Александр Фитц: «Легенды старого Ташкента и другие истории» История Ташкентцы

Автор разрешил публикацию в надежде на добавления и замечания комментаторов, которые будут учтены в новом издании книги. ЕС.

Александр Фитц. Легенды старого Ташкента и Другие истории. С-Петербург. Алетейя. 2015.

Аннотация.
Эта книга о Ташкенте, которого нет, и никогда больше не будет, особытиях, запечатлевшихся в памяти людей когда-то в нём живших, а теперь разбросанных по всему миру: от Канберры, Лос-Анджелесе, Калининграда иХайфы до Санкт-Петербурга, Торонто, Минска, Лондона, Аугсбурга, других больших и малых городов и посёлков. Во вторую её часть включены истории,случившиеся в основном в Германии, а также в России, главные герои которых эмигранты и переселенцы, перебравшиеся сюда, в том числе из Ташкента.

Легенды старого Ташкента

После взятия в июне 1865 года русскими войсками Ташкента видный государственный и общественный деятель, меценат, в то время госсекретарь Российской империи Александр Александрович Половцев в своём дневнике написал: Сегодня пришло сообщение, что генерал Черняев взял Ташкент. Никто не знает, почему и зачем. Есть всё-таки что-то эротическое в происходящем на границах нашей империи.

Тайны ресторана «Шарк»

Армия Андерса и путаны в погонах

Не верьте, если вам скажут, что летом в Ташкенте сухо и жарко, словно в
тандыре1, из которого выгребли золу и закладывают первую партию лепёшек. В
Ташкенте случаются летом дожди. Не часто, но случаются. Один такой
дождь: шумный, пахнущий грозой и свежесорванными среднеазиатскими
колокольчиками, (в России и Западной Европе они, как уверяют, не пахнут),
обрушился на город в июле 1978 года. Число я забыл, а месяц запомнил.
Итак, в июле мы вышли из редакционного корпуса на «Правде Востока»,
миновали, построенный японскими военнопленными по проекту выдающегося
архитектора Алексея Щусева театр оперы и балета им. Алишера Навои и уже
спускались в прохладный бар в полуподвале под рестораном «Шарк», как в
небе загрохотало и по асфальту ударили тяжёлые, словно из ртути, капли
дождя.
Витя Энкер, он заведовал отделом строительства в ташкентской
«Вечёрке», моментально запел любимую тогда одинокими девушками и
разведёнками песню Андрея Эшпая на слова Евгения Евтушенко:

А дождь идёт, а дождь идёт,
И всё мерцает и плывёт,
За то, что ты в моей судьбе,
Спасибо, дождь, тебе…

– Не дождь, а снег, – поправила его сдобнотелая барменша Марина.
– Окстись, Маринка! Какой снег? Разве не видишь – дождь, – радостно
закричал Энкер. – У нас теперь всё время будут дожди, как в Венеции. И, чтоб
ты не опаздывала на работу, мы в складчину купим тебе гондолу.

– Я и так не опаздываю, – ответила Марина и с некоторым сомнением
в голосе добавила: – А насчёт Венеции – врёшь. Там море, а не дожди.
– И у нас будет море, – прогудел мой коллега по отделу информации, но
не «Вечёрки», в которой я тогда работал, а республиканской «Сельской
правды» Саша Сафронов. – Или ты не веришь Энкеру?
– А ну вас, – махнула рукой наша верная подруга и выручальщица, —
чего заказывать будете?
– Пару белого бургундского, бутылочку шабли, естественно сыр. Только
понежнее. Лучше – козий, – програсировал, копируя французскую речь, Энкер.
– Понятно, – не удивилась Марина, – Есть пол-ящика «Ок Мусаласа» и
виноград. Лежалый. Берёте?

– Не глядя, – сказал Сафронов – только деньги завтра. Завтра у нас
гонорарный день.

– Знаю, – усмехнулась Марина. – И не только у вас.

– Я, Мариночка, угощаю этих пираний пера, если они согласятся
присесть к моему столу, – раздался голос с неизменно насмешливой
интонацией, который мог принадлежать только одному человеку из мне
известных – Раулю Мир-Хайдарову.

И я не ошибся. Именно Рауль – одно из чудес застойного Ташкента
скромненько и одиноко сидел за столиком в углу. Почему «чудес»? А потому, что
1 Тандыр – глиняная печь сферической или конусообразной формы с круглым
отверстием вверху для выпечки лепёшек, самсы и пр.
первым из узбекистанских литераторов пишущих по-русски издал книгу в
Москве. Это был сборник рассказов «Оренбургский платок», вышедший в
издательстве «Молодая гвардия» в 1978 году. А ещё раньше, в 1974-м и 1975 –
м его рассказы были опубликованы в московских литературных альманахах
«Родники» и «Мы – молодые». Почему об этом помню? Да потому что в те
времена опубликовать в московской газете даже небольшой репортаж уже было
событие, а тут книга!
Ну и конечно все мы знали, как бывший инженер-строитель,
увлекавшийся боксом и футболом, вдруг стал писателем. Сразу уточню:
влиятельных родственников-земляков у Рауля никогда не было, а вот дух с
талантом присутствовали. Они то и помогли.
Однажды, а было это в далёком 1971-м, сидя в компании молодых
ташкентских литераторов и кинематографистов он, будучи не совсем трезвым,
возьми да скажи, мол, нечего вам щёки надувать, изображая из себя участников
некого таинства. Мол, если захочет, он тоже может рассказ написать, хотя
ничем подобным не занимался, и даже опубликовать его сможет. Друзья,
услышав подобное, очень обиделись и за себя, и за профессию. Спор у них
разгорелся нешуточный. В итоге заключили пари на ящик коньяка.
Спор Рауль выиграл, написав рассказ «Полустанок Самсона». Более
того, умудрился опубликовать его в московском альманахе «Родники» и стать
участником VI Всесоюзного съезда молодых писателей СССР. Ну а потом,
войдя, как говорится, во вкус, он бросил «стройки пятилетки», став
профессиональным литератором.
А ещё Мир-Хайдаров был денди, то есть, одевался с необыкновенным
вкусом, приобретая вещи в лучших комиссионках Ташкента и Москвы,
директора и продавцы которых, только на руках его не носили. Почему? Да Бог
его знает. Но не меньше, а может даже больше, его любили красивые женщины
и некрасивые тоже. Хотя, разве бывают женщины некрасивыми, особенно, если
они влюблены? А ещё Рауль обладал редкой по тем временам частной
коллекцией живописи, скупая картины у безвестных художников, большинство
из которых стоят сегодня целое состояние.
И вот этот человек, улыбчиво взирая на нас, приглашал разделить его
скромную трапезу. И мы её разделили.

Не знаю, как сейчас, но тогда «Ок Мусалас» был совершенно
необыкновенным по вкусу, букету и аромату полусухим мускатным. Его вместе
с «Баян-Ширеем», «Алеатико», «Гуля-Кандозом» и «тремя топорами» –
легендарным портвейном «Три семёрки», – выпускал ташкентский винзавод,
построенный на берегу Салара ещё в середине XIX века отпрыском московских
купцов Иваном Первушиным. Но мы этой прелести, в смысле вина, тогда
не ценили. Мы смотрели французские фильмы, читали журнал «Иностранная
литература» и мечтали о бургундском.

Так вот сидели мы, значит, чудной такой компанией, удивляясь дождю,
обмениваясь литературными сплетнями, и вдруг заговорили о войне, в смысле
Великой Отечественной, а вообще-то Второй мировой, которую некоторые
называют нынче Великой гражданской 1939-45 годов. И когда стали обсуждать
участие союзников во всяких там битвах и сражениях, Мир-Хайдаров
спрашивает:

– А знаете ли вы, как в войну назывался ресторан, в котором мы
отдыхаем?

– Кажется, «Националь», – ответил, не помню уж кто.

– А чем он знаменит? – задал он второй вопрос.

– Люля-кебабами, – хохотнул Энкер.

– Я серьёзно, – не поддержал шутки Рауль. Все молчали.

– Именно здесь, на этажах, – придав голосу торжественность и даже
некоторую бравурность, произнёс Мир-Хайдаров, – в 1942 году располагался
бордель для офицеров польской армии Андерса.

– Что, во всём здании? – спросил Энкер. – Прямо во всех номерах
гостиницы, которая на втором этаже?

– Не во всех, конечно, а в определённых, – уточнил Мир-Хайдаров. –
Размечтался. Где б они столько проституток взяли? Это ж не текстильщицы-
мотальщицы, маляры-штукатуры. Это всё были сотрудницы органов. При этом
учти, не всякие разные, а обязательно с шармом, интеллектом,
сексапильностью…

– И задастостью, – добавил Сафронов.

– Да, и задастостью, – вздохнув, согласился Рауль.

– Ну, это кому что нравится, – с некоторым скептицизмом в голосе сказал
Энкер.

– Что это за армия Андерса, которую проститутками снабжали? –
спросил я.

– Это сейчас не то что тайна, а вроде нехорошего воспоминания, –
разливая вино по бокалам, сказал Мир-Хайдаров. – Армию, во главе которой
поставили Владислава Андерса, сформировали у нас в Союзе в 1941 году
из польских военнопленных, немножко добавив своих поляков, западных
украинцев и евреев. Согласовали это с польским правительством, сбежавшим
в Лондон, надеясь, что армия начнёт воевать на Восточном фронте. Но поляки,
как известно, больше гусары, чем бойцы, и потом к Советскому Союзу они
относились почти так же, как и к гитлеровской Германии.
– Ты прямо, как Осип Эмильевич рассуждаешь, – сказал Энкер.
– Какой Осип Эмильевич? – насторожился Рауль.
– Мандельштам. Он прямо говорил: «Воевать поляки не умеют. Но
бунтовать!»
– А-а, – улыбнулся Рауль. – В какой-то степени да, тем более что
подобное сравнение льстит и за это предлагается поднять бокалы.
Мы чокнулись и с удовольствием выпили.
– Ну а во время Первой мировой войны в этом самом «Национале»,
который, зачем то сменил имя на «Шарк», – продолжил Рауль, жили пленные
австрийские офицеры, так что размещение в нём поляков не является чем-то
необычным.
– Наверное, потому, что отсюда уходишь шаркающей походкой, –
предположил Энкер.

– А вот поляки, они никого не любят, – вздохнув, неожиданно сказал
Сафронов.

– А то мы любим? – придвигая к себе блюдо с виноградом, возразил
Энкер.

– «Мы» – это кто? – как-то нехорошо хмыкнул Сафронов.

– Подождите, давайте про армию, – перебил я их.

– Формировал польскую армию едва ли не сам товарищ Берия, –
продолжил Рауль. – Происходило это в Саратовской и Оренбургской областях.
Туда из тюрем и лагерей отправили несколько десятков тысяч поляков. Потом
их перебросили, чтобы откормились и чтобы окрепли, в Среднюю Азию, а штаб
разместили прямо под Ташкентом – в Янгиюле, в котором примерно в то же
время жил Иосиф Кобзон. Представляете?
– А он что там делал? – недоверчиво спросил Сафронов.
– Он эвакуировался туда вместе с матерью, сестрой, братом, бабушкой с
Украины. Неужели не знаете?
– Знаем, – успокоил я Рауля. – Кобзон по радио сам об этом рассказывал.
И о том, что в 44-м они обратно на Украину уехали знаем. Ты нам про поляков
заверши.

– А что поляки? Вместо Восточного фронта, со скрипом и оговорками,
получив от Сталина «добро» в августе 1942 года они ушли в Иран. Всего их
было тысяч 70, в том числе военных – 41 тысяча. Из тех же поляков, что
не ушли вместе с Андерсом, была создана Первая польская пехотная дивизия
имени Тадеуша Костюшко, подчинённая советскому командованию. Да, кстати,
интересный факт. Когда в августе 41-го Совнарком и ЦК ВКП (б) приняли
постановление «О порядке освобождения и направления польских граждан,
амнистируемых согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР», это
чтобы было из кого армию Андерса формировать, то союзники
поинтересовались у Иосифа Виссарионовича судьбой взятых в плен польских
офицеров. Мол, почему о них ни слова в постановлении? И знаете, что ответил
товарищ Сталин?
– Что? – хором спросили мы.
– Он им ответил, что не знает, а потом, сделав свою знаменитую паузу,
предположил, что все польские офицеры сбежали в… Монголию.

– Где ты всё это выведал? – спросил Энкер.
– Для повести, а может романа, фактуру собираю и случайно наткнулся.
– Ну а проститутки… Они где? Тоже в Иран ушли?
– Нет, на пенсию. Но факт, что именно здесь, под сводами этого здания,
то же самое вино, что и мы с вами, а может, и джин с тоником пили шановные
паны, – факт документальный. Как и то, что в составе Британской армии
андерсовцы всё же приняли участие в боевых действиях, но не под
Сталинградом, а в Италии. В самом конце войны. Об этом даже песня сложена.
«Красные маки на Монте-Кассино» называется. Да что там генерал Андерс
и какое-то Монте-Кассино, когда именно здесь, в «Национале», гимн Советского
Союза был написан. Если конкретнее – слова гимна. А вот музыку к ним, как вы
знаете, написал дважды лауреат Сталинской премии композитор Александр
Александров.

Чей гимн поёт Россия?
Услышав это, мы онемели и даже отрезвели, хотя пьяными ещё не были.
А может, как раз захмелели? Не помню, но то, что обалдели – факт. Надо же,
как Рауля понесло!

– Его, наверное, Халил сочинил, – усмехнулся я.

– Слова, слова здесь сочинили, а не музыку! Ты ещё Луи Армстронга
с Бингом Кросби вспомни. Давайте лучше помянем Халила, – снова поднимая
фужер, сказал Рауль, – а потом, если хотите, расскажу, как создавался гимн
Советского Союза.

Естественно, мы хотели, но прежде, уважаемые читатели, чем я поведаю
эту историю, поясню, что те далёкие годы, о которых вспоминаю, пришлись
на расцвет джаза, и именно в «Национале» тогда играл лучший в Ташкенте
джаз-секстет с необыкновенно талантливым саксофонистом Халилом –
высоким, смуглым до черноты узбеком, с нервным, подвижным лицом. В самом
зените ресторанной славы Халил неожиданно покончил жизнь самоубийством,
оставив после себя разбитый вдребезги саксофон и лаконичную записку:
«Ухожу, никому не желаю зла».
А ещё в «Национале» на контрабасе играл… шеф гестапо Генрих
Мюллер. Ну, тот, который из «Семнадцати мгновений весны», в смысле Леонид
Броневой.
Многие знают, что Леонид Сергеевич окончил Ташкентский театрально-
художественный институт им. А.Н. Островского, но мало кто, что в 50-е годы
прошлого века, на жизнь он зарабатывал, в том числе играя на контрабасе в
оркестре «Националя». Ну а теперь, пора возвращаться к истории, где, кем
и при каких обстоятельствах был написан текст гимна Советского Союза,
которую я услышал от моего друга и земляка (оба мы родились в ссылке
в Казахстане) Рауля Мир-Хайдарова.
Она значительно отличается от официальной версии написания
«главной песни страны», что, на мой взгляд, ничуть не умаляет авторитетов её
официальных авторов – Сергея Михалкова и Эль-Регистана, а напротив,
свидетельствует, что ничто человеческое и им было не чуждо.

– Сергей Владимирович, чтобы вы знали, – начал Рауль, – всегда был
не только детским поэтом, депутатом, но и большим ходоком. То есть
любителем женщин. Впрочем, кто их не любит? Ах да, вспомнил. Но о них
из соображений политкорректности, сегодня, ни слова.

