«Ташкент — моё детство, Ташкент — моя юность, Ташкент — моя молодость, Ташкент — вся моя жизнь» (начало) История Ташкентцы

Инесса Башкирцева

Автобиографическая повесть.

Посвящается моим детям и внукам

«Кто не может быть без дела, для кого день есть задача — сделать то-то и столько-то, только тот имеет право сказать, что как ни мерзка жизнь, в ней много прекрасного.»

Енесса Сабировна Кашаева (Канада 2016 год)

Я, Энесса Сабировна Кашаева, родилась 16 мая 1936 г. в г. Самарканде. Когда мне исполнилось шесть лет, мы переехали в г. Ташкент. В этом городе прошла вся моя жизнь. Мне 16 мая исполняется 80 лет! Я прожила интересную жизнь, и мне хотелось бы рассказать об этом. Поэтому написала эту повесть, поимённо вспоминая моих родных, подруг, соседей и сослуживцев, которые повстречались на моем жизненном пути.

Интересно бывает именно написать о том, что было в жизни хорошее и плохое, которое по истечении времени по-другому значатся; и почему так сложилось, как есть. Знаю, что правду пишу и имена значу, то есть, называя всех по именам, и ныне живущих, и ранее.

Наш жизненный опыт приобретает смысл, когда с ним поделишься с другими.

I. Беда одна не приходит

«Как в страшный год, возвышены бедою, ты — маленькой была, я — молодою.»

В Узбекистане недалеко от старинного города Самарканда в Катта- Курганском районе есть местечко Митань. Сюда в 1939 г. направили работать заведующей сельской аптекой мою маму — Сафарову Марьям Валиевну, которая окончив Ферганский медицинский техникум, отделение фармакология, стажировалась в г. Самарканде, где и познакомилась с моим отцом — Кабировым Сабир Кабировичем. Мой папа работал преподавателем физики и математики в Самаркандском государственном университете и был старше мамы на шесть лет.

Я хорошо помню своё детство, когда мы жили в Митане. Здесь прошли мои ранние детские годы, и с Митанью связаны мои первые впечатлительные воспоминания нашей жизни в те годы.

Мои мама и папа, г. Самарканд, 1935 г.

Мы жили при аптеке, которая помещалась в одноэтажном здании европейского типа. Наши две комнаты отделял большой коридор с выходом во двор, а прямо против нашей двери была двустворчатая дверь в аптеку. Точнее, сначала там слева была материальная, а справа сама аптека с наличником, вертушкой и калиткой в небольшой зал для посетителей.

В нашей большой комнате, где слева было напольное трюмо, а справа стоял большой старинный буфет — хозяйство моей бабушки Обиджаным, — у которой я была любимицей. Мой братик Алик был на два года младше.

Папа работал учителем математики и физики в старших классах школы-семилетки, и по совместительству он еще имел преподавательские часы в своем университете в г. Самарканде, а также ездил по районам методистом с проверками; у нас сохранилась его записная книжка с замечаниями о проведённых уроках.

Получив эту ведомственную квартиру, семья наша стала жить лучше в материальном отношении. Мама смогла шить себе платья у портнихи, у нас была хорошая знакомая врач Еникеева Ханифа Суфиевна, которая нас всех лечила. Моя бабушка время от времени её вызывала, будто бы заболев, а потом после посещения и чаепития с врачом, она без всякого лечения выздоравливала. Они просто были дружны, и Обиджаным любила с ней поговорить.

Вспоминая эти счастливые годы, мама говорила: «Ни Бог весть сколько зарабатывали, но на жизнь хватало». И мы прекрасно жили-поживали. К нам в гости приезжали наши родственники не только из Самарканда, но и из Ташкента, из Рязани; приезжала наша тётя Валя из Рязани с маленькой Нелей и с дядей Кудрат-обы, папин младший братишка. Обиджаным угощала всех вкусными обедами. Особенно им понравился узбекский суп «Маш-хурда». Это — мясо баранина, маш, рис, фасоль, морковь, зелень — всё вместе варится, фасоль заранее замачивается, очень вкусно!

Однажды к нам приехала погостить моя вторая бабушка Онькай из Ташкента — мамина мама Было очень весело. Всегда весело, когда дома гости.

Папа купил себе охотничье ружьё и ездил на охоту. В верховьях Сыр-Дарьи гнездилось много разнообразных птиц, в том числе утки, куропатки, фазаны. Дикие заросли и нехоженные места простирались на многие километры степи, где часто попадались и лисы, и волки: степная рыжая лисица-корсак, средне-азиатский волк-шакал, волк меньших размеров. Природа этих мест была почти не тронута человеком в те далёкие довоенные годы.

У нас была хорошая немецкая овчарка Треф, которая жила во дворе, у неё была большая конура, и собака днем была на цепи, а ночью она сторожила аптеку. Как только папа начинал собираться на охоту, доставал свой холщовый рюкзак и кирзовые сапоги, Треф, почуяв свободу, так визжал и прыгал, что его приходилось спускать с цепи.

Мы с Аликом играли и дома, и во дворе, а как подросли, — на улице. Слева от аптеки была небольшая типография, и мы иногда находили возле неё сломанные шрифты. Перед аптекой и типографией была большая пыльная площадь, а дальше шла сельская дорога на базар, а если перейти эту дорогу и немного пройти дальше вперёд, там была речка Соганак, где росли камыши и кустарники густые. Там очень хорошо, кругом трава и очень приятно пахнут эти кустики с соцветием метёлка с бледно-сиреневыми цветочками, очень душистые. Мы любили бегать туда, где текла речка Соганак.

Однажды по этой сельской дороге в сторону базара шла толпа плохо одетых женщин, а сзади на лошади ехал военный. Людей было много, они шли вместе. Мы, дети, увидев их, все побежали смотреть. Стояли и смотрели, пока они шли мимо. Я их хорошо запомнила по их большим черным глазам и длинным лохматым одеждам.

А вскоре в наш дом пришла беда: началась война, которая была очень далеко от нас, но все наши беды начались именно из-за этой войны — В.О.В. 1941-1945 гг. Вся тяжесть тяжёлой жизни военного и послевоенного времени легла на плечи моей мамы.

Пришла телеграмма из Ташкента, чтобы Онькай вернулась домой: Шарип-обы, старшего зятя призвали на фронт. Шел 1942 г. войны. Пришёл и 1943 г., и пришли плохие вести. Онькай спешила. В Самарканде при поездке на поезд, который долго ждали, и люди давились, бабушка долго не могла подойти, а когда она поднималась, наконец, в вагон, бабушка подняла свой чемодан на верх, проводница ей помогла, а кто-то другой столкнул бабушку со ступенек. Онькай упала, поезд тронулся, и она попала под колеса поезда. Её без сознания подобрали путевые обходчики и отвезли в городскую больницу.

Я не знаю, как сообщили маме эту страшную весть, но я запомнила, как мама говорила, что папа платил по 500 руб. за каждое переливание крови, была большая потеря крови; и как Онькай, очнувшись от наркоза и увидев свои поднятые колени без нижних частей ног, не успела ужаснуться, как увидела маму, которая чуть в обморок не упала, увидев всё это. Мама с ужасом вспоминала этот момент в своей жизни, и как тяжело легла эта страшная беда, на всю оставшуюся мамину жизнь, оставив неизгладимый и жуткий отпечаток на её сердце.

Моих родителей хирурги успокаивали, они говорили, что у молодой бабушки организм крепкий, раны хорошо заживают: «Вы не переживайте, она еще долго-долго будет жива-здорова». И действительно бабушка долго прожила, учитывая тяжелые годы военного и послевоенного времени в нашей Советской стране. Онькай умерла в 84 года.

Недавно по TV в передаче «Следствие вели…» с Каневским рассказывали про ограбления в поездах в пятидесятых годах XX века. Очень много было воров-бандитов в вагонах-ресторанах. Они грабили богатых денежных пассажиров, которых потом полуживых сбрасывали на полном ходу поезда. В бандах участвовали и проводники, и даже начальник поезда, и очень трудно было найти этих бандитов.

Чтобы успеть проводить на фронт и попрощаться с зятем, Онькай надо было срочно уехать в Ташкент, а папа заболел воспалением лёгких, лежал с высокой температурой. Мама не могла бросить аптеку, было очень строго с дисциплиной, могли не только уволить, но и посадить в тюрьму. Бабушку некому было проводить.

В итоге Шарип-обы на фронт провожала одна Дау-опай (старшая сестра по-татарски) на воинской площади вокзала г. Ташкента в мае 1942 г., а в августе 1943 г. он погиб под Смоленском. В «Книге Памяти» есть и его имя — Шарип Серазитдинов, 1907 г. рожд. Он воевал в танковых войсках, учебка у него была в г. Мары Уз. ССР.

А моя бабушка Онькай, так и не успев проводить на фронт зятя, который вскоре погиб, сама осталась инвалидом войны, которая шла за тридевять земель от ее дома, не побывав даже на фронте. Ей было 56 лет.

«Я не участвую в войне,
Она участвует во мне.»

Г.А. Кульчицкий.

У папы болезнь лёгких обострилась, он заболел туберкулёзом лёгких. Его не могли вылечить. Туберкулёз был неизлечим, пастеровских антибиотиков здесь не было, не помогло и курортное лечение в санатории «Узбекистан» на Черноморском побережье в г. Ялта в Крыму. Осенью у папы началась открытая форма — каверны, — заразная. Нас, детей, поместили в коридор, и мы с Аликом спали в одной кроватке за печкой, на которой стоял дистиллятор.

Мой папа Сабир Кабиров на лечении в Крыму от туберкулёза лёгких в 1940 г.

Папа сильно похудел, был белый как простыня, и душераздирающе кашлял, и очень мучился. Он не мог дышать, ему не хватало воздуха, поэтому часто открывали окна, хотя была зима. Папа полулежал на огромной подушке. 3 марта 1943 г. папа умер. Я хорошо помню, как мама вышла на улицу заплаканная, а мы весело игрались, и, позвав меня, сказала: «Инночка, папа умер». А я спросила: «А он к нам придёт?» — и убежала.

Моя бабушка Обиджаным-Фатыма Кабирова. Самарканд, 1936 г.

Летом того же года Алик упал с дерева и вывихнул ногу в ступне. Нога стала опухать и почти до колен посинела. В больнице сказали, ногу надо отнять, может быть заражение крови. Мама не согласилась и решила отвезти Алика на лечение в Ташкент. Маме удалось откомандироваться в Ташкентское Аптекоуправление в связи с болезнью сына и в связи с постигшим семью горем: недавно умер муж, и женщина осталась вдовой с двумя маленькими детьми, мать попала под поезд, лишилась обеих ног, и вот теперь тяжело заболел маленький сын, и маме разрешили. А бабушку Обиджаным, которая нас нянчила, оставили в Самарканде в семье её среднего сына Вахида. Обиджаным у них и года не прожила, заболела от горя. Она ведь только что похоронила сына, любимых внуков, которых она нянчила, увезли далеко, она по ним очень скучала. Здесь невестка была слишком бойкая, а внуки выросшие, и вот от такой резкой перемены в старости бедная Обиджаным вскоре умерла.

При расставании она плакала. Я это помню, когда они с мамой разбирали новые вещи из сундука. Там были два узбекских шёлковых сюзанэ, пикейное покрывало, розовая скатерть из тонкого льна, шесть полотенец из шёлк-полотна — приданое моей мамы, которое ей сделала Онькай, и еще ручная швейная машинка Zinger.

Мама бабушке обещала за ней приехать, как только вылечит Алика. Конечно, в то военное время это было не реально, и бабушка поняла это.

Так мы с мамой поехали в Ташкент осенью 1944 г. Алика мама отвезла сначала. Мы стали жить в колхозе Ташкентской области у маминой родной сестры по ул. Тал-Арык, дом 43 на Куйлюке.

Вот так со смертью папы и болезнью Алика наша милая семья распалась.

В новой семье мы не жили, а мучались. Для мамы это была круглосуточная работа на износ, для Алика очень болезненное лечение у табиба-костоправа на Чор-Су в старом городе. Рассказывали взрослые, он там так кричал от боли, что невозможно было слышать.

Когда мы приехали, я сразу увидела Алика, он бегал по комнате на четвереньках как собака, подняв больную ногу, которая была опухшая от следов ран-свищей, — щиколотка внутренней ступни левой ноги. Алик очень обрадовался, то страшное лечение у табиба закончилось, раны зарубцевались, но наступать на эту ногу Алик не мог. Ногу сохранить удалось.

Мама сразу повезла Алика в травматологическую больницу, там сделали рентген, взяли анализы и обнаружили костный туберкулёз ноги. Маленького Алика положили на лечение в костно-туберкулёзный санаторий «Ореховая роща». Сейчас называется Детский санаторий им. Крупской. Там мой братик пролежал в гипсе два года с перерывами на побывку домой. Он только в 9 лет начал наступать на больную ногу и пошёл учиться в обычную школу для мальчиков в 3 классе.

В результате этой болезни больная нога у Алика стала на 1,5 см короче, одна икроножная мышца атрофирована, а ступня на один номер обуви меньше. При ходьбе прихрамывал, но с возрастом стало незаметно, от армии был освобождён. Фактически Алик был инвалидом с детства. Ему полагалось работать не на тяжелой работе, но он почему-то работал наравне со всеми, и это сразу же сказалось; как только стала нагрузка на больную ногу; его мучения не закончились, он начал выпивать.

В семье у Дау-опая было совсем по-другому, не так как у нас дома. Здесь все разговаривали на татарском языке. Дети не слушались маленькую бабулю — безногую Онькай, — и Рустам, и Алик перечили ей и грубили. Алик кричал на нее что-то по-татарски, когда она успокаивала его, чтобы он много не бегал. Несмотря на больную ногу, он был таким же шустрым, он подвижный как огонь. Я спросила у него: «Разве можно так кричать на бабулю?» Алик подумал и сказал: «Здесь так можно». Особенно с Онькай ругалась Дау-опай, её старшая дочь. Она её резко обрывала: «Кысылмагэз! Эшен булмасэн!» — «Не вмешивайтесь! Не ваше дело!» Альфия-опай пыталась их урезонить: «Онием! Онькай! Житар энды!» — «Мамочка, Бабуля! Хватит уже!»

Такое отношение к Онькай я быстро переняла. В перепалке с маленькой бабулей я перещеголяла и Алика, и Рустама. Вскоре уверенно щебетала на обоих языках. Зато я научилась татарскому языку. Один раз я даже пригрозила Онькаю кулачком. Она, бедная, пыталась за мной бежать, чтобы отшлёпать: « Мин синга курсатэрмэн йезэрэк курсатырга!» — «Я тебе покажу кулачок показывать!»

Онькай жаловалась маме, которая очень уставшая поздно вечером с большим трудом добиралась до дома с работы с одного конца Старого города на другой — в колхоз на Куйлюке на попутных бричках. Мама меня ругала, проклинала даже.

Так я с детства научилась ругаться со взрослыми, все так делают и я. «Марьям! Кора-лэ бу кызынгнэ, минэм блян паря-паря толаша!» — «Марьям! Посмотри-ка на свою дочь, со мной на пару ругается!» Мама меня никогда не могла поймать, чтобы побить, юркая была я.

Каждое утро Онькай обматывала свои ноги широкими бинтами, которые ей приносила с аптеки мама. Предварительно смазывала вазелином, потом одевала собственноручно стёганные бурки, по краям изнутри делала валики из ваты, чтобы помягче было. Одно колено у неё сильно болело, так как кость чуть-чуть выпирала. У другой ноги колено было сохранено, но на ней были мозоли. По вечерам, разбинтовав, было всегда покраснение.

Мы с бабушкой в комнате спали рядом, и Онькай утром показывала мне и жаловалась, что ноги болят, а вставать надо. Бабушка спала за ширмой на железной кровати с мягкой сеткой справа от входной двери, а я у её изголовья на сундуке. Мне её было очень жалко, и я старалась помочь отнести-принести, но вскоре убегала поиграть. Шестилетней усидеть на месте очень трудно.

Алик лежал на лечении в санатории, там он и учился.

Моя школа была далеко на кольце 5 трамвая, где кончался город и начиналось село. Я ходила в школу с Альфия-опаем, а домой шла одна: у неё много уроков. Эта длинная одноэтажная школа была на нашей стороне Куйбышевской (ныне Фергона) улицы, и большую эту дорогу переходить не надо было. Я шла со школы по краю дороги, проходила одну остановку — «Разъезд», потом вторую — «Ок-уй» и не доходя до третьей — «Почта», заворачивала на ул. Тал-Арык.

В зимнюю пору или в ненастные дождливые дни в школу не ходила. Нечего было одевать, грязь месить на колхозной дороге, по колено глина, без резиновых сапог не пройдёшь, взрослые еле проходили.

В 1946 г. бедную Дау-опай посадили в тюрьму на 8 лет за растрату.

Беда в одиночку ходит только в мирное время. Мама многие годы хлопотала, писала, что её муж погиб на фронте, что у неё двое несовершеннолетних детей, мать-инвалид без обеих ног и без пенсии, чтобы как-то сжалились. Никто даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь. Дау-опай отсидела все 8 лет от звонка до звонка, копеечка в копеечку. Она фактически безграмотная женщина училась в татарской школе-медресе, где учили арифметику, географию, Коран и рукоделие. Русский язык знала плохо, а после гибели мужа вынуждена была идти работать.

Мою маму отдали уже в русскую школу, поэтому она хорошо знает и русский язык, и родной язык.

Дау-опай работала учётчицей в военном складе на Куйлюке и часто отпускала товар без накладной по договоренности с завскладом, которая потом оформляла и подписывала. Нагрянула ревизия. Следователь уговорил всю вину взять на себя, а то будет групповое преступление, за которое могут дать 15 лет.

«А судьи кто?»

Дау-опай ездила за этими вещами в склады товарной станции на вокзал на военной машине Пикап с солдатом-водителем. Потом эти вещи поступали в Военторг — магазин военных товаров — около вокзала. Женщины, у которых водились деньги, покупали эти платья, куски тканей, которые после первой же стирки портились и изменяли товарный вид. Покупатели называли эти платья немецкий «эрзац».

И вот за такое немецкое барахло мою тётю посадили на 8 лет, несмотря на то, что при обыске в доме ничего не нашли из складских вещей. Зато сделали опись мебели, посуды, скатертей и много еще чего, и забрали.

В итоге мы совсем обеднели, а Онькай очень плакала.

Наш колхоз, Куйлюк и вся прилегающая территория до Той-Тюбе и Бектимира только недавно вошли в черту г. Ташкента; то есть на отшибе находился этот склад в неприспособленном помещении в результате сортировки менее ценных трофеев. Но склады эти были под ведомственной охраной военных, и Альфия-опай сказала, поэтому судили так строго.

Со временем мне Альфия-опай рассказала, что это был склад немецких трофейных товаров, который находился на Куйлюке на базарной площади в ряду небольших одноэтажных домов. Ценных вещей там не было. Самые ценные трофеи: станки, приборы, радиоприемники, немецкая оптика — знаменитые цейсовские микроскопы, — я с такими работала, — антиквариат и многое другое — всё это находилось в центральных городах страны. А в этом складе были: женское бельё, платья, отрезы синтетических тканей, детские игрушки. На должность заведующей приняли местную продавщицу, которая знала русский язык, и почти безграмотную женщину, но которая умела считать на деревянных счётах.

Сколько горя принесли нам эти военные, эти ревизоры, эти следователи из центра, которые приезжают в Ташкент и сажают людей в тюрьмы! Дау-опай всю свою жизнь проклинала их всех. Наши слёзы: моей мамы, безногой Онькай, Альфия-опая обязательно отольются.

«Всё совершённое тобою к тебе и вернётся».

Быть причастным к несчастью других не понимают, что перемены судьбы могут коснуться каждого. У многих на устах самая распространённая русская поговорка: «От тюрьмы и от сумы не зарекайся».

Есть такой анекдот: «А мы будем пахать? — Может будем, может нет, а сеять будем? — Может будем, может нет, а сажать будем? А сажать да, сажать будем!»

Мы в школе учили, что царская Россия была тюрьмой народов. И сейчас на нашей улице Фергона находится воинская часть, женская колония с колючей проволокой, тюремная больница, еще здесь же на правой стороне была детская колония, её перенесли.

«Одной из самых знаменитых тюрем является лондонский Тауэр, затем старая мельбурнская тюрьма, превращённая ныне в музей, как и Тауэр. Австралийская тюрьма — «Bоrrо Road» в г. Брисбен — также в настоящее время является музеем, тюрьма закрылась в 1989 г. Хватает тюрем и в России, но в отличие от тех же английских, немецких и австралийских большинство российских исправительных учреждений до сегодняшнего дня являются действующими.»

На маминой шее осталось четверо детей-школьников, мать-инвалид без пенсии. Это были голодные послевоенные годы. После войны была продовольственная карточная система. Карточки давали только тем, кто работает. Работала одна мама, это значит, один паёк на шестерых. Для меня это было вечное — кушать хочу, — а для Алика — еще хуже, — в чужих руках.

«Люди жили от зарплаты до зарплаты. Крупные денежные суммы у простого труженика на руках отродясь не водилось, зарплату тратили, в основном, на питание и мелкие покупки, а чтобы приобрести пальто, радиоприёмник, люди копили деньги на сберкнижке. В декабре 1947 г. была сталинская денежная реформа, новые бумажные деньги ввели в обращение и одновременно отменили карточную систему военного времени. После реформы были снижены цены на 10-15% на хлеб, муку, крупы, макароны, пиво, а цены на мясо, рыбы, жиры, сахара, соли, спички, овощи, табачные и алкогольные изделия остались прежними. Но вот цены на молоко, яйца, чай, фрукты, а также многие промтовары были установлены на среднем уровне между пайковой и коммерческой».

Чтобы как-то помочь свести концы с концами моя бабушка Онькай — Гайша — Бика Сафарова, урождённая Губаева, — вязала крючком чернильные мешочки для школьных чернильниц-непроливашек и шла продавать их. Закрепив резинками свои бурки, она надевала другое платье и косынку и, опираясь на свою короткую деревянную палку с набалдашником (перекладиной), шла по ул. Тал-Арык к остановке Почта. Это — неблизко, и вместе с другими товарками сидела и продавала этот свой нехитрый товар. К обеду она возвращалась, купив на вырученные деньги несколько карамелек к чаю.

Я с ней шла, несла её маленькую подушку, она на нее садится на землю отдохнуть и на ней, сидя продавать. Я шла с Онькай до самого начала нашей улицы, до Чипигиных; это русские, там у них большой белый красивый дом. Здесь бабушка останавливалась передохнуть, она очень уставала при такой безногой ходьбе, а я подружилась с их девочкой Валей, моей ровесницей.

Я помню, как она звала меня в их дом, я перед порогом скидывала туфли, как принято в ташкентских домах, и проходила в чулках.

У них было очень красиво, полы были крашенные, под большой, аккуратно застеленной никелированной кроватью на полу лежало много больших яблок, каждое завёрнуто в бумагу. Это у них запасы на зиму. Холодильников тогда ни у кого не было, а также и телефонов и телевизоров.

Я их, русских, очень полюбила, и мне тоже захотелось быть русской, чтобы у нас был такой же дом и такие же большие яблоки. Я же по-русски говорю.

В детстве, когда надо было что-нибудь делать по дому, мне это не нравилось до ужаса. Онькай заставляла меня вытирать пыль на четырёх подоконниках около цветочных горшков и перекладины стульев внизу. Ещё на полу в кадках лимонник и большой фикус, его толстые листья тоже надо было протереть другой чистой тряпкой. Пыли у нас бывает много, зато как откроешь дверь, сразу ласковое солнышко, и светлее, и теплее, и ноги сами побежали. Во дворе под окнами росли три вишнёвых дерева. Но вишенки были такие кислые-прекислые, съешь — и сразу Москву увидишь, — ужасная кислятина.

Когда Альфия-опай придёт со школы и позовёт меня, мы моем полы. Доски половые были широкие, светлые и очень гладкие. Если их мокрой тряпкой первый раз протираешь, они сразу темнеют, потом надо вытирать выжатой тряпкой, а когда полы высыхают, они очень приятно пахнут.

Когда полы бывают тремя местоимениями? — Когда они: вы-мы-ты.

Я лучше любила бегать по комнате с Бобиком по домотканному узбекскому коврику от двери до двери второй комнаты по прямой. Мы бегали рядом туда и обратно по многу раз, пока не прогонят. Это наша маленькая беленькая, уже стареющая дворняжка с чисто белой длинной шерстью. Добрая-предобрая.

II. Наша маленькая бабушка Онькай

«Когда б не запахи и краски,
Когда б не звук простой свирели,
Когда б не бабушкины сказки —
Давно бы все мы очерствели.»

Моя бабушка никогда без дела не сидела.

Онькай вела почтовую переписку с иногородними родственниками. Почтальоны аккуратно носили ей письма. Взрослые приносили ей конверты, марки, тетради. Все это стоило копейки. Школьная тетрадь стоила 2 коп.

Онькай очень хлопотала, старалась помочь семье. И меня приучала к делу, чтобы я не выросла бездельницей. Учила меня вышивать гладью и крестиком на пяльцах. У меня плохо получалось, я была неусидчивая.

Моя бабушка Онькай-Гайша-Бикя Сафарова

Онькай часто повторяла мне такое двустишие: «Тик утырган кешега, шайтан кутен тыттыра» — «Займись каким-нибудь делом, чтобы дьявол всегда находил тебя занятым». Она читала мне свои татарские книги, написанные арабскими буквами, с очень старыми пожелтевшими страницами татарского поэта Абдуллы Тукая. Некоторые я запомнила:

Бие, бие, Хайрулла! Биеган кеше бой була.
Ошаганы мой була, жиккан огэ той була.

Танцуй, танцуй, Хайрулла! Будь богат всегда.
Кушай сладко, лошадка твоя будет гладкой,
Запряженным тобой, будет конь молодой!

Детская игра в молчанку: дети, держась за свои большие пальчики, складывают кулачки друг другу, стоя рядом. Получается большой столбик из кулачков, и все вместе говорят: «Без, без, без эдэк, без униккэ кыз эдик, клятка кэрдек, бол ошадэк, безга тыштэк мой ошадэк — хоп-да-хуп!» Кулачки разжимаешь и молчишь. Кто первый заговорит, тот и проиграл. Можно использовать любую считалочку, которую знаешь. Например, «разбился стакан, вода разлилась по всем городам, игра началась».

Сама Онькай любила петь. Сидя у окна и глядя на улицу, она тихонько напевала вслух народные татарские песни. Эти песни очень мелодичные, немного напоминают и китайские, и итальянские мелодии. Я полюбила их слушать. После своих песнопений бабушка часто плакала, а когда она читала Коран, надо было тихо сидеть, не мешать, а то — грех! Надо дождаться, когда чтение закончится словом «Аббар».

Моё детство — это послевоенные годы и несмотря на то, что мы часто недоедали, мы были гораздо свободнее нынешних детей. Я часто убегала на улицу поиграть со своими соседскими девочками: Уктам, Сапура, Нитай. Их дворы рядом, кругом все открыто, никаких заборов. Мы играли в камушки — узбекская игра «туп-тош» — «мяч-камень». Потом уходили что-нибудь поискать. Лишний кусок хлеба — его всегда не хватало, его не было, и всегда хотелось кушать.

Узбекский язык очень похож на татарский, и я с детства могу говорить по-узбекски; запомнила их говор, интонации и другие слова, не татарские.

У меня трепетное отношение к прошлому, мне было по-своему хорошо.

В детстве главное, что меня любили родные, сейчас, — что я люблю своих детей. Это главное, а поиграть на улице с другими детьми, со своими сверстниками — вот настоящее детство!

С ранней весны и до глубокой осени мы пропадали на улице. Огромные колхозные поля до самой далёкой дали. Днём в жару мы посёдивали в тени карагачей, потом шли к арыку, где росли старые плодовые деревья возле большого арыка, полной воды, и осторожно, не мутя воду, набирали ладошками воду и пили. Вкусно необыкновенно! Находили яблоки, урюк — падалица с земли.

Мы болтались по колхозным дорогам до самого вечера, и никто из домашних нас не искал. Над нами не было той катастрофической опёки. Мои дети росли уже несколько иначе, а сейчас я, вообще, их лишний раз на улицу не отпустила бы. У нас же была абсолютная вольница. Единственное, что нам было строго наказано, по одиночке не ходить, а со всеми детьми вместе. Мама особо не переживала по поводу, где нас носит. Она работала очень далеко на ул. Самарканд-Дарбаза и домой добиралась поздно, а мы допоздна игрались все вместе и с моим двоюродным братом Рустамом, который был старше нас, ему было 12 лет. В нашу обязанность входила собирать сухие ветки, которые в ту пору днём с огнём не найдёшь, не то что сейчас. И мы вынуждены были собирать кизяки — сухие коровьи лепёшки для разжигания печей.

Набегавшись за день пробирались до кромки поля в слепящих лучах закатного солнца и загоревшие, надышанные запахами деревьев и полевых трав, мы заходили домой, и я сразу кричала: «Кушать хочу! — Ошисэм киля! Бир! — Дай!» — Снова требовала.

«Хозэр ош пеша, вохтында кильмадынг, дайдэ кечек!» — «Сейчас обед подогрею, во время не приходишь, бродяжка!» — говорила недовольная бабушка Онькай.

Я часто пропадала чёрт знает где, до позднего вечера и валилась спать как убитая.

Когда мы все выросли, поженились, у нас родились дети, мы их от себя ни на шаг никуда не отпускали. Помню, когда Алик, который жил в Казани, приехал в гости со своим маленьким сыном, Рустам, вспоминая наше детство, с удивлением рассказывал, как мы летом до десяти вечера бегали по колхозу, и никто нас не искал. В то время в этом колхозе было очень бедно и безопасно. До войны там работал бухгалтером мой дядя Шарип-абы, пока его не забрали на фронт, а потом на него пришла похоронка.

