время она проводила среди пленных японцев.
В дом пришел куратор и сказал, что-то ваш ребенок часто болеет и не ходит в школу. А ей отвечают: «Да нет. Она каждый день ходит в школу». Дома поднялся скандал. Спас ее Хабиб Муххамедович. Вообще роль его в жизни Рофы огромна. После смерти матери он сказал: «Ляля давайте сделаем так, чтобы она не чувствовала себя сиротой». Когда Рофа болела, он приводил врачей и вообще помогал. Рофа не знала отца, и образ отца ассоциировался у нее с Хабибом Мухаммедовичем. А началось это с того, что Абдуллаев был научным руководителем Миниры. Первый вопрос, который он задал Минире: «Сулейман Юсупович ваш родственник?». Узнав, что Кучуков, о котором он слышал много хорошего в Оше, откуда был родом — ее отец, с тех пор он опекал всю большую семью Кучуковых.
Абдуллаев работал в центре города в институте геологии. В те времена большие люди еще ходили пешком, это сейчас они «окуклились» в мерседесах. Так вот, проходя по улицам, он наткнулся на слоняющуюся без дела Рофу. Поговорив с ней, Хабиб Мухамедович сказал: «Правильно. Противная школа. Я тебе другую, отличную найду». И пошел в 44-ю школу, находящуюся на углу Пушкинской и Первомайской. Он поговорил с директором школы Вассой Александровной Завьяловой и заучем Цилей Исаковной. Определили Рофу в класс, где учились дети людей, бывших в руководстве Узбекистана. Но, когда Рофа пришла в класс, ее встретили как родную. Может быть, учителя провели какие-то подготовительные беседы с одноклассниками.
И Рофа стала здесь очень хорошо учиться. Через знакомую Ираиды Иосифовны Ибрагимовой-Зуевой ее отправили летом за город на дачу детского сада лампового завода для того, чтобы оздоровлять детей. Заведующая детсадом Анна Сергеевна Лаврова как раз писала диссертацию по воспитательной работе с детьми и к практическому опробованию педагогических методик привлекала и Рофу. И после сказала, что у Рофы несомненный педагогический дар и ей надо поступать в дошкольный техникум. И она будет привлекать Рофу к летней работе в детском саду.
Война ворвалась в детские души. Вместе с друзьями Рофа бежит на фронт. Но их возвращают домой. Потом вместе с подругами Рофа почти ежедневно ходила в госпиталь: давали там концерты, стирали перевязочные бинты, писали раненым письма домой. Вот тогда-то один из раненых и сказал, что ей обязательно надо стать артисткой. Может быть, именно это напутствие незнакомого бойца из Брянска сыграло свою роль в выборе профессии.
В школе ставили спектакль «Двенадцать месяцев» Маршака. Рофе хотели дать роль падчерицы. Но она попросила роль мачехи. Сделала себе костюм с чепчиком. Напихала бумаги для толщины. И говорила противным голосом учительницы ботаники, которую не любила за вредный характер. На репетиции все смеялись и говорили, чтобы она изменила голос, а то ботаничка потом ее «съест». Но в ее представлении у мачехи должен быть именно такой голос. И на спектакле она так и говорила. Удивительна реакция ботанички: она расхохоталась, расцеловала Рофу со словами: «Какая ты талантливая». И после делала ей поблажки по своему предмету, который Рофа не любила и плохо знала.
В это же время в Ташкенте были эвакуированные кинематографисты из Москвы. Был набор артистов (сейчас бы манерно сказали кастинг). В комиссии были Ладынина и Алейников. Рофа традиционно читала басню, драматический отрывок. Алейников сказал: «Это никому не надо. Спой». Рофа спела «Огонек», еще одну песню и на бис «Не брани меня, родная». Алейников сказал: «Девочка, у тебя такой замечательный голос. Ты поступишь к нам. Но параллельно должна пойти в музыкальное училище. Береги свой голос. Тебе нельзя есть мороженое, простужаться. Ты должна беречь свое золотое горлышко. Сыграй-ка сценку, как будто ты получила похоронку». А совсем недавно семья получила похоронку на Валю. Так что душевная рана была настолько сильна, что Рофе и играть то почти ничего не надо было. После этой сценки ее зачислили. Из всех знакомых, поступавших с Рофой, приняли только ее.
На радостях они купили мороженое. Идут, лижут, и на встречу Алейников с Ладыниной: «О, я ей сказал беречь горло, не есть мороженое, не пить холодную воду. А она все поняла». Так как ей еще не было 14 лет, ее приняли вольнослушателем. Но она решила отучиться в общеобразовательной школе. В это время ее мама была тяжело больна, и на киностудию не пошла. А там как раз снимали фильм, где была роль девочки. К ним домой пришел Камил Ярматов, говорил, что девочка талантлива, ей надо играть. А Рофа ни в какую: «У меня мама при смерти, я играть не буду»..
Потом к ним домой с Ойнисой пришел будущий композитор Хамид Рахимович Рахимов (он учился с Ойнисой), стали убеждать ее поступать в консерваторию. Рахимов потом был ректором консерватории. Вообще он был Рофе как брат, много помогал ей, убедил поступить в консерваторию. Потом, много позднее, уговорил вместе с ним работать в пединституте.
В то время по городу показывали американский трофейный фильм «Тарзан». На детей этот фильм производил неизгладимое впечатление. Рофа лазила по деревьям и кричала во весь голос, как Чита, обезьяна из фильма. Закончилось это тем, что на прослушивание в консерваторию она пришла с окончательно сорванным голосом. И все удивлялись: «Такая способная девочка. Что же она так хрипит?». И зачислили ее условно на подготовительное отделение, поставив «тройку». Было это в 1949 году. А отоларинголог, осмотревший ее, сказал: «Да у нее парез голосовых связок». Но уже в первом полугодии она там была отличницей. Тогда руководителем консерватории был Мухтар Ашрафи, внесший колоссальный вклад в ее развитие. Подготовительное отделение расформировали. И Рофа экстерном заканчивала муз училище. Нормального школьного образования у Рофы не было. Она откровенно хромает в физике, химии, математике. Потом поступила в консерваторию. Получала Сталинскую, Ленинскую стипендии, поступила в комсомол, где раскрылись ее организаторские способности.