Итак, в 1943 году в Ташкент к одной из своих многочисленных пассий –
актрисе Рине Зелёной, прямо с фронта прилетел капитан Красной Армии
Михалков. Прибыл, чтобы помочь устроиться в «хлебном городе», в котором
она, кстати, родилась и даже училась в местной гимназии, пока её отца
не перевели в Москву. И надо же такому случиться, что именно в это время
в Ташкенте не то в отпуске, не то в командировке находился его приятель
и коллега по газете Военно-Воздушных Сил «Сталинский сокол» – бывший
сотрудник «Правды Востока», затем собственный корреспондент «Правды»
и «Известий» по Средней Азии, а в то время майор Эль-Регистан.

Вообще-то, настоящая фамилия этого журналиста, писателя
и сценариста – Уреклян, и звали его Габриэль Аркадьевич. Если ещё точнее –
Габриэль Аршалуйшович. Родился он в Самарканде, в семье председателя
правления Туркестанского коммерческого банка в 1899 году. Прибавьте к этой
«неприятности» дворянское происхождение, хорошее образование, свободное
владение шестью языками и поймёте, что с такой фамилией грешную землю
ему долго топтать не пришлось бы. Понял это и наш герой, быстренько
соединив окончание своего имени и название главной площади Самарканда,
став – Эль-Регистаном.

Звучит красиво, а в переводе с фарси всего лишь – «Песчаная площадь».
Никакой романтики, но это в Средней Азии, а вот для России, Украины,
Кавказа – сплошная загадочность. То есть, даже в тревожные дни и часы бытия
Габриэль всегда оставался армянином.

В семье моей жены любят рассказывать о дедушке, который был богат,
успешен и владел кондитерской фабрикой в Коканде, но случилась
революция – всё отобрали. Семья стала бедствовать, но никто не жалился,
не унижался – держали марку. Когда дедушка, звали его Семён Кеворков,
собирался в город, из потайного места извлекалась склянка с хлопковым
маслом, которым он легонько смазывал лихо закрученные усы: пусть все
думают, только что он сытно отобедал. Так вот дедушка в глазах окружающих
выглядел настоящим, то есть солёным армянином (в Армянской церкви при крещении в воду иногда добавляют соль).

Эль-Регистан, как мы знаем, тоже был армянином и наверняка тоже
солёным, а ещё – талантливым. Алексей Толстой, выступая в 1934 году
на первом съезде писателей СССР, сказал, что «в стране работают три
настоящих журналиста, на которых остальным нужно равняться, – Михаил
Кольцов, Илья Эренбург и Эль-Регистан». Чтобы завершить портрет этого
невысокого, порывистого в движениях человека, добавлю: застолья и женщин
он любил ничуть не меньше Михалкова, но, в отличие от русского дворянина,
был безумно щедр и ради дам всегда готов был совершить (и совершал!)
безрассудные поступки.

Кто первым из них в 1943 году услышал сообщение по радио о том, что
объявлен конкурс на написание слов и музыки гимна СССР, не знаю. По одной
версии, оба сразу, по другой – Эль-Регистан, который, не мешкая, отправился
к Михалкову и предложил написать текст вместе. Ну а по ташкентской версии
события разворачивались следующим образом.

В момент объявления конкурса Эль-Регистан уже был маститым
журналистом, опубликовавшим блистательные репортажи о прокладке
Беломоро-Балтийского и Большого Ферганского каналов, возведении Магнитки,
Сталинского тракторного завода, Сибмаша… Он побывал на Тянь-Шане,
на острове Диксон и даже на Северном полюсе. Выпустил несколько книг.
По его сценариям сняли несколько фильмов, в том числе «Джульбарс»,
который демонстрируется даже сегодня. Но вот стихов Эль-Регистан не писал.

Михалков, которому на тот момент исполнилось тридцать лет, стихи
писал, но исключительно для детей. И вообще он тогда, если и был известен, то
в достаточно узком кругу, хотя и обладал редкими пробивными способностями.

Короче, шансы на победу у друзей были весьма призрачными. И тут
на сцене, точнее за письменным столом, возникает Гарольд Эль-Регистан – 19-
летний сын Габриэля от первой жены, родившийся в Ташкенте и названный так
в честь одного из героев Байрона.

Услышав о конкурсе от отца, сын тоже решил принять в нём участие, тем
более он уже считал себя поэтом и написал несколько песен.

Габриэлю текст, написанный сыном, понравился, но он понимал, что
шансов победить у юноши – никаких. И тогда в его голове возникла идея
предложить Михалкову принять совместное участие в конкурсе. Мол, ты –
русский, я – кавказец. У тебя – связи, и я не сирота. Возьмём эту крепость!

Что же касается Гарольда, то отец тоже отвёл ему роль в своей
постановке.

Встретились они все, что естественно, в лучшем ресторане Ташкента –
«Национале», где с дореволюционных времён сохранились пальмы в огромных
кадках, потолки украшали люстры из голубого хрусталя, а закуски подавали
на серебряных подносах.

Пока мэтры обсуждали шансы на победу в случае своего участия
в конкурсе, обговаривали генеральную линию гимна, выпивали и закусывали,
молчавший всё это время Гарольд, взял листок и, написав на нём уже
сочинённые слова, протянул им. Всё это он сделал будто под гипнозом, собой
не владея и себя не контролируя. Будто это не он, а кто-то сверху водил его
рукой.

Прочтя написанное сыном, Габриэль изобразил состояние шока, ну
а Михалков действительно в нём оказался. Придя в себя, они приказали юноше
держать язык за зубами, и ни в коем случае никому, ничего и никогда
не рассказывать. А на следующий день друзья отправились в Москву, где
Михалков, подключив связи в компетентных органах, умудрился, минуя
комиссию, передать текст гимна самому Сталину.

Справедливости ради заметим, что некоторые строфы, написанные
младшим Регистаном, они подправили. Внёс незначительную, но очень важную
по смыслу правку в понравившийся ему текст и Иосиф Виссарионович. Так,
строку «Славься, советское наше Отечество» он исправил на «Славься,
Отечество наше свободное».

Короче, правительственная комиссия, рассмотрев 223 варианта,
присланные на конкурс, приняла тот, что впервые прозвучал под сводами
«Националя», решив в качестве музыки главной песни страны использовать
мелодию «Гимна партии большевиков» Александра Александрова, который, а
это никогда не афишировалось, был последним регентом церковного хора
Храма Христа Спасителя в Москве.
13 декабря 1943 года в газетах опубликовали сообщение о
Государственном гимне, а в ночь на Новый, 1944 год, он впервые прозвучал по
радио. С 15 марта того же года новый гимн стал исполняться по всей стране.
Авторов удостоили Сталинской премии и пригласили в Кремль на
торжественный приём. Там Иосиф Виссарионович, пригласив их к своему столу,
поинтересовался, что бы они ещё, кроме означенного гонорара, хотели
получить за блестяще выполненную работу? Михалков попросил новую
квартиру, мол, в старой тесновато, а Эль-Регистан попросил… карандаш,
которым Сталин делал пометки в тексте гимна.

Вскоре Моссовет выделил Сергею Владимировичу большую квартиру
в новом доме № 8 по улице Горького, а Эль-Регистану и его молодой жене –
балерине Валентине Галаниной, в дополнение к карандашу Иосифа
Виссарионовича выписали ордер на трёхкомнатную квартиру в доме № 6 на той
же улице, которую занимал Михалков. Не забыли и композитора Александрова.
Ему подарили трофейный немецкий автомобиль ручной сборки «Мерседес».

«Ну а как Гарольд?» – спросите вы. Отвечаю: успешно поступил и не
менее успешно окончил московский Литературный институт, выпустил около
двадцати стихотворных сборников и написал слова более чем к четырёмстам
песням, многие из которых звучат и сегодня. Но до самой смерти в 1999 году
он никому не рассказывал о том, что написал текст, лёгший в основу гимнов
СССР и России, кроме нескольких доверенных и очень близких ему людей. Но
ведь недаром ещё древние говорили: «То, что знают двое, знает свинья». Да и
главный Эль-Регистан перед ранней своей кончиной в июле 1945 года об этом
тоже вроде бы обмолвился. А почему нет? Заслуг у него и без гимна хватало, а
Гарольд – единственный сын. По крайней мере, официально.

Конечно, прочтя эту историю, многие возмутятся и скажут, что по их
сведениям всё было не так. И гимн писался не в Ташкенте, а в Москве. И не
на листке в «Национале», а на счёте столичной гостиницы «Москва». Ну а идея
о соавторстве у Михалкова с Эль-Регистаном родилась за столиком в «Арагви».
И вообще принять участие в конкурсе старшему Эль-Регистану предложил
тогдашний заместитель председателя Совета народных комиссаров СССР,
возглавлявший правительственную комиссию по утверждению гимна, Климент
Ворошилов. Именно он позвонил ему по телефону, а уж тот привлёк затем
Михалкова. Может быть. Не спорю. Но в Ташкенте, по крайней мере,
во времена моей молодости, бытовало своё, особое мнение. Да и вы,
уважаемые читатели, окажись в «Шарке», который раньше назывался
«Националем», наверняка разделили бы его. Но нет «Шарка», нет
«Националя», нет Габриэля Аршалуйшовича, Гарольда Габриэльевича, Сергея
Владимировича и товарища Сталина тоже нет, а вот гимн и легенда, остались.
… В день, когда закончил писать эту историю, из Лейпцига позвонил
старинный друг, сокурсник по факультету журналистики ТашГУ, Марат Абишев.
Естественно, вспомнили Ташкент. «Молодец, – похвалил он, узнав, что я
написал о «Шарке» и гимне, а потом спрашивает: «Кстати, новый гимн Европы
уже знаешь?» «Нет, – говорю, – я и старый не знаю». «Не беда, – успокоил
Абишев, – он как раз дописывается, а начинается словами песни из старого
советского кинофильма «Сердца четырёх», которую Людмила Целиковская
исполняла: «Всё стало вокруг голубым и зелёным…»
Я рассмеялся, а Марат продолжил:
— А на Украине Юлия Тимошенко, после того, как её посадили за
превышение власти и служебных полномочий при заключении газовых
контрактов с Россией, предложила сменить гимн с «Ще не вмерла Украина» на
«Таганка, зачем сгубила ты меня». Ну а Янукович, который её на нары отправил,
тоже планирует поменять «батьковщинский» гимн. Группа киевских поэтов уже
переводит «Мурку» на украинский. И в заключение гимн российских олигархов.
Слышал уже?
— Нет.
— Тогда слушай:

Нас вырастил Ельцин на радость народу
И Путин великий нам путь озарил.
Мы Родине служим, мы слуги народа,
Россия без нас, как корабль без ветрил.
Виват Абрамович! Виват Дерипаска!
Виват Роттенберги! Виват Ковальчук!
Спасибо, что жизнь наша сладкая сказка,
Из ваших заботливых, ласковых рук!

Откуда Марат знал, а главное помнил всё это, для меня вечная загадка.
Впрочем, я тоже много чего ненужного помню. Хотя гимн, пусть и
олигархический, назвать ненужным никак нельзя. В нём суть не только
современной России, но и нынешнего Запада. А Марат Сергеевич такие вещи
цепко улавливает.
Познакомились мы в 1971 году. Третьим другом-сокурсником нашей не
самой вегетарианской юности был Виктор Лавренко.
Марат родился в Одессе, исколесил полсвета, был суворовцем, моряком,
барменом, издателем, держал на Бешагаче2 нелегальный цех по производству
мацы, которую реализовывал, как нелегально привезённую из Иерусалима. В
парках культуры и отдыха он открыл несколько буфетов с вывесками,
ассортиментом, торговлей из-под полы и т. п., которые вообще-то
принадлежали ему, а в городском управлении торговли об их существовании
даже не догадывались. И всё это в советское время! Его выслеживали
конкуренты, ловила милиция, грозили бандиты. Но он продолжал следовать
принципу: жить надо так, чтобы депрессия была у других. То есть, особо не
расстраивался и привычек не менял.
Он подолгу жил в Москве и Одессе. Сейчас живёт в Лейпциге. Но что
удивительно: продолжает упорно считать себя ташкентцем.
2 Район Ташкента.
Виктор Лавренко с профессиями особо не экспериментировал, занимаясь
преимущественно журналистикой и немного наукой, пытаясь доказать
собственным примером, что импотенция никакая не болезнь, а элементарное
проявление лени. Как и Марат, он тоже упорно считает себя ташкентцем. А ведь
родился в Самарканде, окончил там школу, долго жил в Кишиневе, а сейчас вот
в Одессе.
Оба они очень надежные друзья. Таковых в моей жизни было несколько и
я обязательно расскажу о них, тем более что дружба наша протекала весело и с
массой забавных ситуаций, чем-то напоминающих сюжет фильма «Мои друзья»
Пьетро Джерми.
2011 г.