Дом, в котором мы теперь жили, построил Шарип-абы из трёх комнат, но он его не достроил. Вот «Баллада о солдате» в жизни. Это — мой один из любимых фильмов. Когда Рустам женился, он его достроил. Потолок в столовой обил фанерой, с плавным переходом к стенам. Это очень трудоёмкая работа, из кухни сделал комнату, заднюю дверь заложил кирпичами и оштукатурил. Из входной двери сделал окно, а из столовой прорубил дверь на фасад дома и пристроил небольшую переднюю-кухню. Здесь были самодельный умывальник, навесная полка для посуды, кухонный стол и двухкомфорочная плитка с баллонным газом. Работящий Рустам все сам делал. Из столовой направо теперь была комната молодоженов. А когда они переехали в г. Тольятти, завербовались на новостройку автозавода «Жигули», чтобы заработать на личную машину, там и остались жить; это стала комната Шамиля, сына Альфия-опая, его мастерская с разобранными радиоприемниками на письменном столе у окна.

Когда делали уборку этой комнаты, на Шамиленом столе нельзя было ничего убирать, трогать железки радиолюбителя.

А в моё детство это была кухня с печкой и земляным полом. В этой кухне было две двери: входная в дом и другая дверь напротив на задний двор. Это было так первоначально задумано, чтобы колхозники заходили, которые в каждом доме выращивали шелковичных червей, и не мешали домочадцам. Они в нашей кухне устанавливали деревянные полки-навесы с полу до потолка, оставив нам только проход от входной двери в комнату. Люди из колхоза приходили, заходили через заднюю дверь и клали на эти навесы зелёные ветки тутовника — тутового шелкопряда — и по счету приносили шелковых червей. Эти толстые белые черви постоянно ели листья тутовника. Они никуда не уползали, казалось, что они прилеплены к листьям.

Приносили свежие зелёные ветки шелковицы, и черви и их поедали. Под конец эти черви крутились и крутились, а не кушали, затем они укорачивались и обматывались прозрачной тонкой нитью — укорачивались в кокон. А вдруг посмотришь, — уже вместо червей лежат белые блестящие коконы, размером с чайную ложечку без ручки, конечно, формой толстой восьмёрки. Очень приятные, крепкие, совершенно непохожие на неприятных толстых червей.

Значит, это — правда в сказке, что неприятная и некрасивая лягушка может превратиться в прекрасную царевну.

Вскоре наш колхоз совсем обеднел, колхозные поля пустовали, и — не до шелковых коконов. На второй год войны продолжалась мобилизация в Узбекистане. Кто знал русский язык, брали без разговоров — годен! Безграмотных, не говорящих по-русски, тоже брали.

Много лет спустя из разговоров моей соседки из Новокузнецка я слышала, что было много наших солдат-узбеков, которые служили и в Сибири в стройбате.

А по разговорам наших сельчан-узбечек я знала, что было много недовольных среди этого очень доброго и гостеприимного народа, которые делились последним, давали хлеб и кров всем, кто к ним приезжал. Узбеки очень добрые, простые, открытые люди. Они говорили, что у них отбирают из семьи единственного кормильца, что Николай их в армию не брал. В то время женщины-узбечки не работали, у них мужчины зарабатывали. Говорили, кто побогаче несли военному барана, чтоб только не забрали на фронт. На войне убьют, семья пойдёт по миру или в зону как Дау-опай.

В результате этой мобилизации многие колхозы опустели, некому было пахать и сеять, гектары зерновых пустовали. После войны наш колхоз и его окрестности вошли в черту города. А дальше за Куйлюком со временем появились богатые колхозы — знаменитые в Ташкенте корейские колхозы-миллионеры «Политотдел» и «Правда».

В нашем жарком климате урожай можно собирать в год два раза, трудолюбивые наши корейцы так и сделали. Они — самые честные труженики Узбекистана, как и живущие здесь азербайджанцы, армяне, крымские татары, русские, немцы и много других народов Советского Союза.

Слава Богу, что люди выживают, несмотря ни на какие войны. Все колхозы стали сеять хлопчатник — главное богатство страны, и чтобы план сдачи хлопка-сырца был обязательно выполнен и перевыполнен. Так оно и было.

В этой моей жизни в моем детстве на Куйлюке еще хорошее было это то, как мы все вместе спали на полу во второй комнате по обычаю наших местных соседей. (Всем кроватей не хватало). Это было что-то! К нам на постель приползали и Бобик, и кот Васька — все рядом, так весело, хотя мама их прогоняла. А Васька всё равно приползал перед самым засыпанием прямо к изголовью, прямо к лицу.

Мама по ночам сильно храпела, Онькай её будила, чтобы она легла не на спину. Мама храпела как мужик, потому что очень уставала, валилась с ног: «Мин аптан эштан чиктым». — Я полностью вымоталась. Она не могла отойти от усталости, вертелась, тёрла ногу об ногу и не могла заснуть. Ноги у мамы сильно болели, как только ляжем, и она просила меня массировать (пощипать).

Когда я засыпала, я маму так любила, так любила! Я гладила её, обнимала её руку.

Какое это счастье в детстве засыпать рядом с мамой!

«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о ней?»

По вечера в летнее время мы ходили мыться на нашу речку Тал-Арык. С собой брали мыло, мочалку, полотенце вешали на кустики. Спускались к воде, проходя мимо двора нашего соседа справа Козакбая. Там, где мы мылись, речка была глубокая, и Альфия-опай плавала. Сейчас эта речка высохла до последней песчинки.

Помывшись, мы то одну ногу, вытерев, ставили на сандали, то вторую, балансируя, чтобы не запачкаться о землю.

В холодное время года мы все мылись по очереди в кухне возле горячей печки в большом цинковом корыте, поливая друг друга из ковшика. А как подросли, ходили в городскую баню.

Воду для питья носили из артезианского колодца через два участка. Это была обязанность Рустама. Два больших ведра воды быстро заканчивались, и Онькай часто просила: «Рустам, су беттэ!» По нескольку раз, пока он сходит: «Рустам, су опкиль!» — «Принеси воды!»

Когда Рустаму исполнилось 14 лет, он пошел работать учеником токаря на завод рядом с домом. МТС — машинно-тракторная станция. И нам стало полегче с питанием. В час дня у них звонили на обед ударом об железки, и Рустам приходил покушать. Онькай ему жарила сваренные макароны на хлопковом масле, нарезала помидоры с луком и красным стручковым перцем — салат «очи-чичук».

Вскоре Рустам приносил с завода вкусный железнодорожный хлеб, у них продавали. Этот хлеб многие жители помнят и хвалят до сих пор, те, кто в то время жили в Ташкенте. Буханка была крупнее и выше обычной, он так и назывался железнодорожный хлеб, очень вкусный.

Онькай всегда хвалила Рустама, говорила, видел бы отец, какой у него сын вырос — «эшка-да ёры» — уже и работает, и всплакнёт.

Альфия-опай училась в 9 классе, когда Дау-опай посадили, она всё понимала и часто плакала. Мама её очень жалела и сказала: «Ничего, я тебя не оставлю, ты мне дочь, как и Инночка. Ты хорошо учишься, заканчивай школу, пойдёшь учиться в институт, а работать пойдет Рустам как единственный мужчина в доме. Учиться у него большого желания не было, он у нас был мастеровой.

Мама решила, что Альфия-опай обязательно получит высшее образование, как бы трудно ей ни пришлось. И Альфия-опай поступила в институт. А чтобы она, молодая девушка, одна так далеко не ездила, договорились, что она с Дильбар-опаем будут вместе ездить, и Дильбар-опай стала жить с нами.

Дильбар Мидхатовна Султанова, в девичестве Сафарова — ровесница и близкая родственница и задушевная подруга Альфия-опая. Они называли друг друга «туганэм» — родная.

Они вместе поступали и вместе проучились на агрономическом факультете Сельскохозяйственного института, который был в центре города на ул. Кирова.

Семья Дильбар-опая очень нам помогала. Это семья — взрослые брат и две сестры жили вместе в старом городе на Оклане в кольце 8 трамвая в своем большом доме из двух больших, очень высоких комнат; капитальный дом с большими высокими окнами. Я его называю «Ясная поляна», их дом мне напоминает усадьбу Льва Толстого.

Губайдулла-абы Сираджи был очень грамотный, начитанный и душевный человек. Работал в семье один, а две сестры — старенькая Закия-Туташ никогда не работала и не выходила замуж. Губай-абы никогда не женился и до старости прожил бобылём. Только младшая Рукия-опай была замужем за Мидхата Сафарова и имела двоих дочерей Фероя-опая и Дильбар-опая. Их отец рано умер, Рукия-опай одна растила дочерей, вот брат и помогал им и нам тоже.

У них близко от их дома был дешевый старогородский базар, и они на этом очень экономили, покупали дешевые овощи и фрукты, свежие со своих садов и огородов, а не магазинные. В любое время на столе были пироги с тыквой.

Муку они покупали мешками, как водится у местных их соседей-узбеков, у которых большие семьи. И они и муку, и рис, и сахар покупают мешками, получается очень выгодно: в мешке — 50 кг плюс 3-4 кг сверх того — утруска-усушка, — которая при развеске по килограммам теряется. Муку наши родственники покупали не высшего сорта, а тёмную второго сорта, зато 1 кг стоит 24 коп. А пироги получаются вкусные.

Эти обе сёстры были очень старательные, они как бы сидели дома, не работали, но в семье они были настоящие экономки, кухарки и няньки, как в старинных богатых домах. Они очень умело вели домашнее хозяйство, у них ничего не пропадало, ничего не выбрасывалось: кожурки от овощей, огрызки от яблок, груш и других фруктов, косточки — всё шло на удобрение, а не на мусор.

В базарные дни — среда, суббота — рано утром продавались живые куры и петушки по 2-3 руб. штука. Это — и мясо, и перья, из одной такой курицы приготовляли из мясистых ножек наваристый бульон и фаршированную крупой курицу, и суп из потрошков. Питались они сытно и вкусно, и нам перепадало.

Туташ нам детям шила на зиму бурки — стёганные ватные сапожки носить с галошами. Верх она шила из голенищ старых шерстяных брюк. А у Губай-абы были настоящие фабричные бурки, отороченные кожей, подошва тоже кожаная, как туфли, голенища войлочные.

Глядя на такие сапоги, я часто вспоминаю одного доброго человека в красивых белых войлочных бурках.

Это — событие моего детства, которое надолго осталось у меня в памяти, когда в наш голодный дом на Куйлюке пришел один дядечка в красивой добротной одежде и у него на ногах были белые войлочные сапоги-бурки, отороченные светло-коричневой кожей, подошва тоже как кожаные туфли, приятно поскрипывали, а он сам у нас во дворе готовил плов на большом котле, в котором мы жарили кукурузу на самодельной печке-учаг. Он принёс нам рис в таком большом белом мешочке. Этот белый мешок риса я помню хорошо. Я вертелась у него под ногами, охотно приносила из комнаты посуду, пока он готовил плов, и мы все кушали дома очень вкусный узбекский плов.

Этот добрый человек был по нации чеченец, поэтому он немножко по-другому разговаривал по-татарски с Онькаем. Он раньше был богат, но его дом на его родине пропал, и он теперь живёт у своих знакомых в Ташкенте. Он был хороший знакомый Зухра-Бика-опая Альбетковой, подруги Онькая еще с молодости в г. Оренбурге, а также — хороший знакомый наших Ганиевых, крымских татар из Феодосии. Взрослые часто о нем говорили, как бы жалея даже его. Как можно жалеть такого богатого доброго человека?

Я его хорошо запомнила, он был небольшого роста, смуглый, большеглазый, я его и сейчас бы узнала, если бы он пришел, хотя был он у нас всего один раз.

Бывают же в жизни такие радостные события и такие добрые богатые люди! Сейчас, когда я это записываю, и имя его не узнаешь, потому что все взрослые и Ножия-абы, и Онькай и Зухра-Бика-опай — уже давно все умерли. Он ведь нам был незнакомый, а пожалел нас горемычных, совсем чужой человек, а сам нас так сытно и вкусно накормил, сам сварил, сам всё принёс. Чудно!

Когда Рустаму исполнилось 18 лет, он пошёл служить в армию, служил три года. Онькай по нём очень скучала, часто плакала, его вспоминая. Она Альфию и Рустама любила больше, чем меня. Сама она часто проводила дни за швейной машинкой, сидела стрекотала, время от времени выходила на кухню. Сидя за обеденным столом много читала и писала по-арабски, вела дневник, сообщала обо всех родственниках, писала письма, собирала на стол, кипятила чайник, заваривала чай.

Наша маленькая бабушка Онькай.

Посуду мыла всегда Онькай. Сначала она ставила чайник на керосинку, за которой надо было следить, чтобы не закоптила, убавлять или прибавлять фитиль вовремя, потом из кухни приносила две эмалированные чашки, в одной мыла, в другой полоскала, в подносе сушила, говорила «сор кэтам», вытирала ложки и всё ставила на середину стола, накрыв салфеткой. Соседки-узбечки говорили, что у татар много посуды, а еды мало. У них, у узбеков наоборот в одном лягане всё: и лепёшки, и сахар комковой, и карамель, и яблоки — все съестное в одном блюде, чайник и несколько пиалок. Ляган — поднос с ярким узором.

Я старалась помогать, относила, приносила (не всегда, конечно). Я не была послушной, домашней.

В моё время домашними детьми мало кто рос, разве что те, за кем могли присмотреть бабушки с дедушками. Но я дома не была одна, Онькай была для меня «ипташ» — подружка. Я позавтракаю и убегаю поиграть, а надо было много чего сделать, чтобы помочь сидячей бабуле. Хорошо помню, как Онькай сокрушалась: «И-и-и! Шул ояксэзлегэм!» — «Эх! Это моя безногость!» Как я сожалею, что какая была глупая и бестолковая, а ведь была уже не ребёнок, могла получше помогать нашей маленькой бабуле. За что ей было меня любить?

Онькай была отличная рукодельница. Она могла сшить очень красивые чепчики новорожденным для подарка родственникам. Аккуратно пришивала узкие кружева, делала малюсенькие бантики по бокам шапочек: для девочек розовые, для мальчиков голубые. Это была поистине ювелирная работа. Такие мелкие швейные изделия редко кто может шить. Отличная была швейка.

В то время всё для комплекта новорожденных: атласные ленточки, тонкие кружева, ситец и маркизет — всё было из чистого хлопка, ни грамм синтетики или вискозы. Онькай шитьём стала немного подрабатывать, она шила на заказ лифчики (бюстгальтеры) для кормящих женщин-соседок. Они просили: «Ани! Эмчак копчеге керак» — «Бабуля! Нужен мешочек для грудей». Кормящие мамаши подкладывали в лифчик тряпочки, чтобы молоко не пачкало платье.

В первые месяцы после родов у женщин молоко прибывает. У наших многодетных узбекских мам всегда много домашних дел и нет времени, чтобы как мы кормить новорожденных по указке патронажных детских врачей, кормить через каждые два-три часа, спящего нужно было будить. А новорожденные дети моего детства так часто не кормились, а спокойно себе спали в бешике-колыбели — в специальной деревянной кроватке-качалке. Их так часто не будили, чтобы покормить.

Может быть поэтому эти дети вырастали намного спокойнее наших. Дети в узбекских школах были намного смирнее и послушнее, чем в русских школах. Наша знакомая Гульсум-опай Абдубакирова — заслуженная учительница Уз. ССР, проработавшая в узбекской школе до пенсии, говорила: «Если б я не работала в узбекской школе, я бы до пенсии в русской школе не выдержала».

Всем известно, что узбекская молодежь очень уважительно относится к старым людям. Не успеешь войти в любой транспорт в Ташкенте, тебе тут же уступают место, часто даже одновременно двое пассажиров. А к учителю вообще отношение особенное, у старшеклассников — с большой благодарностью. Учитель по-узбекски — «домулла», «мулла» — священник, получается почти святой, как у Пушкина: «Кормилицы и учителя должны быть самые уважаемые люди государства». Сейчас школьники зовут классного руководителя «уста» — мастер. Да, чтобы учить, преподавать, надо быть учителем — мастером своего дела.

«Сколько радостей! Ты помнишь море цветов и улыбок?
Из теплых маминых рук учитель взял твою руку,
Твоя рука и сейчас в руке твоего учителя...»

Расул Гамзатов

Нашу семью спасало то, что наша бабушка хорошо шила, она шила буквально всё: и постельное, и нижнее бельё, и подшивала, и переделывала нам платья и рубашки. В то время это было очень экономно иметь швейную машинку и уметь шить.

Мне нравилось смотреть, как Онькай шьёт и кроит. Она шила себе все свои короткие, но взрослые платья всегда с длинными рукавами и большими внутренними карманами, которые служили ей и сумочкой, и шкатулкой, чтобы всё необходимое было под рукой. Платья эти были свободные на прямой кокетке как национальные узбекские платья. И мне Онькай сшила очень красивое маркезетовое платье с синими цветочками на белом фоне, с оборками на кокетке, мне оно очень нравилось.

По сути, меня Онькай и научила шить.

Когда я училась на первом курсе, мне очень захотелось новое платье. У нас было много выкроек. Большой комод был забит выкройками. Нам подарили красивый штапельный отрез светло-зелёными маленькими цветочками. Мне понравилось платье с круглой белой кокеткой и широким чёрным блестящим поясом с пряжкой. Мода была на широкие пояса-ремни. Денег на портниху не было, и ждать я не хотела. Я надумала быстренько сшить сама. Я сколько раз видела, как быстро и просто шила свои платья бабушка. Я купила для Онькая несколько конвертов с марками, атласные разноцветные ленточки по одному метру за сущие копейки и поехала на Куйлюк. Попросила Онькая скроить, а сошью сама. Она скроила, у нее нашёлся кусочек белого штапеля на кокетку, которую она мне помогла. Я была так обрадована, что пообещала ей со стипендии купить отрез на платье. Дома я за два дня полностью всё пошила.

Это платье я долго носила, с него даже фасон брали.

С тех пор и до сих пор я шью и для себя, и для продажи. Такая удобная и простая в работе эта машинка «Zinger», шьёт с любой ниткой и не рвёт.

И как это здорово иметь бабушку-портниху! Ещё я от Онькая переняла привычку к письму, любовь к писанию. Я много чего записываю, переписываю, пишу о чём мне нравится и о чём думаю. Выходит, что моё детство на Куйлюке, которое в их доме мне не нравилось, благодаря Онькаю даром не прошло: я многому научилась у нашей маленькой бабули.

Как же пригодились твои заботливые уроки рукоделия, Онькай! Светлой памяти!

Когда были наши дни рождения, мы ставили старый патефон и разжигали большой самовар, и стряпали пельмени. Никогда не позабуду эти пельмени-ушки: мясо с ноготок, одни тестовые ушки. Никто не приходил, сами отмечали:

Онькай — 2.02.1887 г., мама — 8.04.1910 г., Дау-опай — 18.11.1907 г., Альфия — 28.04.1929 г., Рустам — 14.01.1932 г., Алик — 11.01.1938 г., я — 16.05.1936 г.

У нас были пластинки: «Брызги шампанского», «Рио-Рита», «Краковяк» — польский танец, песня «Как много девушек хороших, как много ласковых имён». Мама говорила, что это была папина любимая песня. Онькай их слушала, потому что Рустам их ставил, когда купил на свои заработанные на заводе деньги трофейный патефон и сам точил патефонные иголки.

Альфия-опая просили танцевать, я как бука сразу отказывалась, а она соглашалась и танцевала краковяк. Она всегда слегка наклоняла голову на бок и глядя вниз отплясывала ногами, помогая руками. Получалось красиво. Как она танцевала, я могу хоть сейчас показать точь-в-точь её движения, и музыку помню. Мне интересно было видеть Альфия-опая танцующую.

Онькай в начале нашего веселья радовалась, а потом всё равно плакала.

Ну как ей, в 56 лет оставшуюся без ног, не плакать, а?!

Алик всё ещё лежал на лечении в санатории. Нога в гипсе. Бедный ребёнок! Мальчишка в возрасте, когда надо бегать и бегать, а он и ходить не мог, и лечение болезненное. Как жалко Алика, столько натерпелся, и учёба вся насмарку пошла, хоть дети в санатории и учились, и питание, конечно, было не очень.

Мама думала только об одном, как бы вылечить сыночка, поставить на ноги. В родительские посещения всегда ездила к нему, подкармливала. Алик уже с детства настрадался и от болей, и от вынужденной неподвижности с диагнозом туберкулёз кости и отлучённостью из дома, от мамы.

Я, когда стала записывать своё детство, от боли за Алика, безмерно жалея его, я забрасывала свои записи, не в силах это вспоминать — испытать такое в жизни маленького мальчика, и переставала записывать.

Какая тяжёлая доля выпала на всю нашу семью! Мучительно больно за наших самых близких: за безногую бабулю, за маленького Алика, за мою маму в 36 лет оставшуюся вдовой с двумя маленькими детьми.

Жизненная судьба мамы — это бесконечные беды, ее жизнь была поистине героической. Как мама пыталась бороться, пыталась выживать с такой тяжёлой судьбой! Мамина жизнь была необычной, детали оказались ужасными, сами видите.

День проходил за днём, промелькнули месяцы и годы в напряжённом ожидании. Так шли одни из самых тяжёлых маминых годов. Раз в два месяца мама ездила к Дау-опай на свидание в Зянги-Ата в женский трикотажный лагерь в Сыр-Дарьинской области около г. Ковунчи (ныне г. Янги-Юль), везла передачи все 8 лет. Часто с Альфия-опаем, с Рустамом, один раз и меня взяла с собой. Я запомнила как там шли с работы женщины все рядом, строем, все одинаковые, сзади строя шел военный. Мы в окно передаточной комнаты видели их. Потом Дай-опай заходила.

Мама, как обещала, всё сделала для Альфия-опая, своей племянницы.

Альфия-опай получила высшее образование. Вскоре мама выдала её замуж. У нашей родни принято молодых знакомить, сватать. Меня мама тоже сосватала уже после окончания аспирантуры, то есть поздновато. Через соседку в нашем доме Ксению Науменко. Нашу семью все в доме уважали. И мама сама повела меня в гости знакомить в семью моего будущего мужа.

И Альфия-опая мама сама сосватала, познакомившись с Басима-опаем, у которой было три сына, за старшего, окончившего железнодорожный институт.

Сватовство состоялось у нас дома, когда мы жили в аэропорту в Авиагородке.

Стол накрыли белой скатертью, мама испекла, на вазах фрукты и конфеты. Я посидела со всеми, покушала, и мы с Аликом ушли на улицу.

Я пошла к Свете Лагуткиной, с которой мы в то время близко сдружились и могли с ней хоть где уединиться и подолгу поговорить о том, как бы мы хотели жить, совсем по-другому, и наши желания очень совпадали. Мы с ней часто сидели в нашем подъезде, как и в этот раз, так как у нас гости, и меня могут позвать. Так вот, сидим мы со Светой в подъезде на первом этаже, и вдруг жених вышел в подъезд покурить. Он был в форме, весёлый такой, что-то нам сказал, мы тоже развеселились. В молодости развеселиться, вообще, ничего не стоит. Мы обнаглели и сказали ему: «Вы — лейтенант?» Засмеялись, испугались и убежали на верх по деревянной лестнице на второй этаж. Там был парткабинет, который почти всегда был закрыт. Фамилия секретаря партийного комитета лётного состава была Безруков. Запоминающаяся фамилия.

После свадьбы Альфия-опая и Назым-абы наши взрослые вспоминали свои нелёгкие женские судьбы. Дау-опай и мама остались вдовами совсем молодыми. А Онькай хоть и не была вдовой, но её муж — мой дедушка Вали-абы — Мухаммад-Вали Сафаров — был жив-здоров, но ещё в г. Оренбурге он привёл в дом другую женщину. Он был красив, общительный, успешный, работал секретарём-управляющим Кожевенного завода у самого богатого человека в городе Оренбурге у Карима Хусаинова, имел красивый каллиграфический почерк, хорошо знал русский язык, был весьма грамотным человеком.

Вали-абы влюбился в молодую женщину, беженку из Литвы. Она была одинокая, её родители погибли в эвакуации. Звали её Клеопатра Львовна. Когда я уже была взрослой, наши родственники рассказывали, что у них была такая большая любовь, что она приняла мусульманство, и что они сделали обряд венчания — никах, — который делается обязательно с согласия жены, и нарекли её мусульманским именем Сиюмбика.

Свою первую жену и детей Вали-абы обеспечивал также как и раньше, то есть не бросил, как принято у мусульман.

Когда боясь раскулачивания наши родственники уехали из Оренбурга в Среднюю Азию, кто в г. Фергану, кто в г. Андижан, кто в г. Коканд. Сейчас о его судьбе ничего неизвестно. Знаю, что Альфия-опай его не признавала, была против него и говорила, что он умер в Канаде от кровоизлияния мозга, и что он им не нужен.

Это — мой дедушка, и мне его стало жалко. У нас дома есть его большой красивый портрет, мама очень на него похожа.

Из вышесказанного предполагаю, что наши татарские домочадцы по приезду в Ташкент заклевали Вали-абы из ревности, вынудили его уехать, несмотря на то, что в Ташкенте он работал на высокой должности в городском исполкоме. Онькай рассказывала, что за ним приезжала двуколка с извозчиком, отвозила его на работу, и что они тогда жили в центре города на ул. Зероблакская.

А когда революция пришла уже в Среднюю Азию в Ташкент, воевать с басмачами — так называли местных богачей — и наши домашние слышали выстрелы и закрывали окна подушками и одеялами.

Переезд — это смена обстановки, окружения, настроения и климата.

«Но разрушительная сила переезда сравнима разве что с торнадо». Конечно, в такой обстановке все были взволнованы, на нервах, и всё могло случиться в семьях, уехавших не от радости из нажитых мест, где их жизнь была уже налажена, и жизнь была толковая, наполненная смыслом.

Ещё до революции Вали-абы в 1915 г. бывал в Средней Азии в г. Коканде по делам своего завода. Эти места ему были знакомы. Так во время революции после конфискации Кожевенного завода, где он работал секретарём-делопроизводителем, в такое смутное время Вали-абы со всеми домочадцами переехал жить в Ташкент из г. Оренбурга, переименованного в г. Чкалов.

«После присоединения Средней Азии к России в 1865 г. в Туркестан много ездили. Сначала по проторённому караванному пути, проходящему через Ташкент из Оренбурга в Бухару, Коканд. В 1906 г. после окончания строительства Оренбургской железной дороги дешёвым путём из Оренбурга в Ташкент ездили и поселялись и русские, и татары, купцы, торговцы, ремесленники и другие прослойки населения».

В этих южных тёплых краях жизнь была дешевле и легче. «Ташкент — город хлебный» — тогда уже говорили о богатом солнечном крае, полным дешёвых фруктов и овощей; и тёплой одежды много не надо в два-три месяца не очень холодных, почти бесснежных зим; и шубы, и валенки не нужны, не то что в холодном с суровыми затяжными зимами, с метелями и буранами Оренбуржья.

Никто из сыновей зажиточных татарских семей непосредственного участия не принимал в русской революции 1917 г. в г. Оренбурге. И те, немногие, кто примыкал в революционные ряды из этих семей, были прокляты отцами и выгнаны из родных домов. Так было с нашим родственником Фатых-абы Султановым, который ещё мальчишкой убежал из дома и с винтовкой в руке сражался вместе с революционерами. Фатых-абы ещё повезло, он жив остался и даже впоследствии многие годы был почётным жителем города Чкалова, снова переименованного в г. Оренбург.

Много горя принесла людям эта знаменитая и любимая нами Великая Октябрьская социалистическая революция. Богатые бросали свои дома, покидали страну, беднота, спасаясь от голода, перебиралась в города. Воинственные мужчины шли воевать, сражаться, драться: кто за белых, кто за красных, а кто и за зелёных.

Сами революционеры не долго правили, убивали их не только враги, но и свои же. На смену им приходили новые — большевики, — и их многих ждала та же участь. Может действительно Бог наказывает? Ведь на самом деле они были не враги, а все свои, все свои, а сами беспощадно убивали друг друга, то есть «брат на брата, кум на свата» — гражданская война! Да, действительно Бог наказывает.

«Любая революция приносит не только освобождение, но и смерть, голод и горе».

Вот примеры из литературы: в романе Н.Островского «Как закалялась сталь» автобиографический и документальный материал переплетен в образы большого художественного обобщения. Без страха и сомнений воевал Н.Островский и А.Гайдар за революцию, но иногда молодость, горячность, отсутствие жизненного опыта сказывались на их поведениях.

Н.Островский: «Было и немало и ошибок, сделанных по дури, по молодости, а больше всего по незнанию». Самое же главное — не проспал горячих дней, нашёл своё место в железной схватке за власть и на багровом знамени революции есть и его несколько капель крови.

А.Гайдар: «Часто я оступался, срывался и тогда меня жестоко за это свои же обрабатывали. Атмосфера разбушевавшейся ненависти, рассказы о прошлом, неоплаченные обиды, накопленные веками, разожгли постепенно и меня, как горячие уголья раскаляют случайно попавший в золу железный гвоздь. И через эту глубокую ненависть далёкие огни светлого царства социализма засияли ещё заманчивее и ярче».

Оба они умерли молодыми: Н.Островскому было 32 года, А.Гайдару — 37 лет. Н.Островский умер 22 декабря 1936 г. от ран и контузий, полученных во время гражданской войны. А.Гайдар убит наповал фашисткой пулей 26 октября 1941 г. на той же украинской земле, за которую он воевал в юности.

В.Белинский: «Наше время преклонит колени только перед художником, которого жизнь лучший комментарий на его творения, а творчество служит лучшим оправданием его жизни».

И.Кант: «Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но никогда нельзя посредством революции осуществить истинную реформу образа мыслей».

Л.Н.Толстой: «Почему вы думаете, что люди, которые составят новое правительство, люди, которые будут заведовать фабриками, заводами, землёю, не найдут средств точно так же, как и теперь, захватить львиную долю, оставив людям темным, смирным только необходимое. Извратить же человеческое устройство всегда найдутся тысячи способов у людей, руководствующихся только заботой о своём личном благосостоянии».

Карнейль: «Ни одной революции в мире никогда бы не произошло, если бы в королевском саду нашлась сумка Фортуната». — (немецкий аналог русской Скатерти-Самобранки).

На несчастье счастье не построишь, как бы прогрессивным не был этот революционный переворот.

В масштабе страны, конечно, было много изменений. Старая Россия ускорила свой индустриальный путь развития. Прогресс был во всех областях: в науке, в промышленности, в военном деле. Россия первая завоевала космос.

Страх заставлял людей делать невероятные усилия. Людей ставили в тяжёлые условия, людей не жалели. Чего было ждать, когда так жестоко расправились с самим царём и его семьёй, хотя он был, конечно, виноват.