Первым педагогом по вокалу была Мария Николаевна Гераскина. Необыкновенный педагог. Она себя называла солисткой императорских передвижных оперных театров. В пенсне, старинная прическа, корсет, аристократическая осанка. У нее была прекрасная школа. Она много дала Рофе и по вокалу, и в общем культурном развитии. Но она была преклонных годов, болела. Рофа помогала ей: доставала билеты, укладывала в больницу и так далее. Тогда за Рофой ухаживал очень обеспеченный человек. И Мария Николаевна сказала: «Если ты выйдешь за него замуж, я буду знать, что за мной будет уход». Но Рофа не вышла, так как не любила его. На третьем курсе Мария Николаевна уехала в Россию, где у нее была родня.
На четвертом курсе Рафаат поехала в Ленинград на Всесоюзную вокальную конференцию. Там пели Ведерников, Бибигуль Тулегенова, Руденко и Рофа. Самые яркие звезды советской оперы впоследствии.
У Рафаат своеобразный голос: низы контральтовые, верха колоратурные. Новый педагог по вокалу плохими занятиями сузил ее диапазон. Рофа понимала, что педагог только портит голос. Человек она была хороший, а педагог никудышный. Поэтому Рофа под любым предлогом избегала занятий: то горло болит, то плохо чувствует (благо в связи с плохим здоровьем отговорки всегда можно было найти). Вокалом старалась заниматься сама, ездила к Шумской, знаменитой солистке Большого театра, в Москву. В Москву же приезжали супруги Барелли из Италии, и она занималась у них. Три года Рофа ездила в Москву заниматься. Перед декадой Узбекистана, где Рофа должна была петь в опере «Улугбек» тяжелую партию, ее спрашивали, что ей надо. Она попросила, чтобы ее направили к Шумской. А потом она ездила за свой счет. Шумская великолепно обучала филировать звук, пиано, пианиссимо. С финансами было трудно. Все свободные деньги спускала на учебу. Ойниса ворчала: «Лучше бы на курорт съездила». Потом тоже в Ташкенте брала уроки у певицы Александровой – личностью в оперном искусстве.
Хороший у нее был педагог-режиссер Каплан, бывший профессор Ленинградской консерватории. Когда пошла «борьба с космополитами», много специалистов-евреев приехало в Узбекистан, где гонения были «скромнее». У Рофы великолепная режиссерская школа. Как сказала Рофа: «Если бы не было Станиславского, то был бы Каплан».
В консерватории был врач доцент Шумкова. Послушав Рофу, она каждые полтора месяца давала ей академотпуск в несколько дней для поправки здоровья. Рофа на всякую «шелуху», типа истории КПСС не ходила, а спецпредметы посещала. Шумкова периодически отлавливала Рофу, брала ее за руку и приводила к директору консерватории (тогда был не ректор, а директор). И он говорил: «Деточка, если ты не будешь слушать врача – мы тебя исключим из консерватории». Рофу педагоги любили за преданность музыке.
Ашрафи гениальный руководитель, замечательный композитор. В первой его опере «Бурон» в парии Норгуль Рофа пела, будучи студенткой четвертого курса. «Все говорят, что Ашрафи привел ее в театр. Но это не так. Была Донская директор театра Навои. Она слушала Рофу на конференции, и она ей очень понравилась. После нее подошла, поцеловала и сказала: «Доченька, ты будешь петь в театре Навои». Рофа ответила: «Но я еще в консерватории учусь». «Ничего».
В Ташкенте Рофа занималась с доцентом Рохлиной, которая приехала из Москвы. Обстановка того времени – доцент, солидная женщина, прекрасный пианист-педагог – а Рофе подружка. Рофе дали родственники денег на поездку в Москву на каникулы. Жила она у Рохлиной, которая тоже в тот момент была там. И та много ей дала: водила по театрам, музеям, выставкам, показала Москву. Были во МХАТе, в Большом театре, где за кулисами познакомилась с Лемешевым.
Педагоги жили рядом с консерваторией (кстати, недалеко от Василенков). Рофа после консерватории заходила к ним (педагогам) в гости. И они всякий раз угощали ее чем-то вкусным: компотом, пирогом и прочим. Старались, чтобы болезненная девочка побольше получала витаминов. Это характеризует атмосферу тогдашнего Ташкента. Сейчас это уходит, отношения становятся суше.
Ашрафи написал первую полноценную узбекскую оперу и еще Садыков (Рофа пела и его). Они первыми смогли осуществить прекрасный синтез европейской классической музыки и национального узбекского колорита.
Сейчас маятник интереса (в том числе и государственного) качнулся в сторону народной музыки и эстрады, во многом в ущерб классической. А классическая музыка – это зеркало государства. Гости приезжающие в страну первым делом смотрят, есть ли театр оперы и балета, есть ли драматические театры – все это характеризует культурный уровень страны.
Рофа отказывалась петь партии не соответствующие ее голосу, чтобы не портить его. По этому поводу ее неоднократно вызывали в ЦК, в Министерство культуры, ругали, выговора давали, зарплату снимали – они искренне считали подобное капризом. Это говорит об уровне культуры работников культуры. Но вообще то, даже ее сокурсники композиторы грешили подобным, они подходили к Рофе и спрашивали: «У тебя какие ноты в голосе есть? До есть, ре есть, си есть?». И под них писали партии. Но даже если исполнитель берет верхнее до, это не значит, что написанная партия будет хорошо им спета. Нельзя механистически подходить к написанию оперной партии, как к конструированию механизма. Вокалисту должно быть «удобно». Ашрафи и Садыков понимали специфику голоса и оперного пения. Рофа много пела романсов Садыкова, опер. В них она могла использовать все свои голосовые данные. А у других композиторов она споет и на следующий день неделю ходит хриплая. Композиторы Узбекистана много писали под конкретного исполнителя: писали для Халимы Насыровой – у нее ближе к меццо сопрано, для Надиры Ахмедовой – (ее звали колокольчик, колоратурный соловей)- у нее ближе к колоратурному сопрано. А у Рофы другой – лирико-драматическое сопрано. Первый кто понял специфику рофиного голоса – Сарвар Азимов (брат Хамида Алимджана), бывший тогда министром культуры Узбекистана. Когда к нему на ковер для разноса привели Рафаат, он спросил ее о причине отказов петь те или иные партии. Рафаат прочитала ему лекцию о природе оперного голоса, его специфики и различных типах. Поняв в чем дело, Азимов сказал тем, кто привел Рафаат: «Оставьте ее в покое. Пусть она поет то, что считает нужным для ее голоса».