Экскурсия на кладбище

«Видите, какие люди здесь лежат?»
Когда-то, теперь уже давно, я жил в Ташкенте и заведовал отделом
информации в газете «Вечерний Ташкент», которую редактировал хороший
журналист и очень правильный человек Сагдулла Караматов. Возглавлял он
также «вечёрку», выходящую на узбекском языке, которая называлась
«Тошкент окшоми».
Эти газеты появились вскоре после ташкентского землетрясения 1966
года. Правда, штатное расписание, т. е. количество сотрудников, было
утверждено только на одну газету, зато гонорарный фонд на две. Почему так
случилось никто не понял, да особо и не разбирался — не до того было.
Решив, что позже всё отладится, на две газеты утвердили одного
главного редактора, тот набрал сотрудников и пошло-поехало.
Но, как известно, нет ничего постояннее временного: обе ташкентские
«вечёрки» так и продолжали делать вполовину урезанным штатом. Нагрузка,
конечно, была высокая, зато гонорарный фонд делили не на полный штат
корреспондентов, завотделов и внештатных авторов, а наполовину. Поэтому
жилось нам совсем неплохо. В материальном смысле. Ну а в духовном…
Впрочем, и на это грех было жаловаться. Или мне так кажется? Ведь одно из
свойств памяти – забывать плохое. Но как бы то ни было, сегодня, когда лоб в
поту, а душа в ушибах, едва ни всё минувшее вспоминается с теплотой,
снисхождением и доброй улыбкой. А тогда…
Тогда в нашей редакции, впрочем, как и в любом творческом коллективе,
время от времени возникали склочно-конфликтные ситуации. И охота за
сенсациями, писание заметок, репортажей, отодвигалось на третий план, так
как на первом оно никогда не было. Коллектив дробился на группки и
группировки, плёл и расплетал всевозможные интриги и был готов в массовом
порядке приступить к написанию анонимок, а заодно «открытых писем». Вслед
за которыми, как известно, прибывают комиссии, и начинается что-то
невообразимое.
И вот в момент, когда руки особо нетерпеливых моих коллег уже
вставляли листы бумаги в пишущие машинки, чтобы просигнализировав, куда
надо разоблачить «злодеев», по кабинетам веером разносились звонки
внутренних телефонов, оповещающие голосом редакционной секретарши
Марины, что все сотрудники срочно приглашаются на собрание к главному
редактору.
Гуськом и в полном молчании мы переступали порог его кабинета, как
правило, не подозревая, зачем он нас собирает. Может, с целью огласить некую
важную директиву руководящих органов, продемонстрировать нас очередному
иностранному гостю, попутно, вроде бы ненароком, обронив: «В нашем
коллективе трудятся представители одиннадцати национальностей…», а может,
попрощаться в связи с переводом на другую работу? Впрочем, наше
любопытство удовлетворялось довольно быстро, ибо Сагдулла Музафарович
витиеватых фраз не любил, а предпочитал конкретность.
— Опять, значит, кто-то начинает, — буравя взглядом каждого в
отдельности и всех разом, говорил он, когда мы рассаживались по своим
местам. — Надо, значит, работать, а они начинают. Комиссии, понимаешь, хотят.
Проверки всякие…
Сказав это, он приподнимался с кресла и со всего маха ударял кулаком
по крышке письменного стола. Как рассказывали редакционные ветераны, из-за
этой своей привычки он несколько раз вдребезги разбивал лежащее на нём
стекло и даже как-то поранил руку. Но когда я поступил в «вечёрку», на
караматовском столе был уже плексиглас, который его кулаку не поддавался.
— Ничего не думаете! — повышал голос Караматов. — А нам, значит, уже
всё известно. К вашему, бездельники, счастью — известно. На моей родине в
Бухаре люди говорили: хитрую птицу за клюв ловят. Вы поняли? Нет? Тогда
проще скажу: два арбуза под мышкой не удержишь.
Произнеся эти полные тайного смысла и восточной мудрости слова, он
подходил к окну и, глядя в него, с некоторой грустью продолжал:
— Если бы не женщины, я бы вам сказал…
И снова обернувшись к коллективу:
— А потом бы и женщинам сказал. Но без вас, понимаешь… А теперь,
если вы такие бездельники и ишаки, мы все вместе поедем на кладбище…
Чтобы через десять минут все были внизу! Автобус я уже вызвал…
— Так ведь набор нужно засылать, — пытался возразить ответственный
секретарь Дмитрий Никитич Теплов.
— Все на кладбище! — рявкал Караматов.
— А дежурная бригада? — еле слышно шелестел Теплов.
Караматов морщил лоб и снова начинал постукивать кулаком по своему
столу. Но уже легонько.
— Разрешаю остаться только корректуре, — выносил он окончательный
вердикт, — и тебе, Никитич.
Конечно, случайный человек, при всём этом присутствующий, мог
подумать, что редактор просто сбрендил, и оказался бы неправ. У Сагдуллы
Музафаровича был свой, особый метод наведения порядка, который, в
частности, включал и коллективные посещения кладбищ. Предпочтение
отдавалось Боткинскому, на котором, кстати, были похоронены отец, мать и
старшая сестра Александра Фёдоровича Керенского — Надежда Фёдоровна, а
также её муж, известный ташкентский архитектор, профессор, один из
основателей Ташкентского университета Георгий Михайлович Сваричевский,
скончавшийся в 1936 году.
Примечательно, что литая ограда могил, в которых они покоятся, и крест
из чёрного мрамора, были изготовлены по проекту Г.М. Сваричевского в
Петербурге. Он же завещал похоронить его рядом с горячо любимой супругой.
Об этом однажды рассказал мне его внучатый племянник — Виктор
Владимирович Сваричевский, работавший в конце 70-х фотокорром журнала
«Огонёк» по Узбекистану. От него, кстати, я также узнал, что Фёдор Михайлович
Керенский скончался в 1912 году в Петербурге. В оцинкованном гробу его тело
доставили в Ташкент и захоронили рядом с телами жены Надежды
Александровны, скончавшейся в 1905 году и старшей дочери, скончавшейся в
1911 году.
Не знаю, как сейчас, но во времена, когда я жил в Ташкенте, имён
Керенских на крестах не было. Их сбили по просьбе семьи Сваричевских,
опасавшихся привлечь к себе внимание властей, а также во избежание
надругательства над могилами.
Недалеко от Керенских-Сваричевских, как вспоминаю, находились
могилы видных служителей Ташкентско-Среднеазиатской епархии —
митрополитов Никандра и Арсения, архиепископа Гавриила, архимандрита
Бориса (Холчева) и потомков канонизированного в святые архиепископа Луки
(Войно-Ясенецкого). Там же покоились историк, этнограф, редактор
выходившей в Ташкенте до революции «Туркестанской туземной газеты»
Николай Остроумов, филолог, лингвист, автор «Толкового словаря русского
языка», по которому, кстати, все мы учились, Дмитрий Ушаков, тюрколог, автор
ставших хрестоматийными русско-узбекских словарей Виктор Решетов,
создательница Ташкентской ассоциации пролетарских писателей Анна
Алматинская.
Чуть поодаль — на бывшем Коммунистическом кладбище, которое давно
слилось с Боткинским, могила автора прославивших его на всю страну
«Районных будней», опального прозаика, драматурга, журналиста Валентина
Овечкина. В Ташкент он переехал весной 1963. Этот поступок, удививший
многих, как правило, объяснял семейными соображениями. Но это была лишь
часть правды. После попытки самоубийства Валентин Владимирович, как
считает его биограф, сотрудник Института русской литературы РАН Петр
Бекедин, хотел избавиться от сочувствия-любопытства друзей, знакомых,
защитить себя от предрассудков недругов3. И узбекская земля встретила
русского писателя весьма гостеприимно: «принят я был товарищами по перу по-
братски. Быстро устроен во всех бытовых делах — с жильём и прочим»4.
В Ташкенте Овечкин прожил до конца своих дней. Но, несмотря на
гостеприимство узбекской земли, очень тосковал по России. В одном из писем к
Александру Твардовскому (от 1 янв. 1965) он писал: «Я подумываю просто о
России, о каком-нибудь областном или не областном городе, но чтоб было своё,
русское, родное. Только не в Москву. Туда меня не тянет. Но и для переезда не
в Москву, никаких реальных возможностей у меня нет, главная причина —
денег нет…»5.
Живя в Узбекистане Валентин Владимирович готовил большую работу о
знаменитом колхозе «Политотдел» и его легендарном председателе Ман-Гым
Григорьевиче Хване. В сентябре 1966 года в письме к Твардовскому он
сообщал: «Да, я не отступаюсь от своего намерения написать об этом колхозе.
Рассказ о «Политотделе» переплетается с моими воспоминаниями о нашей
коммуне, где я председательствовал, о первых шагах колхозного движения…
Колхоз «Политотдел» — это тот идеал, который мерещился нам, первым
голодным коммунарам в Приазовье, когда мы зачинали свою нищую (в то
3 http://az-libr.ru/index.htm?Persons&000/Src/0010/477965fc
4 Собрание сочинений, М., 1989-90,Т. 3, стр. 86
5 Там же. Стр. 323.
время) коммуну»6. Но эти планы остались неосуществлёнными. 27 января 1968
года Валентина Овечкина не стало.
А ещё здесь же на Боткинском покоятся режиссёр и педагог, один из
создателей узбекской оперы Эмиль Юнгвальд-Хилькевич — отец
кинорежиссёра Георгия Юнгвальд-Хилькевич, выдающийся геолог, профессор
Самаркандского и Среднеазиатского университетов, благодаря открытиям
которого возник город Алмалык — Борис Наследов, и масса… цыганских
баронов.
Ну, то что на этом кладбище похоронены, например, Керенские —
понятно. Их семья прожила в Ташкенте 20 лет. И почему здесь покоятся
известные ученые, писатели, композиторы мы тоже понимали: Боткинское для
Ташкента, что Новодевичье для Москвы. И даже, почему здесь, а не в Бронксе
похоронен родившийся в Нью-Йорке чемпион Америки в лёгком весе,
заслуженный тренер СССР по боксу Сидней Львович Джексон мы тоже
догадывались: именно Ташкент, где его почитали ничуть не меньше, нежели
бразильцы Пеле, считал он своим домом. Но почему именно в Ташкенте так
любили завершать земной путь цыганские бароны — загадка. Ну не потому же,
что созданный в 1972 году местный театр музыкальной комедии неизменно
включал в репертуар оперетту Иоганна Штрауса «Цыганский барон».
Хотя всё может быть. Цыганская душа она ведь не менее загадочна,
нежели русская, узбекская, еврейская, немецкая, украинская и прочие души.
Поди, разгадай её, когда мы не могли объяснить даже такой, казалось, пустяк,
как цыганский обычай обсыпать свои могилы стреляными гильзами. Или
обычай корейцев перед выносом гроба с телом покойного разбивать тарелку о
порог его дома. Воистину кладбище – уравнение многих неизвестных с
немногими известными.
И всё же почему для вразумления коллектива Караматов применял столь
необычный метод, как посещение кладбища для меня, так и осталось загадкой.
Тем более что во времена СССР подобные вольности не очень
приветствовались. Хотя в нынешнем, демократическо-самостийном
Узбекистане представить нечто подобное просто невозможно.
…Когда наш автобус подкатывал к главным кладбищенским воротам, у
которых группировались нищие и прочий соответствующий этому месту люд, то,
выйдя из него и сбившись в кучку, мы поначалу выглядели несколько странно —
все с постными лицами, но без венков, а главное — без покойника. Потом
появлялась «Волга» главного, из которой выпрыгивал заметно повеселевший
Караматов и, тяжко покряхтывая, вываливался тогдашний его зам по русской
газете Михаил Пругер.
— Все на месте? — оглядывал нас Караматов. — Никто, понимаешь, на
поминки не сбежал?
— Все тут, — нестройным хором тянули мы.
Удовлетворённо хмыкнув, не то своей шутке, не то нашей
дисциплинированности, Караматов направлялся к воротам, где его уже
поджидал директор кладбища Алексей Акимов и руководитель похоронных
оркестров Ташкента Сатвалды Нурмухамедов, если, конечно, последний не был
занят очередным «жмуром», как именовались в их среде усопшие.
Тут я сделаю маленькое отступление, дабы сказать несколько слов о
Сатвалды Нурмухамедове. По национальности он был таджик, который вырос в
Белоруссии, в детском доме, и поэтому таджикского языка практически не знал,
но зато обожал картошку, которую называл бульбой, селёдку — не
6 Там же. Стр. 34
пользующуюся у настоящих среднеазиатов авторитетом, и водку — авторитетом
пользующуюся. Ещё он был знаменит своей дочерью — певицей Натальей
Нурмухамедовой (может, кто помнит кудрявую, тяготеющую к джазовым
композициям симпатичную девушку?) и тем, что имел на Боткинском кладбище
персональную могилу, со старинной оградой, оформленную на чужое имя. На
вопрос: «Зачем она вам?» дядя Сатвалды, почему-то шёпотом ответил:
— Ты, дружок, вижу, уверен в завтрашнем дне, а вот я в своих
родственниках — нет. Ведь не похоронят, подлецы, не похоронят…
— А куда же они вас денут? — спросил я.
— Эх, Саня, Саня, — вздохнул Нурмухамедов, с которым мы, кстати,
жили в соседних подъездах, — мне и самому хотелось бы это узнать. Но ведь,
юлят, проходимцы. И вообще, когда знаешь, где ляжешь, — легче ходишь…
…Итак, поприветствовав директора кладбища и его свиту, наша скорбная
процессия начинала обход надгробий. Время от времени Караматов
останавливался перед одной из могил и говорил:
— Видите, какие люди здесь лежат?! Читайте, читайте. Догадываетесь
какие, значит, страсти в их душах кипели?! А ведь лежат и молчат…
Пройдя ещё несколько метров, он останавливался, оборачивался к нам,
шагающим сзади, чтобы произнести следующую сентенцию:
— Мы сейчас не будем оценивать Иосифа Виссарионовича. Не то место,
не та ситуация, но я вспомнил, что в 1945 году его с Победой и окончанием
войны поздравил де Голь. Знаете, что на это поздравление ответил товарищ
Сталин?
Мы знали, так как в последнее наше посещение Боткинского Сагдулла
Музафарович этот вопрос уже задавал, но молчали.
— Сталин на это его поздравление ответил: «В конце концов, побеждает
смерть». И он, понимаете, прав. А вот в чём-то другом товарищ Сталин был не
прав. Но не нам его судить. Нам лучше помнить, что жизнь — это только дорога
к смерти, и поэтому не нужно пытаться сократить её. Она и так коротка… А
всякие там анонимки, доносы, сигналы жизнь сокращают. Вы поняли? Лучше о
том, чем недоволен, что волнует, сказать открыто. Придти ко мне и сказать.
Прямо. И мы обсудим. Подумаем. Исправим, если что не так. Внесём ясность.
Мы же с вами одна семья. Причём интернациональная. Поэтому, понимаешь, и
приехали на Боткинское кладбище. Оно тоже интернациональное. Вы поняли?
— Поняли, поняли, — соглашались мы.
— Тогда скажите: часто задумываетесь, что такое счастье? — не
унимался Караматов
— Наверное, оно у всех своё и разное, — говорил Александр Сафронов,
заведовавший отделом строительства. — Кому-то побольше денег хочется,
кому-то славы или купить квартиру кооперативную…
— Ты прав, но не полностью, — улыбался Караматов. — Счастье — это
когда тебе, Сафронов, завидуют, а вот нагадить не могут.
— По-доброму, выходит, завидуют? — уточнял Сафронов.
— По-доброму, не по-доброму, но кроме чужих неприятностей существует
много других радостей жизни. Вот, что вы должны осознать. Для этого мы и
пришли сюда. И вообще все мы под Богом ходим, но только у каждого свой Бог.
И он всё видит. И каждому из вас воздаст. Вы поняли?
— Поняли, — отвечали мы.
— Врёте. Но мы вам верим. Авансом. — И, помолчав, добавлял: —
читайте надписи на могилах. Это письма мёртвых живым. В них мудрость. И
вообще цените жизнь, она коротка. Не тратьте её на глупости.
— Не будем, — обещали мы.
— Тогда все свободны, посетите своих родных или друзей, а через
полчаса в автобус и в редакцию, — говорил Караматов. — Нужно работать.
…Как правило, после таких экскурсий в коллективе действительно
наступало затишье. Но чтобы действительно оценить мудрость Караматова
(тогда я с приятелями ценил эти экскурсии исключительно за возможность в
рабочее время пропустить по кружке пива 6-го пивоваренного завода в
павильоне, что был недалеко от кладбища), мне потребовались годы, за
которые случилось много всякого.
…Умер Сагдулла Музафарович неожиданно. В годы горбачёвской
перестройки, которую на советском Востоке вожди партийно-родовых кланов
использовали исключительно для сведения личных счётов, его вначале «ушли»
с редакторства «вечёрок» и «выбрали» секретарём Союза писателей
Узбекистана. Затем, уже «по собственному желанию», он ушёл и оттуда. Через
несколько месяцев Караматова не стало. Травли его сердце не выдержало.
К сожалению, чем-то помочь в тот момент я не мог. Меня самого
«уходили» с должности редактора республиканской «молодёжки». По всей
вероятности, люди, осуществлявшие эти «кадровые перестановки», редко
заходили на кладбище и мало задумывались о том, что зло имеет свойство
возвращаться. Но не бумерангом, а в разы страшнее.
В этом я убедился, когда спустя много лет снова побывал в Ташкенте и
узнал, как сложилась судьба тех, а главное судьба их детей, кто травил
Караматова и организовал моё снятие с привлечением следственных органов,
парткомиссии и даже психиатров. Впрочем, об этом достаточно подробно
рассказал в своей книге «На должности Керенского в кабинете Сталина»7,
работавший в перестроечные годы заместителем прокурора Узбекистана Олег
Гайданов.
Особой радости я не испытал, хотя некое чувство удовлетворения меня
всё же посетило. Но такое, знаете, с грустинкой.
Зашёл я и на Боткинское кладбище. В отличие от города оно изменилось
мало. Здесь, как я мог судить, почти ничего не снесли, не выкорчевали, не
переименовали. Напротив, некоторые надгробья, установленные до революции,
даже реставрировали. И получалось, что недавнюю, т. е. предреволюционную и
советскую историю Ташкента можно было узнавать, читая фамилии на нём
похороненных и надгробные эпитафии – своеобразные письма мёртвых в мир
живых, как говорил Сагдулла Музафарович или напротив письма живых в мир
мёртвых.
Правда, одно изменение всё же бросилось в глаза: расположенная здесь
церковь Святого Александра Невского, находящаяся в юрисдикции Московского
Патриархата Русской Православной Церкви, стала, если такой эпитет конечно
уместен, наряднее. Раньше, в советский период, когда она была одной из трёх
официально разрешённых православных церквей, действующих на территории
республики, её здание было серо-неприметным. А вот теперь обрело
первозданно лубочный (в самом хорошем смысле этого слова) окрас.
Этот храм заложили в ноябре 1902 года, а возвели в 1903-1904 годах на
средства, выделенные военным ведомством Туркестанского края. Само же
кладбище, занимающее территорию порядка 40 гектаров, возникло в 1872 году
за пределами городской черты тогдашнего Ташкента на участке,
принадлежавшему купцу Николаю Ивановичу Иванову – владельцу
7 Гайданов О. На должности Керенского, в кабинете Сталина. Прокурор России
вспоминает. Москва: Алгоритм, 2005 г. Стр. 111-112.
винокуренных, пивоваренных, заводов, а также заводов по производству
искусственного льда, минеральных и фруктовых вод, в месте, именовавшемся
«Дача купца Иванова». Следует заметить, что коммерции советник Н. И. Иванов
пользовался особым уважением со стороны пастырей Туркестанской епархии,
поскольку в течение 25 лет, прожитых им в крае (он скончался 13 февраля 1906
года), неоднократно жертвовал значительные средства на строительство и
благоустройство храмов, а также домов презрения и приютов.
Но не только поэтому вспомнил я Николая Ивановича, начавшего
деловую карьеру в пятнадцать лет «мальчиком на побегушках», не окончившего
даже школы, но благодаря личным способностям и упорству, ставшим
крупнейшим ташкентским предпринимателем, удостоенным почётного титула
коммерции советника, награждённого несколькими орденами, на предприятиях
которого трудилось около трёх тысяч рабочих. Те, кто жил и бывал в
Узбекистане до начала горбачёвской перестройки, и пробовал местные вина,
наверняка согласятся, что качества они были отменного. Так вот, выпуск
марочных вин, таких, к примеру, как «Семилион», «Султани», «Мускат»,
«Сиабчашма» и других начал как раз купец Иванов. Он же первым в Ташкенте
наладил выпуск пива, знаменитого 6-го пивзавода, о котором я упоминал выше,
и которое славилось едва не на весь Советский Союз. Кроме того, Иванов
занимался в Туркестане добычей каменного угля, содержал единственный
почтовый тракт, связывающий Туркестан с центром России, протяженностью
полторы тысячи километров, учредил в 1881 году в Ташкенте Среднеазиатский
коммерческий банк, построил завод по производству сантонина в Чимкенте,
который, кстати, действует и ныне. Вот такой удивительный человек, ныне
напрочь забытый, жил в Ташкенте. Ну а похоронен он и его супруга Александра
Петровна вблизи храма Святого Александра Невского. Памятник над их
могилой приметный – с большим мраморным крестом на высоком постаменте.
Так, что если окажитесь в Ташкенте, зайдёте на Боткинское, и случайно его
увидите, будете знать, кто под ним покоится.
Раньше на этом кладбище имелись карты, в просторечии «квадраты»,
для протестантских, иудейских и католических захоронений, границы которых
давно уже не соблюдаются. Да и многие надгробья над могилами здесь
покоящихся исчезли. Через дорогу от Боткинского располагалось так
называемое «коммунистическое кладбище», на котором в советский период
хоронили без учёта национальной или конфессиональной принадлежности —
выдающихся деятелей науки, искусства, партийных и государственных
деятелей. Кстати, имена сюда в 2000 году перенесли и захоронили прах 14
Туркестанских комиссаров, расстрелянных в январе 1919 года во время
«антисоветского Осиповского мятежа» и покоившихся в Александровском
сквере, переименованном в советский период в сквер им. Кафанова. Сделали
это в память о видном большевике М.П. Кафанове, скончавшегося в 1923 году
и похороненном здесь же, в Александровском сквере.
Кроме них здесь покоились первый председатель ЦИК Узбекистана, или
как ещё его называли «узбекский Калинин», Юлдаш Ахунбабаев, первый
узбекский генерал Сабир Рахимов, известный узбекский поэт Хамид Алимджан,
один из основателей Ташкентского госуниверситета Абрам Бродский…
Позже здесь открыли мемориал, установили памятную стелу, зажгли
«Вечный огонь», с которым в горбачёвскую перестройку было много проблем.
Дело в том, что у этого самого огня бродяги приспособились греться и варить-
жарить всевозможную снедь. Сделать с ними ничего не могли. Общественности
недостойное их поведение было по барабану, милиции без них дел хватало, и
тогда этот самый огонь подняли на недосягаемую для бродяг высоту, в
результате чего он стал походить на «олимпийский», только в миниатюре. Ну а
потом советская власть рухнула, огонь потух, мемориал демонтировали, прах
здесь покоившихся частью перезахоронили, а в 2008 году территорию сквера
перепланировали и установили памятник узбекской советской поэтессе –
Зульфие, скончавшейся в 1996 году. Зачем? Почему? Не представляю. И никто
не представляет.
Вообще Ташкент, как точно подметил писатель, поэт и сценарист Алексей
Устименко, всегда был странным городом. Мифическим, ирреальным. В нём
живущие были убеждены, что именно здесь сохранился неиспорченный
московский говор, невостребованная московская порядочность и питерская
интеллигентность. Почему? Да потому, что почти два столетия набивали эту
окраину империи ссыльными людьми не из самых худших семей и не с самым
худшим образованием. Интеллигенты-инженеры, аристократы, писатели, поэты,
учёные… От великого князя Николая Константиновича Романова, до поэтессы
Черубины де Габриак и друга Карла Маркса революционера Германа Лопатина,
от кандидата на патриарший престол митрополита Арсения Стадницкого и
архиепископа Луки (в миру Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого) –
хирурга, профессора медицины, удостоенного в 1946 году Сталинской премии,
провёдшем в ссылке 11 лет, причисленному в ноябре 1995 года к лику святых и
до Героя Социалистического Труда, лауреата одной Ленинской и шести
Сталинских премий писателя, поэта Константина Симонова, повздорившего с
всесильным Никитой Хрущевым и в результате, очутившемся в Ташкенте.
Вместе с людьми сюда ссылались книги, особенно советские, —
подальше от центра. И в кишлачных магазинах можно было свободно купить
труды Алексея Лосева, поэзию Анны Ахматовой и Марины Цветаевой, прозу
Михаила Булгакова, Юрия Домбровского, Олега Волкова… То есть такие о
которых москвичи, питерцы, рижане, новосибирцы и прочие «европейцы» даже
мечтать не смели.
Всё это, естественно, влияло на людей здесь живущих. Точнее —
живших, ибо от того Ташкента, который запечатлелся в моей памяти, мало что
сохранилось. И особо ощущается это на Боткинском кладбище, на котором,
кстати, в декабре 1928 года похоронили упомянутую выше поэтессу и
драматурга Елизавету Ивановну Дмитриеву (в замужестве Васильеву), более
известную под литературным псевдонимом-мистификацией как Черубина де
Габриак.
Назвать эту высокообразованную, свободно владевшую несколькими
европейскими языками женщину красавицей, по воспоминаниям
современников, было нельзя, но многие мужчины (да какие!) буквально теряли
рассудок ради того, чтобы быть с нею рядом. Достаточно сказать, что Николай
Гумилёв и Максимилиан Волошин именно из-за неё стрелялись на дуэли. К
счастью оба промахнулись, но остались врагами и при встречах не
здоровались.
В 1911 году Елизавета Дмитриева вышла замуж за инженера-
мелиоратора Всеволода Васильева, приняла его фамилию и уехала с ним в
Туркестан. Тогда же одновременно с литературной работой (стихотворения,
пьесы, преимущественно для детей) главным её делом становится
антропософия8, что собственно и явилось основной причиной ссылки в 1927
году в Ташкент.
Находясь там по совету близкого друга философа, востоковеда, китаиста
и переводчика Юлиана Константиновича Щуцкого, заехавшего проведать её по
пути в командировку в Японию, она создаёт ещё одну литературную
мистификацию — цикл семистиший «Домик под грушевым деревом»,
написанных от имени «философа Ли Сян Цзы», сосланного на чужбину «за
веру в бессмертие человеческого духа».
Скончалась Елизавета Дмитриевна в возрасте 40 лет, немного не дожив
до окончания ссылки. Похоронили её на Боткинском кладбище.
Да, кстати, знаете ли вы, почему это кладбище называют Боткинским?
Никакой загадки — просто расположено оно рядом с Боткинской улицей.
Ну а та названа в честь русского врача-терапевта, учёного и общественного
деятеля Сергея Петровича Боткина никогда, к слову, в Ташкенте не бывавшего.
Но местные острословы, которые ради красного словца, как известно, не
жалеющие родного отца, убеждали доверчивых гостей-туристов, что улицу, а
заодно и кладбище назвали так не в честь Сергея Петровича, а в честь его отца
– Петра Кононовича Боткина. Почему? Да потому, что у того было 25 детей,
правда не от одной, а от двух жён. И этот факт, по их словам, очень восхитил
ташкентские власти: много детей, две жены, вдобавок умный – значит почти
узбек.
Но Пётр Кононович, продолжали шутники, был купцом первой гильдии,
владельцем крупной чайной фирмы, поэтому, мол, ташкентские руководители,
опасаясь гнева Москвы (время-то было твердокаменно коммунистическое)
официально объявили, что названа она в честь его одиннадцатого ребёнка –
Сергея Петровича. Ну а потом, переходя на шёпот и оглянувшись по сторонам,
добавляли: «Однако дулю в карман вложили?»
— В каком смысле? — тоже шепотом спрашивали наивные московские,
питерские, таллиннские и прочие туристы.
— Как «в каком»?! – Деланно потрясались ташкентцы. — А в том, что его
сына звали Евгением Сергеевичем, и был он лейб-медиком семьи последнего
русского императора Николая II, которого вместе с царской семьёй большевики
расстреляли в Екатеринбурге в подвале Ипатьевского дома в ночь с 16 на 17
июля 1918 года!
Позже, когда в Кремле воцарился Ельцин они стали добавлять:
— Ну того самого, который в сентябре 1977 года по команде вашего
Бориса Николаевича снесли, а пепел по ветру развеяли.
— Да-а-а, — вздыхали российские туристы, — он ещё немецким
оркестром в Берлине дирижировал. Видели?
— Конечно.
— А перед этим, когда с официальным визитом в Бишкеке был, то
подкрался к президенту Аскару Акаеву и давай деревянными ложками на его
голове «Барыню» выстукивать.
— И в Ташкенте ведь осрамился.
— В Ташкенте?!
8 Религиозно-мистическое учение, основанное в 1912 г. Рудольфом Штейнером и
характеризуемое, как «наука о духе». Опирается на христианскую мистику
неортодоксального для Запада характера и европейскую идеалистическую традицию.
Из известных последователей этого учения можно назвать Андрея Белого,
Максимилиана Волошина, Михаила Чехова, Альберта Швейцера, Андрея Тарковского.
— Ну да, 12 октября 1998 года. Прилетел, значит ваш ЕБаэН со всей
своей сворой прихлебателей, журналюг, политологов, охранников, типа с
государственным визитом. Естественно, принял на грудь и спрашивает Ислама
Каримова: «А чего это, понимаешь, у вас в правительстве русских нет?» Ну а
Каримов, глазом не моргнув, отвечает: «А у вас?».
— Конфуз, — жмурятся гости, — крепко подсёк.
— Не расстраивайтесь, — отвечают ташкентцы, — зато наш Каримов
поболе вашего Ельцина памятных домов повыкорчёвывал. Да и мы хороши:
своего Романова ведь тоже не сберегли.
— Романова? — не понимают гости-туристы. — Какого такого Романова?
И тут наступал, что называется, звёздный миг экскурсовода.
— Николая Константиновича — сына великого князя Константина
Николаевича, который приходился российскому императору Александру II
Освободителю младшим братом.
Подозреваю, что сегодня мало кто знает, чем отличался Александр
Первый от Александра Второго. Ну а людей знакомых с биографией Николая
Константиновича, пожалуй, ещё меньше. Впрочем, и во времена, о которых
вспоминаю, русские цари с их родственниками широкой популярностью тоже не
пользовались. Хотя нет, в Ташкенте, особенно в кругах интеллектуалов трудно
было найти человека не интересующимся судьбой великого князя. Более того,
нежелавших рассказать какую-нибудь историю, связанную с ним. Вот и я
расскажу вам одну историю.