«Пал без славы Орёл двуглавый.
- Царь — вы были неправы.
Ваши судьи — Гроза и вал!
Царь! Не люди — вас Бог взыскал».

М.Цветаева.

Изучая историю своей страны и своей семьи, бабушек и прабабушек, призадумываешься. Наша Онькай, очень любившая свою наследственность — «наслебез», знающая своё родословное древо, своих «оби-бабайларнэ» — прапрародителей, говорила, что они все родом из-под Казани, из села Тюнтарь, что они — булгарлэк — булгары; потом их стали именовать татарами.

Бабушка любила рассказывать о своей прежней жизни: «Брын зоманда тырмэш бик ёхшэ идэ», — Раньше жизнь была очень хорошая. Когда она хвалилась, что «Николай ёхшэ идэ», — Николай хороший был, — нам это не нравилось. Мы, пионеры, укоряли ее: «Вы, дворяне, использовали чужой труд». А Онькай каждый раз говорила: «Бэз крестьян эдык», — мы были крестьяне.

Она рассказывала, как они хорошо жили, о частых приёмах гостей, о правилах приличия, об уважении к старшим. И говоря о прежней интересной жизни, каждый раз повторяла: «Ёхшэ эды тырмэш», — Хорошая была жизнь. А мы, напичканные новыми идеями, ей отвечали: «У вас, у дворян прислуги были, вы жили чужим трудом, это — эксплуататоры». Онькай всегда повторяла: «Быз крестьян эдык».

Действительно, они относились к крестьянскому сословию, были средне-зажиточными крестьянами.

Революция изменила жизнь в нашей стране, вскоре всех сравняла, и перемешались сословия. Вот эта революция объединила бедную сироту Фатиму с богатой крестьянкой Гайша-Бикой, боевого солдата-плотника с образованным красавчиком — это мои милые, давно умершие две бабушки и два дедушки.

Академик И.Павлов писал о революции 1917 г.: «На моей Родине идёт социальная перестройка — сокращается разница между богатыми и бедными».

Жизнь несмотря на эти бесконечные войны и революции идёт своим чередом. Слава Богу, не все мужчины воинственные, не все шли воевать и убивать. Надо же кому-то и пшеницу выращивать, и не только солдат кормить, но и детей кормить, семью спасать, ведь был и голод, и мор, и миллионы погибших.

«Кончаются войны и революции, власти приходят и уходят, а народу выправлять все изломы покорёженной земли».

«Герои приходят и уходят, а караван идёт, он вечен».

В детстве я читала небольшую книжку «Чёрная стрела» про старинное время. Там богатые рыцари сражались, разгоняясь на лошадях: перетопчут все поля; когда они сходились, друг в друга кидали на скаку копья, и так, пока не попадут, и перетопчут все поля, обработанные в том числе. У крестьян пропадали посевы и саженцы, и урожаи; беда да и только!

«Бароны дерутся — крестьяне страдают».

И в настоящее время тоже самое: власть имущие, сильные мира сего ведут войны, а те, кто живет, не знают как свести концы с концами, — цены-то заоблачные.

Испокон веку всё прогрессивное человечество пыталось противостоять такому ходу истории. Знаменитые поэты и писатели всегда призывали этот воинственный мир изменить. Например, Иосиф Бродский был уверен, что язык и слова меняют мир. Однако… «Слово звучит, но мир не меняется». — напоминают нам современные поэты.

Ничьи слова мир не меняют, кроме слов политиков и правителей, которые могут вдруг вызвать мировой кризис или дать приказ: «Огонь на поражение!»

После Октябрьской революции 1917 г. и отречения царя Николая II было заседание Чрезвычайной Комиссии, которая объявила царя и царицу в измене родины и интересам союзников. Царская семья слишком непопулярны были они в народе с ненавистной всеми императрицей. Допросы записывал поэт Александр Блок.

Вот запись допроса Ани Вырубовой — подруги всесильной императрицы последнего царя Николая II, которую записывал русский поэт Александр Блок: «Стояла подперев изуродованное плечо костылём. Говорила беспомощно, просительно косясь на меня. У неё все данные, чтобы быть русской красавицей: «Я вам даю честное слово, что никогда ничего подобного…» Блок писал: «Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении становится ребёнком, врёт по-детски, смотрит как виноватый мальчишка. Сердце обливается ко всему, ко всему». По ночам поэт записывал в свою записную книжку: «Куда несёшься, Россия!»

Если бы народ мог тогда повторить это вслед за своим поэтом.

Вот в романе Л.Н. Толстого «Воскресенье» князь Нехлюдов, удивлённый и возбуждённый как от вина, узнав вопиющую бедноту, эту тёмную российскую действительность, спрашивает у бывшей служанки его тётушек: «Как живёшь, Аксинья?» — «Побираюсь».

Слава российской женщине, — «всё выносящего русского племени многострадальная мать!»

«Есть женщины в русских селеньях с спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях, с походкой, со взглядом цариц.
...
Посмотрит — рублём подарит! В беде не сробеет — спасёт:
Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт!»

— Н.А.Некрасов.

III. Детство и школьные годы

«Я родом не из детства — из войны»

Моё детство было проще, чем детство моих детей, потому что у нас было меньше искушений, мы больше помогали своим домашних по хозяйству.

Я училась в начальных классах в сельской школе на Куйлюке. У нас в классе было много корейский девочек. Я их с трудом запоминала, потому что пропускала уроки из-за непролазной нашей колхозной дороги. Большинство девочек были пострижены наголо, чтобы поменьше насекомых было на голове. Шел 1944 г. — голодные военные годы. Наша семья вскоре стала по-настоящему бедной.

У меня было много пропусков, и школьные знания были посредственные (впоследствии и из-за частых переездов). Многие учителя натягивали мне лицемерную тройку только из сострадания к маме.

В одной школе детей ещё не приняли в пионеры, в другой — уже всех приняли. В одной школе учили английский язык, в другой — немецкий. В результате и тот, и другой я не знала.

В новой школе на кольце 5 трамвая меня выбрали из класса выступать перед комиссией РайОНО. Онькай мне сшила темно-синий сарафан в складку из какой-то крепкой ткани и белую ситцевую кофточку с рукавом-фонарик. Я была солисткой, все взрослые сидели тоже за партами и улыбались, как я пела и одновременно показывала на себе фигуры: «Колпак мой треугольный, треугольный мой колпак, а если не треугольный, а квадратный, то это — не мой колпак». И рассказала стишок из «Книги для чтения»:

Всё в кармане Ваня тащит, и набит карман как ящик.
И медяшку в карман, деревяшку в карман,
Всё, что надо в карман и — не надо в карман.
Нет в кармане пустяка, носового нет платка.

Наконец, мы переехали в город на ул. Укчи-Ружейная. По площади Комсомольская на Беш-Агаче наискосок на Чорсу проходили трамваи №1 и №4. Там на конечной остановке справа по ходу трамвая была аптека.

В те времена в Ташкенте аптек было мало, не то, что сейчас, — на каждом углу «Дорихона» — аптека с готовыми заводскими упаковками лекарства: и наружные, и внутренние, и очень дорогие.

В эту аптеку маму перевели по её усиленной просьбе, в связи с трудностями добираться до работы из колхоза на Куйлюке в Старый город на ул. Самарканд-Дарбаза, 26, а также ежедневно сдавать выручку в аптекоуправление в центре города на ул. Ленина рядом с красивым особняком — Центральная аптека №1.

Новая мамина аптека была в большом кирпичном здании с высоким подвалом. Этот подвал был наша комната без окон. Мы там стали жить. Вниз спускаться в подвал было много ступенек.

Ташкент — город большой, дорога дальняя. Пятый ходил очень плохо. Трамваи узкоколейные часто сходили с рельсов, простаивали долго. Надо было идти на Сквер, там до Куйлюка курсировала сельская бричка с одной лошадью. Люди сидели по периметру, свесив ноги, сумки и баулы ставили на середину; везла очень медленно, больше шести человек возница не брал.

Особенно тяжело было маме осенью и зимой идти по колхозному бездорожью месить глину в резиновых ботах, которые быстро изнашивались и промокали. Тротуаров нет, глина липнет. Часто в темноте добираясь до дома моя бедная мамочка плакала навзрыд, проклиная свою жизнь: «Проклятый Куйлюк!» в сердцах говорила мама — «Проклятый кишлак!»

Мама любила свою работу, она наизусть помнила латинские названия лекарств, препаратов их составляющих: разнообразных растительных веществ, химических реактивов, легко читала врачебные рецепты, могла приготовить любое лекарство, микстуры, мази, порошки.

В то время готовых заводских лекарств было очень мало.

За эти два года мама измоталась в конец. Она готова была не то, что в подвал переехать, а куда подальше. Маме очень не повезло в Ташкенте, и она, наконец, решилась пойти к начальству, просить помощи.

Начальник Аптекоуправления выслушал мамину горемычную историю и помог. Фамилия его Мирсагатов. Мы все были ему благодарны, и я с детства запомнила его фамилию — Мирсагатов. Ведь моя мама очень трудолюбивая, умелая, была опытным специалистом-фармацевтом со знанием русского и узбекского языков. Это ценилось.

В этой снова нашей школе была большая, красивая учительница. Она ласково спросила меня: тебя в пионеры приняли, я соврала и с радостью одела шелковый красный пионерский галстук. В классе я подружилась с хорошими татарскими девочками Венерой и Фердиной.

Здесь в Старом городе жили в основном местные жители: узбеки, казахи, киргизы и татары тоже. Русских было мало, и местные жители часто с любопытством посматривали на русскую женщину, которая совсем по-другому одевалась. Особенно на базаре глазели на русских: и продавцы, и покупатели тогда были мужчины.

Рядом с аптекой жила одна русская женщина — высокая, фигуристая с причёской. Местные женщины, глядя на неё, когда она выходила из калитки на трамвайную остановку, прозвали ее «Олма-Гуль» — цветок яблони.

Взаимоотношения с населением в те времена были самые задушевные.

Как-то Рустам смешил нас; копируя с узбекским акцентом стишки, которые где-то услышал: «Базар балшой, народа многа, руски баришна идёт, дайте ей дорога!» Мы весело смеялись, как смешно они коверкали русские слова!

А бабушка его поругала, сказала, что мы приехали к ним жить, они наши добрые соседи. «Чтобы я это больше не слышала! Твой лучший друг — Ильгар Рашидов!» Да, Ильгар — самый хороший наш товарищ, он всегда всех защищает и меня тоже, когда Уктамка дразнила меня — нугай. Она сказала, что мы татары не мусульмане: «Сиз туккиз марта айланган, етти марта койткан, факат мусульман булмаган» — Вы девять раз поворачивались, семь раз возвращались, но мусульманами не стали. Это — история о полководце Амир Тимуре, потом еще расскажу.

Чаще всего вспоминаю из моего детства и юности, когда мы жили в Авиагородке. Он назывался Г.В.Ф. — гражданский воздушный флот СССР. Это — старый ташкентский аэропорт, где в лётном городке жили лётчики в больших высоких двухэтажных корпусах, на большой территории около лётного поля, слева от входа. Здесь были и магазин, и поликлиника, и детский сад, и летний кинотеатр, и, конечно, клуб. Через железно-дорожную линию и шоссейную дорогу недалеко было двухэтажное здание — профилакторий для пилотов, которые перед полётом там отдыхали. Летали они на устарелых примитивных самолётах малой авиации и в ночную темень, и в непогоду, одевали меховые куртки и меховые унты, очень теплые из натурального меха с длинным ворсом.

Корпуса в городке были двухэтажные, двухподъездные, лестницы на второй этаж деревянные, очень ровные, гладкие, сделанные из лиственницы крепкого дерева. Они и через 50 лет сохранились неповреждённые, очень добротно сделаны.

Сейчас городок не узнаешь, по нему даже рейсовые автобусы ходят, и построили много четырёхэтажных и пятиэтажных домов на пустырях между первыми высокими корпусами, и люди теперь там живут разные, а лётно-наземный состав аэропорта.

Рядом с этим аэропортом справа в Ташкенте построен новый современный аэропорт, в котором взлетают и приземляются огромные скоростные пассажирские лайнеры с реактивными двигателями со многих концов света. А пилоты — лётчики Аэрофлота, одетые с иголочки с строгих добротных костюмах в белоснежных рубашках и красивых галстуках, и стюардессы в таких же строгих классического стиля одеждах — молодые девушки, каждая из которых почти модель. Когда они вместе проходят со своими модными небольшими чемоданами на четырёх колёсах в приготовленный борт, диву даёшься, любуясь красивейшими нашими работниками авиации.

Виват, Россия!

А когда мы переехали в Авиагородок, это были 1946-1947 г.г. сразу после войны. На боковой стене каждого корпуса на самом верху почти под крышей была надпись черными печатными буквами: СМЕРТЬ ФАШИСТКИМ ОККУПАНТАМ.

Мы жили при аптеке в 17 корпусе на первом этаже в торце здания. Мою маму — Марьям Валиевна Кабирова — назначили заведующей открывшейся аптеки.

Люди здесь жили все русские, точнее русскоговорящие.

Мне 11 лет. г. Ташкент, 1947 г.

Алик на лечении в санатории. Ташкент, 1946 г.

Я училась в женской школе №39 около Тезекова базара. А недалеко от профилактория была двухэтажная школа №34 для мальчиков, в которой после санатория учился мой братишка Алик.

Рядом с аптекой в нашем подъезде жила женщина с тремя сыновьями: Митя, Юра и Витя. Их отец погиб на фронте. От нас часть общего коридора отделялся от них фанерной перегородкой, и в коридоре всё хорошо было слышно. Вход к нам и в аптеку был не через подъезд, а через веранду. Их мама часто закрывала на ключ, когда уходила, как и нас наша мама. А мы с ними перестукивалась, во всю игрались, переговаривались, все обиды быстренько позабыв. Они были, кроме младшего Вити, старше нас с Аликом. И всегда просили нас спеть, а сами потом над нами смеялись и дразнили.

Я пела: «Жила была Рахелла, чёрна как холера. Таш-туши, таш-туши, мадам-попугай! Таш-туши, таш-туши, один билет дай!» И они хохотали. Юра кричал: «Алик! Давай свою!» И стучали сильно, пока не споём. Алик пел: «По военной дороге шёл петух кривоногий, а за ним восемнадцать цыплят. Он зашёл в ресторанчик выпил водку стаканчик, а цыплятам купил лимонад». И все хохотали.

Однажды, когда мама нас закрыла, в замочную скважину входной двери просунули позорную записку.

Я очень по этому поводу огорчалась, как и из-за Алика, которого дразнили — культин; и из-за записки переживала, что я виновата в чём-то, что мне такое написали: «Инна! Я тебя люблю». Слава Богу, что эта записка была единственная. Это сделал Рафка из другого подъезда, значит тоже плохой был, хоть большой уже был. Я об этом старалась не вспоминать и никому не говорила. Только Алик знал, и он тоже молчал.

Мы с детьми играли около дома в классики, на дороге — в русскую лапту. Там машин было мало, почти не было!

Разругавшись с детьми, меня девочки дразнили: «Инка-татарка!» Мне это было очень обидно. Я бежала к маме в аптеку и умоляла её: «Мамочка! Идите скажите им, что я русская!» Но мама никогда не ходила. Наоборот, она меня ругала: «Сиди дома, учи уроки; вот я на улицу не хожу, и меня никто не дразнит, а ты вообще стала дайдэ — по-татарски — уличная. Похожее английское слово dendy — тоже такого же смысла — гуляка.

Дети были вредные, даже жестокие, а мы все равно любили играть с ними на улице.

На втором этаже в нашем подъезде недавно стала жить главный редактор лётной газеты Перегудова. Она приехала по назначению из Москвы. С Лилей Перегудовой мы сидели за одной партой, вместе ходили в школу и дружили. У неё были очень красивые комбинированные шерстяные платья. В школу с нашего дома мы ещё ходили с Шурой и Валей Сорокины. Они жили во втором подъезде на первом этаже. Их папа работам механиком в аэропорту. Он приходил на обед домой, их бабушка готовила обеды, и порции она разливала небольшие, чтобы всем хватило, мы все тогда жили очень скромно. Кухни были общие на 2-3 семьи.

Валя рассказывала, что их папа всегда в большую тарелку с супом перекладывал и второе, и всё вместе съедал. А когда он заболевал, он брал наверху домашнюю аптечку и выпивал по одной все порошки и таблетки какие только там находил: и бесалол от живота, и пурген от запора, и фталазол от поноса, и пирамидон от головной боли, потом закутавшись в ватное одеяло, засыпал. А утром выздоравливал и шёл на работу.

А на втором этаже над нами жила Элла Абарцумова с дочерьми Милой и маленькой Викой. Мы с ними были не только соседями, но и друзьями. Они по национальности армяне. Мама говорила, что в этой нации очень умные люди. У нас в Аэропорту были еще такие же знакомые, тоже очень умные и добрые. Мы их называли всегда всех вместе: мама Дора, дочка Флора, а фамилия Акопьян.

Я с Викой часто играла у них дома, сидела с маленькой по просьбе тёти Эллы. У них была радиола и долгоиграющие пластинки в 32 оборота: оперетты Кальмана, вальсы Штрауса. Многие арии Вика пела, любила ставить именно эти пластинки, и мне они тоже понравились:

«Много женщин есть на свете,
Но к одной влечёт нас в сети.
Сильва, ты одна моя мечта
- И мой кумир!»

Вскоре аптеку перевели в соседний 18 корпус в здание поликлиники, и аптека стала занимать две комнаты и кухню-мойку в подъездном отсеке, оборудованный в кухню. Там была электроплитка, перегонный куб-дистиллятор и в стене в аптеку сделано маленькое квадратное отверстие-окно, чтобы передавать вымытые чистые пузырьки, флаконы, колбы. Слева стоял узкий обеденный стол и две табуретки.

Аптека теперь стала более приспособленная к работе, и кроме санитарки работала ассистентом тётя Нюся. Она приготовляла и отпускала лекарства. Угловая большая комната была для нас с двумя окнами. Коридорную дверь в подъезд мама на ночь закрывала на ключ.

Мы втроём стали жить в хорошей светлой и большой комнате с окнами и с круглой голландской печкой, покрашенной в чёрный цвет. Топка была со стороны коридора. Жилище отапливалось углём печником из поликлиники.

В шестом классе мне трудно давалась алгебра, поэтому я не любила делать домашние задания, хотя теперь у нас был отдельный стол у окна с двумя ящиками: один мой, другой Алика. Я приноровилась делать эти задания в классе на переменках, на других уроках. А дома я посижу за письменным столом, перепишу по письму, соберу портфель и тут же убегаю на улицу, это — моё любимое занятие.

Но я в это время хорошо помогала маме, причём с большой охотой, лишь бы она не ругала меня за мои двойки и не заставляла без конца: «Уроки учи». От бабушкиного воспитания я привыкла убирать комнату: мыла полы, вытирала пыль. По вечерам, когда аптека закрывалась, я и коридор мыла, где целый день все ходили, выливала воду на улицу, и тряпку хорошо ополаскивала под краном в водопроводной колонке перед домом во дворе поликлиники. Чистила нашу обувь от грязи и пыли, вымывала в ведре подошвы, потом аккуратно складывала около двери.

Алик вместе с мальчишками поздно вечером слушали футбол из репродуктора — громкоговоритель, который был на столбе около нашей аптечной веранды; и с большим интересом слушали репортажи Озерова, его знаменитые радостные: «Го-о-ол!» Алик очень любил футбол.

А ещё я отвозила аптечную выручку за день в кассу Аптекоуправления. У мамы было много работы, она и вечерами работала в аптеке, в одиночестве распевая татарские песни. У неё голос, она умеет красиво петь. Мама просила меня съездить, но я любила поиграть на улице, и мама мне за это давала 1 руб. на мороженое.

Аптечные деньги она заворачивала в бумаги с указанной суммой и с печатью аптеки, потом — в носовой платок и клала мне в карман.

Я шла по тротуару, перейдя железнодорожную линию и дорогу к конечной остановке (круг трамвайный) десятого трамвая, садилась в трамвай, билет 3 коп. и ехала до остановки Воскресенская. Вечером народу было мало, и я почти всегда сидела и с любопытством смотрела в окно. Маршрут я запомнила надолго: наша — Железно-дорожный институт, следующая — Тезиков базар, Железно-дорожный парк, Переушинский мост (напротив моста начиналась Сорокульская улица, там с нашего класса жили две девочки), Салар, справа — Вокзал, Госпитальная (справа Православная церковь), Чехова, Сапёрная (слева Военная крепость), Дизельная и моя Воскресенская — центр города. Следующая — Дворец Пионеров, потом линия выходит на ул. Навои, остановка Урда, поворот направо на ул. Полиграфическая (ныне Усмана Юсупова), по ней надо проехать ещё 5-6 остановок и будет конечная 10 трамвая — Рабочий городок.

И пока мы жили в Авиагородке до конца маминой работы я часто отвозила ей дневную выручку, и полюбила эти мои трамвайные поездки. Деньги я ни разу не потеряла.

Много лет спустя мама сама удивлялась, как она могла доверить деньги девочке, под конец сумма там была уже трёхзначная, я даже запомнила — 164 рубля было однажды. «Не могу вообразить, чтобы я отправляла свою одиннадцатилетнюю дочь трамваем до центра и с дневной выручкой!»

«Отправляла, мамочка, отправляла и не единожды!»

От остановки Воскресенская я шла на ул. Ленина, это рядом, там сразу же ворота Центрального аптечного склада, где справа было Аптекоуправление — двухэтажный такой старый домик. На первом этаже направо по коридору в торце здания комната кассира, она за письменным столом принимала деньги. Потом сделали в двери окошечко. Кассирша всегда мне улыбалась и пропускала вперёд. Я отдавала деньги с запиской и радостная уходила покупать мороженое.

Как из ворот выйдешь, налево по ул. Ленина красивый особняк — Центральная аптека №1, дальше цирк и киоск, где я покупала мороженое.

Конечно, мама меня каждый раз уговаривала, чтобы я не потеряла деньги ни в коем случае. Я ей говорила, что я маленькая что ли.

Этой выручкой я маму очень выручала.

А как мне понравилось одной ездить по улицам города и смотреть в окно!

Дома сидеть неинтересно и скучно, скорее бы вырасти.

В этой аптеке часто по вечерам мы с Аликом помогали маме заворачивать в бумагу порошки. Мама нас научила, она на аптечных весах, держа их на пальцах левой руки, правой рукой осторожно сыпала белый порошок шпателем в полукруглую чёрную чашечку весов, а на другой чашечке — миллиграммы. Уровняв чашечки, мама осторожно высыпала, а мы заворачивали эти порошки в прямоугольные бумажки; потом мама складывала их по 6 или 8 штук в бумажные самодельные конвертики с названием лекарства.

Лекарства покупали все. Несмотря на то, что большинство лекарств стоило копейки, за день набиралось до сотни рублей.

Аптека всегда выполняла план маме на радость, потому что были хорошие помогающие лекарства.

Люди помногу брали вату, марлю, бинты, а рыбий жир, гематоген, аскорбинку с глюкозой, холосас — вытяжка шиповника — покупали, как говорится, рекой лилось. Некоторые лекарства брали, используя их не по назначению, например, пурген — для стирки белья, нашатырный спирт для отбеливания, даже йод или марганцовку — для подкрашивания деревянных реек.

Когда санитарка уходила, я в кухне мыла нашу посуду, котелок от молока отмывала песком — возле колонки. Мама была мною довольна, хвалилась, что я умелая, и многие так говорили, и она давала мне свободу — разрешала ходить к подругам домой и даже ночевать у них.

В городке было много моих подружек: Света Лагуткина, Неля Захватаева, Эмма Ленц. Эмма Малькова и Алла Синкевич жили напротив в 19 корпусе.

В большом нашем с ними общем дворе слева был целый ряд небольших сараев-кладовок для дров, угля и керосина, а также общая уборная, как теперь говорят: туалет во дворе. С нашей стороны на входе буква М, а с противоположной — Ж. В этих туалетах противно пахло карболкой, санитарки дезинфицировали.

У Аллы Синкевич было две комнаты и черное пианино «Красный Октябрь». Алла училась музыке. Мне так понравилось, как она играла и звук пианинной музыки, что я попросила ее научить меня. Алла согласилась и сказала, я тебя научу, что я играю, а ты мне полы вымоешь, а то я из-за тебя не успею.

Я научилась играть по нотам две пьесы из «Маленькие этюды» Клименти двумя руками, «Весёлый крестьянин, возвращающийся с работы» П.И. Чайковского и гамму на первой октаве правой рукой. Еще выучила без нот «Полюшко-поле, полюшко широко поле», мелодия на чёрных клавишах: вступление как марш — шесть тактов левой рукой, потом правой начинается красивая русская песня. Я ходила в клуб, там тоже в зале было пианино, и я с радостью играла, но меня вскоре прогоняли. Как жалко было!

А с Эммой Мальковой мы были, вообще, как родные сёстры, менялись даже платьями.

В 39 школе я больше всех подружилась из класса с Аллой Сосниной. Они жили напротив остановки «Железно-дорожный парк» в собственном доме. Её старшая сестра Неля хорошо пела и играла на пианино. Она увлекалась классической музыкой. У них были ноты — арии из опер с текстом. Девочки любили музицировать, и я стала у них завсегдатаем. Им нравились красивые арии из оперы Верди «Травиата». Алла пела партию Альфреда: «На миг явились вы мне тогда, дивной блестя красотою, и с той поры всей душою стала на веки душа полна». Партию Виолетты пела Неля: «Ах, мне сказалась тогда любовь моя! Страстью могучею, страстью могучую нежную, любовь сказалась, счастье в душе моей. Ах, если б на веки стала на веки душа полна…»

Как мне у них нравилось! «Льётся музыка, музыка, музыка!» Вот что значит знакомая, ставшая теперь любимая, мелодия.

После уроков я часто шла из школы с ними к ним, а не домой. Их соседкой была Гала Мельникова, красивая девочка, наша будущая первая диктор ташкентского телевидения. Она училась с нами в параллельном классе, и мы четверо дружили школьные годы.

Помню хорошо, что когда мы все вместе шли по тротуару мимо одноэтажных домиков по правой стороне улицы, что напротив центрального входа на Тезиков базар, шли и постоянно смеялись. Скажет кто-нибудь слово, и мы ха-ха-ха! Непонятно над чем мы смеялись, но хохотали как безумные.

В этих домах, мимо которых мы проходили и смеялись, жили персы. Они были чернявые, невысокие, большеглазые и плохо одетые, и напоминали мне женщин моего детства в Митани, конвоируемые всадником. Те были, конечно, крымские татары, которых в мае 1944 г. всех в 24 часа вывезли из их исторической родины из Крыма в Казахстан и в Среднюю Азию в товарных вагонах в спешном порядке, объявив их предателями родины в В.О.В., хотя много крымских татар воевали в этой войне и погибали. Добрые люди, родные мне по языку, которые были незаслуженно наказаны.

Пользуясь случаем, скажу о своей героической нации татар, которые занимали третье место в СССР по числу погибших в В.О.В. 1941-1945 гг. после героических самых многочисленных русских и украинских народов, больше всех погибших.

В этой войне погибло 27 млн. человек из нашей Советской страны. Светлая память!

Я же по маме татарка, имею прямое отношение к этому и очень интересуюсь историей. У нас в Ташкенте живут много крымских татар, они очень работящие, добрые люди, которые были незаслуженно наказаны. Поэтому я немного отступлю и расскажу о событиях для меня важных, а потом продолжу дальше.

«18 мая 1944 г. в одну ночь крымско-татарский народ был сталинским указом выселен из Крыма в Казахстан. Людей везли в вагонах для скота, больше половины погибли в пути. После смерти Сталина другие «наказанные народы» — чеченцы, балкарцы, ингуши — вернули. В 1967 г. формально без оглашения в печати реабилитировали и крымских татар, но возвращаться в Крым им было запрещено».

Реабилитировали и крымских татар, и чеченцев, балкарцев, ингушей, и никакие они не были предателями. Об этом я уже узнала, будучи взрослой.

«Когда говорит оружие, законы молкнут».

Просто их земли были нужны. Народы эти у нас малочисленные, — национальные меньшинства, — с ними нетрудно справиться многочисленному русскому народу.

Крымские татары, жившие в Ташкенте, митинговали по поводу возвращения их в Крым, выходили на Сквер Революции, но только малая часть из них смогли вернуться на родину в Крым в степную зону, где уже хозяйничали украинцы. И, конечно, между ними была вражда.

У нашей сотрудницы Пакизе Корытко братья из г. Чирчик (Ташкентская область) уехали в Крым. Занялись землепашеством, построили небольшие сельские домики в сельской зоне. Одного брата убили, другой вернулся обратно, жить не дали.

Правители натворят дел, а простые люди страдают.

В Крым уехали тогда же, обрадовавшись, что можно, наши соседи Валия Кучукова с двумя взрослыми сыновьями. Всё нажитое распродали, квартиру оставили знакомым, которые обещали её продать, а деньги выслать, приватизации еще не было. Выписались, уехали.

Их близко в Крым не подпустили: ни прописки, ни работы, всё уже было занято русскими. И им пришлось вернуться обратно. Короче в одночасье всё потеряли. Один сын уехал в Россию к родственникам жены, другой совсем спился и умер молодым. Валия от такого удара слегла, заболела и вскоре тоже умерла.

«Есть только одно непреходящее несчастье — потеря того, чем владел. Время, смягчающее все остальные горести, лишь обостряет эту; мы до самой старости ежеминутно чувствуем, как не достаёт нам того, чего мы утратили!»

Вот вам, крымские татары и «Крым-Рим!»

В Крыму, в этом райском Черноморском побережье и на Кавказе Советское правительство организовало лечебные санатории и дома отдыха для трудящихся, а правительственные санатории и пляжи были закрытые и — безлюдны, туда не всех пускали, а на пляжах для обычных людей «яблоку упасть было негде».

Это — наша общая память. У меня всё осталось в памяти.

Кажется, что я даже ощущаю тот воздух, милый моему сердцу с запахом джиды.

На нашей ул. Тал-Арык близко от нашего колхозного участка около глиняного забора росли небольшие деревца — джида — название по-узбекски. Их небольшие жёлтые цветочки (как у липы) весной так обворожительно благоухали особым запахом, ни с какими запахами цветов не сравнимы, а листочки этого деревца мелкие, белёсые, да ещё с пушком, редкие красивые и ароматные деревья — джида.

