В Ташкенте шёл тёплый дождь Разное

Елена ВЯХЯКУОПУС. Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2015.

Вяхякуопус Елена Михайловна — психолог, последние двадцать лет занимается организацией поддержки инвалидов в разных странах мира. Автор ряда книг и статей о реабилитации, правах и нуждах инвалидов. Публикация в «Дружбе народов»: «Шалаш на балконе. Как мы добирались из Петербурга в Иерусалим по земле и морю» (2012, № 7).

Персиковый город

Первый раз я побывала в Ташкенте пятьдесят лет тому назад. Мы с бабушкой прилетели туда на самолете, и Фрейд сказал бы, что это и явилось причиной моего последующего передвижения по миру исключительно на поездах. В письме к маме я нарисовала самолет с волчьими зубами-пропеллерами и попросила бабушку приписать внизу: «Мамочка, как там мои игрушки, на противном самолете никогда не полечу и всем скажу». Еще ниже бабушка добавила от себя: «Девочка наша всю дорогу была очень недовольна, плакала, а при посадке заснула». Проснулась я уже в гостинице и увидела около кровати ведро с огромными персиками. В нашем городе единственными фруктами были маленькие кислые яблоки, и багровые плоды вначале напугали, а потом поразили своей сладостью и благоуханием. Ташкент для меня навсегда стал персиковым городом.

Второй раз мы поехали в Ташкент сразу после землетрясения. Бабушка и ее сестра, Анечка, снова взяли меня с собой. Как они смогли купить билеты в мягкий вагон, не знаю, может, это была начальственная «бронь», и ее «выбросили», когда подошла наша очередь к кассе на Казанском вокзале. Смутно помню день толкотни в гулких вокзальных залах и бессонную ночь в огромной душной «комнате отдыха» на втором этаже, где у нас на троих была одна кровать.

Купе оказалось сказочным дворцовым покоем: вишневый бархат на мягких полках, ночная лампа и ваза с бумажными цветами на покрытом льняной салфеткой столике. Строгая проводница в армейского вида костюме принесла чай в стаканах с мельхиоровыми подстаканниками и плоские кирпичики сахара, упакованные по два в обертках с летящим поездом. Соседкой оказалась землячка, инженер-строитель с Урала. «Ташкент разрушен, — сказала она. — В поезде едут строители из разных концов России. Вся страна спешит помочь узбекским братьям и сестрам».

Три дня пролетели незаметно. Хорошо было лежать на мягкой полке, смотреть в окно на леса и степи, слушать разговоры взрослых. Пассажиры рассказывали о себе, играли в шахматы, в карты, угощали друг друга домашними припасами. Разговоры были больше про землетрясение, подробностей знали мало, но горячо сочувствовали пострадавшим и переживали за них. На станциях покупали горячую картошку с малосольными, в укропе, огурцами, яблоки, белый русский хлеб, круглые казахские лепешки.

Бабушка хорошо знала эти места. Она с матерью, с братьями и сестрами приехали за хлебом из голодной оренбургской деревни в двадцатые годы и остались в Средней Азии на тридцать лет. Постепенно обзавелись хозяйством — мазанкой с земляным полом и двором с кустом винограда. Самое высокое образование получила Анечка. Она окончила техникум и стала агрономом. Изо дня в день она ездила на ослике по далеким районам, работала на бахчах, помогала выращивать огромные арбузы и дыни. Комсомольские мои предки собирали хлопок, работали на шелковой фабрике, строили водохранилище и железную дорогу. Они полюбили эту землю, научились пить чай из пиал, готовить плов в казанах и ездить верхом на ишаках. Россия, любимая далекая Россия, осталась в них самих, в их разговорах, снах, песнях. Анечка играла на гитаре и пела: «Все васильки, васильки… Много их выросло в поле… Помнишь, у самой реки их собирали для Оли…»

И вот прошло полвека. Давно нет бабушки, нет Анечки. В этот раз я поеду в Ташкент одна. Меня пригласили помочь в хорошем деле — улучшении жизни семей, в которых есть дети-инвалиды. Для узбеков семья значит очень много. Здесь любят детей, уважают и почитают родителей, и многие хотят жить вместе, несколько поколений в одном доме или в одном дворе. Я рада, что снова увижу землю юности моих бабушек, в которую столько они вложили труда и о которой вспоминали до конца своих дней.