Во времена Ашрафи уровень педагогов консерватории был чрезвычайно высок. Мирович, Мейн, Семенов- хоровик, Рейсон-скрипач. Кстати, Рейсон – колоритнейшая личность. В Москве ходил босиком, Луначарский давал ему скрипку, чтобы он играл Ленину. В 2003 году отмечали столетие со дня его рождения. Это были педагоги от бога, люди, заслуженно носящие звание профессора. Сейчас существует практика давать звание профессора за выслугу лет, что, по мнению Рафаат Сулеймановны, только дискредитирует это звание.
Оперный театр во времена Ашрафи блистал. Это было время творческого подъема и расцвета театра. То же самое происходило с консерваторией. В ней ставили прекрасные оперные спектакли, были великолепные концерты. В консерваторию заходили – как будто свет сиял. Это действительно был храм культуры. Сейчас этого нет. Вообще падение культурного уровня – это общемировая тенденция.
Заслуга Ашрафи в расцвете музыкальной культуры Узбекистана заключалась еще и в подборе педагогов, в создании им условий работы, в создании в консерватории атмосферы творчества и учебы. Так, например, Овруцкая, педагог по общему фортепиано ну очень преклонного, если не сказать дряхлого, возраста. Так он ее держал еще и за то, что помимо профессиональных знаний подобные люди несли студентам школу, культуру.
В Доме ученых ставили спектакли. Рофа еще в подготовительном отделении участвовала в них. В начале в хоре и мимансе. Потом на первом курсе пела Барбарину в «Свадьбе Фигаро». У Ашрафи был нюх на таланты, нюх на людей, нюх на специалистов. Ко всему прочему у него был прекрасные организаторские способности. В работе был деспот, всегда претензии: не так спел, не так сыграл и так далее. А в жизни очень добрый, общительный, к студентам как отец родной. Про него много болтают напраслины.
Однажды на вокальной конференции директор театра Навои Донская услышала Рафаат. Через несколько дней она послала машину, чтобы Рофу привезли в театр. Там состоялся характерный для того времени разговор: «У нас ставится опера Ашрафи «Бурон». Ты будешь петь Норгуль». «Я не смогу». «Ты же комсомолка, ты справишься». За 21 день Рафаат выучила сложную партию. Это был 1954 год. Халима Насырова послушала репетицию, и ей так понравилось, что поцеловала Рофу. Потом Насырова часто приходила на ее репетиции, помогала, показывала. Рафаат Сулеймановна считает, что до последних дней Насырова была ее ангелом-хранителем.
Когда Рофе выдали сценический костюм – паранджу, она одела ее и поехала на трамвае домой. Все в трамвае разглядывали ее, и она слышала шепот: «Посмотрите, какие нежные у нее ручки». Пришла домой и разыграла родных, будто бы она родственница Карамат-опы. Имитировала ее голос, говоря то по-узбекски, то на ломаном русском. Сестры Рофы говорят: «Келинг, келинг». Она вошла и сняла паранджу. Рофа вообще любила разыгрывать.
Еще в консерватории студенткой 4-го курса 1 мая 1954 году Рафаат дебютировала в театре Навои в крупной оперной партии. Был такой успех, что из Москвы из Ленинграда приезжали ее послушать. Она не была в штате театра, ей платили разовую ставку. Уникальный случай – такая молодая оперная певица – 22 года. Она благодарна очень Ашрафи. Были с ним стычки, характер тот еще у обоих. А у Рофы такой, что и пощечины давала другим. Правда, с Ашрафи этого не было, но споры были резкие. Ашрафи много писал для нее. Бывало в шесть утра придет, отдаст рукопись ее родным со словами: «Это для нее. Пусть разучит. В 10 утра будет петь в Союзе композиторов».
Когда ставили новую редакцию оперы, его ассистент Юрий Александрович Петров предложил, чтобы партию Норгуль спела Рафаат. Ашрафи: «Нет, нет, нет». Юрий Александрович приехал к Рофе в 8 утра. Рофа была еще в папильотках. И он потащил ее в консерваторию. Рофа накинула пуховый платок. Спела по партитуре. Волновалась так, что ногти вонзались в ладони. Первый раз с оркестром и такую большую сцену спеть. Но все прошло хорошо, и 1 мая состоялась премьера. За кулисами волнуется Рофа. Ей говорят: «Сейчас мы скажем «Раз, два» и поднимем занавес». А Рофа с ужасом: «Ой, подождите, ой, погодите». Тогда подошла Донская, обняла ее (Рофа почувствовала материнское тепло): «Не волнуйся, начинай, все пройдет хорошо». И только после этого Рафаат собралась и исполнила свою партию.
О резкости и бескомпромиссности характера Рафаат говорит многое, как и упоминавшаяся ее способность дать пощечину негодяю. Умер Мирович – профессор консерватории. Это был 1953 год. Апофеоз гонения на «космополитов». И вот друзья: Ойниса, Рофа, Абдугани Абдукаюмов, Саша Корнеев, Саша Беньяминов, Рита Аршинцева узнали о возне вокруг похорон. Рофа заходит в кабинет парторга Никишина и слышит, как тот докладывает в горком о смерти профессора и спрашивает: «Какие на счет евреев будут указания?». Рофа подошла, нажала на рычаг телефона, дола ему пощечину и сказала: «Вот такие указания про евреев». Рофа была маленького роста. Он опешил и говорит: «Ты что, кнопка?», а Рофа: «Больше так про евреев не говорите. И Мировича и Каплана я вам в обиду не дам». Ашрафи был в то время на курорте, и они пошли всей толпой на телеграф звонить Ашрафи. Телефонистка говорит: «Кто будет говорить? Берите трубку». Все молчат, сробели, тогда трубку взяла Рофа. «Товарищ Ашрафи. Говорит студентка третьего курса член, комитета комсомола Рофа Кучликова. Умер профессор Мирович. Его хотят похоронить без почестей. Мы все плачем». «Товарищ Рофа Кучликова. Я назначаю вас ответственной за организацию похорон. Похороните с честью и почестями, как полагается. Я позвоню зам директора Рудницкому».