Вообще, в Ташкенте все цветы пахнут по-особому, сильнее и приятнее даже, чем французские духи, запах которых напоминает парикмахерскую, а запах наших цветов имеет удивительную особую природную силу. Поэтому и фрукты, и овощи, выращенные в Узбекистане, самые вкусные в мире!

Это не потому что мой город, а все согласятся, что красивейшие цветы из Голландии — не цветок, а куколка, — зато совсем без запаха, абсолютно.

Я не стерпела, чтобы не вымолвить словечко о моих ташкентских земляках, хороших знакомых, сослуживцев, соседей, о моих сородичах — крымских татар, о людях рабочих специальностей, старательных, вежливых и заботливых. Они очень заботились о своих стареющих отца с матерью, ещё не все тогда получали пенсии по старости. Они лелеяли своих стариков, прям как деток. Крымский татарин Гали Кучуков — дядя Гриша, муж тёти Валии всю жизнь работал в Ташкенте экскаваторщиком, воспитывал троих детей. Молодые братья Пакизе работали токарями в Чирчикском Химкобинате и содержали на своем иждивении и своих родителей и родителей своих жён и любили их.

Жили все скромно и тихо, и не смогли вернуться в Крым. А большинство крымских татар и в живых нет.

Это наша жизнь, жизнь простого человека, с его страстями, болью, заботами, страданиями, радостью — всё, что проходит каждый человек в своей жизни. И я тоже пожалела дяденьку-чеченца моего детства, который нас так сытно и вкусно накормил. Оказывается, его-то дом отобрали военные, вот почему его жалели наши домашние, сердобольные люди.

«Расстояние: вёрсты, мили...
Нас расставили, рассадили,
Чтоб тихо себя вели
По двум разным концам земли,

По трущобам земных широт
Рассовали нас как сирот.
С фонарём обшарьте
Весь полуденный свет,

Той страны на карте нет.
Выпита как с блюдца,
Донышко блестит!
Можно ли вернуться в дом,
Который — срыт?»

— М.Цветаева

После отступления продолжаю рассказ о моих школьных годах.

Мои одноклассницы Соснины и Мальниковы жили хорошо. Они были добрые и приветливые, каждый раз мы вместе угощались чаепитием с домашними печеньями, наивкуснейшими, тесто с творогом или с вишнёвой начинкой. После чаевничанья мы заходили к Гале, мы любили смотреть их новый дом, который они недавно построили и уже полы покрасили ярко-коричневой краской. Полы высохли, но комнаты ещё пустовали. Мы вместе заходили и смотрели; открывали новые двери в первую комнату, потом двери напротив во вторую и на таком же месте двери в третью комнату; и так и ходили, и смотрели; почему-то я это хорошо запомнила, особенно запах нового, всегда красивого собственного дома.

Мы все четверо: Алла, Неля, Гала и я в восьмом классе пошили себе у портнихи одинаковые белые платья из штапельного полотна, фасон под матроску с синей каймой и тремя белыми полосками на синем, большой матросский отложной воротник. И вместе пошли на 1 Мая со школой на нашу Красную площадь. Все четверо в одинаковых платьях, так мы хорошо дружили.

Из нас всех Галя не изменила Ташкенту, не соблазнилась ни Америкой, ни Россией. Талантливейшая из нас всех — Галина Мельникова — стала народной артисткой Узбекистана. Это как будто про неё пела Тамара-Ханум:

«Ой, да Галя и Султан -
Украина и Узбекистан!»

Наша жизнь понемногу налаживалась. Теперь, когда у нас была настоящая комната, к нам в гости стали приходить родственники. Без чая никто не уходил — обычное восточное гостеприимство. У мамы всегда для гостей были припасены печёное — хворост, — который можно долго хранить в буфете, а также вишнёвое варенье и карамель.

Когда приходили гости, мы с Аликом тоже лакомились.

Летом 1946 г. к нам с ночёвкой приехала Рукия-опай из Казалинска.

Мама близко дружила со многими нашими родственниками, и одной из них была Рукия-опай из Казалинска. Её дочь Голия Сафаргалиева, закончив Казанский Ленинский университет с красным дипломом — физико-математический факультет, — приехала в Ташкент. Моя мама и Башма-опай познакомила её с Мидхатом Хусаиновым, сыном оренбургского богатого человека, и мама устроила ее на работу в Педагогический университет, потом Галя перевелась в САГУ.

До революции в Оренбурге жили две самые богатые семьи: Губайдуллины (Губаевы) и Хусаиновы — Карим Хусаинов, один из добрых богатых меценатов города.

У нас были родственники — две Рукия-опаи и обе Сафаровы по мужьям, мы их различали по городам: Рукия-опай из Казалинска и Рукия-опай из Оренбурга.

У маминой бабушки — Биби-Сара по папиной линии было шесть сыновей — Сафаровы: Абдулла-абы, жена Зайнаб-опай, Маджид-абы — муж Рукия-опая из Казалинска, Шакир-абы, жена Шакира-опай, вторую жену тоже звали Шакира-опай — мама нашей любимой Деечки — Идея. Миджат-абы — муж Рукия-опая из Оренбурга, Равкат-абы — жена Марьям-опай, Мухаммад-Вали-абы, мой дедушка.

Все шесть братьев Сафаровых красавцы как на подбор: высокие, статные, чернобровые и черноглазые, с красивыми чертами лица. В фото — в семейных, свадебных альбомах они просто звёзды шоу-бизнеса… нет, красивее, скромнее и человечнее.

Но самое главное при том, что все братья Сафаровы как один неустанно трудились, так что этим важнейшим для мужчины качеством: привычкой много работать, стали обладать и их дети, и внуки, и даже правнуки. Неустанный труд — это успех всех их наследников.

В тот летний вечер Рукия-опай из Казалинска рассказала о своём сыне Фариде, погибшем на фронте совсем молодым. Шёл 1946 год, ещё были совсем свежие раны войны, а мы жили тогда в Авиагородке, где близко летают самолёты, и Рукия-опай сказала, что её Фарид на фронте был лётчиком, и что он погиб в первом же воздушном бою. Ему было 20 лет. Рукия-опай потом часто приезжала в Ташкент на лечение, мама показывала её хорошим врачам, и каждый раз она вспоминала своего сына, так рано погибшего: «Минэм Фаридэм» — мой Фарид. Она любила говорить, какой он был умница, отличник в школе и очень заботливый сын, и что все его любили. И я с детских своих лет запомнила, как Рукия-опай горевала о своём сыночке. Сафаргалиев Фарид Маджитович, мамин родной племянник, родился в 1923 г. в г.Казалинск Каз.ССР.

Погиб под г. Смоленск в 1943 г. Служил в 6 артиллерийской дивизии — лётчик-лейтенант, — убит 20.07.1943 г.

По другой версии похоронен в деревне Тодоровский Харьковской области.

Фамилия Сафаргалиев — это Сафаров, — ее изменили при регистрации брака в связи непризнания родственного брака: Муж — Сафаров Маджит Галиевич, жена — Сафарова Рукия — дальняя родственница по отцу, поэтому фамилию им изменили.

Мне было 10 лет, и я хорошо запомнила и всегда слушала её, потому что по-детски безошибочно чувствовала, что я ей понравилась. Вечером мама с гостьей пошли в кино, смотрели фильм «Моя прекрасная леди» (Пигмалион). Им очень понравилось. Мы, дети, тоже приходили в кинотеатр со своими стульчиками, и когда кассирша, она же и контролёр, уходила, мы, безбилетники, заходили со своими стульчиками уже после киножурнала «Новости дня». В этом летнем кинотеатре мы много фильмов смотрели и наши, и трофейные: «Свинарка и Пастух», «Кубанские казаки», «Серенада солнечной долины», «Венский вальс» и много других.

Кино было у нас главным развлечением, и — мороженое.

«На вечернем сеансе в небольшом городке
Пела песню актриса на чужом языке.
Сказку Венского леса я услышал в кино,
Это было недавно, это было давно».

Как красиво звучит этот вальс! Музыку я искала везде: и по радио, и по приёмнику, и по музыкальным кинофильмам, некоторые из которых смотрела по нескольку раз.

«Льётся музыка, музыка, музыка…» Лето, солнце и музыка — лучше всех на свете! Истинно говорю вам.

В моё детство по радио и по приёмнику передавали в основном классическую музыку: арии из опер и оперетт, увертюры, симфонии. Я, конечно, ни названия, ни композиторов ещё не знала, но когда эти мелодии повторялись, я сразу узнавала, и они мне ещё больше нравились.

Симфоническая серьёзная музыка — это такая нежная, спокойная и тихая мелодия, она — задушевная, я бы ее слушала и слушала: музыка, льющаяся легко и плавно завораживает, успокаивает и окрыляет. О, музыка!

А мои дети слушали уже другую музыку, любили западную эстраду, и мой сын говорил: «Наша мама любит грустную музыку». Они как-то напевали слова из какой-то песенки: «Мы оперу, мы оперу, мы очень любим оперу!» Может быть на меня намекая, а может запомнилось им. Они тоже очень любят музыку, всегда включают. Как можно музыку не любить?!

Мы с мамой и с Аликом на каждые выходные ездили к бабушке на Куйлюк, везли им полные сумки продуктов: сахар, масло, муку, мама получала ежемесячно 2 кг мяса, как и семьи лётчиков, половину везли им.

Всё было у нас хорошо, но… Нам снова предстоял переезд из этой замечательной комнаты, расставаться с лучшими в мире друзьями и соседями. Мама дружила с тётей Фаей Лавровой, а мы с Аликом — с их дочкой Софой, её папа Виктор был летчиком. Ещё дружили с лётчиком Мирзахидом Габбасовым, которого мама познакомила с Рафигой Утягуловой. Она закончила Иняз и работала стюардессой в Интуристе, в то время летала в Кабул (Афганистан). Рафига очень спокойная справная красивая женщина. У них два сына, она им, маленьким, пела: «Damir and Tagir making du-du!» Ещё:

«Today, today is the First of May!
On this happy day in May,
Little children dance and play!»

И другие стишки и песенки, разговаривала с ними in English.

Мирзахид вскоре вышел на пенсию не по возрасту, а как лётчик, налетавший много часов. Они получили участок земли в посёлке Улугбек в Кибрае. Это лучший пригород по дороге в Бричмуллу, там у всех сады и виноградники, это ближе к горам, поэтому климат прохладнее. В Кибрае сохранились знаменитые «Байские сады» крупного сорта черешни сорта «Бычий глаз». Сейчас их охраняет государство, иначе взрослые, залезая на деревья, ломают ветки.

Нам пришлось уехать из Авиагородка, потому что по Аптекоуправлению вышел приказ, что отныне провизоры, занимающие должности заведующих аптек, должны быть с высшим образованием. Мама решила поступать в вечернее отделение Фарминститута, но учиться не получилось. Не было для этого ни времени, ни сил; детей снова надо устраивать в школы, искать частную квартиру, Дау-опай ещё сидит, её семья была на маминой шее. Какой институт, какая учёба?! Теперь мама могла работать либо ручнистом в аптеке, либо заведующей аптечным лотком в поликлинике. И мы лишились ведомственной квартиры.

В аэропортовской поликлинике я запомнила двух хороших врачей — Зента Вильгельмовна, она перед поликлиникой сделала цветочную клумбу и посадила неприхотливые осенние цветы — астры — и каждый вечер приходила и поливала цветы из водопроводной колонки ведром. И врач-отоларинголог — Алёхин, он лечил меня и Алика, когда мы заболевали ангиной, наше ангинное горло.

Мама стала искать квартиру в районе Узбума, чтобы и школы были городские, и чтобы ездить на Куйлюк к бабушке было одним транспортом. И нашла на остановке «Зелёная» по ул. «Восьмого Марта», тупик 1, прямо напротив большого двухэтажного здания «Баня Восьмого Марта» у хорошей молодой русской женщины, у которой её муж только что построил новый дом, но сам рано умер. У неё было двое маленьких детей с её мамой, младшей ещё в люльке. Они были всегда очень грустные. Одна из комнат имела отдельный выход на большую веранду, ее они нам сдали. Эта квартира была удачная. Мы здесь прожили два года, было близко от шк. № 68 моей и № 31 Алика.

Примерно в это время пустили рейсовый автобус № 7 со Сквера до Куйлюка, который брали штурмом, особенно в базарные дни. Люди ехали как сельди в бочке. Ехать долго и духота, и тяжёлый запах вперемежку с бензином. Я не любила эти наши поездки к куйлючным родственникам: втискиваешься в толпу, и тебя впихивают в спину, правда, толкание происходило очень деликатно, а ехать всем надо.

А мне понравилось ездить на трамвае по городу и на сэкономленные деньги от мороженого я одна начала ездить в центр города, который я с детства хорошо знаю, когда по маминому поручению много раз ездила сюда, и эти места мне очень понравились: и ул. Карла Маркса — наш ташкентский «бродвей», где много магазинов, и ГУМ двухэтажный, и магазин грампластинок, и комиссионный в этом же ряду. Напротив Русский художественный театр им. М.Горького, художественное фото, кафе, угловой магазин «Радиотовары», и, конечно, Кондитерский магазин — мой самый любимый, там я иногда покупала по 22 коп. бисквитные пирожные очень вкусные. Но ещё интереснее это кинотеатры «Искра», там три зала, к-т. «Молодая Гвардия», там два зала, где я просмотрела много фильмов: «Цирк», «Подвиг разведчика», «Первоклассница», «Подкидыш», «Сестра его дворецкого» и много других.

Однажды во время школьных каникул мы с Аликом впервые в жизни пошли в Государственный театр оперы и балета им. Алишера Навои на дневной спектакль «Лебединое озеро». Мне так понравилось, что я ещё раз захотела пойти, Алик отказался, и я одна пошла. Так как билеты у нас самые дешевые, места в конце зала, и не очень хорошо видно. После антракта я села на первый ряд амфитеатра, где были свободные кресла. Но вскоре подошла работница зала с программками и спросила: «Девочка! Твой билет…» Я сказала: «Мне там ничего не видно, я уже второй раз пришла». Эта женщина стала моей знакомой — Нина Золотова: «Инна! Ты любишь театр, приходи в мою смену, билет не покупай, я тебя посажу на ближние ряды, при входе спроси Нину Золотову». Я так и делала, и прослушала много опер: «Риголетто», «Князь Игорь», «Чио-чио-сан» и другие, балет «Кармен», конечно, «Лебединое озеро» и оперу Верди «Травиата», и радовалась знакомому дуэту. При входе меня пропускали даже в не ту смену, и тогда мои денежки оставались у меня. Еще мне понравилась ария Хана из оперы Глинка «Князь Игорь», уговаривающего Князя перейти к нему, восхищённый смелостью и преданностью Князя своей Отчизне. «…ты — не пленник у меня, а гость дорогой»… Эту арию я слышала и по радио в исполнении Фёдора Шаляпина.

Только один раз не было свободных мест впереди, когда солистка была из Москвы Елена Образцова, опера «Медея». Там в конце спектакля была очень красивая, но очень грустная ария, по сюжету с актрисой на сцене была маленькая девочка.

Много-много лет спустя я снова услышала эту арию, когда мы смотрели кассету «Мистер Бин на отдыхе» замечательного английского комика — Mr. Bene.

Во взрослой своей жизни после замужества и с рождением детей, мною очень любимых, я не то что театралом быть или в кино пойти, телевизор некогда было посмотреть. А школьницей я была театралом, любителем классической музыки, и на сэкономленные деньги я ходила и в театр Навои, и в театр Свердлова, и в театр Горького, где играл актёр Ткачук, большеглазый, голубоглазый, высокий стройный молодой человек, который жил в начале ул. Пушкинская на чётной стороне улицы, и ему надо было только по диагонали перейти наш круглый Сквер Революции, и он оказывался тут же на работе в театре, и тоже в начале ул. Карла Маркса, и тоже на четной стороне улицы. Везёт же человеку!

Я очень полюбила музыку, кино и театр. Ведь всё своё детство и юность выросла с мамиными и бабушкиными мелодичными татарскими народными песнями.

У моей мамы сильный певучий голос и отличный слух; музыке она не училась, подбирает мелодии на слух и играет на все четыре октавы. В гостях её всегда просят спеть. Когда мама громко запоёт сердце в пятки уходит, — и радостно и грустно одновременно. Мамины песни и её родной голос действуют на душу, слёзы наворачиваются на глаза; её песни всегда звучат у меня в голове, они мне наполняют душу чем-то возвышенным и прекрасным. Может и поэтому тоже я и выросла смелой, умелой с самого детства в татарской семье с песнями моей мамы и, можно сказать, с песнями всего мира.

Однажды на летние каникулы мы все вместе: мама, Алик и я поехали на поезде в гости к Рукия-опаю в г. Казалинск. Мама взяла отпуск (я перешла в 9 класс, Алик — в 7-ой). Нас на станции встречал Маджит-обы на арбе (телега), запряжённая ишачком. От станции до города Казалинска — колá по-ихнему ~ 10 км.

Алик радостный сел на место возницы, взяв в руки правление — плётку. Так было весело, необычно и интересно неимоверно трястись по дороге в город — колагá. Со всех сторон узкой ухабистой сельской дороги были огромные поля, посаженные, кое-где уже убранные урожаи, — как в сказке «Кот в сапогах»: «Чьи это поля?»

Дома у них была Галя, она приехала из Казани на каникулы, из Астрахани приехал Афраим — родной племянник Маджит-обы, которого они воспитывали с шести лет, — сын родного брата Шакир-обы Сафарова. Ещё у них была Осьма-опай — родная старшая сеста Рукия-опая. В общем, собрались родственники, которые смогли приехать. По такому случаю позвали фотографа и сделали снимок на память: все сидим мирно, чинно за накрытым обеденным столом.

А какой у них был вкусный чай с молоком! Такой вкусный чай я больше нигде не пила, часто вспоминаю: не то вода у них была вкусная, хотя почва там одни соланчаки и такыры, то ли молоко жирное, на вкус чай очень вкусный, такой, что на всю жизнь запомнился. А ещё пироги! Большая русская печь была во дворе, чугунные сковороды большие, пироги неимоверного вкуса! Короче, мы не то что закушивались, мы пировали. Это — незабываемо. Наверное, небольшая доза радиации так подействовала на вкус воды и еды. Близко Байконур.

Маджит-абы, Афраим и Алик на их бахчах собирали помидоры сорт «Юсуповский» — крупные, красные, сладкие, потом отвозили на станцию продавать. По вечерам я с Галей и ее подругами ходили в летний кинотеатр, вооружившись зелёными ветками отмахиваться от бесчисленного количества комаров, которые все равно кусали. Галя помогала маме по домашнему хозяйству, а я днём часто ходила поиграть с их соседской шестилетней хорошенькой и послушной девочкой Эльзой Иеронимус — черноглазая, черноволосая она всегда ходила в белоснежной белой панамке, мы с ней прогуливались около наших домов. Её папа грек, а мама высокая блондинка, по нации русская немка, тетя Элизабет. Они эвакуировались из Поволжья во время войны, да и так остались в Казалинске. Галя рассказала, что среди них очень хорошие учителя, врачи работают в Казалинске, то есть хорошие люди, русские немцы. Своё детство я запомнила всё так остро и навсегда, и много ещё чего.

IV. Удивительный мир людей

«Глядя на мир нельзя не удивляться».

«Нельзя ли для прогулок подальше выбрать переулок».

После 39 школы я училась в 68 школе Ленинского района г. Ташкента, где наша учительница русского языка и литературы, она же классный руководитель женщина очень спокойная, с тихим голосом хвалила меня моей маме, что я способная, «на лету всё схватываю»; но не знает грамматики, слаба в математике и т.д. А в свою очередь мама хвалила меня, что я ей очень помогаю: «Вы не представляете, что бы я без дочери делала.., она ведь такая умелая!»

Эта моя учительница будет рекомендовать меня для вступления в комсомол, несмотря на мои плохие отметки. Конечно, от похвал у меня вскружилась голова, и мне очень хотелось наверстать упущенное, и я надумала во время летних каникул выучить все правила орфографии, начиная прямо с первого класса. Это была моя действительная мечта. Я собрала наши с Аликом учебники, какие есть, и решила самостоятельно позаниматься, выучить с самого начала: жи-ши, ча-ща, чу-щу, чк-чн, «стеклянный, оловянный, деревянный» — исключения, и тэ-дэ, и тэ-пэ. Ничего, конечно, не получилось, однако… получилось у меня через много-много лет спустя, через 50 лет (!). За что меня хвалили, а учителя любили — не знаю.

После нашего переезда первое время я ездила в летный городок в наш старый дом, от нас двумя трамваями №5 и №10, скучала по девочкам. Я с радостью ездила, так как все тамошние наши знакомые «охали» и «ахали», как я могла так быстро вырасти, и говорили: «Какая Инна стала хорошенькая!» А как это было приятно, как радостно, ни за что, ни про что так расхваливать!

Ещё не привыкнув к новым одноклассницам, я пропадала у моей тёти. Я ездила к ним в Старый город на Оклан нянчить своих племянниц. Моя тетя родила детей почти подряд, и я их всех по порядку и нянчила, ночевала, а потом и жила у них, когда мама с Аликом и Онькаем уехали в г. Кызыл-Орда, а я осталась, училась в Университете.

А третью дочку Алечку из роддома забирала я. Дядя сам не смог, он был занят на очень важном совещании и дал нам служебную машину, и я забирала свою тётю из роддома №2 на Беш-Агаче и приняла и держала на руках новорожденную.

Мой дядя — Ганиев Юсуп Саидович работал главным бухгалтером Ташкентской киностудии. Он в тот день (выписки) был на главном совещании, где утверждался новый кинофильм, и присутствуют обязательно: Главный художественный руководитель Камиль Ярматов, он же директор студии, главный режиссер Р. Сабитов и главный бухгалтер — это «три кита», дающие добро на производство художественных кинофильмов.

Когда наша мама уехала в г. Кызыл-Орда заведовать железно-дорожной аптекой, с ней поехал Алик. Наш дальний родственник Гориф-обы предложил маме эту работу, чтобы нам помочь, и зная какая она опытный фармацевт. Он был начальником Центральных аптечных складов Среднеазиатской железной дороги, участок Ташкент — Кызыл-Орда, и его начальство разрешило принять маму, потому что желающих переехать из Ташкента (в дыру) провизоров с высшим образованием не нашлось. Ежемесячно в Кызыл-Орду ехал вагон с необходимым аптечным товаром, и нам можно было в этом вагоне бесплатно поехать к маме. Летом и я поехала, отвезла к ним Онькая. Алик там жил с мамой долго, он помогал ежедневно маме в аптеке, в институт не поступил, а я уже училась и жила у тети в Ташкенте. В связи с этим куйлючная родня стала говорить, что Инесса гордая, она любит только богатых.

Интересно! А за что мне любить бедных, если есть богатые?

Слева: Равиля, тетя Роза, Неля, Энесса, г. Ташкент. Летом 1950 г.

«Хвала богатым! Их жизнь в учётах,
В скуках: в позолотах, в зевотах, в ватах.
А ещё несмотря на бритость,
Сытость, питость, моргну — и трачу!
За какую-то вдруг — побитость,
За какой-то их взгляд собачий,
Сомневающийся.
Их корень гнилой и шаткий,
С колыбели рану растящий...»

— М. Цветаева

68 школа была моя шестая школа, и мама переживала, но нас всегда принимали без всякой прописки в любую школу — только учись, среднее образование везде было обязательным. Но так как мы с Аликом часто меняли школы из-за переездов, то всегда отставали от школьной программы. Начальные классы у нас вообще пропущены: у Алика из-за его долгой и тяжёлой болезни, у меня из-за непролазных сельских дорог в ненастные дни. Слава Богу, учителя были люди понятливые и старались всячески помогать, занимались дополнительно, объясняли. Учитель по математике Попов, который жил со своей семьёй при школе, занимался со мной и Ритой Скоробогатько по алгебре и геометрии, и мы свои двойки исправили.

Я подружилась с Ритой и другими девочками из класса. У Риты был новый дом близко от входных ворот Асфальто-бетонного завода по правой стороне от ворот, а рядом тоже новый дом их родственников. Они приехали из Украины — украинцы, все очень приветливые, ласковые, красивые: тёмноволосые, а у них голубые очень выразительные глаза с чёрными загнутыми ресницами.

Ритина мама очень вкусно варила украинский борщ в большой эмалированной кастрюле. Под конец варки отдельно растапливала свиное сало, вытаскивала шкварки и обжаривала мелко нарезанный репчатый лук до соломенно-жёлтого цвета. Лук не пережаривать. Всё содержимое сковородки добавляла в кастрюлю с борщом, немного прокипятить, и наивкуснейший, ароматный борщ готов. Приятного аппетита!

Они жили от нас недалеко, их белые дома выделялись своей белизной. Каждую весну они белили наружные стены домов извёсткой. Мама говорила, что украинки очень чистоплотные, всегда у них хата белая.

Когда я у них ночевала, мы с Ритой спали на одной кровати в комнате справа, там полы были ещё не настиланы. А в первой комнате — зал, в которой полы были готовы, там спали её мама и её братишка.

Однажды летом окна были открыты, ночью был сильный шум в их комнате. Это упал железный карниз. Мы с Ритой тоже проснулись, и Рита пошла посмотреть. Мама ей сказала, что это тюль украли. Рита сказала, мама спокойно пошла спать, такой у нее характер, она до вещей не жадная. Мне это было в удивление, я бы наверняка плакала, что украли, тем более длинная тюль на окна считалась роскошью.

Мне Ритина мама понравилась и ещё понравился их украинский язык, как они мягко и приятно разговаривают по-украински, чуток слова другие, а так всё понятно. Ритина мама нам сказала украинскую поговорку: «Несть глупосты горшния, яко глупость». И всегда нам говорила: «Шо вы рисуйты? Доню! Сидайтэ чытаты и пысаты!»

В наш класс пришла новенькая — Света Боташева — падчерица офицера-майора, которого направили в наш Туркво-Туркестанский военный округ. Воинская часть их находилась в сельской местности далеко от Ташкента, и её мама сняла ей комнату прямо против нашей школы, буквально в двух шагах, и хозяйка в этом же доме, то-есть Света — под приглядом.

Я быстро с ней подружилась. Света на выходные ездила к маме на электричке в воинскую часть, скучала по маме, ночевала, а на понедельник приезжала в школу. Я тоже с ней повадилась. Я ведь уже не домоседка, а вольный казак. Её мама была довольна, подружка, вместе веселее, дорога все-таки не близкая, одной в дороге опасно. Мы со Светой обе радостные: она, что не одна ездит, я, вообще, рада куда-нибудь пойти. Мы приезжали, Света брала ключ, оставленный в укромном месте. Взрослые все на работе. Мы заходили и сразу кушать: ставили чайник на электроплитку, Света доставала солёные огурцы, такие вкусные с хлебом со сливочным маслом. Выпивали по две чашки сладкого чая. Убрав за собой, выходили на улицу, а там уже знакомые Светины ребята покупали нам билеты, и мы вечером в летнем кинотеатре смотрели фильмы в летней вечерней сумерке, с запахом остывшей тёплой политой земли, насыщенной запахами трав, цветов и деревьев и остывшего асфальта; мы были просто счастливы, каждый по своему воспринимаемый виденное на большом экране; все вместе и рядышком со всеми прекрасными людьми. Смотреть фильмы в военный городок приходили и местные ребята. Там было три мальчика, один был Светин друг, а я понравилась второму парню, имя его забыла, а его самого хорошо помню: черноволосый, с узким правильным лицом, симпатичный, скромный.

Они недавно приехали из Польши. Света сказала из заграницы. Он мне подарил две открытки — виды Варшавы и написал на обороте: «На память Ине К.»

Есть такая поговорка: «Курица — не птица, Варшава — не заграница». Это наверное из-за того, что, когда произошёл третий раздел Польши, она почти 120 лет перестаёт существовать как государство, войдя в состав Российской империи.

Мне понравился Юра, он был из местных, Света сказала, что он из хулиганской семьи, не дружи с ним. Это было все детское увлечение, и я, конечно, не дружила с ним, а дружила с мальчиком из Польши, вот он мне и подарил открытки.

В течение учебного года я почти всегда ездила со Светой, а во время каникул она там с мамой жила, и я оставалась сидеть дома.

Своя-то жизнь быстро надоедает в замкнутом однообразии.

Как-то весной на пасху я с одноклассницей Леной Серовой поехала в церковь, она меня очень просила, ей самой не хотелось, а её бабушка заставляла. А мне неважно, что в церковь, важно, что есть куда пойти. Всё-таки, необычное оживление скучной повседневности; везде мне интересно.

Ленина бабушка была баптистка, верующих не приветствовали, мы же были атеистами. «Религия — опиум для народа». Я пошла с Леной в русский православный храм на Госпитальном. И вот тут у меня случился абсурд.

Когда мы подошли к тоненьким зажгнутым свечкам, Лена покрестилась и заставила меня: «Крестись!» Я же мусульманка, мне же нельзя, и я не решалась, а Лена снова: «Крестись!» И я быстренько сделала крестное знамение и сразу испугалась очень, что сделала греховный знак на себе. Всю жизнь я потом ругала себя, что я это сделала, что-то очень плохое и боялась вспоминать это. Успокаивало меня лишь то, что церковь — это пережиток прошлого, что попы всегда обманывали и обирали темный русский народ.

Французский просветитель Вольтер вообще считал христианскую церковь как оплот суеверия и фанатизма. Больше я с Леной никуда не ходила.

В десятом классе я ещё дружила с Галей Ищенко, была у них часто. Они недавно приехали из Украины по назначению их отца, ответственного работника по сельскому хозяйству. Они ехали в Ташкент в товарном вагоне вместе со своей коровой-кормилицей и домашним скарбом.

У них был здесь большой двор и во дворе своя водопроводная колонка, там они хранили бидон с молоком в корыте, в которой капала холодная вода. Так молоко охлаждалось. На кухне сепаратор, своё сливочное масло, своя сметана; угощали меня парным молоком, но я его не могла выпить, а Галя, привыкшая, сразу выпивала. Меня угощали чашкой сметаны, очень вкусная.

Галина мама не работала, вела домашнее хозяйство. Она всё время хлопотала и во дворе, и на кухне: мыла, чистила, стирала, вытирала, у неё на кухне все покрыто белоснежной марлевой салфеткой, в её руке всегда тряпка.