Разновеликие дела великого князя и его окружение
Великий князь Николай Константинович родился 2 февраля 1850 года в
Санкт-Петербурге. Человеком он был талантливым. Например, первым из
Романовых окончил высшее учебное заведение — Академию Генерального
штаба, да ещё с серебряной медалью. Было у него и хобби — собирал
западноевропейскую живопись. И всё бы хорошо, если на одном из бал-
маскарадов он не познакомился с американской танцовщицей Фанни Лир, с
которой у них начался роман (ох, уж эти танцовщицы: Айседора Дункан,
Матильда Кшесинская, Анна Павлова). Впрочем, стоп! Мы же о другом
вспоминаем.
Связь великого князя (Фанни Лир успела побывать замужем, и у неё была
малолетняя дочь) встревожила родителей и отец нашёл вполне подходящий
предлог, чтобы удалить его из Петербурга: в 1873 году Николай Константинович,
имевший к тому времени звание полковника, отправился в составе русских
экспедиционных войск в поход на Хиву. Боевое крещение он выдержал с
честью и был награждён орденом Святого Владимира 3-й степени и золотым
оружием. Но вот от Фанни не отказался, любовная связь между ними
продолжилась, и это стало причиной крупного семейного скандала.
В 1874 году мать Николая Константиновича — Александра Иосифовна (в
девичестве немецкая принцесса Александра Фредерика Генриетта Саксен-
Альтенбургская) случайно обнаружила пропажу трёх дорогих бриллиантов с
оклада иконы, которой император Николай I благословил её брак со своим
сыном Константином. Была вызвана полиция и вскоре бриллианты обнаружили
в одном из ломбардов Санкт-Петербурга.
В ломбард, как выяснилось, их сдал адъютант великого князя Е.П.
Варнаховский. Но на допросе он категорически отрицал причастность к краже и
говорил, что только отнёс в ломбард камни, которые ему вручил великий князь.
Князь Николай, присутствовавший на допросе, поклялся на Библии, что
не виновен. Отцу же он сказал, что готов, выручая Варнаховского, не просто
адъютанта, а своего товарища и взять вину на себя. В результате к
расследованию подключили шефа корпуса жандармов графа Шувалова и
пришли к выводу, что бриллианты были похищены Николаем
Константиновичем, а вырученные деньги должны были пойти на подарки его
любовнице — Фанни Лир.
На семейном совете — общем собрании членов монаршей семьи после
долгих дебатов (как варианты предлагались: отдать в солдаты, предать
публичному суду, сослать на каторгу) было решено признать великого князя
Николая душевнобольным, а затем он по указу императора навсегда высылался
из столицы империи. Фанни Лир выдворили из России с запрещением когда-
либо даже пересекать её границы. Забегая несколько вперёд, отмечу, что с
великим князем она больше никогда не встречалась. Зато история их любви
стала сюжетом нескольких бульварных романов. Так, черты Фанни Лир можно
угадать в героине михалковского «Сибирского цирюльника».
А вот Николаю Константиновичу на семейном совете фактически было
объявлено два приговора. Первый — для публики — состоял в признании его
безумным. Это означало, что отныне и навсегда он будет находиться под
стражей, на принудительном лечении, в полной изоляции. Смысл второго
приговора — семейного — состоял в том, что в бумагах, касающихся
Императорского Дома, запрещалось упоминать его имя, а принадлежавшее ему
наследство передавалось младшим братьям. Он также лишался всех званий,
наград и высылался из Петербурга навечно с предписанием жить под арестом
в том месте, где ему будет указано. Позже Фани Лир в мемуарах писала, что в
столице великого князя держали в смирительной рубашке, накачивали
лекарствами и даже били. «Солдаты, — писала она, — сторожившие Николу,
куражились над ним, хотя вчера ещё он был для них недосягаем, и предлагали
арестованному детские игрушки. Случись такая пропажа в семье обыкновенных
людей, её там скрыли бы. Здесь же, напротив, подняли на ноги полицию…».
Сам же Николай Константинович, судя по оставленным им записям,
очень сожалел, что не попал на каторгу.
Хотя родители и родственники великого князя были уверены, что
причиной кражи явилась нехватка средств на удовлетворение прихотей Фанни
Лир, при обыске в его письменном столе обнаружили сумму, гораздо большую
полученной в ломбарде за бриллианты. Да и мнение о виновности
Варнаховского и непричастности великого князя, судя по воспоминаниям
современников, так и не исчезло.
Николая Константиновича увезли из Петербурга осенью 1874 года. До
прибытия его в Ташкент летом 1881 года, то есть за неполные семь лет, он
сменил, по меньшей мере, десять мест жительства. И нигде не давали ему
купить квартиру или дом, заняться каким-либо делом. И только в Оренбурге он,
наконец, обрёл относительный покой — там продолжались боевые действия,
Туркестанский край ещё не покорился, и поэтому, местным властям было не до
великого князя.
Именно там, в Оренбурге, 27-летний Николай опубликовал работу
«Водный путь в Среднюю Азию, указанный Петром Великим», вышедшую, без
указания имени автора. Подготовил проект и экономическое обоснование
необходимости постройки железной дороги из России в Туркестан. Там же,
зимой 1878 года он тайно обвенчался с дочерью городского полицмейстера
Надеждой Александровной фон Дрейер. Когда об этом узнали в Петербурге, то
специальным указом Синода Русской православной церкви брак был
расторгнут, а семейству Дрейер приказано покинуть город. Однако Надежда
Александровна (наполовину немка, наполовину казачка) была из семьи
потомственных военных и обладала твёрдым характером, поэтому расстаться с
мужем категорически отказалась. К слову, она была отличной наездницей,
метко стреляла, и может, поэтому Николай Константинович именовал её
«княгиня Искандер», в честь, как он говорил, Александра Македонского.
В конце концов, не без помощи младшего брата Николая — Константина,
Александр III разрешил узаконить этот морганатический брак, но молодоженам
было предписано отправиться жить ещё дальше от столицы — в Туркестанский
край, в Ташкент. В 1899 году после многочисленных ходатайств матери Николая
Константиновича, и его младшего брата Константина Константиновича,
Надежде Александровне и детям было дано высочайшее право именоваться
князьями Искандер. Ну а сам великий князь жил в Ташкенте под именем
полковника Волынского, хотя все конечно знали, кем он в действительности
является.
Позже Николай Константинович женился ещё раз — на очень юной
жительнице Ташкента Дарье Часовитиной, принадлежащей к казацкому
сословию. И стал всюду появляться одновременно с двумя жёнами, чем
весьма шокировал общество.
Кроме того, время от времени, он грозился «надеть все свои ордена и
выйти к народу», который, по его мнению, должен был бы освободить
ссыльного. И вообще был он человеком непредсказуемым. Так, получив от
императора 300 тысяч рублей на постройку дворца для себя и семьи, пустил их
на строительство здания театра. Правда, дворец, по проекту архитекторов В.С.
Гейнцельмана и А.Л. Бенуа, тоже воздвигли и он, пожалуй, был и остаётся
одним из самых элегантных зданий Ташкента. А ещё дворец хранит тайны. В
нём, как говорили, было несколько тайников, в которых князь прятал картины и
скульптуры, похищенные им во время, когда был он выездным и
путешествовал по Европе. Говорили, что явившись, допустим, на приём к какой-
нибудь венценосной особе где-нибудь во Франции, Германии или Австрии, он,
улучив момент, снимал со стены понравившуюся картину и передавал денщику,
поджидавшему под окнами. Но это все фантазии, придуманные в начале 20-х
годов XX века для привлечения народных масс в музей искусств (позже музей
искусств Узбекистана) открытый в здании дворца. Хотя, ради объективности
отметим, что основой и гордостью музея действительно была и остаётся
коллекция картин живописи (Репин, Крамской, Поленов, Левитан, Ренуар,
передвижники, Нестеров, Кустодиев, Беллоли, первоклассные
западноевропейские мастера XVI-XIX веков), собранная великим князем и
привезенная им из Санкт-Петербурга.
Там же, т. е. в музее, который теперь находится в другом месте, можно
увидеть скульптуру Фани Лир — женщины и вправду ослепительно-
соблазнительной. А история создания скульптуры такова. Во время одного из
путешествий в Европу Николай Константинович и Фанни Лир побывали в Риме
на вилле Боргезе. Здесь великий князь был сражён знаменитой скульптурой
Антонио Кановы, изображавшей обнажённую Полину Боргезе, младшую сестру
Наполеона, лежащую на мраморном ложе в виде Венеры-победительницы с
яблоком в левой руке. Николай Константинович тут же заказал скульптуру
Томазо Солари копию этой дивной работы, но вместо Полины на мраморном
ложе должна была лежать мраморная Фанни.