Когда пришло известие о смерти Сталина, как-то так получилось, что никого из руководства в консерватории не было. Рофа организовала почетный караул с траурными повязками у бюста. Продавцы цветочного магазина были друзьями Рофы, на день рождения, на праздники они присылали цветы. А тут сказали: «Все разобрали». Поэтому в три часа ночи он пошли ломать ветки туи, чтобы сделать траурные венки. Девчонки стояли на «атасе», а мальчишки ломали. Среди мальчишек был Лешка Космодемьянский (брат Зои).
И в театре Рофа была в комитете комсомола, курировала производственные цеха. Вначале к ней серьезно не относились – путается мелюзга под ногами. Зашла в пошивочный цех. Он на последнем этаже, круглые окна никогда не открывались. Жара, духота. То же в сапожном цехе. Рофа добилась, чтобы наладили вентиляцию, освещение.
В 1956 году Рофа плохо себя чувствовала из-за печени. Ее направили в санаторий в Подмосковье. А в Москве а то время был отборочный конкурс в оперные театры. Там была ее знакомая Рита Брусиловская. Рита говорит: «Давай, у меня прослушивание. Ты пойдешь, меня поддержишь». И они пошли. Там перед конкурсом распеваются. Рита попросила распеть ее. Брусиловская пела в некоторых местах грубовато, и Рофа поправляла и показывала как. В этот момент проходил член комиссии Миронов и услышал ее. Когда Рита пела на конкурсе, Рофа сидела в зале. Когда она закончила петь, то Миронов говорит: «А теперь мы попросим спеть вон ту девушку», — и показал на Рофу. Рофа стала отнекиваться, говоря, что она здесь случайно и не собиралась участвовать в конкурсе». Но ее заставили спеть. Прослушав ее, посыпались предложения работы в различные оперные театры. Уговорили ее поступить в казахский театр оперы и балета, предложили партию Чио-Чио-сан. Рофа приехала в Ташкент и сообщила, что уезжает в Казахстан. Ее вызвали в Министерство, стыдили, что она покидает родину, поступает не патриотично и так далее. Короче отговорили. А в министерство культуры СССР послали письмо, в котором жаловались, что казахи переманивают молодежь». На ее отказ повлияло и стремление родственников оставить ее дома.
Официально зачислена в труппу театра 1 августа 1955 года. В Ташкенте ей в 1959 году дали роль Чио-Чио-сан. Надо сказать, что еще в консерватории она готовила арии Чио-Чио-сан. Работала с режиссером над ролью, собирала материал. Рофу в театре естественно встретили в штыки. Театр это специфическая среда с жестокой конкуренцией, интригами и прочим набором сопутствующих искусству подковерных приемов. Рофа сказала, что она чувствует интуитивно, как к ней плохо относятся и ноги наливаются свинцом, она не может петь. По этой причине она стала отказываться от роли. Тогда Петров повез ее к Ашрафи, и там оба отговаривали ее от опрометчивого шага.
Режиссер, руководящий репетицией «Чио-Чио-сан», заставлял ее держать оттопыренными указательные пальцы, он подсмотрел это в каком-то японском фильме. А Рофа, которая к тому времени проработала очень много материала по Японии, сказала, что это профессиональный жест рикш и к Чио-Чио-сан отношения не имеет. Рофа ходила по комиссионным, смотрела японские вещи, в гостях обращала на все встреченное японское: веера, гравюры, фарфор, нэцке. В библиотеке прочла все, что могла достать о Японии. До революции была мода на восточные предметы, поэтому у Рисолят сохранились японские нецке (очень дорогие и редкие – Рисолят позволяла их трогать только Рофе), вазы, фарфор. Еще была детская книжка с иллюстрациями по японской народной сказке, в которой волшебница превратила двух улиток в прекрасных принца и принцессу. Сказка настолько заворожила девочку, что после этого Рофа никогда не трогала улиток, ей все казалось, что это принц с принцессой. Во время войны эвакуированные, жившие рядом, купили заводную игрушку-рикшу. Рофа часами могла играть с ней, рассматривать ее. В семье было предание, что две сестры родственницы вышли замуж: одна за француза и уехала во Францию, другая за японца и уехала в Японию. Потом книжку во время войны скурили родственники. Из их листов и махорки делали «козьи ножки». Когда Рофа узнала, что ее любимую книжку уничтожили – с ней случилась истерика. Но образ этой детской книжки всегда всплывал, когда что-либо касалось Японии. Много позже она нашла эту книжку, правда в другом позднем издании.
Когда Рафаат приняли в консерваторию, первое что она спросила у педагога: «А я буду петь Чио-Чио-сан?». На что педагог сориентировалась мгновенно: «Вон из класса». Только потом педагогу объяснили, что это мечта всей ее жизни.
Многие считали Рофу лучшей исполнительницей Чио-Чио-сан.
Как-то после представления в Фергане к Рафаат подошла молодая женщина и сказала, что она спасла ей жизнь. Личная драма толкнула было ее на путь лишения жизни, а после просмотра «Чио-Чио-сан» она передумала. Потрясенная спектаклем, она рассказала исполнительнице главной роли свою трагическую историю, а в ответ услышала: «Самое лучшее лекарство от боли – жизнь, даже если она горька. Будь среди людей и делай добро». Может быть этот случай – главная награда артисту за его творчество.
Задумывались ли вы, что все в жизни взаимосвязано, и в жизни как в пьесе, если в первом акте висит ружье, то в следующих оно выстрелит. Так и у Рофы детские воспоминания и впечатления потянули сильнейшую заочную привязанность к Японии, которая стала особенно сильной в процессе работы над «Чио-Чио-сан». В жизни каждого человека есть вершины. Такой вершиной для Рофы был образ мадам Баттерфляй и его воплощение на сцене. И, наверное, это не только воспоминание о детстве, Япония и этот оперный образ заставляли резонировать глубины ее души. Может быть, поэтому многими оперными специалистами признано ее лидерство и совершенство в сценическом воплощении этого образа. Только отсутствие Кучликовой во Всесоюзном конкурсе на лучшую Мадам Баттерфляй, позволили победить в нем Марии Биешу. Конкурентка Биешу Тамара Чкония (второе место), говорила потом Рафаат: «Я думала ты мне будешь конкуренткой. Это мы играем, Чио-Чио-сан, а ты живешь в этом образе». Но Рофа не смогла тогда приехать на этот конкурс.
Ее тяга к Японии выразилась даже в том, что она купила дом, который когда-то был частью барака для пленных японцев. Правда Рафаат переделала его для себя (канализация, газ, отопление и прочее).