У Гали старшая сестра очень красивая, изящная, на артистку Целиковскую похожа; у неё есть жених Санжар. Наверное они поженятся. Один раз они собирались в театр и сестра накрутила волосы, обмотала каждый локон в бумажку, а Санжар каждую бумажку прижимал горячими железными щипцами, немного крепко держал обеими руками, потом разжимал, круглая бумажка становилась плоской. Потом он снова щипцы нагревал на электроплитке и также осторожно прижимал все остальные бумажки на голове у девушки.

А у Гали волосы кудрявые.

Наш тупик, где мы жили, выходил на улицу прямо против — «Баня Восьмого Марта» — двухэтажное большое здание. Но мы с мамой ходили в Центральные бани на ул. Свердлова около Сквера Революции; она говорила, что там чище. Мы всегда мылись в общей бане, это дешевле и дольше, чем в отдельных душевых кабинах. Но в общих банях всегда было очень холодно одеваться в предбаннике. Когда Алик подрос, его уже не пускали с нами в женское отделение, и он мылся в мужском, — и он тоже мёрз в предбаннике.

Альфия-опай рассказала нам очень интересную историю про нашу бабушку. Когда Онькай была с ногами, она ездила в свой родной город Оренбург, скучала по своему родному дому. Так Онькай в 20 годы XX века поехала в Оренбург, а там были белые, и в ходу были их деньги. Поехала в следующий раз, а там красные, и в ходу были деньги красных. То есть, город захватывали то белые, то красные. А один раз поехала, так там были в ходу деньги зеленых. И в такое неспокойное время наша бабушка разъезжала. Моя бабушка была заядлая путешественница, настоящая Сафарова — safare — охота, перемена мест, и по-татарски — сафар — путешествие.

Я фамилию своей бабушки переняла по наследству, оправдала её, — я люблю ездить с самого моего детства. Я видела мир большой и интересный. Все друг друга знали, либо учились, либо соседствовали и со всеми были приветливы и дружелюбны: «Здравствуйте! — Здравствуйте!» И никому из этих людей в голову не приходило сказать что-то плохое или обидеть. Все были рады встрече, и мне хотелось их всех увидеть ещё и ещё.

Так я исходила в детстве множество домов и дворов за разной надобностью, набиралась всевозможных впечатлений. Летние мои дни, много солнца, много зелени были наполнены беспредельной свободой передвижения. Этот мир с каждым днём разрастался, вберя в себя новые улицы, лица, слова.

Здесь ведь всё моё бродяжье детство и прошло. Я оставалась дома одна практически на весь день и быстро научилась пользоваться предоставленной свободой, — гуляла не во дворе, как Алик, а по городу. Главное, мне нужно было успеть вернуться домой до прихода мамы. Мама спокойно относилась к этому. Она знала куда я хожу, у неё всегда отпрашивалась. Если я маме была нужна, она посылала за мной Алика, он всегда спрашивал: «Ты куда?»

Так, например, было, когда к нам приехали Роза и Геральд из Самарканда, мои двоюродные по отцу, которых я никогда не видела. Все трое с Аликом пришли к Рите. Роза сразу сказала: «Инна! Я твоя двоюродная сестра Роза».

Оказывается, они насовсем переехали в Ташкент и нас нашли. Вахид-обы стал работать в Райисполкоме и вскоре получили участок земли на окраине города, и они сами начали строить себе дом на ул. Дербентский проезд. Мы с ними всю жизнь близко общались, роднились, помогали друг другу.

Когда я уходила из дома далеко, заночевала у тёти или у подруг, мама на меня не рассчитывала. Но мама всегда была уведомлена о моём местонахождении, в этом отношении я была очень дисциплинирована: если не было дома Алика, я говорила тёте Нюсе, куда я отправляюсь. Повзрослев я ни перед кем не отчитывалась. Я ездила двумя трамваями в Аэропорт, в дом, где мы раньше жили, к моему любимому детству; и мне нравилось, как тепло меня встречали: «Какая умница и какая любезная наша Инна, как она хорошо разговаривает, совсем взрослая красивая девушка».

Ах! Как я любила ездить в наше старое местожительство в Авиагородок!

Я хорошо узнала город, куда и каким транспортом ехать. Вечно зелёный город Востока, с бесконечно длинным летним днём солнечный Ташкент мне очень нравится, особенно центр города. Во всех высоких деревьях, часто смыкающихся зелёным сводом над центральными улицами города щедрый солнечный свет разливается с раннего утра и длится до самого вечера с чудесным ароматом деревьев, цветов и кустов.

Слева старинное здание фундаментальной библиотеки САГУ, (ТашГУ) Ныне здесь Самолётостроительный институт.

Весь утопающий в зелени Сквер Революции, где много больших старых деревьев с очень густыми разветвляющими кронами, закрывающими полнеба от солнца, гигантские кроны чинар (платан), листья величиной с тарелку, высочайшие вековые дубы; у некоторых из этих деревьев были таблички, что охраняются государством.

Летом в чиллю — азиатский млеющий зной — июль, август месяцы — здесь мы спасались от изнывающей жары, сидя на больших удобных гладеньких деревянных скамейках со спинками.

Чилля — по-узбекски — 40 дней наиболее знойной жары лета — конец июня, июль, август, и зимняя чилля — 40 дней самых холодных дней года — конец декабря, январь, начало февраля. Есть по-английски похожее слово chill [tʃil] — чил, обозначающее сильный холод, озноб. To take the chill off – подогреть. Chill — разговорное — подогревать жидкость. То есть смысл этого слова одинаков и по-узбекски, и по-английски.

На аллеях Сквера растут каштаны с большими белыми цветами, всё дерево в белом цвете, так красиво, душистые акации тоже с белыми соцветиями, запах у них необыкновенный, нежный. Красота природы! В этот зелёный уголок в самом центре города мы все были ходоки. Этот зелёный Сквер Революции, находясь на перекрёстке семи дорог стал мини-шёлковым путём нашим горожанам, идущим и едущим по своим делам во все концы города. В центре Сквера большой памятник (ныне памятник конному Тамерлану) — бюст Карла Маркса. По его фундаментальному учению принципа жизни в цивилизованном обществе Ленин привел веками страдающих бедных людей в России к хорошей жизни, сократил разницу между богатыми и бедными.

«Два на миру у меня врага:
Два близнеца неразрывно слитых:
Голод голодных и сытость сытых».

— М.Цветаева

Вокруг памятника большая круглая цветочная клумба с разноцветными цветами. Асфальтовые дорожки ведут к центральным улицам города, которые расположены радиально от круглого Сквера, как лучи: Карла Маркса, Энгельса, Пушкинская, Жуковская, Пролетарская, Студенческий проезд.

По обе стороны ул. К.Маркса в самом начале по углам стоят два больших трехэтажных здания, одинаковые как близнецы — старинное величественное здание университета САГУ, ныне ТашГУ. Несущие стены первого этажа толщиной около метра, кирпичная кладка из квадратного плоского кирпича, с красивой фигурной кладкой окон, парадного входа-фасада; неотштукатуренные слои кирпичей создают неповторимое впечатление старинного сооружения. Такое же крепкое и красивое старинное здание, похожее на английский замок — Дворец Пионеров им. В.И.Ленина. Настоящий дворец с башенками, с высоким подвальным помещением; высокие комнаты, красивые дубовые двери, винтовая лестница на второй этаж.

Эти старинные здания, выстроенные из жжённого кирпича, очень крепко построены из-за нередких здешних землетрясений. Огромный, огороженный кованой чугунной решеткой высокий забор по всему периметру двора-сада с маленьким круглым бассейном с фонтанами — каменными лягушками, игровая площадка и множество вековых деревьев: чинары и дубы, посаженные ещё при князе-коммерсанте Николае Константиновиче Романове.

Дворец был построен в 1891 г., здесь жил опальный Великий князь Н.К.Романов, близкий родственник последнего российского царя Николая II. В 1919 г. перед своей смертью князь передал этот дворец в дар городу Ташкенту вместе с мебелью, книгами, дорогими туркменскими и хиванскими коврами, фаянсовыми сервизами и статуэтками.

Его большая коллекция картин русской и европейской живописи стала основой Музея Искусств в г. Ташкенте. Его стараниями были вымощены улицы вокруг дворца, построен национальный театр «Хива», выделил деньги на строительство театра оперы и балета им. Алишера Навои, такое величественное, самое красивое здание в городе. Говорили, что этот наш театр Навои красивее даже Большого московского театра по внешнему великолепному архитектурному оформлению.

Конечно, я была зачарована богатством огромного высокого зала нашего театра с красивыми балконами, мягкими креслами, сказочной сверкающей большущей люстрой, каким-то приглушенным разговором в зале, яркими ковровыми дорожками.

Здесь я вспомнила русский литературный анекдот: Барин, отпустивший слугу в театр, спрашивает его:
— Ну, как тебе театр понравился?
— Очень понравилось: тепло, светло, люстра пребогатейшая, народу много, музыка играет, праздник да и только.
— Ну, а актёры как?
— Да признаться, когда занавес подняли и начали актёры про дела свои разговоры вести, я их и слушать не стал.

Рядом с Дворцом Пионеров на ул. Сталина большое уже современное здание Публичная библиотека, в котором на первом этаже художественная литература, книги можно было брать на дом. Я прочитала много библиотечных книг, любила читать, зачитывалась до глубокой ночи. Мама уже спала, а я с фонариком окуналась в волшебный мир чудес великолепных книг. То, что напечатано было, поясняло мои же предположения — по-иному взглянуть на мир, — поэтому я верила книгам, ждала от жизни очень многого, чего-то особенного, чего-то самого необыкновенного. Я всегда так уверенно вела себя, будто давно знала чего-то такое, чего не знает никто. Думала о многом, а ещё заметила, что люди так старательно ходят, как бы никого вокруг себя не видят, озабоченны, им некогда, и мне очень хотелось каждому помочь, я же многое уже умею. И от этого искреннего чувства мне становилось неимоверно хорошо, приятно и весело.

Конечно, я была очень довольна жизнью, ничего не скажешь, очень. Меня приняли в комсомол в Райкоме комсомола Ленинского района. Я тщательно учила Устав ВЛКСМ, но мало чего из Устава спросили, я ответила. В общем, жизнь била ключом, «жить стало хорошо, жить стало веселее», и вдруг: «Умер Сталин».

Когда директор школы пришёл с этим известием, мы разучивали танец «Молдованка» с новой молодой учительницей — парный танец в фойе школы под ля-ля-ля, готовились к выступлению. Директора все уважали, он преподавал историю. Рассказывал очень интересно, и мы слушали, сидели тихо. Он был для нас авторитетом.

Наши все учителя плакали, а директор не плакал, это я запомнила. Вообще-то, мужчины не плачут. Сталина любили за наше счастливое детство. Мы были уверены, что мы живем в самой прекрасной стране, победили фашистов в очень тяжёлой войне — В.О.В. — и сейчас строим коммунизм.

Я тоже со всеми солидарно переживала, молчала, но недолго. Вскоре я об этом обо всём позабыла, потому что заканчивался выпускной десятый класс, который тянулся очень долго, а мы снова переехали на другую квартиру. Сначала переехали к знакомым — к Шамси-Камар-опаю на ул. Джар-Куча.

Это была комната со многими нишами в стене, в которые складывают стопками курпачи — стёганные вручную одеяла — длинные тонкие национальные матрасы, их в семьях бывает много. Мама эти ниши закрывала с сюзане, а некоторые использовали как книжная полка.

У Шамсэ-Камара была невестка молодая Мунира и её двое детей, младшего звали Мансур, я его полюбила, а он — меня, из-за него я к ним приходила, когда мы уже у них не жили.

Один раз он мне сказал, провожая до калитки: «Иниса! Тогэн кильгач, нарса опкильма». — Ещё раз придёшь, ничего не приноси». Ребёнок укорял меня по-детски прямо, так как я приходила с пустыми руками, надо было хоть конфетку дать. Когда приходишь к ребенку, надо гостинец, какое-нибудь лакомство принести, не знала я.

Мунира была еврейка, её сироту взяли совсем маленькую, когда во время войны эвакуировали в Ташкент детей-сирот, лишившихся родителей, с ранних лет, испытавших ужасы войны, приняли в свои семьи наши ташкентские жители. Одна узбекская семья усыновила одиннадцать детей. В то время ещё не было никаких пособий от государства, никакого опекунства. Его фамилия известная. В Ташкенте есть ему памятник. Узбекфильм снял про них художественный фильм «Ты — не сирота».

Так вот, Муниру звали Броня, она выросла в семье Шамси-Камара, говорит чисто по-татарски, потом стала женой старшего сына своей новой мамы, язык не поворачивается назвать её мачехой. Мунира приняла мусульманство, и свекровь её всегда любила как родную.

У них мы почему-то долго не пожили. Переехали на другую сторону ул. Навои в Строительный проезд около входа в большой новый стадион «Пахтакор», который недавно построили на 50 тысяч мест. Направо от ворот были маленькие глинобитные (саманные) домишки, там у Хайри-опа мы сняли комнату.

Алик наш бедный так уставал от этих наших бесконечных переездов таскать вещи, баулы, стулья по длинным переулкам бывших ташкентских улиц. Мы очень уставали, и стали ругаться, выговаривать маме, зачем мы из-за того, что ушли из Куйлюка, теперь на одном месте не живём, снова и снова сразу же уходили, как цыгане вечно с вещами таскаемся, и мне это надоело. «Это вы, мама, так делаете, зачем сразу же уходим?»

Алику теперь пришлось поехать к бабушке на Тал-Арык, потому что здесь на ул. Навои русских школ не было, на Хадре была одна узбекская школа №42, и он вернулся в свою школу и ездил вместе с Эриком Чипигиным, с которым они друзья.

Я сказала, что тоже уйду из дома, у нас все равно нет дома, один бесконечный тупик. Сказано — сделано. Я собрала свои учебники, тетради, кое-что из одежды — всё в черный чемодан, но на этот раз не ушла. Хайрия-опай вместе с мамой солидарно меня уговаривала не бросать мать, и что «ты — девушка пропадёшь».

Хайрия-опай была городская узбечка, не на много старше меня, грамотная, уверенно говорила на обоих языках, вещала: «Не рви сердце матери, думаешь ей легко? Довольно ребячиться!» Она одна растила сына, жила без мужа, почему — не говорила. Эта женская доля всегда понятна и без разговоров и вопросов. Я с ней подружилась.

Когда были футбольные матчи, она караулила частные легковые машины. С табуреткой и с семечками сидела целых полтора часа около ворот и брала по рублю с каждого водителя. Хайрия-опа часто угощала меня чаем с новатом — жженый комковой светло-жёлтого цвета сахар. Вскоре, как похолодало, я полюбила заходить к ней и садиться на полу, опустив ноги под углубление под низеньким маленьким столиком — углубление это печка — сандал — посередине комнаты в земляной яме, обложенной камнями, в середине горящие угли, принесённые с уличной печки, самодельная печь в каждом дворе — учак.

Столик этот покрыт стареньким ватным одеялом как длинной скатертью, которое становится горячим, а вокруг столика на войлочной подстилке положены на полу разноцветные курпачи, на которые садишься, просунув ноги под горячее одеяло. Сидя за сандалом зимой можно хорошо согреться, и в комнате становится теплее.

Так как все эти узбекские дворики и дома были самострой, путанный лабиринт переулков, тупиков, и множество таких хибар и участков в Старом городе по генеральному плану столицы подлежали сносу, то Хайрия-опа получит хорошую благоустроенную квартиру, а мы снова уходим.

Около нового стадиона надо в первую очередь территорию благоустраивать. Эти все хибарки и ветхие саманные домишки на ул. Навои с этой нечётной стороны улицы постепенно все сносят и делают красивые площади, строят магазины и кафе.

Мама работала заведующей ручным отделом в большой аптеке №12 по ул. Навои, дом №6 на чётной стороне улицы с большом красивом трёхэтажном кирпичном доме. Сталинские высокопотолочные дома 3 и 4-х дома выстраиваются уже до конца улицы. Мамина аптека была близко на углу улиц Навои и Полиграфическая (ныне Усмана Юсупова) и поэтому мы в этом районе поменяли четыре квартиры за четыре года, зато маме, наконец, было облегчение ехать на работу бесконечной труженице-кормилице. Такая далекая и трудная дорога утомляет больше, чем сама работа.

На той же стороне улицы (нечётная) Навои ближе к речке Анхор мы снимали там мазанку в глубине узбекского двора в одном длинном-предлинном переулке, заканчивающимся нашим тупиком. Надо было пройти мимо хозяйской половины, пересечь этот утоптанный большой двор с цветниками; в конце двора была небольшая пристройка — комната тоже с нишами, с буржуйкой, керосиновой лампой и керосинкой.

В этих узбекских двориках с тёплой утоптанной землёй везде журчат арыки, полные воды, деревья посажены повсюду и во дворах, и на улицах, в основном вишнёвые и урюковые, очень красиво они цветут по весне, ещё листьев нет, а деревья все в цвету. Красивейшие, нежнейшие белоснежные цветочки вишнёвого дерева — знаменитая японская сакура — её сажает у нас каждый житель в своем саду в первую очередь, и вишнёвое варенье — самое вкусное с натуральным консервантом — кислость. Из арыка поливают вёдрами, особенно в летнюю жару и веет такая прохлада, полная ароматом растений и политой из арыка доброй ташкентской земли; и здесь получается всегда такая мягкая погода, что даже сильная июльская жара не чувствуется в этом простом узбекском сельском быте, где нет удобств и никакого намёка на комфорт; ни асфальта, ни бетона, ни высоток, а воздух в саду великолепный; и всё: и солнце, и небо, и ярко-красные вишенки за окном — всё радует глаз, если бы не наши частые переезды с тасканием на себе нашего домашнего скарба.

Однажды вечером меня провожал после театра именно в этот зеленый дом Волик — Владимир Рецептор, будущий киноактер в Москве. В Ташкенте они жили в том же красивом доме, где на первом этаже помещалась мамина аптека. (Жить с фамилией Рецептор в доме над аптекой!). Волик учился на пятом курсе филфака САГУ, а я — на первом курсе Биофака. Их факультет пригласил на вечер наш, и меня домой провожал Волик, и мы с ним снова прошлись по нашему длинному переулку. Волик признался, что сочиняет стихи. Это здорово! Он прочёл своё стихотворение, которое дотянулось почти до конца переулка. «Нельзя ли для прогулок подальше выбрать переулок?»

Я запомнила первые строчки:

«Позвольте, академик, взглянуть хотя бы раз,
Студентам не мешая, на ваш прекрасный Марс...»

Волик был высокий симпатичный, кареглазый, с тёмной шевелюрой вьющихся волос, очень воспитанный молодой человек. Сразу было видно, что он из хорошей семьи. Я замечала как он мило смотрит, абсолютно ничего себе не позволял; но я была очень горда собою, что я — симпатичная, умелая, всеми расхваленная. В будущее смотрела с присущим юности оптимизмом.

Я была с самомнением выше всяких Воликов и не разглядела в нём его талант, его доброту, жила в ожидании в моей жизни более достойнее меня, чего-то необыкновенного и замечательного. Я ни с кем не встречалась, никому я рабски не подчинялась и наслаждалась в себе самой и всегда была чем-нибудь занята. Меня все-все возвышали, особенно мама после того, как я покорила Университет.

Об этом подробнее расскажу. Это, можно сказать, — моя первая победа в жизни.

После этого длинного переулка с закоулками на нечётной стороне ул. Навои мы снова уже в четвёртый раз переехали, и снова на другую чётную сторону недалеко от ул. Джар-куча, где мы уже жили; тоже по переулку у одного зубного врача-протезиста, у которого был большой хороший дом, ухоженный фруктовый сад и двор большой, — стоматолог золотой. Кроме нас ещё одна квартирантка жила.

Дом длинный справа от входа, много комнат окнами в большой зелёный весь в цветниках и фруктовых деревьях двор, слева хозяйственные пристройки и туалет. А прямо от ворот большая со всех сторон застеклённая летняя веранда, которая возвышалась выше дома из-за подвала с высоким потолком.

Хозяева были уже не молодые, бездетные. Я с хозяйкой подружилась, и она мне про это и рассказала, высокая полная добродушная богатая узбечка. У них воспитывалась девочка — школьница, хорошенькая белолицая Лола. Хозяйка её удочерила у своей двоюродной сестры, у которой восемь детей.

Мы с Лолой иногда ходили на Шейхантаур за горячими лепёшками к чаю. Только из тандыра лепёшка, от которой шёл такой тминный запах, что не купить лепешку, мимо пройти — никакой возможности. А потом мы вместе на красивой солнечной веранде чаёвничали, сидя на полу за низеньким столиком на цветастых стёганных курпачах по-узбекскому обычаю. Лола приносила к чаю поспевшие абрикосы с их сада, у них ещё росло гранатовое дерево, цвело ярко-красными цветами всё дерево.

Я наслаждалась гостеприимством, была молода и счастлива в разнообразно-прекрасном моём мире. Ещё у них жил родной братишка мужа хозяйки Аббас, он учился в институте, часто работал во дворе, помогая по хозяйству и на меня поглядывал.

Но что интересно было, через несколько лет спустя, когда я была в Москве на практике. В Москве мы с Аббасом случайно встретились. Говорят мир тесен. Действительно. Как можно встретить своего земляка в таком большом мегаполисе, в столице огромного государства своего знакомого из небольшого города за тридевять земель? Ташкент в 50 годы еще не был городом-миллионником. Бывает в своём городе годами не встречаемся со знакомыми своими жителями. Кто же нас толкает на такую встречу?!

Аббас, конечно, был из культурных узбеков, ещё старых учёных семей, про которых говорят «белая кость». Культурный, но туда же какие и все некультурные. Он пригласил меня встретиться около метро, где мы с ним случайно увиделись, здесь же на следующий день. Я пришла, а Аббас, долго не думая, стал прижимать меня, обнимать и полез целоваться. Его такие молниеносные порывы удивили меня и разозлили. Я ему пригрозила, что всё расскажу его брату. Это было как мы доехали до кинотеатра «Ударник». В кино я с ним, естественно, не пошла, вернулась в метро и поехала в общежитие. Он сначала удерживал меня, я вырывалась, прохожие стали обращать внимание, и он отпустил, звал, сказал ладно, если не хочешь… и т.д.

Вот такой некрасивый эпизод был у меня с этим Аббасом.

Всё равно из далека вспоминается хорошее, плохое — не очень плохим; идеалистически запечатлён мой образ в те годы, когда ты был молод, полон сил и счастлив, и таким милосердным городом являлся солнечный гостеприимный мой любимый Ташкент.

V. Студенческие годы, мои университеты

«Моей судьбой, сказать по правде очень,
Никто не озабочен».

Из невозвратного далёка прошло детство, милое, свободное, запоминающееся. «Златые годы первых лет, и первых лет уроки, что вашу прелесть заменит?» Началась молодость восторженная жизнерадостная и самостоятельная. Мир моих чудес, моих побед! Я помню множество вещей, как будто все это было вчера, всё в памяти осталось.

Здешний тёплый климат и щедрое солнце — бесконечное ташкентское лето, — в Ташкенте было легче жить, солнца было много, а оно способствует выработке в организме серотонина — гормона радости, и все беззаботное наше лето солнце нас спасало, солнце нас вскормило, и его лучи отпечатались на наших лицах и на наших добрых сердцах, — бесконечное ташкентское лето. «Лето — это маленькая жизнь».

Салют Инесса! Чувство вольности и независимости в разнообразно-прекрасном мире радовало в жизни, настолько чувствовала себя хозяйкой судьбы, как в те вольные счастливые годы детства. Мир, открытый взору и размышлению.

Я думала про себя, почему я такая оптимистка несмотря на нашу бедность? У меня был талант жить, купаясь в лучах обожания и щедрого солнца, растапливающего страх. О трудностях я быстро забыла и очень любила музыку, книги, кино, театр и, конечно, маму, Алика, подруг, детей, родных — всех!

В старших классах мы читали и Мопассана, и Дикенса. Мальчики из 31 шк. приглашали нас на вечер. Две девочки уже дружили с мальчиками, они приглашали своих подруг на танец, как только включали радиолу. С нами на вечере были учителя из этой школы. Рита Полякова дружила с Юрой Кученковым, мы его звали Кучум. Он был высокий, очень красивый мальчик. Мне нравился Кутепов старший, он не танцевал, а стоял рядом с нами девочками около окна, разговаривал, шутил.

Однажды один мальчик из этой школы Куперт окликнул меня, когда я шла домой, и мы с ним стали о чём-то разговаривать. Мама выходила из ворот, увидела нас и злостно окликнула: «А ну-ка, сейчас же домой, совсем уличная стала… уже с мальчиками…» Было так обидно, что мама так грубо разогнала нас, обругала ни за что, и ни про что, я расплакалась и крикнула: «Я больше домой..!» От обиды плача шла не ведая куда, пришла к Рите, ей всю эту ситуацию обрисовала, она мне посочувствовала и сказала: «Паразиты — эти родители!» Я её попросила сказать, что меня нет: «Или мне к Свете пойти?» — «К ней хозяйка никого не пускает, оставайся». Подробности уже не помню, но хорошо запомнила как меня ловили на улице мама вместе с Дау-опаем. Оказывается, когда я убежала, мать с ног сбилась, разыскивая меня и поехала на Куйлюк: «Инночка из дома убежала».

С тех пор прошло много-много лет, когда я рассказывала, как они вдвоём гнались за мной. Все очень удивлялись моему такому поведению, не верилось им. Я и сейчас помню их, бегающих по нашей улице «Восьмого Марта» уже не молодых женщин: мама с одной стороны улицы, Дау-опай с другой, надеясь поймать меня в кольцо и кричали: «Вернись! Кому говорю?» Потом мне мама ультиматум поставила: «Вот что, Инночка! Из дому ни разу! Ты — не маленькая, должна понимать». Я обиделась, ещё раз из дома убегала, второй раз, когда в институт ходила на консультацию.

После окончания школы начинаются первые жизненные испытания. Как быть дальше, куда пойти учиться? Для меня это было очень чувствительно, я боялась. Будучи фактически бездомными, мы много адресов поменяли, жили на съёмных квартирах. Частые переезды, разные школы расхолаживали, хороших знаний нет, не знаю грамматику, алгебру и геометрию, не знаю физических и химических формул и задач, не знаю исторические даты. Как же я буду сдавать экзамены?! Девочки в классе говорили, куда они пойдут учиться, а я ума не приложу. И как-то у меня получилось, у меня часто находилась верная оценка.

Я, вообще, никогда не давала волю печали или гневу, и случай помог. «Нас всегда подстерегает случай». В наш выпускной класс пришли новые ученики — мальчики. Школы женские и мужские объединили. Это было так необычно, мальчики были такие вежливые, тихие, помогали по урокам и добрейшие были к нам отношения. Первое время так было. Вот эти ребята всё знали про ВУЗы и растолковали мне, что легче всего поступать в Политех, там нет конкурса, и лучше на Стройфак, там легче учиться, остальные: Энергофак, Хим.-тех. фак, Радио-технические факультеты трудные, а на Стройфаке только один предмет трудный — сопромат. И я пошла сдавать документы на Стройфак: трамвай №3, остановка Ассакинская, ул. Каблукова.

Там я познакомилась с одной девочкой, которая работала лаборанткой, она в прошлом году провалила экзамены, мама устроила ее работать на факультете, а девочке не понравилось. «Надо весь день сидеть там, я так не могу… давай с тобой вместе будем готовиться, хочешь?» — «А где?» — «В институте есть адреса хозяек, которые сдают комнаты студентам, я скопила немного денег». И мы с ней вдвоём решили снять комнату. Дело в том, что эта моя новая знакомая была тоже обижена на свою маму.

Почему именно с ней я познакомилась? Да потому что рыбак рыбака видит издалека: по глазам, по словам, по разговору мы быстро нашли общий язык, как будто кто-то нас подтолкнул друг другу, и мы сразу пришли к одному решению — уйти из дома: оба были в обиде, нас обидели наши мамы, и это — основание.

Дома я снова собрала свой чемодан и спокойно ушла из дома уже по-настоящему. Я была оторвой, если решилась на такое, и мы с моей новой знакомой, она тоже с чемоданом пошли на квартиру по адресу. Это была Ново-Московская улица, собственный дом прямо против входа в Ирригационный институт у одной русской семьи, муж и жена, оба среднего возраста. Они нас поместили в первой проходной комнате, диван и раскладушка. Мы заночевали. Утром хозяева вдвоём стали нас расспрашивать, и, наверное, что-то заподозрили, и нам пришлось уйти восвояси. Мы с чемоданами пошли сначала к девочке домой. Они жили на той же ул. Каблукова, но на одну остановку дальше. Я у них пробыла до прихода ее мамы, потом ушла домой со своим чемоданом.

А кому мы были нужны кроме мамы?

Первый экзамен был математика письменный, я получила двойку, то есть провалилась. Я, конечно, расплакалась, расстроилась ужасно, и меня стал успокаивать один парень из приёмной комиссии — первокурсник. Он сказал: «Не плачь, я посмотрю твою работу, исправим отметку». Так и сказал. Они с другом-студентом собирали наши листы после окончания экзамена. Этот парень был Хиля, как его звали друзья. Вот так я познакомилась с Юрой — Георгий Юнгвальд-Хилькевич — ныне знаменитый кинорежиссер, снявший фильм «Три мушкетёра» с талантливым актером М.Боярским, еще «Узник замка Ив и другие». Юра дал мне свой домашний адрес, чтобы я зашла узнать. Они жили в центре города, рядом со Сквером Революции на ул. Пролетарская, дом 4. Большой трёхэтажный дом, расположенный углом, подъезд слева от входа квадратного двора, квартира на втором этаже, дверь налево. Дверь открыла его мама, я сказала, мне нужен Юра на минутку. Он сразу вышел радостный, но ничего не получилось, он сказал мне, не думай, я тебе на следующий год всё решение сделаю, а ты готовь остальные предметы, а математику я тебе точно напишу, я обещаю. Добрейшей души человек.

Конечно, кто ему первокурснику разрешит брать письменные работы абитуриентов? Тем более исправлять оценку.

Юра с друзьями часто стояли на углу университета САГУ и ул. К. Маркса. Это — наш ташкентский «Бродвей», а для них, — счастливчиков — это их улица, где они постоянно прогуливались. Молодые люди были одеты с иголочки, не как наши ребята, на них самые добротные и модные одежды, обувь отменного качества.