Солари работу выполнил и скульптуру отправили в Санкт-Петербург, а
спустя годы, когда великий князь уже жил в Ташкенте, его мать, Александра
Иосифовна, сделала ему подарок. Во время прогулки в парке, она случайно
наткнулась на скульптуру полуобнажённой женщины с яблоком в руке и узнала
в ней Фанни Лир, повинную, по её мнению, во многих, если не во всех бедах,
обрушившихся на её старшего сына. Скульптуру, по указанию Александры
Иосифовны, упаковали в деревянный ящик и отправили в Ташкент Николаю
Константиновичу. А вот позже, уже в советское время, она стала одной из
«жемчужин» ташкентского музея.

Отметим, что Николай Константинович был человеком не только
эксцентричным, но и щедрым. Так, он учредил десять стипендий для выходцев
из Туркестана, которые были талантливы, но не могли оплатить учебу в главных
учебных заведениях России.
Ещё он был успешным предпринимателем: открыл мыловаренный завод,
предприятия по переработке риса, занимался строительством и эксплуатацией
хлопкоочистительных предприятий, ирригационными работами, в частности
субсидировал прокладку 100-километрового оросительный канал, оживившего
40 тысяч десятин земель, заложил более десяти поселков для переселенцев из
Центральной России, активно помогал коренному населению, чем снискал
большое уважение.
Кроме того, великий князь субсидировал и активно участвовал в
археологических работах, разбил несколько садов, которые плодоносят и ныне,
озеленял, особенно так любимыми им дубами, новые улицы и замащивал их
камнем. По его указанию в Ташкенте был проложен первый водопровод,
построены дома для ветеранов-туркестанцев, которые поддерживались
стотысячным капиталом, выделенным им на их нужды.
В 1877-1878 годах великий князь не только субсидировал, но лично
возглавил две исследовательских экспедиции, побывавшие в поймах Сырдарьи
и Амударьи, в песках Кызылкумов, Каракумов, в отрогах Гиссарского и
Чаткальского хребтов, других, порой ещё безымянных местах Туркестанского
края.
Николай Константинович открыл в Ташкенте фотографические
мастерские, бильярдные, наладил продажу кваса… На деньги, получаемые от
предпринимательской деятельности, им был построен первый в Ташкенте
кинотеатр (тоже как бизнес-проект) — «Хива». Потом ещё четыре кинотеатра.
Он собрал библиотеку в пять тысяч томов. Правда, владение всем этим было
оформлено на «старшую» жену — Надежду Александровну, главная задача
которой заключалась в том, чтобы не мешать и ни во что не вмешиваться.
А ещё Николай Константинович (и когда только успевал?!) был человеком
любвеобильным.
Кроме Надежды Александровны, от которой имел двух сыновей,
упоминавшейся Дарьи Елисеевны Часовитиной: два сына и дочь, у него была
связь с Александрой Александровной Демидовой (урожд. Абаза), родившей ему
сына и дочь. Попутно, в 1901 году он умудрился обвенчаться с 15-летней
Варварой Хмельницкой, но этот брак признан не был, а всю семью
Хмельницких, выслали из Ташкента в Одессу. Хотя, как думаю, эта депортация
стала для них скорее благом, нежели наказанием. Ещё у князя была связь с
танцовщицей, имя которой история не сохранила, и, как приписывает молва, с
супругой видного общественного деятеля и учёного Иеронима Ивановича
Краузе – Екатериной Матвеевной Краузе (урожд. Халиной), родивших ему по
сыну. Количество же любовниц и содержанок великого князя подсчету, как
пишут биографы, не поддаётся.
Не берусь утверждать, что связь между великим князем и Екатериной
Краузе действительно имела место, но то что женщина она была красивая –
факт. В течение ряда лет Екатерина Матвеевна возглавляла Ташкентский
отдел Туркестанского благотворительного товарищества, в котором работала
вместе с Ф. М. Керенским – отцом небезызвестного Александра Федоровича
Керенского. Ну а её законный супруг — Иероним Краузе бесспорно являлся
одним из самых ярких исследователей природных ресурсов и медицинских
традиций Туркестанского края. Видный общественный деятель, ботаник,
аптекарь, статский советник Иероним Краузе, был отмечен многими высокими
наградами: орденами святой Анны, святого Станислава, святого Владимира,
орденом Золотой Бухарской восходящей звезды, медалями «За Хивинский
поход», «За походы в Средней Азии 1853-1895 гг.». Именно он открыл в
Ташкенте первые аптеки, первую химическую лабораторию, первый
маслобойный завод европейского типа, на котором также выпускалось мыло
ореховое, кунжутное, маковое, подсолнечное, льняное и даже – дынное. С его
именем связано появление в крае первого кинематографа. Именно Краузе
заложил на участке рядом с домом генерал-губернатора сад для «разведки
местных дикорастущих растений, которые могли бы войти в садоводство или
составляли бы интерес для ботанических садов». Ныне этот парк очень любим
ташкентцами — он находится на левом берегу Анхора, прямо за зданием
Сената Олий Мажлиса, перед мостом через канал, но вот кто его заложил мало
кто знает.
Ещё он занимался археологией, благотворительностью – опекал
Ташкентский детский приют. Впрочем, стоп! Перечислять благие дела этого
человека можно очень долго. Скончался Иероним Иванович в 8 августа (21
августа по Новому стилю) 1909 года. В Ташкенте ему был установлен памятник,
который после революции снесли. А вот могила на Боткинском кладбище
сохранилась.
Но возвращаемся к Николаю Константиновичу — человеку совершенно
непредсказуемому. И в том числе в делах сердечных. Взять хотя бы ситуацию,
в которой он предложил руку и сердце 15-летней Часовитиной. Эта юная особа
вообще-то должна была выйти замуж за другого человека, но свадьба по
причине, что приданного было меньше, чем должно было быть по сговору с
родителями невесты, расстроилась. Разгневанный жених устроил скандал,
сквернословил, объявил, что обманут, что под венец с такой разэтакой не
пойдёт. И в этот момент невесть откуда возникает великий князь и бросается на
помощь к отвергнутой невесте. Как он сам вспоминал, рыдающая Даша
показалась ему такой несчастной и такой красивой, что, подхватив её на руки,
он вскочил в поджидавшую молодых (но не князя!) пролётку, украшенную
свадебными лентами, и помчался в церковь, где их обвенчали. Правда, для
убедительности своих благородных намерений, князю пришлось упереть
пистолет в бок священнику, но это уже другая тема.
А потом Дарье был куплен дом на окраине Ташкента, где та и
поселилась, а князь её навещал. А ещё, отправляясь на званые приёмы и балы,
вместе с «главной» женой, стал брать с собой также Дашу, чем, как уже
отмечалось, чрезвычайно смущал местное общество.
Закономерен вопрос: почему эти и другие великокняжеские художества
терпела Надежда фон Дрейер? Наверняка хотела оставаться пусть официально
не признанной, но всё же связанной узами церковного брака с одним из
Романовых. Поступала так ради детей, которым впоследствии высочайше была
пожалована фамилия «Искандер» и княжеский титул. А ещё боялась, хорошо
зная крутой нрав Николая Константиновича. Да и грешок, за который она едва
не поплатилась жизнью, у неё был. А случилось вот что.
В 1886 году великий князь приступил к «выводу» сырдарьинской воды,
желая, во что бы то ни стало оросить хотя бы часть Голодной степи между
Ташкентом и Джизаком. Ни личных денег, работы связанные с проведением
канала, обошлись ему в миллион с лишним рублей, ни сил он не жалел. В 1892
году в районе, где велись работы, была зафиксирована вспышка холеры. Для
борьбы с нею из Санкт-Петербурга выписали санитарный отряд. Тогда же в этот
регион из Ташкента прибыл великий князь с супругой. И надо же было такому
случиться, что между Надеждой Александровной и доктором столичного
санитарного отряда, (к слову, внешне ничем не примечательным) возникла не
то взаимная симпатия, не то мимолётный роман. Донесли об этом князю или
сам он их застукал неизвестно, но гнев его был велик и необуздан.
Надежду Александровну он повелел зашить в мешок и, «чтоб
моментально утопла», скинуть в только что вырытый ирригационный канал.
Однако слуги, которым было поручено исполнение приговора, проявив
христианское человеколюбие, чего-то «недоглядели» и та, выскользнув из
мешка, исчезла среди камышей. Два дня, рискуя быть разорванной и съеденной
тиграми или кабанами, которых в те времена водилось здесь в избытке, она
просидела в камышах, молясь своему ангелу-хранителю. И ангел сберёг ей
жизнь. А вот комары не пощадили. Но недаром говорят, что нет худа без добра.
Когда её опухшую, с кровавыми ранами по всему телами, оборванную, ввели в
голодностепский дворец великого князя, он, мельком глянув, брезгливо
поморщился, и посоветовал лечиться примочками из обычной мочи. Потом,
кривя губу, добавил: «Прощаю тебя, Надежда, но в первый и последний раз.
Помни». И она это помнила.
Что же касается доктора, то его, по распоряжению Николая
Константиновича, в полный рост и по самую шею вкопали в мокрую землю,
возможно надеясь, что голову «сластолюбцу» отчекрыжат шакалы. Но те
медика не тронули. Может – побрезговали, может, были сыты.
Через двое суток к доктору наведались и установили, что он хотя и жив,
но сошёл с ума. Доложили великому князю. Тот, как свидетельствуют
современники, сменив гнев на милость, распорядился его вырыть, отмыть, и
возвратить обратно в столицу.
Или другой случай, связанный с Февральской революцией 1917 года.
Когда весть о ней достигла Ташкента великий князь надел красные шаровары,
красную рубаху и несколько дней ездил в коляске по городу, поздравляя
митингующих. Попутно он отправил приветственную телеграмму временному
правительству и лично Александру Керенскому, с которым десять лет жил в
Ташкенте по соседству и хорошо знал. Но здесь понять его можно: всякая опека
над ним теперь упразднялась, чему князь искренне был рад.