Все теперь по-другому, все проще. Не надо стоять в очереди за билетом — я покупаю билет дома, по интернету. И снова Казанский вокзал, яркий, гулкий, снова длинный поезд и те же волшебные буквы «Москва — Ташкент». И снова в окне до горизонта одно снежное поле, как застывшее белое море, все в волнах плотного снега. Тянется и тянется замерзший океан, ни птицы, ни человека, страх охватывает при мысли, что вот если поезд остановится, то и за месяц не дойти до жилья… Удивительно, что по этой безбрежной пустыне идет освещенный поезд, и в моем купе тепло и уютно, и пахнет свежим кофе, и можно говорить по телефону или смотреть сериал по телевизору… Вспоминала своих бабушек, как они в двадцатые годы ездили в общих вагонах, не то что кондиционеров, а наверно, и воды в вагоне не было…

Два дня за окном ледяное море, только иногда проносится цепочка важно шагающих верблюдов или компания черных коров, лохматых, толстых, коротконогих, как медведи. И вот граница, которой не было во времена моих бабушек. Таможенник веселый, вежливый (чемодан откройте, автоматов там нет?) привел собачку с длинными ушками, заставлял нюхать купе, но собачка не хотела и только вертелась, он стал учить ее стоять на задних лапках и сам задирал для наглядности ногу: стой так, место!

В Ташкенте шел теплый дождь, первым делом я пошла на базар и купила там лимон, оранжевый, душистый и сладкий, как мандарин, и тут же целиком съела с кожурой. Рядом продавали круглые белые шарики, пахнущие сыром. Спросила, что это, сказали — курт. У многих продавцов золотые зубы. В полутьме они мерцают, как светлячки. На базаре под куполом живут сотни птиц, и от их щебета шум, как прибой, я не поняла вначале, что это. Купол отражает и усиливает шелест и клекот, такой живой базар, ходишь, и вокруг как будто тысячи маленьких голосов кричат, шепчутся, плачут, хохочут…

Пока шла обратно к гостинице, заблудилась, и вдруг стемнело, и я не могла найти дорогу. Шла по узким улицам, частные дома, глухие заборы, сидят у ворот люди, разговаривают, смотрят на меня. Я подошла, спросила дорогу. Старая женщина заулыбалась, поднялась, пошла меня проводить.

— Откуда ты, сестра, из самого Петербурга? Во время войны отец нашел на базаре ребенка из Ленинграда. Рыженький мальчик, Коля, ел вместе с собаками. Отец привел его домой, и Коля жил с нами, потом поехал учиться в мореходку, нашел родных. И больше мы никогда о нем не слышали. Нравится тебе у нас, сестра? Приезжай к нам снова…

Ночью проснулась от маленького землетрясения, пол дрожал и кружилась голова. И вроде бы не страшно, но как подумаешь, что там, в глубине, что-то огромное зреет, растет, бурлит и вот-вот может со страшной силой выплеснуться… и вот так же люди, живут, живут, а потом вдруг всколыхнутся, и снова войны, революции… как бы хотелось, чтобы все жили в дружбе и мире, а главное, чтобы все были живы, и бабушка, и Анечка, и рыженький мальчик Коля, и старый узбек, который привел его с базара к себе домой… и мы сами тоже.