Когда я в следующем году училась в САГУ, на углу которого они стояли — стоячки, — я их видела, проходила с занятия с девочками мимо, и Юра ко мне подходил. Мы обменивались общими фразами: «Привет! — Привет! Идём пройдёмся?» Интереса особого у меня к нему не было, откуда мне было знать, что он будет знаменитый? В то время я сама была для себя знаменитостью, — я стала студенткой и этим очень гордилась, добившись учёбы в ВУЗе.

Когда мы с Юрой познакомились, он был первокурсником, приветливый, общительный парень. Он всегда был хорошо со вкусом одет, обладал врождённым вкусом, тут возможно сказалось домашнее воспитание известной семьи Хилькевичей. Юра был очень худой, такой стройный тополёк, чуть выше среднего роста, черноволосый чернобровый с узким лицом, глаза тёмно-карие, очень приятные, весёлые. Статным красавцем он не был и евреем тоже не был, как я думала, так как он был очень умным, взгляд у него был всегда внимательный. А был он из старинного польского рода, известного и по книге польского писателя Станкевича «Крестоносцы».

Интересно, как они — Юнгвальд-Хилькевичи — могли оказаться в Ташкенте? Вот загадка. У нас в Ташкенте по дороге в старое ТашМИ в предпоследней остановке справа по ходу есть маленький польский костел.

Я Юру хорошо запомнила ещё и из-за его редкого звучания двойной фамилии и, конечно, тем, что он хотел помочь, когда я плакала. Совсем молодой, а отзывчивый душевный добрый человек, и — воплощение культуры! Жаль, что я тогда была влюблена. Не в него.

А самое удивительное было уже через несколько лет: я случайно увидела Юру на вокзале, когда он стоял справа от центрального входа, оттуда стали пропускать пассажиров на платформы к поездам. Он оглянулся, и я его узнала сразу, Юра мне помахал, и я ему помахала. Это он наверное уезжал в Москву, когда уже закончил институт. Стройфак Политеха образовался в отдельный Архитектурный институт в Ташкенте.

Я часто вспоминаю эту нашу случайную встречу на вокзале и думала, помнит ли он меня, как мы с ним увиделись в день его отъезда, и он мне улыбался, стоя в толпе многочисленных пассажиров, одна голова только была и видна. Я была не близко, и его лицо вдали, старательно улыбающееся, видела. Эти улыбающиеся глаза, я часто вспоминаю. Эх! Надо было мне подойти, попрощаться, пожелать ему доброго пути и счастья на новом месте. Да впрочем, и без моего пожелания путь его сложился очень удачно, и он того стоит, он очень талантливый и очень хороший человек. Я не провожала его, но взглядами мы попрощались. Вот так-то было.

С такой наследственностью, с такой воспитанностью, как у него, и с таким добрым и общительным характером Юра не мог не стать талантливым и знаменитым. И мне повезло в жизни, что я встретилась с ним в моём любимом городе. Как он меня поддержал! Могла бы и не встретиться. И то, что он стал знаменитым, меня это очень радует. Это — моя удача и моё везение.

Как много талантливых людей я в жизни встречала! В этом моём разнообразно-прекрасном мире я прожила большую часть жизни, там ведь полжизни моей прошло. Да что полжизни, вся моя жизнь прошла за небольшим остатком. Когда я увидела Юру по TV будучи уже сама бабушкой, то есть старой, я его не узнала. Абсолютно другой человек. Это была передача о завещании, как у нас начали писать завещания заранее, ещё пока человек жив. Дикость какая-то. Так в этой передаче Юра сказал, что он всё своё нажитое состояние завещал жене Нодире. Ведущая спросила: «А вы не боитесь, что в старости останетесь ни с чем?»

Юра очень изменился, лицо круглое, полное, весь седой, и глаза совсем не те, которые когда-то так мило смотрели на меня. Конечно, я тоже изменилась в старости, но меня узнают. Говорят, что делает время с людьми? Но это не время делает, а его жизнь. Наша жизнь московская.

Борис Пастернак писал: «Времена не выбирают, в них живут и умирают».

После того, как я провалила экзамен в институт (екэлдэм — дословно — упала), мама стала получше обо мне заботиться. Сказала поможет мне с институтом. Она купила мне красивые югославские кожаные туфли, главное, моего размера — 36, а у мамы размер обуви — 35. Мама всегда покупала мне обувь 35 размера, а мне жмёт, и я не могла носить их, и мама сама их носила.

Весь год я почти никуда не выходила, учила, готовилась снова поступать. Не выходила по той простой причине, что не хотела ни с кем встретиться, рассказывать, как я провалилась. Но я пошла на занятие драмкружка, которое начиналось в шесть часов вечера. Уроки мастерства вёл артист театра им. Горького Б. Михайлов в клубе Авиазавода на ул. Навои прямо против входа стадиона, от нас близко, только дорогу перейти, на первом этаже в торце красивого трёхэтажного дома на ул. Навои на чётной стороне, в котором внизу был мебельный магазин.

На занятиях я познакомилась с очень приветливой девочкой Олей, дочерью директора Авиазавода на территории «Б». Она была среди нас первая по этюдам, потом она стала диктором на TV, но вскоре они уехали из Ташкента. Этот кружок был организован для работников Авиазавода, но ходило молодежи мало, поэтому приходили желающие со стороны.

Мама мне очень помогла получше сдать экзамен в университет, в котором на физмате работала ее знакомая Тишабаева. Мама пошла к ней домой и поговорила, что не по моей вине у меня школьные знания слабые, а из-за материальных обстоятельств семьи, а не из-за лени, что я очень хочу учиться дальше, что я способная и работящая.

В то время все и вся было нацелено на высшее образование. Спасибо ей Тишабаевой огромное, мне по физике поставили 5, биологию я сама сдала на 4 на биофаке, химию на 3 на химфаке, ул. Тараса Шевченко, 1, но это была преподавательница очень строгая, говорили, что пятёрки она, вообще, редко ставит, что тройка у неё — не плохо. Сочинение у меня тоже 3, несмотря на то, что у меня были шпаргалки, наверное грамматические ошибки.

Проходной балл был 17, а я набрала 16. Это был проходной балл для тех, у кого отцы погибли на фронте. На биофак я решила поступать, чтобы не сдавать вступительные экзамены по математике.

Я не прошла по конкурсу, и мы с мамой пошли к Тишабаевой. Она сказала, если есть желание учиться, ты будешь учиться. Первое сентября иди на факультет и занимайся со всеми, слушай лекции, выполняй что требуется. Никто тебя не выгонит.

Я так и сделала, потому что другого выхода у меня не было. Узнала расписание на I семестр, нашла аудиторию и пошла на первый курс Биолого-почвенного факультета САГУ. Деканом был А. Азизов, ректором — В. Столяров. Никто меня не выгнал.

Числа шестого пришли ещё две девочки Люда Колкова и Люся Гашева, я с ними познакомилась во время экзаменов. Им кто-то сказал: «Инна с 16 баллами не прошла по конкурсу, а учится». И они тоже пришли, так как у них тоже 16 баллов. И мы трое стали резервистами.

Преподаватели у нас наравне со всеми принимали зачёты и экзамены, в ведомость включали наши фамилии и оценки на обратной стороне одной и той же ведомости. На втором курсе нас зачислили, и я стала получать стипендию.

На первой лекции я осмелилась сесть только на последний ряд и оказалась рядом с Нелей Бурнашевой случайно в первый день моего нелегального положения: не то студентка, не то абитуриентка, а Неля меня поддержала. Я прямо ожила, когда она приняла меня в свою подгруппу: лабораторные работы делали вместе; на её студенческий билет мы брали приборы, пособия, реактивы. Практические занятия были одно на двоих, то есть занимались парами.

Неля оказалась наидобрейшей татарочкой, дочерью преподавателя СУГУ по политэкономии, очень старательная и успевающая студентка. У нас на биофаке в нашей группе учились всего четыре мальчика. В то время биология не считалась перспективной наукой, по крайней мене у нас, в особенности как мужская профессия. Мой дядя Зия-абы смеялся: «Я понимаю ещё женщина, но когда мужчина биолух…»

Такие разделы биологии как биофизика, биоинформатика, генная инженерия, потом стали престижными в связи с развитием космических, планетарных исследований, изучением человеческого мозга. У нас на факультете ценными кафедрами считались биохимия, микробиология, физиология животных и человека, туда наши ребята и стремились.

С нами учились Рустам Шадманов, Алик Медведев, Евсей Котлейяр — самый доверчивый сокурсник и Даниил Кашкаров — внук известного ученого-исследователя флоры и фауны Средней Азии. Эти мальчики оказались самыми дальновидными в выборе своей специальности. В следующем наборе после нашего выпуска уже на биофак был большой конкурс. У них уже мальчиков в группе было поровну. На биофак поступил и Нелин братишка Виль. И с ним вместе поступил узбекский мальчик из колхоза Хумсан, где наш факультет годами арендовал места для практических занятий при изучении флоры и фауны горного ареала Средней Азии. Звали его Родин. Вот тоже редкое имя и редкая интересная история на нашем факультете, об этом тоже я расскажу.

В 1954 г. я поступила и в 1959 г. закончила Университет, и все эти годы по два месяца с середины сентября и до середины ноября мы были на хлопке, помогали колхозникам собрать богатый урожай хлопка до наступления осенних дождей.

Мы ездили на больших городских автобусах с вещами, с матрасами, с раскладушками, с продуктами, посудой в Букинский район Ташкентской области. Норма была 60 кг хлопка в день. Можно собрать 40 кг, то оправдаешь питание, то есть не будешь должна за еду: два раза в день готовили на больших котлах горячие вкусные мясные супы с макаронами, узбекские сытные супы с зеленью и приправами: прямо с котла на поле кушали на свежем воздухе и с хорошим аппетитом. Всегда есть большой бак с кипятком. Если соберёшь меньше 25 кг хлопка, то по вечерам вызывали в Штаб (к преподавателям) и давали взбучку. Раза два-три привозили походные бани из воинской части.

В нашем южном климате в летнюю жару — «чилля» — июль, август бывает высокая температура воздуха +42 +44°С — сильная сухая азиатская жара, когда созревает жаролюбивое растение хлопчатник — Cossiplum hirsutum — очень ценное сырьё, в том числе и стратегическое. Это — главное богатство Узбекистана, которое мы называем «Белое золото». По-узбекски хлопок — пахта, по-английски — cotton.

Октябрь в Узбекистане почти продолжение жаркого лета, а в сентябре стоит такая же жара, исступленная осень, тяжёлое небо и — ни капли дождя; вот в это время года и надо поскорее успеть убрать белоснежный хлопок, то есть до наступления обильных осенних дождей, чтобы побольше собрать чистого хлопка высшего и первого сортов с огромных колхозных полей. До 4-5 млн тонн хлопка собирают за сезон. Помощь горожан необходима. Учёбу можно наверстать, а погода не подождёт, и будет белоснежный хлопок валяться в грязи на грядках, если мы его вовремя не соберём. И доля ташкентских студентов в этом весомая для нашего государства.

Хлеб, хлопок, шёлк — это богатство создаётся золотыми руками узбекского народа-труженика.

На хлопке было весело. Мы были молоды, безумолку болтали до глубокой ночи в своих комнатах — бараках, сараях, — а по утрам гонг бригадира не свет — не заря — вставать было смерти подобно.

В параллельном потоке на нашем факультете училась национальная группа, вот у них мальчиков было много. Девочек-узбечек из семьи неохотно отпускали учиться так далеко от дома.

Хлопковое поле. 1975 г. г. Ташкент, Тимур.

За время учёбы, особенно после хлопковой компании мы с ними подружились и помогали им с курсовыми работами, те из нас, кто знали узбекский язык. Как они радовались нашей помощи! Эти ребята относились к нам будто они нам родные братья с большим уважением. Чтобы приставать, у них и мысли не было. Не испорченный был тогда народ.

Они носили наши мешки с хлопком через поле учётчику к весам. Эти тяжёлые мешки — канары, в которые мы ссыпали хлопок из специальных фартуков, когда уже 3-4 кг хлопка наберёшь, мешает ходить по грядкам.

Ребята по очереди работали поварами, и все знали, что это в наших тогдашних условиях была самая тяжелая работа без отдыха с утра до вечера. Мы же, хлопкоробы, всегда могли посидеть на своих грядках, на своих собранных хлопках отдохнуть, что мы и делали, кроме заядлых сборщиков.

Другие ребята работали на хирмане, где огромные белоснежные кучи хлопка, собранные в огромные прямоугольные кучи хлопка — высотою до второго этажа. Ребята, стоя на самом верху, скидывали с тяжелых канаров хлопок, стоя по колено в нём; так лёгкий как вата хлопок утрамбовывался до определенного веса и покрывался сверху и по бокам большим прочным тентом и натягивался в ожидании упаковки и отправки.

Ох! Как наши мальчики уставали! Кто работал на кухне и в хирмане, им записывали ежедневно норму 60 кг хлопка.

Нам, девочкам тоже было нелегко без выходных дней выходить на поле и целыми днями работать. Так как на поля сыпали химические дефолианты с самолетов малой авиации («кукурузники») для обезлистьевания хлопчатника, мы одевали плотные носки, ботинки, спортивные тренировочные теплые костюмы с длинными рукавами, хоть и жара была, берегли своё здоровье.

Конечно, мы и простывали, и заболевали, и очень хотели домой и обращались за освобождением к врачам. Врачами работали студенты ТашМИ. У них первые курсы и выпускные были освобождены от хлопка.

Но было и много хорошего, хотя многие и кляли эти сельхозработы. Мы с радостью вспоминали, как мы все быстро сдружились в эти знаменитые студенческие годы, мы сплотились именно на ежегодных хлопковых компаниях. Сколько интересного и полезного было в этих наших общениях, в наших рассказах о себе, о своих близких. Разговорам не было конца, как и нашей дружбе. По сути на хлопке и начиналась наша студенческая жизнь.

С Нелей мы дружили все годы, я у них часто бывала дома, оставалась ночевать и благодаря ей ко мне пришла первая любовь.

Как это интересно на свете жить? Какой это блистательный мир?

Правда ведь? Как можно не радоваться и не веселиться?!

Я была счастлива, я почти летала, я попала в общество знания после своего не знания! И здесь умные и доброжелательные преподаватели. И я с ними. Не зря я выбрала этот университет, будто знала, что мне понравится. Это — заслуга моей мамы, это же она меня устроила. Это же мама моя такая умелая, это из-за неё и я умелая и смелая, а не вовсе из-за себя самой.

Спасибо, мамочка, что смогла дать мне высшее образование!

Такие интересные практические знания на Биофаке. Биология — это такое знакомое нам всем: растения, птицы, солнце, волки и лисицы — природа вся! Красота мира!

Учиться на Биофаке лучше всех!

Когда мы в Хумсане собирали гербарий высших растений и стали учить их латинские двойные названия, нам милая Арифханова сказала: «Ребята! Учите, встретимся у стадиона, а не на стадионе, учите!» Сразу захотелось всё вызубрить, хотя очень манящая и захватывающая природа, а какой воздух в предгорье голубого Тянь-Шаня?! И щедрый солнечный свет разливается с раннего утра, проникает сквозь листья и длится до самого вечера с ароматами трав, цветов, кустарников и деревьев. Не надышишься! Вот, слов не хватает!!

Восход солнца есть подлинное чудо! И этого чуда у нас предостаточно. И у нас, молодых, рот не закрывается от разговоров, улыбок и смеха. И учёба в радость.

Нелин папа Амин Хусаинович рассказывал нам, как он молодым приехал из Татарии в Ташкент и, проходя мимо Университета САГУ сказал себе: «Ничего! Я тоже буду учёным, вы — старперы уйдете на пенсию, а я буду на вашем месте». У него так и получилось. Виль ему сказал: «Пап! Ты теперь сам такой же старпёр».

Я тоже оторвусь из своего куйлючного села. Я — Энесса Сабировна Кабирова — с таким красивым именем и фамилией! Пусть я лишь бедная полусирота, но у меня есть ум и находчивость, и если правильно ими распорядиться, не отвлекаясь по мелочам, там на всякие развлечения, а вести цельную направленность, то смогу изменить свою судьбу. Я слышала как обо мне говорили: «Инесса такая непосредственная!» А я и сама это в душе уже знала от рождения, а они подтвердили.

Конечно, во многом я верю суждениям великих людей, кое же в чем полагаюсь и на своё суждение и имею немного дар предвидения, предсказания что ли, что у меня всё тоже получится, что задумала. В то время очень была уверена в этом.

И я стала теперь следить за своей внешностью, подкрашивала глаза, делала себе причёски, которые маме не нравились, носила туфли на высоких каблуках.

«У человека должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Мама хотела мне купить модный китайский макинтош, но он был очень дорог для нас, да и носить в нашем жарком климате, когда весна сразу становится жаркой, это не практично, а осенью дожди, и лучше зонтик.

Учиться на Биофаке очень интересно и нетрудно, кроме, конечно, химии: органическая, неорганическая, биохимия с огромными формулами. Нам лекции по специальностям читали приехавшие из Москвы видные учёные — доктора биологических наук: Раевская, Ошанин, Мекленбурцев, Туракулов, а также опытные наши преподаватели: Дора Марковна по морфологии растений, Арифханова по высшим растениям, Рабинович по высшей математике.

С Нелей мы стали как родные. Её мама каждый раз приглашала меня к чаю. Первый раз она говорила: «Как человек пьёт чай вприкуску или кладёт сахар в чай, можно узнать щедрый он или скупой». Мы говорили обо всём, Неля рассказала о своём детстве, о своей первой любви, как она влюбилась ещё в школе, но он не отвечал взаимностью, потому что весь в учёбе. Она сказала, что он такой красавчик, всем девочкам нравится, папа у него таджик, а мама русская и что он такой же умный как его отец — профессор философии, который читает в Университете истмат и диомат.

Зовут его Тагир, он хорошо знает политэкономию, разделы и социализм и капитализм и читает сочинения Ленина от корки до корки. Это по Нелиному рассказу о своём любимом. Она его очень хвалит. Оказывается их мама рано умерла, когда дочери было полтора годика, а Тагир только в школу пошёл. Девочку назвали Татьяна, а сына отец назвал в честь своего друга.

Тагир — вылитый отец, который их очень любит, даже второй раз не женился. Тагир всё детство нянчился с Таней, которая ни на шаг от него не отставала. Они живут близко от Нели, у которой братик Виль. В детстве они все вместе играли на улице, а потом Неля влюбилась. Она сказала, после сессии я тебя познакомлю с нашей компанией.

Неля с детства занималась балетом и хотела поступить в Хореографическое училище, но не прошла по конкурсу. Она ходила в Дворец Пионеров в балетный кружок вместе с Бернарой Кариевой, которая прошла по конкурсу в это училище, где дети с четвертого класса учат и общеобразовательные предметы и классический балет и там живут. Неля сказала, что у Бернары тоже ноги не соприкасались, когда ставят пятки и носки вместе; а так как её папа был директором Театра им. А. Навои, её и приняли. Но это Неля говорила, конечно, от детской обиды.

Бернара Кариева — талантливая балерина, училась в Москве у знаменитой Галины Улановой и сейчас Бернара — прима балерина в нашем театре, директором которого давно был народный артист Уз. ССР композитор Юнус Ашрафи.

Когда в 1956 г. в Москве был Международный фестиваль молодёжи и студентов, мы с Нелей тоже участвовали в узбекском танце вместе с девочками из национальной группы.

Танец поставила народная артистка Мукарам Тургунбаева, а репетировала с нами Бернара Кариева в спортивном зале Университета. Неля с ней хорошо общалась и меня познакомила. Бернара мне очень понравилась: красивая, изящная девушка, такая ласкова, такая приятная в общении; вот что значит — живёт в мире музыки и театра. Просто прелесть как хороша! Настоящая балерина!

Мы танцевали в новых костюмах, сшитых каждому по мерке на заказ. Для меня это было: радости не было границ! Театр, который я так полюбила с детства, когда он мне казался сказкой, я и в зрительный зал входила с трепетом, предвкушая наслаждение и музыкой, и пением, и танцами. Если бы мне сказали, что я сама буду танцевать на этой для меня недосягаемой сцене, я бы и не поверила, я и мечтать не могла, что попаду на самую сцену этого волшебства музыки и танца.

«Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, что всякому достоверно известно».

Выступление студентов ТашГУ в Театре им. А. Навои летом 1956 г. (Я во второй паре в белых босоножках)

Мы все были радостные каждый раз, когда заходили в театр: на репетиции, на нашем выступление. Вот это была удача! Мир моих чудес, моих побед!

Пока мы ждали своего выхода, а там были все участники конкурса, мы походили по высоким длинным коридорам, ведущим к сцене, где везде на стенах висят большие зеркала с полу до потолка в красивых рамах.

Но в Москву мы не прошли по конкурсу, а прошли не такие многочисленные группы как наши. Нас было с хором и оркестром около 60 человек, танцевали мы Хорезмский танец. В нашем семейном альбоме есть фото, где я танцую в паре с Нелей в Государственном театре Оперы и Балета им. А. Навои. На этой огромной сцене несколько рядов тяжелых бархатных занавесей на все случаи выступлений. Когда наш ансамбль стали выходить на сцену, и танцуя заняли всю сцену, все эти занавеси задвинули работники сцены полностью.

Вот как мне повезло!

Да. Мне по жизни везло и везло на хороших людей. Получается, что я всю мою молодость, живя в Ташкенте была близко знакома со многими будущими знаменитостями, когда их взлёт только-только начинался, их солнце только восходило, и я не могла знать, но инстинктивно чувствовала и гордилась ими.

Очень особыми были они, очень успешными были мои ташкентские земляки, потому что одно только знакомство с ними, даже без продолжительного общения оказали на меня такое позитивное влияние. Их воспитанность, образованность, отзывчивость и доброжелательность восхищали и радовали меня и я на них ровнялась. Их успех и меня заражал, и я была уверена, что я тоже смогу, упорно стремилась прославиться, пророчила себе славу и богатство. Поэтому я с молоду гордая, восторженная и смелая. Пойти и зайти в аудиторию Университета, сесть за парту не будучи студенткой, не зачисленной, не прошедшей по конкурсу, для этого надо иметь смелость, не так ли. А я одна пошла, первая, без мамы, без подруги и без студенческого билета. Вот какая я была в моей тогдашней жизни!

Смелость города берёт! «Ищите и отыщете, стучитесь, и откроют вам».

Теперь я расскажу об интересной истории на нашем факультете — это история Родина. Когда мы, студенты II курса Биофака приезжали на практику в Хумсан Бостандыкской области, Родин часто бывал с нами.

Он был местный, очень шустрый любознательный узбекский мальчишка. Даже когда мы учили свои предметы, отвечали преподам во дворе, Родин был тут как тут.

В мою практику ему было лет 12-13, и его невозможно было не заметить и не запомнить. Одно имя чего стоит! Родин! Он буквально искал нашего внимания, он громко выкрикивал по-русски названия птиц, насекомых, растений, что услышит от нас краем уха, находясь возле студентов, то и горланит: «Удод! Удод!.. Трясогузка..! Цикада!.. Цикады!» Баловался, смеялся, но тянулся к ребятам, к русскому языку. Один раз он очень долго выкрикивал: «Июньский хрущ! Июньский хрущ!» Это насекомое из семейства двукрылых, латынь, конечно, не помню. Это название занимало Родина, потому что созвучно слову Хрущёв — тогдашнего главы нашего государства. Ребята его подначивали специально, и безобидно посмеивались.

Родин часто ездил куда-то на председательской лошади, и я его попросила покататься. Но он пошел к председателю за разрешением, и я впервые в жизни покаталась верхом на лошади. Вот это удовольствие, так удовольствие! Высоко! Всё видно вокруг, люди внизу, а ты скачешь будто все выше и выше по воздуху. Живая возница! Что может быть приятнее человеку бежать вперед, лететь в открытое пространство?! И не надо смотреть под ноги, лошадка сама смотрит, выбирай только направление и дорогу. Это так необычно! И так легко управлять. Как я с тех пор полюбила лошадей! Я всегда бегу и выношу хлебушка, когда увижу за окном случайную повозку с лошадью в городе. Какие это терпеливые, благородные и послушные животные; я завидую тем людям, которые имеют возможность быть с лошадьми.

Я несколько раз покаталась по холмистым дорогам Хумсана, правда, не долго, чтобы не подводить людей, которые мне доверили.

Когда Нелин братишка Виль был на такой же практике, Родин был уже десятиклассником. Но что удивительная новость была, когда Неля сказала, что Виль с Родиным не только подружились, а что Виль помогал ему то ли по химии, то ли по физике, и Родин поступил на Биофак! Я раньше слышала, что наш препод Валериан Павлович с ним занимался. Ну, это понятно, они взрослые люди, хорошие педагоги заметили тягу Родина к учёбе, и в силу таких обстоятельств знали его, как он очень хотел стать, как мы, студентом.

А Виль? Баловень, профессорский сын, безжалостный остряк вдруг оказался добрым порядочным молодым человеком?! Оказывается, Родин — сирота, а для них поступление в ВУЗ — вне конкурса.

Неля сказала, мы сами увидели, что Виль вырос и стал другим: всё, что прежде привлекало его, теперь утратило смысл. Это была новость ошарашивающая.

«То, что с нами приключается, происходит в такой форме, которую мы не смогли бы себе и вообразить».

Я знала Нелиного братишку школьником старших классов — развязный, нагловатый тип. Надо же так измениться! Он без зазрения совести рассказывал пошлые анекдоты, однажды сказал: «У тебя матка расположена спереди, а у Нели — сзади». Вогнал меня в краску, дурак. Вообще, ужасный был наглец.

Значит, у него была хорошая наследственность, татарская, которой всегда гордилась моя бабушка Онькай.

После окончания Университета жизнь нас всех разбросала очень быстро. Но с Нелей мы общались долго. После рождения сына у неё была грудница очень запущенная, была операция, я её навещала в 15 горбольнице. Рустам в Москве учится ещё, а ребёнок у свекрови. Неле повезло, что попала в хорошую семью, свекровь добрейшая простая женщина обожала внука, вынянчила его, а Неля смогла работать и даже кандидатскую защитить, как и Рустам. У них все хорошо и у меня тоже, хотя занятость была неимоверная.

Когда я вышла замуж, о друзьях поинтересоваться секунды не имела, и быстротечная жизнь того времени меня затянула. Это теперь, когда я записываю, все припоминаю. Моя мама, Царство Ей Небесное! Часто говорила, какая у тебя память хорошая! Помню многое: и про Виля, и про Родина, и про добрейшую председательскую лошадь, как я радовалась, катаясь верхом. Мои самые милые и самые счастливые студенческие годы! Спасибо, спасибо, спасибо!

VI. Моя активная молодость

«Для славного дела есть соответствующий возраст и соответствующее время. Да не устанем мы творя добро».

Об особенностях своего детства я уже рассказывала, что хотя всё своё детство я была с бабушкой, то есть должна была быть домашней, но я с шести лет оторванная из родного дома в Митани, сразу не полюбила дом на Куйлюке, в который мы переехали и другую маленькую бабушку Онькай (её безногость щадили, и все её так называли) из-за того, что она без ног была ростом с меня, я ее не признавала, не слушалась и убегала на улицу. В это время меня радовали только Алик и Бобик. Маленькая очень дружелюбная собачка с грустными глазами. Она была домашняя, а не я.

Кушала она всегда на кухне вечером, в комнату её мама не пускала, но Бобик терпеливо выжидал около двери и потом тихонько и незаметно заходил и ложился под кровать к Онькаю. Это кровать была единственная в доме.

А много лет спустя в этом доме были злые собаки на цепи.

После Куйлюка, когда мы без конца переезжали с одной хозяйской квартиры на другую, то есть были, всё-таки бездомные, как я могла быть домашней? Я уходила из наших домов в кавычках, фактически чужих, куда угодно: на улицу, к подругам, в кино, в театр, к тёте, в церковь, в воинскую часть со Светой. Повзрослев, вообще, большую часть светлого времени суток — Его Величество Дневной Свет — проводила где-нибудь только не дома. Мне было там всё интересно, там я видела много необычного, а дома все то же самое. Я очень любила ездить на трамвае по городу и смотреть в окно. Мне лишь бы неинтересно не сидеть дома, а гулять по городу, где я видела блистательный мир людей, мир города.

«Не выходя со двора чемпионом не станешь».

«В детстве у нас не было ни телевизора, ни компьютера, а было одно только детство».

Я всё своё детство и юность прожила по Ювеналу, но этого не знала, узнала только в зрелом возрасте, когда записывала рассказы о себе, выписывала цитаты.

Мне было прискорбно, что я росла уличной, плохо училась в школе, не слушалась Онькай. Поздно поняла причину моего такого поведения, но быстро успокоилась и стала наверстывать упущенное. Как всегда не унывала, как будто знала выход, не важно, где ты ищешь, главное, знать, что счастье где-то близко и возможно. Я очень была в этом уверенна. Анализирую свою везучесть и свой оптимистический характер, я догадалась, какое благоприятные было начало моей жизни в семье. Причина, конечно, не одна, но вот главная: это всё потому, что в первые годы моей жизни, отродясь, я стала любимицей моей бабушки Обиджаным, которая нянчила меня до шести лет, потом и моего братика. А также я была первенцем у родителей, которые меня обожали.

У бабушки было три сына, и она очень была рада девочке. Как она меня любила и холила, я уже и в старости помню! Как будто я родилась ей на радость. Обиджаным меня боготворила. Я хорошо помню тот момент, когда я засыпала в маленькой кроватке, мама перестала давать мне соску, а я не могла без этого никак заснуть.

Папа говорил бабушке нельзя давать так долго соску, у девочки будут зубы кривые, что надо выдержать. Но Обиджаным потихоньку всё же давала соску, и этот момент счастья я навсегда запомнила. Может так было не раз, иначе я бы не запомнила; ведь я была в очень благоприятном для меня положении, я мучилась без соски, а бабушка берегла мои слезы.

Я выросла весёлой, радостной, всех любила, много умела с детства, была самостоятельной и смелой, потому что в своём младенчестве росла не в черных руках: ясли, няни, а с любимой и любящей бабушкой, мамой и с папой до самой школы.

Слёзы малыша, отданные в чужие руки, нельзя допустить, это травмирует психику ребёнка, если он не может находиться в дали от мамы и уже при сборах начинает плакать. С раннего детства такой малыш становится очень нервным, он часто капризничает, кидает игрушки и много плачет.