Кстати, приходясь родным внуком российскому императору Николаю I,
Николай Константинович называл род Романовых «собачьей кровью». Не таясь,
во всеуслышание. А в момент восшествия в 1894 году на престол Николая II
даже задумал государственный переворот.
Вот что об этом рассказывает уже цитируемый мною ташкентский
писатель Алексей Устименко: «Используя родственные связи жён-казачек, он
сговорился с казаками оренбургскими да ещё уральскими, призвав их под свое
начало. Указом же местным собрал под Ташкентом прикочевавших из дальних
степей многих казахов. Готов был идти с ними — всем ополчением — на Москву
да на Санкт-Петербург. Не случилось. Администрация легко уговорила казахов
разъехаться по кочевьям. Те и разъехались. Сам же князь получил новую
ссылку. Теперь уж в Сибирь, в Читу.
Быть бы этому городу местом смерти великого князя — болезни не
отставали, а местный убивающий климат свалил его окончательно, но только
мучающийся и совестливый Николай II не помнил зла, тем более не
совершенного, тем более — не безосновательного, тем более — больше
похожего на политическое сумасшествие, а не на тайный заговор. Вызволил из
Сибири, дал возможность лечиться на царской даче в Крыму, в знаменитом
Ливадийском дворце. Николаю Константиновичу было предложено даже и
остаться тут насовсем. Не остался.
Даже и тех, кто пытается покорить Ташкент, — рано или поздно, но
Ташкент сам покоряет. К Николаю же II, единственному царю, осталась долгая
благодарность.

В 1917 году, узнав, что арестованный Временным правительством
русский царь находится в Тобольске, и что практически все, ранее присягавшие
ему, отвернулись от него, Николай Константинович, едва не единственный,
находясь в Средней Азии, — по прежним масштабам, чуть ли не на иной
планете — пробует организовать подпольную группу из верных офицеров для
спасения несчастного Николая. В заговор входят: генерал Л.Л.Кондратович, он
должен был возглавить опасное дело, и полковник Генерального штаба
П.Г.Корнилов, брат Л.Г.Корнилова, в будущем известного белого генерала.
Предполагалось выкрасть Николая II с всею его семьей из сибирского
Тобольска, тайно увезти в Туркестанский край — кто б тогда догадался, что
следовало бы искать именно здесь, на самом деле вроде бы уже даже и не в
России? — а потом легко переправить в иранский Мешхед, с которым имелись
некоторые связи.

Не успели. Последних царственных Романовых перевели в Екатеринбург;
темный подвал Ипатьевского дома ждал заключающих драму револьверных и
винтовочных выстрелов»9.
Итак, Николай Константинович намеревался вызволить последнего
русского царя и его семью из ссылки, в которую, как принято считать, их
отправили большевики. Однако ряд современных историков спецслужб
убеждены, что идея суда над Романовыми принадлежит Временному
правительству, а точнее его главе – Александру Керенскому. В качестве
доказательств они приводят приказы, которые тот издал, и которые, так или
иначе, привели к трагедии. Именно Керенский, по мнению историков,
распорядился арестовать царскую семью, якобы «ради их безопасности», а
затем приказал отправить Романовых в Екатеринбург.
Ну а каким запомнился он ташкентцам? Вот несколько примечательных
фактов и о нём и о его близких.
В мае 1889 года отца Александра Фёдоровича – Фёдора Михайловича
Керенского перевели из Симбирска в Ташкент, назначив главным инспектором
училищ Туркестанского края, что по «табелю о рангах» соответствовало званию
генерал-майора и давало право на потомственное дворянство.
Туркестанский край, где он прослужил до 1910 года, стал вершиной
карьеры Фёдора Михайловича. При нём только в одном Ташкенте открылось
свыше 30 новых учебных заведений, в частности, первое одноклассное
мужское училище, второе татарское мужское приходское училище, Мариинское
9 Устименко А. Ташкентский роман, журнал «Дружба народов», №3, 2008 г.
женское училище, пятая и шестая русско-туземные школы, училище для
мальчиков – бухарских евреев, частная школа Н. Гориздро. Благодаря его
содействию и личному участию в немецком селе Тоболино (ныне это Южно-
Казахстанская область) была открыта первая в Туркестанском крае немецкая
школа. Он же создал географическое общество Туркестана. Это я всё к тому,
что в современном Узбекистане, продолжают публиковать труды о
«кровопийцах-колонизаторах».
Жили Керенские в служебной квартире в доме на углу улиц Тараккиёт
(быв. Карла Маркса) и академика Яхьё Гуломова (быв. Гоголя), который снесли
сравнительно недавно. Теперь на этом месте отель Шератон.
В 1889 году восьмилетний Саша Керенский начал учиться в ташкентской
гимназии, где зарекомендовал себя прилежным, успешным учеником. В
старших классах у него была репутация воспитанного юноши, умелого танцора
и способного актёра. Он с удовольствием принимал участие в любительских
спектаклях, с особым блеском исполнял роли Хлестакова в комедии Гоголя
«Ревизор» и Ивана Ксенофонтовича Иванова в комедии Островского «Лес».
В 1899 году Александр Керенский с золотой медалью окончил гимназию и
отправился в Петербург для поступления на юридический факультет местного
университета. Согласно существовавшим в те времена правилам
характеристика на руки ученику не выдавалась, а направлялась спецпочтой в
указанное им учебное заведение. Вот что говорилось в характеристике
Александра Керенского: «24 июня 1899 г. Н. 993. Секретно. Г-ну Ректору С.-
Петербургского Императорского университета… Имею честь уведомить Ваше
Превосходительство, что окончивший курс в текущем 1899 году во вверенной
мне гимназии с аттестатом зрелости Керенский Александр имеет очень
хорошие способности и выдающееся умственное развитие… с особенным
интересом занимался историко-литературными предметами и отличался
начитанностью. К требованиям гимназической дисциплины относился всегда с
должным вниманием. Характер имеет живой и впечатлительный, но, как юноша
благовоспитанный, дурных наклонностей никогда не проявлял; в политическом
отношении он вполне благонадежный…».
Первые студенческие каникулы летом 1900 года он провёл в Ташкенте,
где познакомился со своей будущей супругой Ольгой Барановской. Спустя два
года он возглавил Туркестанское студенческое землячество в Петербурге,
членом правления которого была Людмила Фрунзе – родная сестра Михаила
Васильевича Фрунзе.
В мае 1906 года уже в качестве помощника присяжного поверенного,
Александр Керенский снова прибыл в Ташкент, но не по доброй воле, а «под
надзор полиции». Спустя четыре года он выступил главным защитником на
процессе туркестанской организации социалистов-революционеров,
обвинявшихся в антиправительственных вооружённых акциях. Процесс для
эсеров прошёл благополучно, Александру Федоровичу удалось не допустить
вынесения смертных приговоров.
Последнее пребывание Керенского в Туркестане связано с мобилизацией
в 1916 году на тыловые работы 200 тысяч коренных жителей, которых до этого
по законам Российской империи в армию не призывали. Указ о мобилизации
спровоцировал бунт в Туркестане и Степном крае. Для расследования
произошедшего Государственная дума создала комиссию во главе с
Александром Керенским, который изучив ситуацию, возложил вину за
произошедшее на царское правительство, обвинил министра внутренних дел в
превышении полномочий и потребовал привлечения к суду коррумпированных
местных чиновников. Это создало ему имидж бескомпромиссного обличителя
пороков царского режима и принесло популярность в среде либералов. Но в
какой-то степени именно это явилось прочной гибели его младшего брата –
Фёдора Фёдоровича Керенского, ставшего также юристом. Последнее место
работы – прокурор Ташкентской судебной палаты – высшая ступень в краевой
иерархии.
В 1918 году он внезапно исчез – ушёл из дома и не вернулся. Прождав
сутки, его супруга Нина Алексеевна бросилась на поиски, следы привели в ЧК,
где ей сообщили, что муж расстрелян, но тело выдать отказались. Позже
историк-этнограф Николай Остроумов в своём неопубликованном дневнике
«Судьбы народов и отдельных лиц», отрывки из которого публиковались в
прессе, написал: «…Был убит выстрелом из ружья, потому что был братом
А.Ф.Керенского, громкой славой которого восхищался…». «Нина Алексеевна
поседела за одну ночь. У них с Федором Федоровичем была дочь, страдавшая
туберкулезом, вместе с которой спустя два месяца она уехала в Ялту, и где
следы их потерялись»10.
Несколько слов о происхождении А.Ф. Керенского. С отцовской стороны
он происходит из среды русского провинциального духовенства. Что же
касается матери, то Надежда Александровна (в девичестве Адлер) была
дворянкой немецко-русского происхождения. Её отец (дед А. Ф. Керенского)
был потсдамским, т. е. прусским, немцем. В русской армии он дослужился до
чина подполковника. А с материнской стороны она была внучкой богатого
купца, сумевшего, как тогда говорили, выбиться в люди из крепостных.
И ещё примечательный факт. В Симбирске Керенские были дружны с
семьёй Ульяновых, глава которой – Илья Николаевич – являлся
непосредственным начальником Фёдора Михайловича. В январе 1886 года
Илья Николаевич умер. В следующем году гимназию, директором которой был
Ф.М. Керенский, окончил Владимир Ульянов (Ленин). Помятуя о доброй дружбе
с его отцом Фёдор Михайлович выдал Володе Ульянову прекрасную
характеристику, открывшую путь в Казанский университет. Причём, подписывая
её, он естественно знал, что брат В.И. Ульянова казнён как государственный
преступник несколько недель назад.
В 1955 году у Александра Фёдоровича Керенского, который, наверняка,
тоже знал об этом факте, спросили: «Почему вы, не застрелили Ленина в 1917
году, ведь в ваших руках тогда была власть?» – «Я не считал его важной
фигурой», – ответил бывший министр-председатель Всероссийского временного
правительства»11. Но вот его «важной фигурой» считали и едва не
ликвидировали в Мюнхене. Вот как это было.
В октябре 1952 года в столице Баварии при активной финансовой
поддержке американцев был создан «Координационный цент
антибольшевистской борьбы» во главе с Александром Керенским. В него вошли
представители русских, украинских, грузинских, армянских, татарских,
чеченских, туркестанских и некоторых других эмигрантских организаций
принявшихся не столько готовить свержение кремлевского режима, сколько
строить козни друг другу. Но советское руководство этим сварам-склокам,
доходивших порой до рукоприкладства, значения не придало, решив, что Центр
во главе с престарелым Александром Фёдоровичем способен, если не
свергнуть их, то крепко намять бока, и поручило МГБ СССР ликвидировать
10 Т. Котюкова. Керенские в Туркестане: История жизни одной семьи. Информационное
агентство «Фергана» 27.10.2011
11 Самин Д. К. Самые знаменитые эмигранты России. — М.: Вече, 2000, с. 213.
Керенского. Вот что вспоминал по этому поводу генерал-лейтенант МВД СССР
Павел Судоплатов, курировавший в числе множества других секретных
операций также ликвидацию руководителя Организации украинских
националистов (ОУН) Евгения Коновальца и убийство Льва Троцкого: «Кажется,
тогда нам позвонил Маленков12 и сообщил, что ЦК поручает мне важное
задание, в детали которого меня посвятит министр МГБ Семён Игнатьев.
Вскоре я был приглашён к нему в кабинет, где, как ни странно, он был один.
Поздоровавшись, Игнатьев сказал: „Наверху весьма озабочены возможностью
формирования Антибольшевистского блока народов во главе с Керенским. Эту
инициативу американской реакции необходимо решительно пресечь, а
верхушку блока обезглавить. Мне приказано безотлагательно подготовить план
действий в Париже и Лондоне, куда предполагается приезд Керенского“»13.
Вскоре операция была разработана. Ликвидировать Керенского
поручалось сотруднику Бюро № 1 капитану Николаю Хохлову, во время войны
принимавшему участие в организации убийства гауляйтера Белоруссии
Вильгельма фон Кубе. Он должен был вместе с другой сотрудницей Бюро,
Ивановой, выступавшей под видом его тетушки, выехать в Париж. По прибытии
на место Хохлов получил бы исчерпывающую информацию об объекте
операции (о том, что предстоит ликвидировать Керенского, исполнителю акции
не говорили). После чего ему следовало выждать удобный момент и застрелить
неугомонного Александра Федоровича из пистолета, замаскированного под
авторучку «паркер».
Однако незадолго до отъезда в Париж Хохлов отказался от выполнения
этого задания. Свой отказ он мотивировал тем, что у него расшатаны нервы,
трясутся руки и ноги. «Боюсь, промахнусь или попаду не в того, в кого надо», —
бубнил Хохлов в кабинете Судоплатова.
Начальник Бюро № 1 доложил Семёну Игнатьеву, что Хохлов, дескать,
попал в поле зрения французских спецслужб, участвовать в операции не может.
Ликвидацию Керенского отложили, а вскоре из жизни ушёл товарищ Сталин, и
всем стало не до Александра Федоровича.
Обо всем этом впервые я услышал в начале 90-х в Мюнхене от
некоторых ещё здравствующих членов Антибольшевистского блока народов,
собиравшихся в Толстовской библиотеке, Центре русской культуры MIR, а также
посещавших местный Кафедральный собор Русской Православной Церкви
Заграницей. От них же я узнал, что к Керенскому, в отличие от подавляющего
большинства граждан бывшего СССР, весьма лояльно относятся члены одной
из старейших армянских политических партий Дашнакцутюн. Ну а связано это,
как объяснил мне шеф армянской службы радио «Свобода», размещавшейся
тогда в Мюнхене, возглавивший позже Институт армянских проблем Эдуард
Оганесян с тем, что в 1912 году Керенский на судебном процессе в Санкт-
Петербурге защищал боевиков-революционеров из этой партии. В чём-чём, а в
этом Эдуард разбирался хорошо, т. к. был не только доктором философии, но и
входил в руководящее ядро Дашнакцутюн, запрещенной в СССР, но
продолжавшей выступать, как основная национальная и организующая сила
армянской диаспоры. Помню тогда же, с шуточным посвящением от имени
Александра Керенского, я подарил ему уникальный экземпляр книги «Армяне в
12 Маленков Георгий Максимилианович (1902-1988), советский государственный и
партийный деятель, соратник И.В. Сталина. В описываемый период являлся
заместителем председателя Совета Министров СССР.
13 Судоплатов А. П. Тайная жизнь генерала Судоплатова. Правда и вымыслы о моем
отце В 2 кн. Кн. 2. М., 1998. С. 588-589.
Средней Азии» Аркадия Григорьянца, вышедшей в Ереване 1984 году и
моментально объявленной в Узбекистане «антинаучной», «антисоветской»,
«порочащей узбекский народ» и изъятой из всех книжных магазинов и
библиотек. Но с Аркадием Агалумовичем Григорьянцем я дружил, и он успел
подарить мне экземпляр «главного труда своей жизни».
Ну а нам, уважаемый читатель, давно нам пора возвращаться в
Узбекистан, но не к армянам или к Керенскому, а к Николаю Константиновичу
Романову, чей земной путь завершился 14 января 1918 года на даче под
Ташкентом.
Умер великий князь от воспаления лёгких, а не был, как ходили и ходят
слухи, расстрелян большевиками. Похоронили его по просьбе супруги –
Надежды Александровны у стен Иосифо-Георгиевского собора,
располагавшегося у перекрёстка улиц Соборной и Романовского (в советское
время Карла Маркса и Ленина) напротив входа во дворец. К слову – это было
одно из красивейших зданий города, воздвигнутое в 1875 году по проекту
архитектора Николая Ульянова инженером Шавровым.
Вот, как об этом писал младший сын великого князя Александр
Николаевич Искандер: «Но отца моего – «опального» Великого князя Николая
Константиновича правительство нового режима политично допустило
похоронить с великокняжескими почестями в ограде Собора. Отцу были отданы
воинские почести, и сотни тысяч жителей из городов и дальних гор селений и из
поселков «Голодной степи» приехали и пришли проститься с обожаемым ими
«Великим благодетелем»14.
В советское время собор «перепрофилировали» в республиканский
кукольный театр, а в алтарной части оборудовали кафе-пельменную.
Могильные плиты, располагавшегося здесь кладбища, куда-то уволокли, землю
сравняли. Что стало с захоронениями, неизвестно. Может быть, их решили не
тревожить?
В 70-е — 80-е в кафе-пельменной обожали собираться и распивать
принесённые под полой горячительные напитки журналисты, из
располагавшегося на этой же улице редакционного корпуса, писатели, поэты,
актеры русского драматического театра, получившего при советах имя М.
Горького, который, напомню, был воздвигнут на деньги великого князя и
находился в пяти минутах хода.
Упомянув театр, вспомнил одну из множества курьёзных историй
случившихся под его сводами.
Как-то поставили в нём спектакль по новелле Проспера Мериме
«Таманго», повествующую о том, как некий бравый моряк Леду, начавший
карьеру простым матросом дослужился до капитана судна. Как в одном из
сражений ему раздробило кисть левой руки, но он не сдался, построил
быстроходный и вместительный бриг «Надежда» на котором в нарушение
существующих законов стал промышлять торговлей «чёрным деревом», т. е.
рабами. И вот в один из рейсов этот самый Леду причалил к африканскому
берегу, дабы купить у негритянского вождя Таманго очередную партию
невольников.
Выпив за встречу несколько бутылок рома, начали они торговаться.
Однако предложенный вождём товар капитану не понравился. Они долго
кричали, спорили и выпили ещё чудовищное количество «огненной» воды. В
итоге охмелевший африканец уступил упёртому французу, но нескольких рабов
Леду брать отказался. Даже за стакан рома. Мол, слишком хилы. И тогда
14 Князь А.Н. Искандер об отце, http://jnike-07.livejournal.com/94784.html
Таманго решил убить их за ненадобностью. Одну из женщин он укокошил из
ружья, а вот прикончить остальных помешала одна из его жён по имени Айше.
Этот её поступок до того возмутил Таманго, что он тут же подарил её капитану.
Туземка была молода, симпатична и Леду с радостью принял презент.
Спустя некоторое время, проспавшись и осознав, что по пьянке сотворил,
Таманго бросился возвращать Айше. Но Леду был непреклонен, мол,
«дарённое назад не отбирают». А узнав по ходу бурной перепалки, что за ночь
погибло три раба, приказал заковать самого Таманго в кандалы, решив таким
образом возместить убыток.
Далее было много иных приключений и неожиданных коллизий, к нашей
истории отношения не имеющих. Соль же нашей истории в том, что режиссёру
для придания спектаклю нужного колорита на сцене захотелось иметь попугая и
непременно говорящего. Попугая нашли, но говорить он категорически
отказывался. Решили, что пока сойдёт, а позже найдут говорящего.
И вот премьера. Зал полон. Действие спектакля приблизилось к
кульминации – освобождению рабов. Зрители, затаив дыхание, уставились на
сцену. Таманго подаёт рабам сигнал, те сбрасывают заранее подпиленные цепи
и вдруг, попугай, очнувшийся от их звона, громко произносит: «Тётю Розу к
телефону! Где эта б…дь?» Причём с соответствующим одесским акцентом. Все
в шоке. Занавес падает. Попугая убирают. Спектакль кое-как доигрывают, а на
следующее утро режиссера и директора вызывают в горком…
А вот ещё один небезынтересный случай, связанный с ташкентским
театром русской драмы. Как известно, одним из тех, кто активно содействовал
вызволению великой прозы Михаила Булгакова из небытия, был литературовед
Абрам Вулис, которого друзья и коллеги иногда звали Авраамом, а иногда —
Августом.
Окончив в начале 50-х Среднеазиатский государственный университет,
Вулис тут же засел за кандидатскую диссертацию «Сатира в советской
литературе 30-х годов». И вот, работая над ней, неожиданно для себя наткнулся
на «Зойкину квартиру» и «Багровый остров» М. Булгакова, потом прочёл его
«Роковые яйца», восхитился, и решил отыскать ещё что-нибудь пообъёмнее, но
вместо этого вдруг выяснил, что вдова Булгакова жива.
Будучи человеком фантастически упорным и энергичным из разряда тех,
которых выставлять в дверь бессмысленно, ибо они влезут не то что в окно, а
скорее в форточку, ташкентский аспирант Вулис отыскал её московский номер
телефона и добился встречи.
Елена Сергеевна (урождённая Нюренберг, в первом браке Неёлова, по
второму мужу Шиловская — третья жена Михаила Булгакова, хранительница
его литературного наследия. Основной прототип Маргариты в романе «Мастер
и Маргарита), отнеслась к ташкентскому гостю с большим недоверием, заподозрив в нём гэбэшного осведомителя. Какое-то время она даже в квартиру
его не впускала, ограничиваясь немногословными разговорами на лестничной
клетке. Но однажды сказала: «Вы, Август, как вижу, человек искренний, и
поэтому я хочу кое-что вам показать, но прежде, я должна посоветоваться с
Мишей».
С каким Мишей Август-Абрам уточнять не стал, ибо уже знал, что Елена
Сергеевна регулярно беседует с Михаилом Афанасьевичем, связь с которым,
по её словам, у них не прекратилась даже после его смерти. По вечерам она не
только рассказывает ему, что сделала за день, с кем встречалась, о чём
говорила, но также спрашивала советов – и считала, что получает ответы.
Спустя несколько дней Вулис снова явился к Елене Сергеевне, и она со
словами «Миша разрешил», вручила ему рукопись «Мастера», но читать
разрешила только в её квартире. Ещё она позволила кое-что конспектировать,
но перед тем, как Вулис покидал квартиру, непременно просматривала им
записанное, чтобы не было какого-нибудь цельного фрагмента романа, мол,
«Миша это не одобрит».
Вот собственно предыстория, как в кандидатской диссертации Абрама
Вулиса впервые было рассказано о великом романе, а чуть позже опять-таки
при его самом активном участии «Мастер и Маргарита» впервые был
опубликован в журнале «Москва». Опубликован с купюрами, цензурными
исправлениями, искажениями, но опубликован!
Предисловие к роману написал сам Вулис и Константин Симонов,
ставший благодаря нашему земляку, горячим поклонником и «Мастера» и всего
творчества Михаила Булгакова.
Ну а в Ташкент Август-Абрам возвратился с «Записками покойника»,
которые отнёс в «Звезду Востока» и пьесой «Иван Васильевич», которую
предложил в местный русский театр. В это трудно поверить, но и журнал, и
театр от Булгакова тогда отказались. Но не по идеологическим соображениям, а
посчитав… неинтересными. В частности, пьесу, которая при жизни автора не
ставилась и не публиковалась, и которая явилась основой любимого
миллионами фильма «Иван Васильевич меняет профессию», сочли…
малоудачной пародией на «Машину времени» Герберта Уэллса.
Впрочем, я крепко отвлекся. Пора возвращаться к месту захоронения
великого князя Николая Константиновича.
В октябре 1983 года умер кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, первый
секретарь ЦК Компартии Узбекистана Шараф Рашидов и его похоронили,
напротив музея В.И. Ленина. Так сообщили в прессе. Но фактически его
похоронили рядом с кукольным театром и обожаемой пишущей братией,
актёрами, музыкантами кафе-пельменной, т. е. рядом с великим князем.