Как два психолога ездили на золотые прииски

На другой день мы отправились в Наманган проводить семинар. Ехали через розовые скалистые горы в огромном, как трактор, джипе Диляры Алишеровны, ректора института, она рассказывала нам разные интересные истории, а мы с шофером слушали. Сорок лет тому назад Диляра Алишеровна закончила факультет психологии в Ленинграде. Попасть туда было не просто, был большой конкурс, «конкурс отцов» — кто окажется круче из работников обкомов, горкомов и прочих комов, того ребенок и ехал. Ее отец был не такой уж большой начальник, но на психологию не было желающих, факультет недавно открыли, и никто не знал, что это слово означает. Вот получила она деньги на билет, получила стипендию на месяц, для обустройства, и поехала в Ленинград. Очень Диляре там понравилось. И учиться интересно, и театры, и библиотека, и город красоты удивительной. На вечере узбекских студентов она лучше всех танцевала фокстрот, и там ее увидел будущий муж. Она поразила его своей грацией и золотым зубом. Он потом ее искал и спрашивал: «Где эта девушка с золотым зубиком, который так красиво блестит, когда она смеется?» Наконец он ее нашел, и вскоре сыграли свадьбу, и ровно через девять месяцев родился их первый сын.

Но рассказ ее не о том времени, а о другом.

Случилось это в самый разгар, вернее, в самый ледниковый период перестройки, когда все прошлое было уже разрушено, а ничего нового еще не было. В начале девяностых есть было уже решительно нечего, и жить тоже стало негде, так как квартиру Диляра с мужем отдали подросшим детям. И стала она писать своим однокурсникам в Россию и спрашивать, нельзя ли где подработать, чтобы хоть немного заработать. Ответила ей подруга Зоя, проживающая в городе Алдане, что в Якутии. «Дорогая Дилечка, приезжай ко мне весной, проведешь тут у нас практикум по работе с подростками из неблагополучных семей. Доехать до нас просто — лети в Новосибирск, там пересядь на самолет и через час будешь у нас. Супруг мой недавно приватизировал золотые прииски, так что заплатим тебе за работу и билеты. Возьми с собой своего мужа, мы и его оформим психологом. Как прилетите в Алдан, приезжайте прямо к нам, улица Октябрьская, дом три, в самом центре».

Муж Диляры, профессор-востоковед, лететь отказался. Сказал: «Знаю я этих золотоискателей, даст нам по три рубля. Лучше я тут на рынке подработаю».

И она взяла с собой аспиранта, молодого человека из хорошей, обнищавшей к тому времени семьи. Он никогда раньше за пределы Узбекистана не выезжал и очень обрадовался и разволновался. Купили они билеты на самолет до Новосибирска, взяли по мешочку урюка, кишмиша, сушеную конину — казы и теплым мартовским утром отправились в ташкентский аэропорт. Провожали аспиранта вся его семья — мама, папа, брат с сестрой и жена с годовалым ребенком. Обнимали, целовали, плакали. Диляра смеялась: на пять дней едем, туда-сюда и обратно, а вы его как на войну…

Аспирант вдруг загрустил, и видно было, что только честь сделаться кормильцем семьи удерживает его от побега обратно в город. Но в самолете воспрял духом, смотрел в окно и даже стал вслух подсчитывать: вот если вдруг им повезет, заплатят им огромные деньги, долларов пятнадцать. Или даже двадцать. И купит он жене платье, а себе целую дыню в травяной сетке, с прошлого урожая… Диляра тоже мечтала, что подзаработает, и радовалась, что скоро увидит старую подругу.

И вот прилетают они в Новосибирск. Темнота и мороз. Грязный, холодный зал аэропорта. На всех скамейках, на полу, сидят и лежат люди с мешками и клетчатыми сумками. К кассе стоит очередь человек триста, ругаются, толкаются, кричат. Стали они в очередь, стоят. Аспирант сник, молчит.

Через пять часов дошла их очередь, заглянули они в окошечко. Там, как в собачьей будке, сидела молодая кассирша, гавкнула им устало и злобно: «Нету!» Диляра стала упрашивать: «Сестра, ну что ты, сестра, нам надо лететь, заплатим, сколько скажешь…» А кассирша только гавкает: «Нету, нету». А когда будет? Есть один билет на восемнадцатое апреля. А куда есть билеты на сегодня? Никуда, и всю неделю никуда нету билетов.