Когда в Узбекистан приехали японцы, собирающие материал о соотечественниках в этой стране, они пришли к Кучликовой, расспрашивали ее пленных японцах, о ее работе над оперой «Мадам Баттерфляй». Все это было напечатано в японской газете, в которой Рафаат Сулеймановна названа полпредом Японии в Узбекистане.
Знакомые и друзья, зная ее страсть к Японии, обязательно привозили ей в подарок то веер, то куклу, то еще что-нибудь, связанное с этой страной. А как-то раз женщина принесла в театр два настоящих японских кимоно. Рафаат их тут же купила. Они были в ужасном состоянии – рваные, грязные. Пришлось их реставрировать. Но зато в этих кимоно она долго пела. А теперь и другие исполнители оперы «Чио-Чио-сан» поют в этих костюмах.
Рафаат всегда творчески подходила к спектаклю. Она считала, что на сцене, как и дома, не должно быть ничего лишнего. Если на сцене есть какой-то предмет, то он должен «играть». Если в «Евгении Онегине» на сцене стоит софа, то Татьяна должна присаживаться на нее, ложиться, а не ходить как истукан, сцепивши руки. В «Паяцах» Леонковалло Рафаат входила, скидывала туфли и бегала босиком по «лугу». Мухтаров в антракте говорит: «Вот, за стеной зима, холод, дождь со снегом. А она босиком бегает». На что ему Рофа ответила: «Во-первых, вы не имеете права во время спектакля так говорить, вы мне сейчас нервы натрепите, а я вам сорву спектакль, что вы будете делать. А во-вторых, это в Ташкенте зима, а в опере цветущий луг. И как еще может вести себя горожанка, выехавшая весной за город?».
«Дилорам» Ашрафи тоже писал для Рофы. Там третий-четвертый–пятый акт для крепкого сопрано.
Потом приехала Саодат Кабулова из Москвы. Считала и вела себя как примадонна. Это хотела, это не хотела. Имея связи на верхах, ее во всю толкали вперед. Ашрафи для нее во втором акте в сцене на базаре добавил колоратурные фиоритуры. Рофа сказала, что это она петь не будет. Ашрафи стал упрашивать: «Ну, попробуй». На что Рофа ответила: «Это не мое, я это петь не буду». Колоратурные дела она терпеть не может. Вообще к отбору репертуара Рафаат относится очень вдумчиво. В концертах «Огонек» поет, а «Землянку» нет. «В далекий край товарищ улетает», «Темная ночь» поет, а «Синий платочек» нет. Ну, не ее это. Поет только то, что пронизывает ее от мозга до костей. А другое петь, хоть убей, не заставишь. Это не ее и все.
В театре Навои ее гримировали так грубо, что однажды Мухитдинов сказал: «Ты доченька грим смой, иди на сцену так».
И тут еще Козловский попросил ее исполнить партию принцессы Син-Дун-Фан в «Улугбеке». Эта партия посложнее. Козловский вообще писал в стиле Римского-Корсакова. Там были и меццо-сопрановые краски и колоратура. Там была ее стихия. Чтобы окунуться в атмосферу того времени, часто летала в Самарканд, посещала могилу великого ученого и его обсерваторию.
Но в Министерстве культуры эта начинающая певица-пигалица поставила министру условие: «Будет работать, если ее отправят в Москву на учебу к Шумской и гримерному мастерству». Прошокированные подобной наглостью девчонки министерские деятели, тем не менее, послали ее в Москву. Она ведь просила не квартиру, не повышенную ставку, а возможность совершенствовать профессиональное мастерство. В Москве она опять занималась у любимой ей Шумской. А гримерное мастерство преподавал Потеновский – главный гример «Мосфильма». По окончании он подарил ей мосфильмовский набор пудр и грима. У Шумской Рафаат познакомилась с Мелик-Пашаевым. Как всегда во время приезда в Москву Рафаат посмотрела много спектаклей. Выступала с концертами, например на заводе Лихачева.
В Москве Рафаат сильно стал доставать Хрущев. Она была приглашена на концерт в Кремль, где спела «Заздравную» и арию Чио-Чио-сан. В кремлевском зале на расстоянии вытянутой руки сидели Буденный, Ворошилов и другие члены правительства. Там же был и пьяный Хрущев. После ее исполнения хлопал и кричал: «Бис». Она трижды спела. А на четвертый раз показала распорядителю концерта фигу и наотрез отказалась. После концерта стали в кремлевском зале фотографироваться. Рафаат увидела, что Хрущев ищет ее. Ей сказали, чтобы она подошла к нему. А Рафаат: «Не пойду, он лапается». Тогда узбекская делегация (Хабиб Мухамедович Абдуллаев, Мухамеджанов, Абдуразаков и другие) выстроилась, чтобы загородить ее. И Рофа незаметно ускользнула из Кремля. После этого, если в кругу близких друзей заходил разговор о Хрущеве, Рофа делала «свиную рожу» и хрюкала.
Через два года был съезд композиторов. Они жили в квартире Мухитдинова, высокопоставленного сотрудника союзного партаппарата. В соседней комнате жили узбекские композиторы, приехавшие на съезд. Рафаат имела возможность устроиться в гостиницу, но не хотела, чтобы там к ней приставала «околокулисная мошкара» У устроителей концерта она попросила: «Можно я спою произведения своих сокурсников?». Спела Берлина и Вареласа. Узбекская делегация была в шоке от такого непротокольного нахальства. Но на следующий день в газете написали тепло о молодой певице из Узбекистана, спевшей произведения талантливой молодежи. После репетиции в Колонном зале она вышла на улицу. И вдруг мимо них проносится кортеж черных машин, чуть не задевая ее. Рофа попыталась возмутиться, а ей объяснили, КТО там сидел. Вечером она в квартире Мухиттдинова разбирает ноты. Раздается телефонный звонок: «Тот, кого вы сегодня видели, предлагает вам Большой театр, репертуар на выбор, трехкомнатную квартиру на улице Горького, правительственные магазины, правительственную поликлинику, повышенную зарплату». Рофа тихо забрала свою сумку и написала записку Цинцадзе, зам директора филармонии (кстати, ее отец строил здание цирка Чинизелли, в котором потом находилась филармония – концертный зал имени Свердлова, теперь Фондовая биржа), с которой жила в одной комнате: «Я уезжаю в один из городов Союза на прослушивание. Пожалуйста, когда будете уезжать в Ташкент, заберите мои вещи. Когда у меня все наладится, приеду в Ташкент. Целую Рофа». Приехав в Ташкент, Рофа больше месяца безвылазно просидела дома, и если кто-либо приходил к ним в гости, то пряталась за печкой. Всем говорили, что она уехала на прослушивание, а куда не знают. На работе был скандал: не ходит на спектакли, на репетиции. Ляля спустя некоторое время пришла к Хабиб Мухамедовичу и все рассказала. Он рассказал Сарвару Азимову. Они пришли к Рофе, успокоили, сказали, чтобы она ничего не боялась. Потом сходили в театр, и сказали, чтобы никаких действий против Рофы там не проводилось. То, что она отсутствовала – так надо. Это предупреждение было своевременным, так как в театре уже собирались делать на парткоме, месткоме оргвыводы и увольнять ее с работы.