Берегите слёзы своих маленьких детей.

«Бог находится в ребёнке, проливающем слезинку, а не в миропорядке, которым оправдывают эту слезинку».

Я в молодые свои годы стала гордой, самовольной, жизнь свою устраивала как мне нравится.

Несчастья преследовали и семью, где жила сестра матери, но я не привыкла терпеть и во что бы то ни стало решила вырваться из этого бездушного дома. Моя мама здесь мучилась, Алик здесь мучился… Чертова жизнь.

Ну, уж нет, не для того я родилась! Я не сдамся по любому. Меня спасли лишь быстрые ноги и природная ловкость. Я убегала, сбегала, старалась и выскользнула-таки из этого мирка, воочию увидела себя, бегущую по улочкам куда угодно, лишь бы не оставаться там, где счастье быть не может, и сбежала насовсем.

Я убегала даже из детского оздоровительного санатория. Мама добилась для меня путевку в санаторий как тубинфецированная с положительной реакцией Пирке. Срок пребывания в пионерских лагерях 24 дня, а тут — 40 дней. В мае мне исполнилось 10 лет, а в июне я сбежала из санатория вместе со своей тезкой из отряда — Инной.

Много-много лет спустя, когда я нянчила старшего внука, я ему рассказывала, как мы соскучились по маме и с подружкой вдвоём убежали из санатория домой. Через некоторое время внучик попросил: «Бабушка Инна! Расскажи еще раз как ты из тюрьмы сбежала»!!! А я ему рассказывала, что мы из санатория сбежали; как он ещё детсадовского возраста смог связать санаторий с тюрьмой?! Пионерский лагерь с тюремным лагерем. Почему он сказал из тюрьмы?!

Для детского восприятия это наверное одно и тоже — отлучение из дома, от мамы, что лагерь, что тюрьма, что санаторий — одинаково — то есть не дома, без мамы — всё едино.

Смешно было бы очень, что я смогла сбежать из тюрьмы!

В санатории было хорошо, кормили пять раз в день. Но я соскучилась по маме. В воскресенье в родительский день мама не пришла ко мне, а послала Альфия-опая с Дильбар-опаем. Они со мной ласково говорили, гостинца, деньги дали, а я их еле вытерпела и еще больше маму захотела, и мы с одной девочкой, её тоже звали Инна, вместе скучали: она про свою маму рассказывала, а я — про свою маму, и мы с ней решили вместе убежать.

На следующий день после второго завтрака, когда отряд свободно проводит время, мы с Инной пошли в зооуголок, который был близко от ворот и смотрели клетки с кроликами, а сами поглядывали за сторожем в будке. Выждали и быстро юркнули за ворота и зашагали очень довольные. В то время автобусы не ходили, до трамвая было очень далеко идти пешком. Мы были в одинаковых казённых одеждах: юбка белая и кофта из отбеленной бязи. На кольце сели в трамвай № 2 во второй вагон. Где мы с Инной расстались я уже не помню, но очень хорошо помню, что я струсила и поехала не домой, так как боялась маму, а поехала к нашим родственникам в Старый город на 8 трамвае на Оклан к Рукия-опаю в надежде, что при ней мама смилостивится, не заругает, потому что при родственниках мама бывает всегда весёлой. Такая хитрая я была бестия.

Тут я, конечно, опрометчиво поступила, надо было не мешкая сразу ехать домой. Рукия-опай потом часто с ужасом пересказывала: «Стоит Инночка одна и говорит: «Я маму боюсь, поэтому убежала к вам из санатория». Когда она вышла к калитке, запричитала: «Ой, Олла-а-а! Что ты наделала? Марьям ещё не знает, а тебя наверное ищут».

И пока мы с ней со Старого города доехали до Аэропорта, у нас дома сидела медсестра из санатория и рассказывала, что сбежали две девочки, одна уже дома — Инна, но не я. Мама была в ужасе, она толком и не слышала, думала уже, что я умерла: там нет, дома нет, а увидев меня стала такой злой, заплаканная и, ничего не говоря, отправила меня с медсестрой обратно в санаторий.

И Рукия-опай не помогла, как я надеялась, что мама при родственниках будет весёлая. Развеселила я её… А другую Инну её мама оставила дома, хотя смена только началась.

На другой день на утренней линейке меня позорили на весь санаторий как плохой пример. До сих пор наглядно помню как я одна стою в центре всего санатория. Все смотрели, так стыдно было, себя любимую очень жалела, но не долго. Я, вообще, долго не грущу, тем более, что меня выбрали на спектакль «Золушка», правда, я репетировала плохую Гортензию, а Золушку репетировала хорошая девочка, которая была первая в паре с воспитательницей, когда мы все парами пять раз в день строились и заходили в столовую.

Дети смеялись над моей Гортензией, у меня на голове была соломенная шляпка и вместо платья длинная юбка до пола. Ко мне стали хорошо относиться, медсестра мне первой заплетала косички. Как дома в детстве, когда тебя причёсывает мама, и ты вся устремлена навстречу ее рукам. Это наверное, чтобы я при выписке не потеряла в весе, если я буду грустить, как в первый день после побега.

Было уже начало жаркого июля, стало по ночам тепло, когда во двор санатория в отдельную летнюю веранду вынесли больных из туберкулёзного отделения, горбатых в гипсах, выздоравливающих после операции на специальных кроватях, тех которые здесь лечатся годами. Моего Алика — тоже.

И мне стало совсем хорошо. Я каждый день ходила к нему. Несколько раз я покупала по утрам у местных молочниц кислое молоко в поллитровых банках, и мы с Аликом выпивали это молоко. Вместе с Аликом мне очень скрашивало моё оставшееся пребывание, и я прожила сорок дней и сорок ночей в Аликином санатории и немного запомнила наше житьё-бытьё в «Ореховой роще».

Наши летние веранды двухэтажные, открытые, огороженные высокими барьерами. По середине вход и деревянная широкая лестница на второй этаж. Там справа кровати нашего отряда, а налево — старших девочек, внизу кровати мальчиков.

Перед тем как пойти спать днём и вечером, мы мыли свои пыльные ноги. Сандали оставляли перед входом. В фойе веранды по бокам перед лестницей ставили с двух сторон два ряда по четыре цинковых тазика с двумя ручками с теплой водой, а на полу по середине фойе до самой лестницы стелили несколько старых пеленок. Мы по очереди вставали в тазики, мыли ноги, вставали на пелёнки, проходили по ним и шли быстро наверх по лестнице, и пока дойдёшь до своей кровати ноги уже сухие.

Нянечки смотрели, чтобы кто-нибудь не пробежал с немытыми ногами, не испачкал простыни.

Когда был сон-час дворник подметал все тротуары, ведущие в павильоны, в столовую, костелянша трясла простыни и вывешивала возле прачечной. Бельё на верёвках, как и наши мокрые ноги в нашем южном городе быстро высыхали в эти летние жаркие дни. Под этот не громкий бытовой шум и приятный знакомый запах политой из арыка теплой земли в тени душистых ореховых деревьев я каждый раз привычно засыпала.

Конечно, я была настоящей непоседой, я не могла находиться где-нибудь долго, однообразие меня угнетало.

Я всё любила, я с детьми возилась с одиннадцати лет, нянчила, игралась с ними, организовывала их во время наших многочисленных татарских гостеприимств, когда наши родственники всегда приходят с детьми. Мне часами сидеть в гостях за столом скучно, не хватает терпения, и я готовила небольшие выступления к столу, где пировали. Дети по моей указке пели, танцевали, взрослые были в восторге и говорили: «Как Инночка любит детей! Наверное, у неё будет много детей». Не угадали.

Однажды я повела своих племянниц в Дворец Пионеров записать в балетный кружок. Равилю приняли в кружок русского балета к Михаил Яковлевичу Левину — талантливому учителю танца, любителю своего дела, аккомпаниатором была Розалия Яковлевна, очень пожилая пианистка, старая уже была тогда.

У тёти, конечно, времени не было, и я взялась отвозить Равилю. Из-за этого я иногда пропускала лекции. На первом курсе это было без проблем, так как я была резервистка, а на втором — староста группы Пучкова записывала, и ни за какие коврижки не соглашалась моё отсутствие не отмечать, стойкая была староста. Но я лекции потом у кого-нибудь переписывала. Один раз пришлось поехать за лекцией на окраину Ташкента к Вазингер, на Северо-Восток.

У Равили были очень хорошие балетные данные: лёгкая, гибкая, длинные ровные ножки, высокий подъём, высокий балетный шаг, длинная шея. У Равильке была воображалистая, но способная по танцам напарница Ирка, которую водила её бабушка, которая не совсем старая была, и хорошо одета. Эта девочка тоже была лёгкая, ладная, фигурой похожа на Равилю. Они участвовали во всех танцах, первые стояли на разминке и у станка. Михаил Яковлевич их ценил, а Равилькин балетный шаг он демонстрировал комиссии. Мы, родители, ожидающие детей, посмотрели это через стеклянную дверь класса. Поэтому я с удовольствием водила Равилю, и ей самой очень понравилось танцевать.

Так я, учась в Университете, два года подряд водила Равилю на эти занятия за редким исключением, когда практические занятия мои нельзя было пропускать.

Сначала я ездила за Равилькой в их новый дом на Чапан-оте, привозила ее в Дворец Пионеров в центр города, час ждала её, потом отвозила её обратно сначала на трамвае до Беш-Агача, потом на маленьком автобусе до Чапан-ота. Сама приезжала тем же путём в Университет в центр города, а уже после своих занятий ехала к себе домой на ул. Навои.

И всё-то успевает неугомонная и вольная девица; человеку, которому всё любопытно и всё в охотку!

А ещё я в это же время во время Новогодних каникул, тоже два года подряд участвовала в проведении Городской Новогодней ёлки силами Дворца Пионеров в театре им. Свердлова. За это я получила благодарность — Похвальную Грамоту — от горисполкома — за то, что я помогала Михаил Яковлевичу в проведении выступления его русского балета с 10 до 4 часов дня все десять дней с 1 по 10 января. В день было два представления, то есть две ёлки для детей с пригласительными билетами, с подарками и с театром — выступление детей, которые занимались искусством во Дворце Пионеров: драм-кружок, русский балет, узбекские танцы.

В первый год наши девочки танцевали танец «Ветер»: из двух углов сцены на середину выбегали первая пара девочек, потом вторая пара, и все четверо кружились на носочках, размахивая голубыми газовыми косынками. Ира и Равиля, как ведущие, каждый раз выходили в первой паре.

Во второй год девочки танцевали парный танец «Полька», в первой паре Равиля с Ирой. Здесь уже было потруднее, детей было в два раза больше.

Я на этих выступлениях помогала переодеваться, следила за детьми, за их вещами. Я с большим желанием была с маленькими артистами перед их выходом за кулисами театра, дети слушались меня с полуслова. После их номера я с ними сидела в костюмерной, чтобы они не выходили в зал и не шумели, пока остальные участники исполняли свои номера. И артистами, и зрителями были дети.

И ни один день мы с Равилькой не пропустили, ни один, да и никто не пропускал, мотались с детьми и взрослые, потому что так по-детски захватывающе было это шумное детское веселье на этих елках в театре, что не хотелось никого подводить, во-первых, и атмосфера праздника нас притягивала, во-вторых.

Я-то была радостна так, смеялась и веселилась со всеми вместе, будто Бог подарил мне второе детство, просто ошеломлена выпавшим мне счастьем! I was lucky enough.

Лично мне самой, а не только Равильке так нравился весь этот шум и гам: весёлые детские голоса, песни, пляски, подарки в пакетах, апельсины, конфеты — каникулы, как будто я тоже — они; впала в детство. И, конечно, искусство.

В городской ёлке спектакль вёл драм-кружок, с очень талантливой руководительницей и участвовал узбекский балет под управлением тоже очень талантливой Беллой Артёмовной. Их выступления были более красочные из-за ярких блестящих узбекских национальных костюмов, и их ритмы с первых громких и резких ударов дойры и бубна настораживали всех на самый красивый узбекский женский танец. В особенности когда танцуют маленькие девочки, глаз не оторвёшь, ни с чем не сравнимые по пластике, по ритму движения рук и головы.

Я, Альфия и Неля Ганиевы. г. Ташкент.

Посмотреть на короткий номер маленькой солистки, с её редким природным дарованием подходили даже видавшие виды работники зала и сцены.

Вообще, смотреть на сцене лучше всего артистов танца. Танец украшает человека еще с библейских времён: это и красивые движения, красочные костюмы и ритмичная музыка — всё вдохновляет.

«И что тебя так тянет танцевать?
Мне не понять, мне не понять и не понять.
И что в тебе вселился этот бес?
И до-ре-ми, фа-соля-си и фа-диес!»

Слова из песни

В обед нас кормили в столовой Горисполкома, это рядом, и очень вкусные обеды из трёх блюд. Дети были артистами, а как же бесплатных-то артистов не покормить? «Чтобы канарейка за копейку пела и не ела?»

Мне самой это всё нравилось, это был театр, истинный храм искусства. И не жалко потратить своё время. Это здорово! И мне, конечно, очень повезло быть в гуще этих талантливых театральных работников, всех кто причастен к этому великому искусству — ТЕАТР. Я помню слова из фильма «Дом, в котором я живу» — «Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей». Это слова великого русского критика В.Г. Белинского.

Я испытывала волнение за кулисами вместе с Михаилом Яковлевичем, и он был очень мне благодарен, сказал, чтобы я пришла танцевать в кружок Народного танца, который он ведёт для взрослых. После удачных выступлений Михаил Яковлевич хвалил нашу Равильку и Ирку — наших ведущих, и девочки были довольны. Но он и сам очень им помогал прямо перед каждым их выходом, давал им необходимые указки и меня не забывал хвалить, наверное, за моё рвение.

Через 55 лет спустя я узнала, что эта Ира — знаменитый тренер по художественной гимнастике Ирина Виннер. Это было в Ташкенте летом 2015 г., когда я пошла на нашу почту 115 отделение рядом с Торговым центром Чиланзара заплатить коммунальные услуги, и меня окликнула одна женщина: «Здравствуйте! Я вас узнала… Это ведь вы водили Равилю в Дворец пионеров на балет?» — «Да. Я.» — «Я — Диля… а ваша Равиля пошла по балету учиться?» — «Нет.» — «Я тоже.., а вот Ирка пошла, вы же знаете, это — Ирина Виннер?» — «Нет, я не знала…» Так неожиданно, я даже растерялась.

Диля тоже ходила в нашу группу, но я её не узнала. Диля рассказала, что она живёт заграницей в Аргентине, что она приехала навестить маму и пришла уплатить за ее квартиру и что завтра уже улетает. Мы с ней стояли в очереди у кассы.

На меня нахлынули воспоминания моей активной молодости. Интересно, что Равиля танцевала у Михаила Яковлевича в балетном кружке со знаменитой Ириной Виннер, будущей чемпионкой Узбекистана по художественной гимнастике. Равиля живёт далеко на Севере, от Нижнего Вартовска ещё дальше автобусом до посёлка «Радужный» и не знает, конечно. А мне так приятно было узнать, что я знала эту девочку Иру — ныне успешного тренера сборной России по художественной гимнастике, благодаря которой наши спортсменки выигрывают золотые медали — знаменитая и красивая Ирина Виннер.

Несколько лет тому назад в Ташкенте я смотрела по TV документальный фильм про Ирину и Алишера Усманова, ныне очень известного и богатого человека, моего земляка, очень великодушного доброго человека, выкупившего музейные ценности — антикварную коллекцию Галины Вишневской после смерти её мужа Растроповича, и подарившая эту коллекцию России, гражданином которой он, по-видимому, является.

В Советское время он был Первым секретарём ЦК комсомола Уз. ССР. Ирина и Алишер всю свою жизнь жили в дружбе и любви, и в их трудные времена они друг друга выручали и помогали.

Перед летней Олимпиадой в 2016 г. в новостях передавали, что Алишер Усманов помог сборной России отправиться на необходимую для них тренировку, предоставив им свой личный самолет. А недавно в новостях впервые назвали фамилию Ирины Виннер-Усманова. Значит, они официально расписались; я их заочно поздравляю и желаю им долгих лет жизни в добром здравии и согласии. Ирка — молодец!

Мне суждено было узнать, что не только взрослые, но и талантливые дети сопутствовали в моей жизни в моём любимом городе, и мы поимённо назовём всех моих выдающихся соотечественников.

И наша Равиля Юсуповна Ганиева уж точно могла стать знаменитостью, если бы дальше училась балету. Я уже на третьем курсе не могла её водить, начались кафедральные занятия, сбор материалов для диплома.

Кто-то ведь так захотел, чтобы я узнала про Ирину Виннер?! И меня угораздило пойти на нашу почту именно в тот же день и в тот же час, когда туда пришла Диля, которая сказала, что завтра она уже улетает, то есть время в обрез, а как будто пришла специально успеть сообщить мне это радостное для меня известие, для меня человека гордого и тщеславного, и узнала же меня через полвека спустя. Ещё один плюс, бонус в копилку моего везения! А я тоже как будто специально пошла платить в то же самое время.

Как могло получиться такое стечение обстоятельств? Кто это лично для меня сделал? Одержимая честолюбивыми мечтами и жаждой прославиться, я верила сразу всему.

Я уже давно жила у сына в Канаде, а в этом лето прилетела в Ташкент продавать квартиру, потому что мой сын спонсировал меня, и я могу теперь ездить без визы, а когда Диля сообщила мне удивительное и радостное известие, я оказалась дома в Ташкенте. Может действительно в жизни нет случайных встреч, а все запрограммировано, может и есть высшие силы и Господь Бог и Его Ангелы, у которых есть свой план и всему своё время. Разве это неинтересно?

Великолепный волшебный мир моих чудес!

В каком-то высшем смысле это правильно. Человек рождается для счастья! Кто-то непонятно как нас встречает и провожает на этом коротком отрезке пути нашей жизни, и это настолько пленяет воображение и радует как в те шумные счастливые годы детства.

«В жизни каждый из нас — сам себе господин.
А талант — словно в лампе запрятанный джин.
Нет возможностям нашим предела, и всё же
Ждём, когда же появится наш Аладдин...»

— Марк Вайнтруб.

В наш театр Свердлова я тоже любила ходить на эстрадные концерты и по бесплатному — free — абонементу от консерватории на концерты классической музыки. Я была на концерте Карл Готта, который очень красиво спел песню на русском языке «Как живёшь ты отчий дом, светлой грустью о былом?» Чудный певец и человек, и манеры, и лицо, и одежда его — всё не наше. Я потом его пластинку купила. Ещё на Джорджи Марьяновича ходила. Он выходил на сцену прямо от входа в зал, и своей изящной манерой исполнения веселил зрителей, настоящий артист:

«Кругом лежат степные дали,
Седой Байкал нахмурил брови.
А мы такого не видали,
Сказали ваши казаки.

Что это? Что это? Спрашивали все,
Что танцует Николай? Не видели нигде.
А это просто внук казацкий
Принёс ту песню в степь родную,

А вместе с песней танец новый,
Сменивший старый казачок.
Русский ча-ча-ча! Русский ча-ча-ча!»

Короче, я была театралом.

Несмотря на мою вольную жизнь, на мою верующую юность, весёлую неунывающую молодость, я прожила без приключения, я была довольна всем без исключения.

Много-много лет тому назад, когда я прочла выражение «одному разуму должно вверять всю жизнь, и в особенности юность» (Демокрит, V-IV вв. до н.э.), я поразилась своей осведомлённости, ведь я с юности разумно прожила, помогая всем и близким, и чужим, почти с самого детства имела особенность каждому встречному чем-нибудь помочь. Может поэтому меня все любили. А за что любили? Красотою я не блистала, в кино не снималась, петь не умею — талантов никаких. Тогда за что же? Приветствовали и хвалили.

Значит, за ум, за разум, за разумную мою юность: за талантливую маму, за любящую Обиджаным, за умелую на все руки Онькай, за моих талантливых ташкентцев, за щедрое солнце, за священное число 36 — год моего рождения — 1936.

Число 3 — харит — совершеннейшее из чисел, имеет начало, середину и конец, число 6 — идеальное число — сервизы, комплекты, dinner set — всегда на 6 персон.

Из всех чисел священно и даже сверхсвященно число 36=1³+2³+3³; 1 — единство мира и бытия, 2 — полярность Вселенной: свет — тьма, единое — многое, добро — зло, чёт — нечёт, предел — беспредел, жизнь — смерть, 3 — совершеннейшее число.

Ну, так или иначе, а когда я повзрослела, стала очень серьёзной, целеустремлённой and self-confident, умелой, работящей and with self-respect быстро росла на работе по своей специальности в Научно-исследовательском институте: лаборант, старший лаборант, инженер-химик, младший научный сотрудник, исполняющий обязанности заведующего лаборатории. Без пяти минут кандидат биологических наук!

Я изучала растение во всех его тайнах, я изучала стебель, почку, чашелистик, лепесток, тычинку, завязь, семяпочку, бурачок, спорангий и апотеций. Ботаник в полном смысле слова. «Я постиг хромацию, осмосию и химосию, иными словами образование цвета, запаха и вкуса. И пусть первый кинет в меня камень, тот, кто не постиг хромации, осмосии и химосии».

Этот процесс — фотосинтез — сложная химическая реакция, в результате которой под действием солнечной энергии в растениях простые неорганические вещества превращаются в органические. Дело в том, что в клетках растений находятся особые структуры, а в них особое вещество — хлорофилл. Листья и тонкие стебли растений поэтому зелёные. Хлорофилл поглощает энергию солнечных лучей, а через маленькие отверстия — устьица в листья проникает СО₂, корни поглощают из почвы Н₂О и по стеблям эта вода доходит до листьев. Энергия солнечных лучей превращает СО₂ и Н₂О в сахар и О₂. Этот процесс и называется фотосинтез. Это и есть хромация, осмосия и химосия — образование цвета, запаха и вкуса.

Растения ежегодно выделяют в атмосферу более 100 миллиардов тонн кислорода и образуют более 100 миллиардов тонн органических веществ.

Солнечный свет — источник жизни.

Биология даёт нам представление о происхождении современного человека, вытекающее из учения эволюции по теории Дарвина «Происхождение видов».

Эволюция человека началась 25 млн лет назад, когда на Земле жили человекообразные обезьяны, они считаются нашими ближайшими предками. Эволюция человека стала возможной, потому что обезьяноподобные существа имели высокоразвитую структуру мозга, позволяющую постепенно совершенствоваться. Тип современного человека сформировался около 10 000 лет назад, объем мозга был в среднем 1500 см³. Ему предшествовали кроманьонцы, неандертальцы, питекантропы, они жили 10 млн лет назад.

Бактерии возникли намного раньше других организмов. Сегодня они распространены повсюду — и в вечной мерзлоте, и в горячих источниках. Бактерия — от греческого слова — палочка. Среди них есть бактерии болезнетворные, так и полезные.

Средний размер бактериальной клетки составляет от 0,1 до 28 мкм. Внутренняя среда клетки – цитоплазма транспортирует жизненно необходимые вещества, эквивалент ядра у бактерий – нуклеид, он расположен в центральной зоне бактерии в виде ДНК, замкнутый в кольцо и плотно уложенный наподобии клубка. В бактериальной клетке имеются все хромосомы – факторы наследственности – плазмиды в виде замкнутого кольца ДНК.

Строение вируса можно различить только через электронный микроскоп с увеличением в 10⁶ раз, в миллион раз. Вирус имеет две части: сердцевину, в которой содержится нуклеиновая кислота, и капсид, состоящий из белка. Капсид защищает генетический материал вируса от воздействия ферментов, разрушающих нуклеиновые кислоты и от ультрафиолетового излучения. ДНК либо РНК (дезоксирибонуклеиновая кислота, рибонуклеиновая кислота) несёт информацию о нескольких типов белков, необходимых для образования нового вируса. Формы вирусов – аденовирус, вирус гриппа, бактериофаг.

Видите, какая маленькая частичка, а как она терроризирует нас, таких больших, умных, образованных людей, которые за жизнь всего человечества – за сорок пять поколений – сделали невероятное количество открытий, изобретений и исследований и заглянули в самые-самые невидимые визуально и неизменные части материи нашего бытия.

Жизнь возникла в начале в Южной Африке, в Южной Азии, на острове Ява. Жили первобытными группами в пещерах, пользовались огнём, изготовляли каменные орудия.В пищу употребляли животных.

Функция животных в биосфере состоит в том, что она поддерживает круговорот веществ в состоянии равновесия. Потребляя в пищу растения, животные стабилизируют их объём. Транспортируя пыльцу, споры, семена растений (более 80% всех растений не умеют самоопыляться, в этом им помогают насекомые и птицы) животные обеспечивают их размножение.

Отдельные виды морских животных концентрируют в своём наружном скелете некоторые химические элементы. Это играет важную роль в стабилизации уровня содержания солей в водах озёр, рек, морей и Мирового Океана.

Царство животных на Земле многочисленное и многообразное, оно насчитывает около 2 млн видов. Это и синий кит, масса которого достигает 150 000 тонн и микроскопическая одноклеточная амёба.

Все животные имеют общие признаки: клеточное строение, способность питаться, дышать, расти, размножаться. Животные наделены нервной системой, регулирующей их отношения с внешним миром, растения же зависят от условия своего существования — от света и силы тяжести.

Животные в качестве источника энергии используют растения или травоядных животных — все они питаются другими организмами или организмами продукта их жизнедеятельности, поэтому животные должны постоянно передвигаться в поисках пищи.

Шведский естествоиспытатель Карл Линней в своей «Система природы» классифицировал животных и растения на классы, отряды, виды, роды.

Человек по этой системе получил двойное обозначение — по роду и по виду. Отсюда знаменитое название «Homo sapiens» — Человек разумный.

В книге испанского зоолога Ф. Родригиса «Африканский рай», он писал: «Поневоле задаёшь вопрос: нет ли общего понятия прекрасного для мира животных и мира людей? По-моему, на эти вопросы есть один ответ: красота всегда целесообразна. У тех, кто больше бегает, зорче вглядывается, лучше прячется, упорнее сражается — стройнее формы, ярче глаза, сильнее тело, мягче шерсть. В совершеннейшем механизме эволюции красота стоит на службе естественного отбора и отражает безупречное функционирование организма».

И мы, люди надеемся, как писал Ф.М. Достоевский, что красота спасёт мир. Дай-то Бог!

Вот такая у меня вкратце эпическая информация о моей специальности.

Мир моих чудес, моих побед!

Посмотрите, что только я не изучала в Университете! Помимо общих дисциплин: математика, физика, английский, педагогика, философия, это ещё: неорганическая, органическая, коллоидная и аналитическая химия, микробиология и биохимия, физиология растений, животных и человека, анатомия человека и высших растений, зоология позвоночных и беспозвоночных, эмбриология, генетика, энтомология, орнитология и климатология, и даже биофизика.

Это же я должна быть профессором! Академиком! А я — учитель, учитель биологии и химии в средней школе. Я пошла по стопам своего папы, несмотря на жизненные невзгоды. Мои родители — люди образованные, и я стала такой. Учителя, как и актёры — люди особые.

«Всякое знание действует воспитательно, подлинно разумное обучение изменяет наш ум и наши нравы. Нельзя воспитывать, не передавая знания». Л.Н. Толстой (28.08.1828 — 07.11.1910) — великий русский писатель, философ.

«Талант воспитателя, талант терпеливой любви реже встречается, чем все другие. Его не может заменить ни одна страстная любовь матери, ни одна сильная доводами диалектика». А.И. Герцен (1812 — 1870) — русский писатель.

«Нужно стремиться к тому, чтобы каждый знал и видел больше, чем знал и видел его отец и дед». А.П. Чехов (1860 — 1904) — русский писатель.

М.А. Булгаков. «Я полагаю, что ни в каком учебном заведении образованным человеком стать нельзя. Но во всяком, хорошо поставленном учебном заведении можно стать дисциплинированным человеком и приобрести навык, который пригодиться в будущем, когда человек вне стен учебного заведения станет образовывать себя сам».

«Выгода, извлекаемая нами из наших знаний, заключается в том, что мы становимся лучше и мудрее». Мишель Монтень (1533 — 1592)

«Есть только одно благо — знание и только одно зло — невежество». Сократ (V век до н.э.) — древнегреческий философ.

«Живи в молодости так, чтобы быть счастливым в старости, пока здорово твоё тело, пока старость далека, пока способности твои в расцвете, — всеми силами стремись к совершенствования». Бхаллата

«Учись так, как будто тебе предстоит жить вечно, живи так, как будто время, оставленное тебе, есть неожиданный подарок». Марк Аврелий (121 — 180 гг.) — римский философ-стоик.

«О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух!
И опыт — сын ошибок трудных
И гений — парадоксов друг.
И случай: Бог-изобретатель».

А.С. Пушкин

Но будем последовательны в своей повести. Надо же рассказать всё по-порядку, ничего не скрывая, и — всю правду. «Единственная обязанность на земле человека — правда всего существа. Жизнь коротка, а правда действует далеко и живёт долго. Будем же говорить правду». И.В. Гёте (1749 — 1832) — немецкий философ.

Ведь я сочинитель, человек, называющий всё по именам, «отнимающий аромат у цветка».

VII. Первая любовь

«Только утро любви хороши,
Хороши только первые робкие речи».

Неля, как обещала познакомила меня со своей компанией. В нашей молодёжной компании было так: я была влюблена в Бориса, Неля — в Тагира, а Борис — в Нелю. Другие девочки и ребята приходили их знакомы, некоторые парами уединялись, а потом откланивались, кто-то приносил конфеты, кто-то — пластинки: Козина «В парке Чаир распускаются розы…», П. Лещенко «Вино любви недаром нам судьбой дано, захватит сердце жаром, воспламенит пожаром…» А. Вертинского:

«Я маленькая балерина, всегда мила, всегда мила,
И скажет больше пантомима, чем я сама, чем я сама.
А дома в маленькой каморке больная мать
Мне будет бальные оборки перешивать.
И будет думать засыпая, что мне легко, что мне легко».

Мы с Нелей никуда не уходили, она всё Тагира своего ждала, жаль, что он — не приходил. Потом Борис нас провожал. Я оставалась ночевать у Нели, чтобы поздно вечером не ехать домой. Борис живет на той же улице, что и Неля близко.