Отошли они к стенке. Народу в зале прибавилось, стало холоднее. Аспирант молчит, ничего не говорит и вокруг не смотрит, время от времени глаза закрывает, видимо, думает, может, это все исчезнет, как страшный сон… Сели они в уголке на пол, съели по кусочку казы и по урюку, чувствуют — замерзают. Тут идет, пробирается какая-то старушка. Говорит: а вот кому комнату, комнату, ночевать. Взяли они мешки с учебниками и едой и пошли за ней. Вывела старушка их на мороз, там уже стоят человек двадцать, ругаются, всех посадили в маленький автобус и повезли. Час везли, два, привозят в деревню, вокруг полная тьма, собаки лают громко, как будто их штук сто набежало, бревенчатый дом, в доме нары, на нарах спят вповалку люди. Диляра спрашивает: где тут туалет? Ей говорят: во дворе, за сараем, пройдешь мимо собак, тут тебе и будет. Она не пошла, так и промучилась всю ночь, лежа на нарах рядом со своим аспирантом, который от горя сразу заснул.

На другой день с утра поехали они обратно в аэропорт. Добирались уже сами, на разных автобусах, приехали только после обеда. Снова отстояли пять часов и снова услышали: нету. Аспирант спрашивает тихо: а в Ташкент есть? И в Ташкент нет, и не будет на этой неделе.

Диляра бодрится, говорит: ничего, поедем в город, туда всего шестьдесят километров, там есть гостиницы, устроимся на ночь. Нашли автобус и в темноте добрались до Новосибирска. Вышли на автостанции, напротив — гостиница. Обрадовались. Заходят, им говорят: вы откуда свалились? Нету никаких мест. Диляра стала действовать известным узбекским способом — добротой, вежливостью и сухофруктами: сестра, мы двое суток не спали, дай хоть на диванчике посидеть, сестра. Ну, сестры взяли кишмиш и разрешили им присесть. Вот сидят они на узком диванчике, а мимо идут в свои номера толстые усатые грузины, несут пакеты с вином и продуктами, за ними семенят толстые блондинки в шубах. Диляра говорит: ничего, тут тепло, тихо, пересидим ночь, может, и прилечь разрешат. Только сказала, дверь отлетает от пинка нараспашку и врывается десяток русских парней, с палками и кастетами. Пошли по комнатам выволакивать и бить грузин и их девиц. Крики, вопли, бежит грузин, из носа кровь, прячется за Диляру, за ним русский парень с битой. Диляра кричит: не бейте нас, мы узбеки, мы психологи! Грузины кричат: милицию, скорую! Блондинки кричат матом. Через полчаса приехали два милиционера на машине. Осмотрелись и лениво сказали: ладно, хватит. И уехали. И тут же русские ребята ушли. Как потом горничная объяснила, это был нормальный дележ рынка.

Утром они снова поехали в аэропорт, и там добрый человек им посоветовал: а вы летите до Н-ма, оттуда автобус ходит до Алдана. Тут и посадку объявили на Н-м. Побежали они к выходу, увидели на поле кукурузник, к нему идут на посадку несколько человек, стала Диляра просить девушку посадить их, та смилостивилась, крикнула кассирше: пробей этим билеты.

Полетели над тайгой, кукурузник маленький, летит низко, крыльями трясет и машет, как птица. Через час опускаются на поляну в тайге, вокруг лес, вдалеке домик — двери заколочены. Вышли все из самолетика, их уже встречают на машинах, расселись и уехали. Летчики тоже уехали. И Диляра с аспирантом остались вдвоем в тайге. Стоят они, вокруг тишина, кедры и елки. Снег. Стоят и думают, и ничего не говорят. А что тут скажешь? Ясно, что наконец пришел конец.

Вдруг вдалеке на дороге автобусик желтенький показался. Побежали они к нему, мешки тащат, кричат. Водитель сначала не хотел их сажать, я, говорит, не за этим сюда приехал, меня послали людей встречать, а они не прилетели. «А ты, брат, нас вместо людей отвези, — просит Диляра, — мы тебе урюку дадим». Доброта, вежливость и сухофрукты помогли, сели и поехали в Н-м. Едут по тайге, мимо пустых лагерей, бараков, заборов. Лес черный, она запомнила, именно черный, не зеленый. Приезжают в городок, там дома пустые, черные, и снег на улицах черный, и деревья черные — может, от того, что углем топят. Население уехало, остались старики. Спрашивают у шофера: откуда тут у вас автобус идет в Алдан? «А, он вон там останавливается, — показывает шофер, — только ходит он два раза в неделю, и то, если не сломанный и шофер трезвый, а это бывает куда реже». Высадил он их на остановке, под навесом скамейка. Сели они на скамейку, сидят. Потихоньку, как тени, стали подползать старики и старухи, ободранные, замотанные в ветошь, с мешочками. От них узнали, что им здорово повезло, — именно сегодня пойдет автобус, только пока неизвестно, в котором часу.