Муллаев, дальний родственник Рофы, секретарь райкома партии, как-то позвонил ей в шесть утра. Она накинулась на него, за то, что разбудил в такую рань. А он сказал, что ей первой хочет сообщить радостную новость: «Сняли Хрущева, теперь у нас Брежнев». «Ой, тогда спасибо».
Искусство испокон веков была областью, где успех достигался еще и через постель. Массовое проституирование (причем не только женское) приобрело настолько явный характер, что иной путь достижения успеха в этой области зачастую перестал рассматриваться (причем не только в массовом, но и в профессиональном сознании). Это укоренилось не только в среде, как бы вам сказать, творческих работников, но и среди чиновников от искусства. И то, что о Рофе ходило по Ташкенту столько грязи, говорит не только об уязвленной гордости обойденных конкурентов, но и о невосприятии в массовом сознании другого, «нетрадиционного» стиля поведения. Правда, среди тех, кто хорошо знал Рофу, разговоры были иными. Некоторые говорили ей: «Дура, какая возможность была обеспечить себе феноменальную карьеру и сказочную дальнейшую жизнь: деньги, успех, Большой театр, московская квартира, блага, зарубежные гастроли». Но Рофу с ее гордым и независимым характером невозможно даже представить в роли «жрицы искусства», оказывающей секс услуги чиновнику, даже высочайшего ранга. Вообще, в жизни надо избегать ярлыков, штампов и стереотипов. Говорить может тот, «кто свечку держал», да и в этом случае стоит ли выворачивать житейскую грязь на всеобщее обозрение?
В оперном театре Рофу часто посылали на гастроли в Киргизию, Туркмению, Казахстан, Таджикистан, там она пела не только Чио-Чио-сан, но и Татьяну, например, «Дилором» Кабулова и другие партии.
Сколько сыгранных спектаклей: «Буран», «Пиковая дама», «Евгений Онегин», «Фауст», «Улугбек», «Кармен», «Паяцы», «Тахир и Зухра», Лейли и Меджнун» и много, много других.
Рофу в приказном порядке зачислили на работу в 1962 году в консерваторию. Ойниса ходила к Хамиду Рахимовичу: «Рофа и так больная. Работа в консерватории будет для нее сплошной нервотрепкой. Она же будет в глаза всем говорить правду. Ты ей только лишних врагов наживешь». Так, что в консерватории Рафаат не стала работать. О климате и уровне консерваторской кафедры оперной подготовки того времени говорит тот факт, что профессором работала Мукаддас Ризаева: безграмотная личность. Она трепалась, что вместо Рофы должна быть солисткой оперного театра, а Рофа стала любовницей Ашрафи, и поэтому ее протащили. Начнем с того, что Ризаева на четыре года раньше закончила консерваторию. И ни о каком приеме в оперный театр не было даже речи. В Мукими то она не удержалась, уволили за профнепригодность.
Педагогом Рофа была в 1969-71 годах на культпросвет отделении.
С 1957 года Рафаат была в жюри (по Ташкентской области председатель) по смотрам самодеятельности, где насмотрелась на безграмотных муз работников. Потом она стала подрабатывать в ТашМИ в фонеатрическом кабинете. Там Рафаат обнаружила большое число загубленных голосов, с парезом голосовых связок и прочим «педагогическим браком». Это все последствие низкой квалификации муз работников в детских садах, кружках, школах и студиях. «Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник». Еще большая беда, когда физик вел пение, физкультурник – хор. Сколько загубленных талантов на их совести. Рафаат убедила Хамида Рахимовича в необходимости готовить профессиональные кадры для музыкальной работы с массами. Он написал докладную записку в ЦК, где эту идею одобрили. В Ташкентском пединституте 1 марта 73 года открыта кафедра постановки голоса — первая в Союзе. Рофа ездила в Москву, докладывала о проделанной работе, представила свой учебный план. Ее доклад включили в коллегию Мин проса. На основе ее учебного плана разработан типовой для распространения по Союзу. Звали Рафаат в Москву на такую же работу, предлагали квартиру. Но она опять отказалась.
Рафаат Сулеймановна много занималась с молодыми певцами и никогда не была равнодушной к их судьбе. Однажды к ней подошла женщина и сказала: «Вы Рафаат Кучликова? Моя дочь в вас влюблена». «Пусть приходит ко мне». Это была Нина Машеева, четырнадцатилетняя девочка с прекрасным природным голосом. У нее был один недостаток: очень большая полнота. Тогда это был крест на карьере. Это потом появилась Монсерат Кабалье. А тогда внешние данные превалировали. А девчонка спокойно могла бы преподавать или выступать в концертах. Нину завалили из-за полноты на приемных экзаменах. Тогда Рофа пришла к ректору, расплакалась, что такую талантливую девочку не берут. И Хамид Рахимович сказал, если ты организуешь культпросвет отделение, то я ее приму на это отделение. Открыли культпросвет отделение в консерватории, в котором Рафаат из-за этой девочки работала почасовиком. Нина поступила, прекрасно училась, и до сих пор благодарна Рафаат Сулеймановне за участие в ее судьбе. В то время на этой кафедре высоко подняли уровень подготовки муз работников. Рафаат работала там почасовиком. В ее группу на занятие вместо положенных 5-6 человек набивалось 20, и вокалисты, и дирижеры, и народники. Всем им было интересно и полезно то, что преподавала Рафаат. Сейчас эта кафедра, по слова Рафаат Сулемановны, деградировала до подготовки артистов для свадеб.