Собирались мы у Бориса в небольшом домике в конце двора у Эльвиры, которая всегда была там. Иногда она заходила, поглядывала как мы общались, танцевали, включали радиолу. Эльвиру и ее старшую сестру 10-12 летними девочками взяла на воспитание семья Бориса, когда в Ташкенте предлагали эвакуированных из России детей — сирот войны — в свои семьи. Старшую уже выдали замуж. Этих детей, испытавших с детских лет все ужасы войны и ужасное сиротство, все приёмные родители жалели их и хорошо заботились о своих приёмных детях. У самих двое детей: сын — первокурсник и дочь школьница.

Когда я с Борисом танцевала, он сам меня приглашал, так вот он, танцуя со мной, тихонько говорит: «Неля, Неля, Неля! Она мне очень по душе, но она своего Тагира любит, хороший, правда, парень, из отличников». И я в Бориса влюбилась: высокий, стройный, с белоснежным улыбающимся лицом и добродушным характером. Его все друзья любили, это было заметно. Дома я записывала о своем чувстве, о наших встречах, которых я еле-еле дожидалась, чтобы снова увидеть Бориса. Мои эти записи мама прочла и пошла к Неле узнать не случилось ли чего, не потеряла ли девственность. Неля ее успокоила и сказала ничего такого не было, вы можете к ним сходить и сами узнать. Меня такое недоверие сбесило, и я свой первый дневник выбросила. Жалею, но из-за чего мама так испугалась, так эту откровенную строчку помню: «Я люблю Бориса, но я не могу позволить ему, что он позволяет, я разрешу только своему мужу».

А Борис Неле сказал: «Инна такая идейная, такая правильная, но я — не святоша, она мне нравится». Это его «я — не святоша» — я услышала от него самого при весьма неприглядных обстоятельствах, несколько позднее наших вечеринок. А пока мне было интересно, что я вхожа в компанию профессорских детей, поступив в Университет. Окрыляло чувство любви, жизнь была прекрасна, и я была счастлива.

Однажды был такой интересный случай. Неля мне сказала, что меня приглашает Борис. Я спросила, за тобой зати, нет, — завтра мы не собираемся, иди сама. Вспоминая ее слова обо мне, что я нравлюсь, радости не было границ.

I am happy very well!

В назначенное время я зашла в их двор, Борис радостно встретил, и мы сразу свернули на крыльцо их большого дома, а не пошли как всегда к Эльвире во флигель. Дома была их дальняя родственница — помощница по дому. Я её и раньше видела, они её звали амма — тётя. Он приветствовала: «Хушкелибсиз!» — Welcome, то есть. Мы прошли в конце широкого коридора в шикарный зал: на больших окнах красивая шелковая тюль до самого пола, целый ряд мягких стульев с двух сторон длинного и широкого стола, прямо сервант с красивой фарфоровой посудой. А люстра, как новогодняя ёлка, вся блестит. Я такой богатый дом увидела впервые. Я села на краю стола, на столе ваза с фруктами, тётя принесла чайник с чаем и пиалушки. Борис такой нарядный, с белоснежным лицом и в белоснежной рубашке, он всегда улыбчивый, что-то говорил, всё не упомнишь, сказал, что его мама часто бывает на гастролях, и что он один дома.

Мама у него знаменитая народная артистка Уз.ССР — Халима Насырова. Она — настоящая национальная певица, у неё сильный голос, поёт спокойно, не надрываясь, всеми любимые старинные узбекские песни.

Короче, понятно, что моя первая любовь намекнул, чтобы я пришла, когда он один дома, сказал, что я ему понравилась. Я так растерялась, Борис заметил, что мне не по себе и стал извиняться: «Если что, не обижайся, я прямо говорю, что я — не святоша». Вот что было, как бы предупредил.

Всё же, кто, что не говори, а всё-таки, они очень порядочные, культурные люди мои новые знакомцы.

Однако одним дуновением ветра замёрзло моё необыкновенное радостное чувство. Точнее, я испугалась обстановки, на меня всё плохо подействовало.

Неля ничего не спросила о моём свидании с Борисом, а поговорили мы о Тахире. И вскоре я была зарегистрирована с Тагиром в заксе Кировского района без свадьбы, без любви — фиктивный брак. Это нужно было, чтобы сохранить квартиру. Отец Тагира женился, жена родила двойняшек, вот отец и решил разменять квартиру на две и решил поговорить с сыном.

Тагир был очень расстроен, он мачеху не признавал и не хотел уезжать с маминой квартиры. И Неля посоветовала ему быстро зарегистрировать свой брак фиктивный и посоветовала меня, свою подругу, сказала Инна очень хорошая подруга, порядочная девушка. Неля сказала, что Тагир с мачехой не общается, не разговаривает, а Танька общалась с ней и няньчает двойняшек.

Мы с Нелей пошли к ним знакомиться. Когда мы к ним зашли, у них сразу послышался детский плач и весь коридор был завешан пелёнками и ползунками.

Тагир мне очень понравился, такой красавец! Метис, такие красивые бархатные глаза, пушистые длинные ресницы, смотрит всё время вниз и ничего не говорит.

Я уже все подробности не вспомню, так как многое забылось об этой тайной истории, но помню, что ждать надо было долго, два или три месяца.

И Неля поговорила со своим отцом, который сказал, что у него есть старая знакомая, про которую Виль сказал, что она — мешок с г—ом. Виль у них никого не стесняется. Эта женщина может помочь, так как работает в милиции, но очень добрая.

Вскоре мы уехали на практику в село Хумсан Бостандыкской области. Паспорта оставили Нелиному отцу. После практики, получив свой паспорт, я сразу вырвала страницу с печатью, сначала осторожно провела бритвой. Я испугалась, что сделала очень плохое дело и старалась поскорее забыть, главное — скрыть.

Этот брак не имел никаких плохих последствий. Через два года я поменяла свой паспорт по возрасту без всяких «яких» и получила новый красный паспорт — «молоткастый, серпастый советский паспорт».

Отец Тагира оставил квартиру детям от первого брака, может быть наша затея помогла. Он сам получил по должности от государства новую большую по жилой площади, как учёный, благоустроенную квартиру.

У нас в Ташкенте начались новостройки на юго-западе столицы — Чиланзар — наши Черёмушки — и на северо-востоке — Массив Высоковольтный: широкие магистрали, четырёх-пятиэтажные дома кирпичные и крупнопанельные, а также девятиэтажки с 5^и комнатными квартирами.

Население стало прибавляться, много специалистов приезжали из Украины, Сибири и других республик нашей огромной страны.

Из жактовских домов, где вода во дворе, туалет во дворе и большая скученность люди поселялись в новые благоустроенные квартиры со всеми удобствами, 9 кв.м. на 1 человека, но на окраине столицы.

Много государственных бесплатных квартир получили наши жители. Ташкент стал городом-миллионником.

Но на этом сообщении я ещё не могу поставить точку о своей безоблачной жизни в те мои радостные молодые годы. Не знаю как быть, рассказывая по порядку, называя имена.

Как можно в одночасье перевернуть безоблачную жизнь? Можно же пропустить. «А вы можете описать? — Могу. Я очень спокойная. Только не надо со мной о нём говорить!»

Всё уже давно прошло — «уткан-бэткан», — но хочется именно написать что и как было? «О многом писать получается смелее, чем говорить». И понять, почему я так опрометчиво поступила и почему это произошло именно со мною, такой правильной, смелой и гордой девушкой? Ведь всё так хорошо складывалось, одни успехи были, одни удачи и радости. А что же всё-таки было?

«Но где мой дом и где рассудок мой?»

Где бы мы с мамой не жили в Ташкенте: на ул. Джар-куча, на ул. Навои, на ул. «Восьмого Марта» в баню я ходила всегда в центральную. На ул. Свердлова были две центральные бани, в которые мы с мамой ходили, потом я и одна ходила. Что было в этом не обычно, это то, что из бани домой я шла, не стесняясь, с намотанной полотенцем головой; за эти многие годы мытья в общественных банях это уже стало привычкой. Так на трамвае я ехала домой, потому что сушить мои густые волосы да и хорошенько одеться всегда было очень холодно в предбаннике, да еще пока банщица шкафчик откроет, продрогнешь до гусиной кожи, get wet to the skin. И на улице, и в трамвае я ни на кого не обращая внимания иду или еду в домашнем виде. Да и в то время на внешность людей мало кто обращал внимание, скромно все жили. Отсюда небрежность в одежде у меня есть — принцип независимого человека.

«Мы не краснеем за нашу неопрятность, потому что небрежность в мелочах равнозначна приверженности к вещам важным и существенным». Тщательно я одевалась только в особых случаях и по возможности классически удобно, элегантно и скромно. Себя любимую я во всём оправдываю и защищаю, вот даже цитату нашла о своей небрежности в одежде.

Однажды в таком виде иду по коридору из общего женского отделения Центральной бани, а из другого коридора, где душевые кабины, идёт Тагир. Мы с ним весело встретились, разговорились, выходим. Он мне говорит: «Ты что, так пойдёшь?» — «Да, я всегда так, волосы же мокрые». Мы с ним прошлись Сквером, ему направо, мне налево к трамваю. Тагир говорит: «Зайдём к нам, волосы посушишь, идём!» И мы прошли мимо курантов и свернули на Пушкинскую.

Всё как было говорю, как на духу, начало моего общения и сближения со знакомым (инкогнито) молодым человеком.

«Как высоко твоё, о человек, признание!»

У них дома произошли изменения, мачеха с детьми уехала к матери. Мы зашли в комнату Тагира и Тани, это дверь направо, там две комнаты, а напротив дверь налево там одна комната — кабинет их отца.

Когда я сняла с головы полотенце, Тагир почему-то обнял меня. Не помню как, но я оказалась в одних трусах. После бани я тщательно не одевалась, в предбаннике холодно, голова мокрая и вся продрогнешь, я быстро накину халатик, сверху кофту, юбку, а голову замотаю полотенцем и готова. Поэтому раздеть меня ничего не стоило. А мне понравилось быть голой перед таким красавчиком, и так необычно, и от этого беспредела так смешно. Тагир мне очень понравился, как он бережно обнимал меня, ласкал, мило улыбаясь, смотрит вниз, одни пушистые ресницы. У него такие бархатные восточные, но не монгольские глаза, а красивые таджикские глаза, в них есть что-то притягивающее. Он больше стеснялся, чем я. Мы молча любовались друг другом, не влюблённые, а наслаждались: он моим телом, я его ласками. Меня пугала только Танька, не хотелось в её глазах показаться бесстыдницей. Это меня удержало. Я сказала, мне надо домой. Так же быстро, как всегда в бане, я накинула халатик, сверху кофту, юбку, мои мокрые волосы высохли, я причесалась. Тагир подал мою сумку с расчёской и смотрел, как я перед своим маленьким зеркальцем поправляла причёску: «Придёшь?» — «Приду».

Я приходила почти каждую неделю, и каждый раз меня никто не видел: ни знакомы, ни незнакомые. Правда один раз, обычно я заходила после занятий в университете, у них дома никого не было, а когда я выходила из их палисадника, меня увидела соседка слева: «А Тани нет, она… у матери, помогает…» — «Хорошо, я завтра зайду». Решила, что я к Тане приходила. Отлично! Тагир мне сказал, что Танька часто с маленькими у мачехи, он радостный был, что мачеха уехала. Таня без мамы выросла, поэтому ей нужна была мачеха вместо мамы, предполагаю, да и малыши всегда к себе притягивают. Таня очень хорошая, серьезная, дай Бог, ей счастья!

Далее события разворачивались стремительно, спустя месяц два непоправимое произошло. Когда это случилось, Тагир, лаская говорил только «Моя, моя». И ничего больше, ни слова о любви, только назвал меня «джаниэм» — душечка, от мусульманского слова «джон» — душа, только на русский манер, в семье они все разговаривали по-русски.

А я была уже другая, в каком-то состоянии, не передать, была в таком чудном настроении, полностью душой и сердцем занята только своей любовью, ведь я любила себя как Бога всегда. Меня такую хорошую и умную сам Господь любит, считала я. Онькай говорила, что Бог любит всех добрых людей, а молодым Он даже грехи их прощает. И ни о ком, и ни о чем другом я не думала. Что также же счастливое состояние бывает у всех, — вот это мне в голову не приходило. Я действительно потеряла голову. Но страх был и моя виноватость. Еще, хорошо, что ни одна живая душа про меня не знает, это успокаивало.

Тагир сказал: «Когда захочешь прийти, если меня не будет, жди». Я у них старалась долго не задерживаться, оставалась не до поздна. Отца их боялась как огня. Хорошо ещё, что он со своей второй женой съехал на свою новую квартиру и стал редко навещать детей.

Только в тот день я осталась, и только один раз Тагир провожал меня до дома. Мы молча дошли до остановки, молча ехали на трамвае. Вагоны шли привычной линией, подрагивали и скрипели, качались и гремели сигналом своим особым. Доехали до остановки Урда, это близко, перешли ул. Навои на другую сторону. Уже темнело. Азиатское небо вечером остывает, жара спадает, и появляется приятный запах деревьев и кустарников, наступают наши любимые летние сумерки и прохладный ветер и уже не так жарко.

Мы прошли мимо большого трёхэтажного дома, мимо углового гастронома, повернули налево за угол — первый переулок. Нечетная сторона улицы. Вдали виден ларек, продавец уже керосиновую лампу зажёг, на подоконнике видно.

Этот момент в своей жизни я запомнила до мельчайших подробностей и — надолго, до сих пор. Есть такое французское выражение, обозначающее сумерки, — пора меж волка и собаки. Это очень подходило для моего обесчественного положения. Тагир молчал. А что говорить? Мы боялись глянуть друг другу в глаза. Я сказала, дальше пойду сама, уже близко и светло от магазинчика, не хотела, чтобы он видел в каком неприглядном районе я живу. Дальше направо от ларька начинается второй длинный-предлинный переулок, по бокам одни глинобитные домишки окнами во внутренние дворики.

Мы встречались только у Тагира дома, ни в кино, ни в театр, да просто прогуляться у нас не было случая. Всё бы хорошо, но вдруг меня начало тошнить. Это меня, наконец, отрезвило: это — позор! Тагир сказала, будешь мамой. Но в таких обстоятельствах как у меня, это было не то. Безумное моё поведение! Я ведь сама с радостью приходила. Как теперь быть? Как мне избавиться от этой неожиданной, нежданной и нежеланной беременности. Меня всё время тошнило, изменился вкус к еде. Я осталась одна, одна на весь мир! Как мне побыстрее избавиться от этих мешающих чувств, от этого неведомого страха? Принесла в подоле. Ни с какой «мамой» я это связать не могла, мне и в голову не приходило. Подсознательно я знала, что все что начинается с обмана хорошо не заканчивается. А это уже двойной обман, и никакая я хорошая и порядочная, а позорная обманщица.

Сама виновата и сама должна отвечать. От подлинного страха я испытывала неописуемое свое бессилие. Выдержки хватило у меня никому не говорить, не плакаться. Я не могла долго от этого состояния успокоиться и принять правильное решение. Это сейчас так легко и складно пишется, а тогда был дикий ужас! Не было надежды на спасение, всё складывалось намного сложнее. Это тебе не листок со штампом вырвать. Теперь, живя в состоянии постоянного страха, без малейшей надежды на чью-либо помощь, кроме него, я только умоляла: «Тагир! Спасай меня! Это очень надо, Тагир!» Я настаивала помочь найти врача, но он сам боялся, сказал, что это опасно.

Вопль тела с мольбой заглушил все помыслы души рассудку вопреки. Мы стали встречаться как будто переступили самый верхний предел человеческих отношений. Наши любовные отношения прекратились. Тагир — молчун, еще больше молчал. Трус! Он не понимал, что делать, сказал только: «Что, если…» Что он имел в виду меня не интересовало. Помню спросил: « Ты не любишь?..» «Ну, что я? Какая теперь любовь? Я возненавидела себя. Ведь всё неизбежно рушилось: и моя учёба, и мои надежды на счастье — это конец! Но я не хочу, я не хочу, я хочу жить как раньше, без любви. Я больше никогда, никогда…

Наконец, Тагир решил поговорить с отцом. Теперь я в страхе ждала, что будет, когда обо всём проведает его строгий отец. Шило, как известно, в мешке не утаишь.

Вскоре, узнав о сыне, отец так разозлился, но потом успокоился. Поняв, что пришло время наводить мосты, гневный отец сперва настаивал на рождении ребёнка, хотя не признавал невестку, которую в глаза не видел. Противостоять у него сил не хватило. Да, что ему оставалось? Признать, что сын женился поспешно из-за него самого? Рисковал он, конечно, основательно, но, всё-таки, договорился с врачом из 5-го роддома. Естественно, что брак сына был фиктивный, он не знал, да если бы и узнал…

В назначенное время Тагир проводил меня, был ласковый как всегда. Хорошо помню, что сказал: «Какая ты хорошая!» И этот момент тоже помню как сейчас. Но и очень интересный момент, прямо скажем, противоположный и неожиданный для меня, я помню еще. Когда он за мной пришёл, как он стоял около ворот в левом углу и ждал. Заходить в роддом нельзя. И вот тогда-то я увидела его, какой он был невысокого роста. Это был уже другой Тагир, или я его по-другому увидела, и скажу откровенно, он меня очень удивил.

Как же я не заметила, что он был ростом-то неказистый. Издалека его красивое лицо было незаметно, но его силуэт мужчины мне не понравился. Мне не нравятся мужчины маленького роста.

Это был уже не тот Тагир, которого я полюбила, не тот, но благодаря ему я себя любила mast better — еще больше, — оннан баттар по-татарски. (Слово больше — better — баттар — произносится почти одинаково in English и по-татарски, и все согласные буквы — б, т, р — те же, а, главное, смысл тот же оннан баттар по-татарски означает ещё больше).

Я была в отдельной палате. Операцию мне сделали с анестезией. Если бы врач не была очень дружелюбной женщиной, можно было со стыда сквозь землю провалиться; у меня промелькнула мысль, что умереть было бы лучше в сто раз, и зачем я так цеплялась за жизнь, чтобы со мной такое проделывали?! Слава Богу, что это долго не длилось.

Чего только не бывает в этой человеческой жизни?! И ко всему-то человек привыкает, соглашается и находит жить как ни в чём не бывало.

«И как ты дошла до жизни такой?!»

Утром принесли завтрак — рисовая каша больничного столовского приготовления такая переваренная, что зерна становятся в три раза больше. Каша жидкая, голубоватого цвета из-за количества воды и молока. Но какая вкусная!

Я ожила, вернулась в своё нормальное состояние, от тошнотворного, если можно теперь так выразиться. Слава Богу, в конце концов, всё благополучно завершилось, и — без последствий. На первых порах сурового осуждения не случилось, никто не пострадал, даже моя репутация.

Есть справедливость на свете!

Моя Неля ничего не узнала, ей и в голову такое не могло прийти, что я могу тут и так оказаться, где-где только не здесь, с кем-с кем только не с ним. Хоть подругу, которая меня очень выручала, я не подвела, не подложила свинью. Мы с ней, как и прежде, дружим.

«Как прекрасен этот мир, посмотри!»

Я пела и веселилась, как будто с того света вернулась. Успела сдать тысячи: английские тексты по специальности, заранее переведённые со словарём. Считают буквы (тысячи), спрашивают не всё в выбранной странице, а выборочно и ставят зачет, а потом экзамены. У Нели после экзаменов свадьба. Мы сшили ей платье невесты сами, гуляли дома, как тогда было принято, никаких ресторанов и кафе, скромно все жили.

Анекдот про студенческую свадьбу: «Почему невеста не пьёт, не кушает? — Потому что она не скидывалась».

Неля выходит замуж за Рустама. Не знаю откуда, но я поняла, что я не пара этому милому профессорскому сыну. Даже Неле с трудом удалось заставить Рустама жениться, сыграть свадьбу с беременной уже невесткой. Она даже пригрозила жениху о его назначении в московскую аспирантуру.

В то время, например, если мужчина намеревался уходить из семьи к другой женщине, жена писала в местком, в партком, и власти разбирались прямо на собрании коллектива, угрожали партбилетом, увольнением, заставляли человека одуматься. Да, мы и в личных делах обращались к властям, просили помощи, власть была еще своя — Советская народная власть, — и мы, простые обычные граждане верили, что помогут.

А я-то кто и что? «Я — женщина, или как?» «Девушка из высшего общества?»

Полусирота из куйлючного села, даже своей квартиры у нас в Ташкенте нет. «Кто беден, тот тебе не пара». Я не хотела унижаться, гордая и независимая отродясь. По выражению моей бабушки Онькай: «Ёрлэ такапэр» — нищее упрямство.

И всё у меня осталось тайной за семью замками. Никто из близких не узнал обо мне то, что знаю я. Даже мама, она конечно, беспокоилась о моей девичьей чести, я уже об этом говорила. Потом долго пыталась выдать замуж, но меня не так-то просто уломать.

Иногда даже думается, а может ничего такого и не было?

Когда начала записывать, пришлось вспоминать, и то мне не верится. Или это только снилось мне? Может я сочинила? Как вам сказать, — что-то безусловно правда, а что-то, конечно, ложь. Я по идее не должна была так поступать. Я на самом деле идейная, правильная и честная девушка, которой я всю свою взрослую жизнь и была. Разве это могло быть со мною? С такой особенной! Разве я гуляла с ним? Спала с ним?! А ты докажи!

«Зачем арапа своего
Младая любит Дездимона?
Затем, что ветру и орлу,
И сердце девы нет закона».

— А.С. Пушкин.

Прошли годы. Вернулся мой боевой дух. Не зависела снова ни от кого. Я его напрочь забыла, как ослабевает с течением времени и страх, и ненависть, и любовь.

Я много работаю, занимаюсь наукой, никаких мужчин близко не подпускаю. Меня считают старой девой и карьеристкой.

Всё проходит: и мои любимые подруги, и мой увлекательный мир, и молодости годы. Те, целые минуты блаженства с милым! Да разве этого мало, хотя бы и на всю мою жизнь человеческую?

Ах! Когда б я знала прежде, что любовь родит беды. Научите не любить!

Я замечала на себе восхищенные взгляды наших мальчиков на практике в Хусане, когда мы все собирались со своими чашками за обедом возле общего котла. Однажды я боковым зрением увидела, как Дания, завидя мой вырез кофточки, представил рукой знак кому-то сзади стоящему. Это меня злило, я и без них знаю, что они себе возомнили? Я знаю, что это нескромно себя расхваливать, но Неля сказала, что у меня хорошая фигура, когда мы все вместе на хлопке мылись в походной бане. С ней не поспоришь, она моя подруга.

Я и так везучая была, а уж теперь из кожи лезла, чтобы постараться, чтобы в люди выйти, чтобы не бедствовать, стала полностью сама себе хозяйкой. — I have become one’s own man. Опытная и осмотрительная.

«Кто захочет подняться на верх, сам себе построит лестницу». Это правильное изречение умнейшего народа Японии — для меня.

Мамочка моя была полностью занята добыванием хлеба насущного. На её шее кроме нас с Аликом всю жизнь была старшая сестра с её детьми, и как часто было, маме было не до меня. Ей по жизни рано пришлось одной тянуть эту лямку вдовы в труднейшее военное и послевоенное время в советской стране. Жаль, что я это поздно поняла. Хорошо ещё, что жили мы в Ташкенте, в южном очень тёплом городе. Не надо было много теплой одежды и обуви: шубы, валенки, сапоги.

Маме некогда было вникать в мою жизнь. Она с самого моего детства была привыкшая, что я со всем справляюсь сама, и что меня часто не бывает дома. Мама знай себе только хвалилась мною. Моя бедная любимая мамочка! Так и не знала, что со мной случилось. А зачем ей это знать? Мало ей бед по жизни досталось?! Тем более, что я совсем взрослая, университет заканчиваю.

«А для женщины главное — честь, когда рядом мужчина».

Плохое произошло, но никто не узнал, и никому я не повредила.

Повезло так повезло. Как мне, слава Богу, всегда и во всём везло? И как-то так получилось, что после случившегося, я вернулась в своё прежнее радостное состояние души. Главное, напрочь забыла и его, и свою неудачную любовь, очень редко вспоминала. То есть эти годы прошли спокойно, точно говорю. Я была рада до небес, что всё это прошло. Как говорится «по рукам не пошла».

Действительно, мне твёрдости не занимать. Я думаю, что это потому, что случившаяся с этой моей любовью история совпала у меня с великим страхом умереть. Это и вычеркнуло у меня из памяти полностью мое чувство на многие-многие годы. Боль заставила забыть. Страха уже не было, вот что удивительно. Наверное, отбоялась, — тоже моя победа!

Победительница во всём!

Одно время моя тётя жила в центре города на ул. Хорезмская в большом доме, где жили работники ташкентской киностудии: Камиль Ярматов, Малик Каюмов, Ринат Сабитов и другие.

У тёти я познакомилась с девочкой Холидой, которая жила рядом на ул. Советская в собственном доме с бассейном во дворе. Холида такая симпатичная, весёлая и общительная девочка, младшая школьница. Она приходила в наш общий двор поиграть с моими племянницами.

А через несколько лет я с ней случайно встретилась в городе. Холида выросла, стала такая красивая, беленькая, тип лица нежный японский, очень-очень милая. Мы с ней проговорили, как будто всю жизнь дружили. Мы оба друг другу симпатизировали. Она поступила в университет, теперь он называется ТашГУ, а я работала в ТашМИ на биохимфаке у профессора Сахибова лаборанткой.

Так вот, Холида мне рассказала, что у них на факультете политэкономию читает красивый молодой доцент Абдумаликов Тагир Шукурович, и она в него влюбилась, и меня спрашивает, не знаю ли я его, не учился ли он со мной. Холида хочет с ним встречаться, что он не женат. Она была в очень восторженном состоянии и охотно со мной поделилась. Каждая девушка всегда в ожидании личного счастья.

Живя в одном городе с Тагиром за все эти годы спустя, мы с ним ни разу не встретились, не пересекались даже случайно. Этот страх тайного девичьего моего позора был настолько велик, и всё отодвинулось настолько далеко и прочно, что не хотелось знать и помнить. Мне невыгодны были эти воспоминания. И мы главное никогда не виделись. Никогда! Тоже ведь очень странно, кто-то прикрывал меня двойным плащом.

Однако… Спустя еще через некоторое время, когда я была уже замужем и беременна первым ребенком, уже с заметным животом, я сдавала экзамены в аспирантуру: English и философию. Мне еще до замужества по моей научной теме, очень перспективной, мой научный руководитель академик М.А. Музафаров предложил поступить в аспирантуру Академии Наук Института растениеводства. Но наш директор института ВОДГЕО Х.К. Каримов меня не отпустил. Тогда решили, что я буду поступать в заочную аспирантуру. М.А. Музафаров сказал: « Будете ли вы в очной или заочной аспирантуре, я всё равно буду руководить вашей темой».

По расписанию мне совпало сдавать экзамены уже будучи беременной. Сдала, получила in English пять: перевела спецтекст со словарём на время и без словаря статью из газеты «Moscow news» близко к тексту. На следующий день сдавала философию после подготовки и тоже — пять.

Преподавателем был профессор Ш.А. Абдумаликов, один из самых авторитетных профессоров философии и доходчиво объясняющий эту одну из труднейших наук современности. Это — отец Тагира и мой несостоявшийся свёкр. Он в те годы принимал у аспирантов вступительные экзамены и кандидатский минимум.

Нарочно не придумаешь! Меня моя жизнь столкнула с профессором философии дважды, и оба раза я была в положении, а он, сам того не зная, и в первый раз помог, и во второй — поставил пять, не ведая, кто есть кто. Спасибо огромное! Есть справедливость на свете!

Разве такое может быть? А было. Было! Это моя жизнь, о которой я рассказываю правду. А чего мне бояться?!

«Вот и все, что было,
Вот и все, что было.
Ты меня за это не кори!
Для кого-то просто летная погода,
А ведь это — проводы любви...»

Слова из песни Вахтанга Кикобидзе.

Вахтанг Кикобидзе — всеми любимый советский певец из доброй Грузии.

Когда в 1964 г. я начала работать в отделе ВОДГЕО, он тогда входил в состав НИИ по строительству — ТАШЗНИИЭП, — в этот институт приезжала в командировку из Москвы экономист по строительству Каринэ, грузинка по национальности. Она нам рассказала очень интересные вещи про Грузию: грузины безмерно дружелюбны, когда они достигают более высокого благосостояния, то есть богатеют и покупают новую мебель, они старую отдают соседям бесплатно, поэтому в Грузии нет бедных. Кроме того они просто так кормят стариков и у грузин привычное желание приглашать в гости не только своих пожилых соседей, но и приглашать незнакомого человека в гости, и всех щедро угощают.

По их легенде время, проведенное с гостем у них не засчитывается в прожитый возраст, поэтому грузины очень гостеприимны, и Грузия — страна старожилов.

Семейные отношения и родственные узы в Грузии очень крепки и слово отца для них закон. А когда грузины уезжают, то земляки для них всё равно что родные, и они безвозмездно всем помогают.

Как это чудесно! Вот, что значит люди Кавказской национальности! «Не быть жадным — это уже богатство». — М. Монтень.

В 1917 г. в России совершится Великая Октябрьская социалистическая революция, в 1991 г. она закончится, и Узбекистан одним из первых среди союзных республик объявит свою независимость.

Узбекистан — древняя земля, ее история насчитывает тысячелетия. Узбекистан гордится своим духовным наследием, городами-памятниками — Самарканд, Бухора, Хива, — великими предками: это — великие математики и философы, ученые и поэты, мыслители и астрономы: Абу Аль ибн Сина — Авиценна (930-1037), Абу Райхан Бируни (973-1046), Мухаммед Аль Фараби (872-951), Мухаммед ибн Аль Баттани (858-929), Омар Хайям (1048-1123), Алишер Навои (1041-1101), Мирзо Улугбек (1394-1449).

40-летняя эпоха правления Улугбека прошла под девизом: «Стремление к знанию обязанность каждого мусульманина».

«Коль хочешь без печалей обойтись, наукам и ремёслам обучись». — Алишер Навои.

Хлеб, хлопок, шёлк — это богатство, созданное золотыми руками узбекского народа-труженика.

В 2009 г. Ташкент отмечал юбилей города 2200 лет. Древнему Самарканду на сей день условно насчитывается возраст 2750 лет.

Составила Инесса Сабировна Кашаева
г. Ташкент, 4 декабря 2016 г.

Продолжение