И в самом деле через два часа заурчало и показался автобусик, вида самого потрепанного, фанерой залатанный, из него вышел шофер, злой и трезвый, и все полезли. Началась давка, тут аспирант вдруг проявил сноровку и первым захватил два места. Мест всем не хватило, человек двадцать так и стояли всю дорогу — все четырнадцать часов. Ехали по тайге, за окном темь, а в автобусе холодно и душно. Над Дилярой нависал большущий детина, опухший, как она выразилась, «как утопленник после трех дней в воде» — Диляра три года до университета работала санитаркой и медсестрой, в том числе и в морге. Пахло от него соответственно, и Диляру все время тошнило. Остановку сделали только раз, у сарая со «столовой», там все ели суп. Но узбеки наши не смогли и попробовать, такого он был вида и запаха. На этой остановке утопленник отошел в тайгу по нужде и не вернулся. Но шофер ждать не стал, поехали дальше. Диляра до сих пор уверена, что утопленник там так и лежит где-то под елкой.

После четырнадцати часов езды, онемевшие, окоченевшие, уставшие до невозможности и страшно голодные, прибыли они наконец в Алдан. Было три часа ночи, высадил их шофер на темной улице. И опять они одни остались. И снова прибежали собаки, большая стая, окружили, лаяли. Спросить, где улица Октябрьская, не у кого. Пошли они по улицам куда глаза глядят, стали кричать: «Зоя! Зо-о-я!» Собаки за ними с лаем, шум подняли большой. Но никто не откликнулся. Город мрачный, как вымерший, ни одно окно не светится. Дома на сваях. И тут вдруг они чудом увидели на доме надпись: Октябрьская, 3. Сами не веря своему счастью, бросились в подъезд, на третий этаж, звонят в квартиру. Молчание. Звонили, потом стучали, пинали дверь, кричали — ни звука. Тут уже и Диляре стало страшно, а аспирант просто сел на пол у стены и сидит. Около пяти утра из квартиры шорох и тихий голос: «Диляра, это ты, что ли?» И дверь открылась, а там Зоя (правда, перекрасившаяся, с завивкой — Диляра снова испугалась). Зоя говорит: «Ой, а мы думали, это журналист с ножом опять прибежал. Тут у нас журналист из Москвы приехал и с ума сошел, уже месяц бегает и бросается на людей».

Ну, после этого началось счастье — горячая вода, чай, еда, постель с чистым бельем, аханья и оханья. На другой же день они начали свой практикум — в Алдане было много детей преступников, живших тут же недалеко в общежитии, с которыми, с детьми, никто не знал, что делать. Директор этого общежития купил на спонсорские деньги несколько мопедов, и дети только и знали, что гоняли на них день и ночь, а учиться не хотели. В общем, провели Диляра с аспирантом практикум, прошла неделя, и настал день отъезда. Зоя сама им билеты купила на самолет до Новосибирска и от Новосибирска до Ташкента. В последний день она вызвала Диляру на кухню и говорит: «Ну, дорогая, я думала, ты с мужем приедешь, и вам хотела на семью дать денег. А как теперь с этим аспирантом — сколько ты ему хочешь выделить?» Диляра отвечает: мы вместе работали, вместе дорогу перенесли — надо поровну. Ну, что ж, говорит Зоя, как скажешь. И выносит она деньги и дает Диляре и аспиранту поровну — ровно по двадцать тысяч новых американских долларов каждому.

Аспирант после этого первое слово произнес только в самолете. Он, как ему дали в руки деньги, так их и держал, и молчал, и даже, к стыду Диляры, ничего не сказал на прощание, только кивал, причем в сторону. И вот он в самолете наконец заговорил и сказал: жене куплю платье… и дыню… и стал улыбаться и улыбался так до Новосибирска.