Пельменную моментально ликвидировали и вместо неё открыли
цветочный магазин, попутно приняв решение воздвигнуть на могиле Рашидова
мемориальный комплекс, который должен был стать «местом паломничества
трудящихся».
Но спустя полгода в Ташкент прибыла группа «ответственных
товарищей» во главе с секретарём ЦК КПСС Егором Лигачёвым, провела
пленум ЦК республиканской партии, на котором все, кто недавно клялся в
верности памяти «дорогого Шарафа Рашидовича» дружно разоблачили его как
«деспота, коррупционера, взяточника, писателя-графомана», нанёсшего
«непоправимый ущерб узбекскому народу» и «создавшему в республике
обстановку раболепия, лизоблюдства, кумовства и коррупции». По решению
пленума прах Рашидова эксгумировали и перезахоронили на Чагатайском
кладбище. Причём осуществили это ночью, оцепив могилу плотным кольцом
солдат, милиционеров и расставив всюду людей в штатском. Правда, потом,
после развала СССР и получения Узбекистаном независимости, Рашидова
реабилитировали и даже установили в центе Ташкента ему памятник.
А вообще его жизнь и дела в значительной степени напоминают времена
правления знаменитого государственного деятеля Востока, одного из внуков
Амира Тимура Мирзо Улугбека, правившего Самаркандом в 1409–1449 годах. В
мировую историю Улугбек вошел не только как крупный государственный
деятель, но и как ученый-просветитель. Так, в годы своего правления он
построил около Самарканда одну из наиболее значительных обсерваторий
средневековья. Главный труд, который был в ней выполнен – «Новые
астрономические таблицы» («Зидж-и-джедит-и Гурагони») – содержал
изложение теоретических основ астрономии и каталог положений 1018 звезд,
определенных с большой точностью.
К сожалению, судьба Улугбека в итоге сложилась трагически: его убили
по приказу собственного сына Абдуллатифа, рвавшегося к власти, а его
обсерваторию полностью разрушили (в 1908 г. её остатки обнаружил археолог
Василий Вяткин). По сути, Шараф Рашидов и в этом повторил судьбу Улугбека:
конец его жизни тоже стал во многом трагическим, а клевета сопутствовала его
имени на протяжении многих лет. Но, как и в случае с Улугбеком, история очень
быстро расставила всё по своим местам, воздав Рашидову должное за те
деяние, которые он совершил в годы своего руководства республикой. И ещё
его дети: четыре дочери и сын не предали отца.
А вот о великом князе Николае Константиновиче, который, несмотря на
все причуды и странности немало сделал для этого города и края, в
Узбекистане даже не вспоминают. Думаю, похоронили бы его на Боткинском, то
могила может и сохранилась. И к подножию её люди иногда клали цветы, тем
более что он это заслужил.
…В конце 90-х прошлого века здания, в которых размещались кукольный
театр и кафе-пельменная снесли и на их месте разбили небольшой сквер. Так
что прах великого князя и других, здесь погребённых, наконец-то обрели покой.
Чагатайское мемориальное кладбище
Боткинское кладбище, по крайней мере, для европейцев в Ташкенте
живущих или живших, то же, что и Новодевичье для москвичей с одной лишь
разницей — оно более демократично и доступно. Почему? Наверное, потому,
что для узбеков главным всё же является Чагатайское мемориальное
кладбище, где последние лет тридцать хоронят видных политиков, деятелей
науки, культуры. Кроме уже упомянутого Шарафа Рашидова там покоится
крупный партийный и государственный деятель, испытавший карьерный взлёт и
головокружительное падение, но при этом устоявший на ногах и сохранивший
достоинство, Усман Юсупов. Правда, сегодня он более известен, как
«однофамилец» необыкновенных по вкусу, форме и размерам юсуповских
помидоров, которые всегда были (а может, и остаются?) украшением любого
ташкентского стола, и которые, как гласит молва, именно Усман Юсупов начал
выращивать в совхозе №4 Баяутского района Ташкентской области. Туда,
свергнув с должности председателя Совета Министров Узбекской ССР, его
отправили директором. За что? За язык. Все мы от него страдаем.
В войну Усман Юсупович Юсупов возглавлял партийную организацию
Узбекистана и отвечал не только головой, но и остальными частями тела за
всё, что требовал центр для фронта. А фронт требовал и получал из
Узбекистана не только продукты, обмундирование, обувь, но также самолёты,
авиамоторы, миномёты, бомбы, мины, а ещё солдат.
Весной 1943 года первый секретарь повёз эшелон с подарками этим
самым солдатам, которые частью сражались, а частью копали рвы под
Смоленском. Вручили подарки, произнесли речи, сфотографировались на
память и двинулись обратно. Но с остановкой в Москве, так как Верховный
Главнокомандующий изъявил желание побеседовать с товарищем Юсуповым.
Юсупов переступает порог сталинского кабинета, здоровается, замирает
вдруг:
— Который час, товарищ Юсупов? — неожиданно спрашивает генсек.
— Простите, уважаемый Иосиф Виссарионович, но часов я не ношу,
поэтому время могу назвать приблизительно, а не точно.
— Приблизительно нам не нужно, — пыхнув трубкой, говорит Сталин, —
нам, коммунистам, во всём точность нужна.
Потом поднимается со своего места и, подойдя вплотную к замершему
Юсупову, снимает с руки часы и протягивает их ему:
— Вот, товарищ Юсупов, тебе часы, чтобы всегда мог следить за
временем и если потребуется немножко опережать его.
— Благодарю, дорогой Иосиф Виссарионович! У меня нет слов… Это,
если позволите, не мне подарок. Это всем нашим коммунистам, всему
Узбекистану подарок. Всем нашим воинам, у которых я только что побывал.
— Знаем, всё знаем, — останавливает его Сталин. — Давай лучше
поговорим о насущном. Вот ты вместе с наркомом Внутренних Дел товарищем
Кобуловым сообщил в ЦК, что на территории Узбекской республики
значительно возросло число случаев хищений промышленных и
продовольственных товаров, особенно на предприятиях пищевой и текстильной
промышленности, а также в торговой сети. И что за второе полугодие 1942 года
только органами НКВД было возбуждено на расхитителей товаров 2423
уголовных дела.
— Так точно, товарищ Сталин, сообщили.
— И в этой связи для решительного пресечения хищений и
разбазаривания товаров вы с Кобуловым просили разрешить создать
республиканскую тройку в составе секретаря ЦК КП (б) Узбекистана товарища
Юсупова, наркома Внутренних Дел товарища Кобулова и прокурора республики
товарища Беляева, предоставив ей право рассматривать дела во внесудебном
порядке.
— Просили, товарищ Сталин.
— Не скрою, товарищ Юсупов, у нас в ЦК было два мнения, но я
поддержал ваше предложение, потому что считаю: расхитители – не просто
воры, а враги государства и поступать с ними нужно соответственно.
— Спасибо, товарищ Сталин.
— Это, товарищ Юсупов, я должен поблагодарить вас за бдительность.
Беседа, вместо отведённых пятнадцати минут, длилась уже второй час.
Несколько раз в кабинет заглядывал руководитель секретариата Сталина
Александр Поскрёбышев, тактично напоминая, что в приёмной давно ожидает
вызова Никита Хрущёв.
— Если давно ожидает, то пусть заходит. У нас от него секретов нет, —
смилостивился Сталин.
Хрущёв, являвшийся членом Военного совета фронта, возник на пороге,
сверкая золотыми генеральскими погонами и в брюках с красными лампасами.
Почему? А потому, что незадолго перед этим в Красной Армии ввели погоны,
очень похожие на царские.
Сталин оглядел его, повернулся к Юсупову и сказал:
— Ты вот повёз подарки на фронт издалека, а этот, угробил армию под
Харьковом и смотри, сияет золотом, как ни в чём не бывало.
Юсупов, глянув на побледневшего Хрущёва, заметил:
— Зачем на фронт дураков посылать?
— Правильно замечание, — сверкнув взглядом, сказал Сталин. — Просто
мы ещё раз решили оказать доверие этому человеку. И очень хотим не
ошибиться15…
15
http://www.hrono.ru/dokum/194_dok/19430312molot.php
… В 1953 году вскоре, после смерти Сталина, Хрущёв вызвал Юсупова,
являвшегося в то время министром хлопководства СССР, в кремлёвский
кабинет. Встреча была короткой.
— Думаю, Усман, что тебе будет сложно работать с дураком.
А на следующий день вышел указ нового правительства о ликвидации
министерства хлопководства страны. Усман Юсупов вернулся с семьёй в
Ташкент. До 1955 года он возглавлял Совмин республики, а потом его перевели
директором совхоза, и, как следствие, появились дивные юсуповские
помидоры, каждый едва не в килограмм весом. Правда, есть мнение, будто эти
помидоры вывел сотрудник Узбекского научно-исследовательского института
овощебахчевых культур Карим Юсупов. Может и так, но народная молва
однозначно ассоциирует их с именем Усмана Юсупова.
В 1959 году он ушел на покой и ему назначили пенсию по возрасту,
правда, вместо положенной союзной в 3000 рублей Хрущёв распорядился
ограничиться пенсией республиканского значения – 1200 рублей.
16 октября 1964 года, через два дня, после снятия Хрущёва, Усману
Юсупову принесли выписку постановления за подписью нового председателя
Совмина СССР Алексея Косыгина о назначении ему пенсии союзного масштаба
и выплаты разницы суммы за прошедшие годы. Но Юсупов от денег отказался.
— Я уже прожил эту жизнь безо всяких выплат. Если можно, перечислите
эти деньги в какой-нибудь детдом…
… Здесь же на Чагатайском кладбище похоронены писатели Гафур
Гулям, Абдулла Каххар, обожаемый миллионами певец, музыкант, актёр, поэт
Батыр Закиров, видные учёные Садык Азимов, Рахимхон Аминова, актёр Аброр
Хидоятов, прославившийся тем, что роли Отелло и Гамлета исполнял не хуже,
а может даже лучше самого Ричарда Бёрбеджа. Правда, видеть на сцене
англичанина – друга и соратника Шекспира, мне, как вы понимаете, не
довелось, поэтому говоря это, опираюсь на чужое, но очень компетентное
мнение.