О неувядшей душе и неиссякшей энергии Кучликовой говорит и следующий случай. К ней пришли богатые узбеки, просили позаниматься вокалом с их дочкой. На вопрос: «Чем увлекаешься?», та ответила – «Репом». На Вопрос: «А что это такое?», девочка продемонстрировала пару образчиков этого жанра. И Рафаат Сулеймановна стала обучать ее репу, только убедила ученицу, что реп — для души, а для жизни — стоматология, как у родителей.
Стараниями Кучликовой при Союзе театральных деятелей Узбекистана был открыт экспериментальный камерный оперный театр, директором которого она была на общественных началах. Но Бернара Кариева все деньги СТД направляла на свои нужды, в которые опера не входила. Так что на оперу не было выделено ни копейки. А люди без денег работать не могут. И так оркестр и три солиста больше года работали. Жаль, что Ташкент лишился еще одного «очага культуры».
Потом вместе с группой молодежи Рафаат Сулеймановна создает Театр песен «Хает». Рофа помогала набирать состав. В их числе был Андрей Зыбкин, талантливый парнишка, который даже сочинял музыку, а учился в Автотранспортном институте. Но мешала ему недостаточность музыкального образования. С помощь Кучликовой он окончил музыкальное училище. Через райком комсомола Рафаат Сулемановна выбила деньги, купили аппаратуру, арендовали в 60-ой школе зал. У Кучликовой дома собирались, репетировали, она занималась с ними вокалом. Когда должно было пройти организационное собрание, Рафаат Сулеймановна заболела. И после собрания ни слуху, ни духу о них. Когда Кучукова ни позвонит – Андрея нет дома. Оказывается, Зыбин провел собрание в ее отсутствие и сделал себя директором театра, переименованного в «Резонанс». До этого Рофа договорилась с болгарами, бывшими на гастролях в Ташкенте, о гастролях ее театра в Болгарии. Туда поехал «Резонанс», только после первого концерта их турнули – вскрылись все интриги. В Ташкенте разразился скандал, после которого к ней приходили предлагать стать художественным руководителем театра. Но Рафаат Сулеймановна категорически отказалась и выгнала их. Когда отец Андрея узнал о неприглядной роли сына, то умер от инфаркта. Потом Зыбкин уехал в другое пост союзное государство, оттуда звонил – извинялся, правда, не сильно искренне. Что в конце разговора и подтвердилось, тому просто нужны были связи Рафаат в этой республике. Надо сказать, что это не первый случай, когда на бескорыстную и действенную помощь Рафаат Сулеймановна получала в ответ подлость, подножку или хулу. Только все это не останавливало в ее энергичной деятельности на ниве культуры Узбекистана.
Ко всему прочему Кучликова была председателем совета ветеранов оперного театра, зам председателя клуба «Ветеран» при Фрунзенском районном совете ветеранов войны и труда, бывшим внештатным инспектором Ташкентского областного комитета народного контроля.
Бог не дал Рафаат Сулеймановне семьи и детей, поэтому все тепло своей души она отдала сестрам и племянникам, в судьбе которых принимала большое участие.
Нельзя сказать, что вклад Рафаат Сулеймановны в культуру Узбекистана не оценен: Заслуженная артистка УзССР, медаль. Но ее давно бы забыли «околокультурные» чиновники, если бы не боевой не по годам характер Рафаат, которая подобно осе не дает уютно почить им на этих должностях.
11 июля 2015 года Рафаат Сулеймановны Кучликовой не стало. Но ее помнят все, кто связан с культурой Узбекистана, кто интересуется оперным искусством. Преданные поклонники и знатоки, письма от которых шли со всего бывшего СССР, помнят ее блистательные выступления. Ее ученики несут дальше факел музыки и культуры, зажженный в их душах талантливым педагогом и чутким человеком. Ее соратники, также преданные искусству и педагогике, как Рафаат Сулеймановна Кучликова, делают все, чтобы культура Узбекистана, впитывая мировую культуру, и дальше развивалась.
Рождественский рассказ
До революции в российской (да и в мировой) печати была традиция под рождество публиковать добрые, душевные, может быть немного «пряничные» рассказы (их еще называли «святочными»). Подобных рассказов очень много в творчестве О’Генри («Дары волхвов» в частности). Когда я услышал рассказ Рафаат Сулеймановны Кучликовой об ее детстве, он мне живо напомнил этот жанр, и руки ну просто зачесались записать его. Девочки в рассказе — это сестры Рафаат и Ойниса.
В суровые военные годы в Ташкенте жила-была девочка. Отец у нее давно умер. Мама была больна и не работала. Жили на крошечную пенсию за отца. Семья была большая, и денег катастрофически не хватало. Жили впроголодь, донашивая вещи старших, перелицовывая и перешивая старую одежду. Зимой на сэкономленные от завтраков деньги эта девочка вместе с сестрой решила пойти в кино, на какой-то трофейный фильм. Купили два билета на пять вечера. Времени до сеанса было много, и девчонки зашли в ближайший скверик покататься на бесплатных качелях. Часов у них не было, и они заигрались. Спохватившись, побежали к кинотеатру, но сеанс давно уже начался, и двери были закрыты. Девочки решили схитрить и с этими билетами пойти на восьмичасовой сеанс. Дождались почти восьми часов, чтобы в суматохе начала сеанса с этими билетами проскочить в зал. Но бдительная билетерша определила подлог и не пустила их в зал. Трагедия была немыслимая. Пропали огромные для них деньги, радость, на которую они настраивались целый день, не состоялась. Мир рухнул на их глазах. Девочки застыли возле входа, сжимая в руке два уже никому не нужных синих клочка бумаги. Вдруг кто-то на бегу вырвал у них эти билеты и всунул в руку деньги, а сам ринулся в зал, где уже начинался фильм. Когда опешившие дети подсчитали полученные деньги, то их оказалось много больше, чем стоимость двух билетов. Ситуация понятная всем нам взрослым. Перед началом сеанса или концерта и сейчас стоят люди, предлагающие билеты, которых к этому времени уже нет в кассах, естественно с переплатой. В то время нравы были те же самые. Не верьте, что раньше все было по-другому. Все в мире старо. Смышленая девчонка смекнула в чем здесь суть и стала убеждать свою сестру «провернуть» завтра то же самое. Сестра вначале упиралась, но, в конце концов, согласилась попробовать.