Долетели они, в общем, без приключений, если не считать, что в Новосибирске рейсы все отменили из-за забастовки диспетчеров. Но тут уж Диляра проявила психологический дар, вывела всех пассажиров прямо на поле, на захват самолета. Так они и шли по полю, не зная, что по нему взлетают истребители, а летчики, увидев их, побежали бегом, и пришлось им лететь, иначе пассажиры с поля не уходили. И скоро показались внизу зеленые, яркие под солнцем поля прекрасного древнего Узбекистана, и аспирант запел.

На алданские деньги Диляра с мужем купили квартиру, мебель, холодильник, телевизор и много чего еще. А что купил аспирант, она не знает. Он сразу бросил психологию и уволился. Она предполагает, что он купил себе колхоз и выращивает сухофрукты.

Как шофер и его дядя ездили в Малайзию

Проехали мы через перевал и оказались в Ферганской долине. Остановились у маленького базара, купили знаменитых наманганских яблок и серо-зеленую дыню, похожую на огромную хурму. Дыня эта по-узбекски называется «старушечье лицо», она вся сморщенная. Вот катим мы по долине, едим яблоки, смотрим по сторонам. На обочине, задом к дороге, отдыхают коровы, расставив ноги, как толстые тетки.

Шофер худой, загорелый до черноты, с дыркой в ухе от серьги, с добрым живым лицом, тоже начал рассказывать разные истории. Он много поездил по странам. Особенно почему-то его интересовали кладбища. Жизнь у людей разная, конец один. Стал вспоминать, как ездил раз в Калмыкию и там видел на кладбище: под одним памятником похоронено несколько человек, это его удивило. Я ему сказала: ничего, когда воскреснут, им будет приятнее вставать всем вместе. Он говорит: со знакомыми, конечно, веселее.

И между прочими, рассказал шофер такую вот историю. Передаю ее от первого лица.

В каждом городе у нас свои обычаи. В Намангане утром варят рисовый суп с алычой. Я слышал, в Европе везде утром плов едят или шашлык. А в Намангане — в пять, в шесть утра уже на базаре продают рисовый суп, все покупают и завтракают. Потом идут на работу. Мы с дядей ездим в Литву, гусей возим. Покупаем в Литве гусей и везем в Коканд. Там в Литве живем у одной вдовы. Она нам все условия создала. Под гаражом очистила место для котла, там мы живем и плов варим. Вдова весь день копается в огороде, а дочка ее сидит в доме и музыку в наушниках слушает. Я пошел в дом и говорю: эх ты, стыдно, мать работает, а ты с наушниками сидишь. Были бы мы в Коканде, я бы тебя сразу научил в огороде работать. Плохо в Литве воспитывают детей. И в Питере плохо. Я там был, видел — в метро мать сына посадила, взрослого, лет семи, а сама рядом стоит. Я даже заплакал, так стыдно мне стало.

В Коканде, когда рождается ребенок, сразу ему дарят бешик. Это кроватка деревянная. Узенькая, он там может лежать только прямо и поворачиваться не может. Руки и ноги ему привязывают. Очень это полезно для детей. Спокойно, приятно. Дети ведь боятся, если вдруг ручкой махнут, они не знают, что это за рука такая, откуда. А тут он лежит себе тихо, на спине, и ему хорошо. Под него кладут рис или соль. И дырку делают в кроватке. Он лежит, а все капает вниз, чисто, удобно ему, и никаких пеленок не надо.

Делают ему, если мальчик, обрезание. Нельзя без обрезания, соли много выходит. Чай пьем горячий, сидим в теплых халатах, потеем, чтобы не жарко было, и соль выходит, если необрезанный — так больно, что ходить не можешь. Вот делают обрезание — или осенью, когда мухи кончатся, или весной, пока ласточки не прилетели. Его режут, а мать сидит и держит мизинец в чашке с мукой. Чтобы ему не больно было.

Но рассказ не об этом. А вот о чем.

В девяностые годы, когда мы получили независимость, свободу и совсем нищие стали, решили мы с дядей поехать в Малайзию. Там арапьи живут. Черные такие. Купили мы на все, что было, кокандского миндаля. У нас каждый город славится своим. В Намангане — яблоки, в Самарканде — кишмиш, а в Коканде миндаль, крупный, кожурки прозрачные и открыты, как ротики, видно зерно, сладкое, большое. Купили мы три мешка миндаля и полетели в Малайзию. Для еды взяли мешочек курта — шариков из молока. Думали, будем там пить чай с куртом и продержимся, пока миндаль продадим. Прилетаем, видим, стоит арапь — черный, с пистолетом, у кого перевес — не пускает, на калитку проход закрыл. Мы ему намекаем, что дадим десять долларов, пропусти. Не понимает. Достали деньги, показываем, перед глазами ему машем — не понимает. Засунули ему в карман, сами открыли калитку и пошли. Он стоит, молчит, смотрит. Так и не понял ничего.

Приехали в гостиницу, спрашиваем у арапьев, кому миндаль тут продать. Оказалось, в Малайзии этого миндаля завались, никому не нужен. Сели мы в комнате, достали курт, а он немножко в дороге замок и заплесневел. Пахнет. Положили на подоконник просушить. Тут арапь гостиничный заходит и спрашивает, чего это на подоконнике. Говорим, из молока это. Он взял один, понюхал и спрашивает, сколько стоит. Мы говорим: один динар. Он попробовал и тут же купил пять штук за пять динаров. Пошел и привел арапьев, и они сразу купили весь курт по динару штука. Так мы заработали деньги и поехали обратно. И миндаль обратно повезли. Арапь аэропортный нас сразу узнал, обрадовался, стал рукой махать — идите сюда, видно, понял наконец. Дали ему десять долларов и в Ташкент полетели.

И как только шофер закончил рассказывать, мы приехали в Наманган и пошли ужинать. В ресторане подали нам горячие лепешки, плов и зеленый чай с оранжевыми сладкими лимонами.

Ночью приснилось мне холодное Балтийское море, я стою на плоту, вокруг только волны, заливают плот, и с волной я лечу вниз, в бездну, и попадаю в прозрачное здание — морскую библиотеку. Морской конек в темных очках протягивает мне книгу — огромный хрустальный том, в котором кружится сине-зелено-золотой шар, наша земля, я вглядываюсь в нее и вижу зеленые поля с дынями, арбузами и синими васильками, и восхищение и восторг охватывают меня как волны, я глотаю соленую воду и слезы и прошу: пустите меня домой…

Возвращение

Через два дня я стала собираться обратно в Москву. На вокзале было тепло, темно, многие отъезжающие и провожающие сидели на краю перрона, свесив ноги к рельсам, как куры на насесте, вертели головами и кудахтали по телефонам. Наконец, со скрежетом, пыхтя, приполз поезд, я поднялась в вагон и закрылась в своем купе. Я всегда беру все купе целиком, благо моя работа это оплачивает. В дверь все время рвались и пытались подселиться, я сообщала, что купе занято правительством, и они уходили, озадаченные.

Поезд тронулся и поехал все быстрее и быстрее. Канул во тьму город, исчезли его улицы и парки, растворились горы и степь вокруг него. За окнами ночь, ничего не видно, кроме меня самой в темном стекле. И стало мне жаль уезжать отсюда, из этого мира, в котором ветер еще носит тени моих предков. Слишком мало я тут побыла, не успела увидеть их улицу, которую помню, как будто это было вчера, — арык, и дерево дикой маслины, и дом за глиняным забором… Может, еще можно вернуться и найти этот маленький дом, без стука открыть дверь и зайти в полумрак комнаты с земляным полом, а там у стола сидит прабабушка Поля, и ее сестра Фрося, и дядя Гриша, пропавший без вести в первый месяц войны, и моя юная бабушка Надя с моим маленьким папой на коленях, и Анечка в своем синем крепдешиновом платье перебирает струны старенькой гитары и поет: «Все васильки, васильки… Много их выросло в поле… Помнишь, у самой реки…»