На завтра они купили по два билета, и «загнали» их перед сеансом. На следующий день четыре, еще на следующий день десять. На вырученные деньги они стали покупать и приносить домой продукты. Чтобы мама не волновалась, говорили, что помогают родственники. Но правду не спрячешь, рано или поздно она выползет наружу. Ташкент и сейчас «большая деревня», где многие знают друг друга. А тогда эта поговорка была права во сто крат. Мама узнала, откуда эти деньги. Дома случился грандиозный скандал. Мама категорически запретила им этим заниматься. Но тетки уговорили ее не запрещать. Они сказали, что эти деньги далеко не лишние в тощем семейном бюджете. А, кроме того, девочки не воруют, а делают деньги нелегким трудом.
Труд действительно нелегкий. Стоять часами на морозе, переступая с ноги на ногу, дрожа от холода, под снегом или дождем, в «чесанках» на ногах, закутавшись в платок, в телогрейке на десять размеров большей, сжимая в посиневших от холода руках билеты.
Надо сказать, что в Ташкенте знали об их «промысле», и некоторые специально покупали билеты у них, даже когда билеты были в кассе. Одним из их постоянных покупателей был суровый мужчина. Когда он не замечал их, то спрашивал у билетерши: «Где тут мои девочки?», и покупал билеты только у них.
Видите ли, рэкет (он правда не назывался тогда этим заграничным «красивым» словом) и криминальный бизнес были и в то время (это еще раз подтверждает неизменность жизни). Рынок перепродажи билетов «курировал» Гена Хромой. Он был одноногий и ходил с костылем. Так вот он этим костылем дубасил всех, кто отказывался отстегивать ему. Подойдя к девочкам, Хромой грозно сказал, что с завтрашнего дня они должны платить ему, иначе он проучит их костылем.
Узнав про эти происки хромого, за девочек вступился Коля «Ручка», который хорошо знал семью девочек и уважал их. Он был в теперешних понятиях «авторитет». «Ручкой» его прозвали потому, что у него не было правой руки. В старые времена узбеки так наказывали за воровство. «Ручка» подошел к хромому, взял его за грудки и со всей силой ударил головой в лицо (другой то руки у него не было), потом еще и еще. А после сказал окровавленному хромому и всем окружающим: «Эти девочки из уважаемой семьи, сироты, стоят здесь потому, что дома есть нечего. И если кто-нибудь хоть пальцем их тронет – тот будет иметь дело со мной». С тех пор их никто не трогал. А Коля «Ручка» еще раз заочно спас этих девчонок. В качестве приработка они вечером относили домой одной спекулянтке мешок хлеба, который она добывала в городе. Вечером на девочек напали хулиганы, свалили их с ног и, ухмыляясь, отняли мешок с хлебом. Это была такая ценность по тем временам, что девочкам никогда бы не рассчитаться с этим долгом. Тогда девочка сказала, что она пожалуется на них своему брату Коле «Ручке». Услыхав слово «Ручка», хулиганы испугались, отряхнули девочек, попросили извинения, донесли до дома тяжелый мешок, еще раз умоляя ничего не говорить «Ручке».
Прошли годы. Сестры поступили в консерваторию, у них оказались прекрасные голоса. «Билетный бизнес» давно закончился.
Консерватория шефствовала над КГБ. Шефство заключалось в том, что студенты устраивали у подшефных концерты и выступали на праздниках. На один из концертов назначили эту девочку. Выйдя на сцену клуба КГБ и подойдя к роялю, чтобы начать петь, она подняла глаза и с ужасом увидела в первом ряду того самого мужчину, который всегда спрашивал: «Где мои девочки?». Девушка похолодела, ноги налились свинцом, петь она никак не могла. Пауза затянулась. Мужчина, сразу поняв в чем дело, молча встал и вышел из зала. И, только немного спустя, с трудом оправившись от шока, девушка смогла спеть намеченный репертуар.
На следующем концерте ситуация повторилась в точности. И опять мужчина встал и ушел. Девушка с ужасом ждала следующего шефского концерта, ведь отказаться она не имела права. Однажды, когда она шла по городу, рядом остановилась черная легковая машина и строгий мужской голос, назвав ее по имени, приказал ей сесть в машину. Там сидел тот самый мужчина. «Я прекрасно понимаю, почему вы так ведете себя на концерте. Я хорошо помню ваши «вахты» у кинотеатра. Но почему вы стыдитесь этого? Что в этом было предосудительного? Жизнь поставила вас в такие условия, и в ваших действиях нет ничего зазорного. Я прекрасно знаю вашу семью и уважаю ее. Давайте договоримся, что с этой минутой мы друзья. И передайте это вашей сестре. А то вы при виде меня каменеете, а ваша сестра вообще убегает за кулисы».
С этого момента, когда девушка пела на концертах в клубе КГБ, на первом ряду она всегда встречалась с умными глазами и теплой дружеской улыбкой.
Кстати, потом она узнала, что это был Мелкумов, будущий председатель КГБ Узбекистана.
И как прихотливо плетет жизнь узоры нашей судьбы. Жизнь еще раз свела девушку с Колей «Ручкой». Выбежав в перерыв, к тому времени уже известная оперная певица, в ближайшее кафе, она увидела там сестру «Ручки». Разговорившись, та поведала, что «Ручку» убили в бандитской «разборке». А сейчас его сын умирает от диспепсии. Бросив все, девушка помчалась в дом «Ручки». Там действительно умирал крохотный мальчишка, обессиленный болезнью. Схватив его на руки, девушка поймала машину и поехала домой к ее знакомому известному педиатру Гершеновичу. По ее просьбе он осмотрел мальчика, поставил диагноз и назначил лечение. Несколько суток девушка в доме Гершеновича не отходила от постели больного мальчишки, пока тому не стало лучше.
Не знаю, стоит ли делать выводы из этого рассказа. Наверное, просто надо помнить, что добро в этой жизни рано или поздно возвращается к исходной точке, также как и зло.
Комментариев пока нет, вы можете стать первым комментатором.
Не отправляйте один и тот же комментарий более одного раза, даже если вы его не видите на сайте сразу после отправки. Комментарии автоматически (не в ручном режиме!) проверяются на антиспам. Множественные одинаковые комментарии могут быть приняты за спам-атаку, что сильно затрудняет модерацию.
Комментарии, содержащие ссылки и вложения, автоматически помещаются в очередь на модерацию.