Похоронены на Чагатайском и немусульмане-узбекистанцы. В их числе
народная артистка СССР, танцовщица, певица, хореограф Тамара Ханум
(Тамара Артёмовна Петросян), которая вдобавок к многочисленным своим
титулам и званиям была ещё и персонажем ходивших по Ташкенту анекдотов,
преимущественно добрых, без скабрезностей. Например, узбекско-русского
«ремейка» басни Крылова «Стрекоза и муравей», возникшего году в 1975-м:

Один несчастный, мокрый стрекозёшка

Ползет к трудолюбивой муравьёшка:

— Муравьёшка, Муравьёшка,

Бир менга кусок ляпёшка!..

Муравьешка отвечал:

— Ты все лето пел?

— Пел.

— Танцевал?

— Танцевал.

— Чайхана сидел?

— Сидел.

— Лепёшка кушал?

— Кушал.
— Тамар-Ханум слушал?
— Слушал.

Так теперь иди —

Ансамбль Моисеева пляши!
Подозреваю, что в России или в Европе, да ещё в XXI века, это
«произведение» вряд ли вызовет улыбку. Но перенеситесь мысленно в Ташкент
застойного периода, в чайхану на берегу Анхора, усядьтесь за настоящий
узбекский достархан и уверяю — это бесхитростное подобие басни будет
смешнее самого смешного.
Тамара Ханум была необыкновенно талантливой актрисой и
танцевщицей, о чём свидетельствует такой факт. Однажды к ней за кулисы
пришла сама Айседора Дункан и попросила разрешения… пересчитать её
шейные позвонки и ощупать кисти рук, т. к. не верила, что у человека может
быть столь гибкое тело. А ещё она была умной женщиной. В переписке с ней
состояли Чарли Чаплин, Галина Уланова, Пабло Пикассо, Алексей Толстой,
Ольга Книппер-Чехова…
Впрочем, наша история не о творчестве, а о кладбищах, поэтому
вспомним ещё некоторых на них покоящихся.
Здесь же на Чагатайском похоронены народный писатель Узбекистана,
автор и ныне популярных романов «Санджар Непобедимый», «Тени пустыни»,
«Семь смертных грехов» Михаил Шевердин и лауреат Сталинской премии,
народный писатель Узбекистана, автор увлекательных исторических
повествований Сергей Бородин.
Похоронили коммуниста Бородина, а умер он в 1974 году, в деревянном
гробу и по православному обряду. И где? На мусульманском кладбище! И этому
есть объяснение: Сергей Петрович воспитывался в старорусской, благочинной
семье, в условиях уютно-традиционного православного быта и уклада. И ещё
его отец, но это никоим образом не афишировалось и даже скрывалось – Пётр
Петрович Бородин был потомственным дворянином, а мать – Анастасия
Моисеевна (Мусаевна) Ингалычева происходила из знатного княжеского рода
касимовских татар.
В ташкентском доме писателя было четыре иконы, причём одну из них –
Николая Чудотворца, по воспоминаниям его вдовы Раузы Якубовны
Бородиной, Сергей Петрович обязательно брал с собой, отправляясь в
командировки за пределы Ташкента.
Это, по воспоминаниям жены его сына Андрея Нины Чабановой, была
очень красивая старинная икона XVII-XVIII веков, которой Сергей Петрович
очень дорожил и тщательно прятал от посторонних глаз в личной библиотеке.
После его кончины эти иконы эти были переданы сыном Александром в
Ташкентскую и Узбекистанскую епархию Русской православной церкви.
Несмотря на то, что похороны Бородина проходили по высшему
номенклатурному ритуалу (была создана специальная Правительственная
комиссия) и сам писатель был членом КПСС с 1943 года, на дом для отпевания
покойного пригласили православного священника.
И надо же было такому случиться, что едва тот прибыл, как к дому
подкатил картеж автомобилей — выразить слова соболезнования приехал
первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Шараф Рашидов, и они со
священником, что называется, столкнулись «лоб в лоб». И что? А ничего. На
время отпевания партийный лидер зашёл в кабинет покойного, а потом, когда
священник завершил чтение разрешительной молитвы и вложил текст этой
молитвы в правую руку усопшего, в гостиную, где стоял гроб, проститься с
Бородиным вошёл Шараф Рашидов16. Вот такая история. Ну а мы всё же
возвратимся на Боткинское.
Немецкий квадрат
До середины XX века, точнее до 1941 года, на Боткинском кладбище был
«немецкий квадрат», где хоронили в основном лютеран и католиков. Но потом
всех немцев из Ташкента депортировали. Частью отправили в Сибирь, частью
расселили в окрестных посёлках и кишлаках, поставив на учёт спецкомендатур.
Поэтому когда, уже в постперестроечные времена, я прочёл, что супруга актёра
Михаила Боярского, актриса Лариса Луппиан — немка, то очень удивился. Не
могла немка родиться в Ташкенте в 1953 году. И не мог её отец — Луппиан
Регинальд Эдуардович, родившийся в 1927 году, жить в Ташкенте или ином
даже средней величины городе Средней Азии, не говоря уж о Москве,
Ленинграде, Рязани, Алма-Ате или Свердловске, имея в паспорте запись
«немец».
Да, я знаю немцев по крови, которые в самые мрачные времена добились
значительных успехов в науке, медицине, архитектуре, но все они в паспортах
числились «русскими», «украинцами», «белорусами» и даже «евреями».
Тень национальности родителей, кто бы и что сегодня не говорил, падала
в СССР также на детей. Поэтому анекдот из серии «Вопросы в анкете для
первого отдела: Были ли Вы в детстве евреем? Выезжали ли за границу, и если
да, то почему вернулись?» скорее — правда, нежели шутка.
Сегодня «немецкого квадрата» на Боткинском давно нет, но некоторые
могилы сохранились. Например, могила основателя первого в Центрально-
Азиатском регионе научно-исследовательского института садоводства,
виноградарства и виноделия доктора сельскохозяйственных наук, академика
Рихарда Рихардовича Шрёдера (1867 – 1944), которым он руководил на
протяжении 42 лет. Попутно он занимался изучением климата Средней Азии, а
для популяризации научных знаний среди местного населения создал первый в
Туркестанском крае журнал «Дехкон» на узбекском языке. Он же был главным
редактором и автором популярных журналов «Туркестанское сельское
хозяйство» и «Туркестанский земледелец». Его именем «Шрёдер» был назван
выведенный им же скороспелый сорт хлопчатника, решивший проблему
продвижения этой культуры на север Узбекистана, а также в Киргизию,
Казахстан и Закавказье. Шрёдер был награждён двумя орденами Трудового
Красного Знамени, а в 1927 году правительство Узбекистана присвоило ему
звание Героя Труда. Ну а от высылки он спасся потому, что перед самой войной
объявил себя… датчанином. Действительно, его отец – российский
селекционер, автор многочисленных книг на эту тему, официально
именовавшийся «патриархом русского садоводства» Рихард Иванович Шрёдер
(1822 – 1903) родился в Дании. Там же получил специальное образование, а в
конце 1840-х переехал в Россию и поселился в Санкт-Петербурге, где в 1850
году был назначен главным садовником при Санкт-Петербургском лесном и
межевом институте. Так вот, о том, что Шрёдеры — немцы, а никакие не датчане
мне поведал настоящий ташкентский датчанин, доктор архитектуры, профессор
Ташкентского архитектурного института Владимир Анатольевич Нильсен, с
сыном которого, ныне живущим в Копенгагене, доктором архитектуры
Ярославом Нильсеном, я дружу, а когда-то в Ташкенте мы были соседями.
16 https://mytashkent.uz/2011/04/23/pravoslavnaya-vera-v-zhizni-tvorchestve-i-
obshhestvennoj-deyatelnosti-s-p-borodina/
Сохранилась на Боткинском и могила арабиста, профессора, члена-
корреспондента Академии наук СССР Александра Эдуардовича Шмидта17.
Родился он в Астрахани в 1871 году в семье военного врача. С золотой
медалью окончил вначале Тифлисскую классическую гимназию, а затем с
дипломом первой степени арабско-персидско-турецкое отделение факультета
восточных языков Санкт-Петербургского университета.
Имея блестящие способности к изучению языков, Александр Шмидт
прекрасно знал многие европейские, восточные и древние языки, проявив ещё
в студенческие годы склонность к научно-исследовательской работе. Он был
одним из признанных авторитетов в истории ислама, мусульманского права и
исламоведения. Впрочем, перечислять заслуги достижения этого, вне всякого
сомнения, выдающегося учёного можно долго. Поэтому коснусь только
ташкентского периода его жизни.
В конце 1917 года Александр Эдуардович вместе с другими
представителями научно-педагогической общественности России активно
участвовал в работе Организационного Комитета по делам намечавшегося к
созданию в Ташкенте Туркестанского госуниверситета. В августе 1919 года он
был избран заместителем ректора этого университета и в феврале 1920 года,
возглавив первую группу профессоров, отправился в Ташкент.
Кроме подбора кадров для Туркестанского университета он занимался
комплектацией его библиотеки.
В апреле 1920 года А. Э. Шмидта избирают профессором Восточного
института, который создавался в Ташкенте одновременно с университетом, а в
декабре 1920 года он становится его ректором. В институте Шмидт читал
лекции по исламоведению, мусульманскому праву, мусульманской догматике,
истории, арабской литературе, арабскому языку.
В сентябре 1924 года Восточный институт стал Восточным факультетом
университета в Ташкенте. А сам Ташкентский университет в июле 1923 года в
связи с проведением национального размежевания в Средней Азии
переименовали в Среднеазиатский государственный университет (САГУ).
А. Э. Шмидт стал деканом Восточного факультета САГУ.
В 1930 году А.Э.Шмидт по решению коллегии ОГПУ Ташкента был
выслан в Алма-Ату в числе 11 профессоров и преподавателей Восточного
факультета САГУ. В 1938 году его вновь арестовали, обвинив во вредительстве.
Приведу цитату из показаний Александра Эдуардовича от 16 июня 1938 г.:
«Работая деканом Восточного факультета САГУ, а потом зам. директора САГУ,
я совместно с проф. Семеновым, Маллицким и Андреевым возглавил
реакционную группу профессуры. Мы создали на Востфаке
контрреволюционную вредительскую группу из числа профессорско-
преподавательского состава, ставившую перед собой задачи: срыв работы в
области подготовки кадров советских специалистов, противодействие
советизации преподавательского состава и введению общественно-
политических дисциплин и марксистско-ленинской методологии»18.
Александр Эдуардович Шмидт погиб, не выходя на свободу 9 августа
1939 года. Почему его удостоили чести быть похороненным на Боткинском
кладбище, не знаю, а строить догадки не хочется.
17 В годы его жизни в Ташкенте он был единственным из учёных Узбекистана
удостоенных такого звания.
18 Архив Службы национальной безопасности Республики Узбекистан. Архивно-
следственное дело №П-14031,л.79.
Неподалеку находится могила Евгения Карловича Бетгера –
библиографа, переводчика, историка, обладавшего воистину
энциклопедическими знаниями, которые он получил на историко-
филологическом факультете Московского университета, затем в
Гёйдельбергском университете, Киевском университете и арабском отделении
Туркестанского восточного института. Родился Евгений Карлович в Ташкенте в
семье провизора 30 июня 1887 года. И скончался он тоже в Ташкенте 3 апреля
1956 года. Каким же образом ему удалось избежать ссылки и преследований по
национальному признаку? Элементарным: в паспорте был записан русским,
хотя все знали, что он немец. Но повезло — не сдали. Да и сам Евгений
Карлович старался не привлекать к себе особе внимание.
До революции он преподавал русскую литературу в мужской гимназии
Ташкента. А с 1918 года вплоть до самой кончины работал в Государственной
республиканской библиотеке (заведующий отделом, директор в 1923-29,
заместитель директора по научной части, ученый секретарь). Е.К. Бетгер
удостоен почетных званий, он опубликовал несколько значимых научных
трудов, но главное о нём в Ташкенте сохранилась добрая память, как о
бескорыстном помощнике ученых и писателей, в том числе эвакуированных в
Ташкент в годы войны в поиске нужных им источников.
Тут же могила Фёдора Фёдоровича Детенгофа (1898 — 1973) —
советского врача-психиатра, с 1940 года заведовавшего кафедрой психиатрии
Ташкентского медицинского института. Известен он в частности тем, что в 1969
году, возглавляя судебно-психиатрическую экспертную комиссию, отверг
заключение судебно-психиатрической экспертизы во главе с академиком АМН
СССР А. В. Снежневским и советским психиатром, полковником КГБ Д. Р.
Лунцем 1964 года относительно психического здоровья одного из лидеров
правозащитного движения П. Г. Григоренко. А дело было в следующем. 7 мая
1969 года по прибытию в Ташкент на процесс крымских татар, добивавшихся
право возвратиться на свою историческую родину, генерал П.Г. Григоренко был
арестован и помещён в специальную психиатрическую лечебницу. Однако
экспертиза, проведённая узбекскими медиками, возглавляемыми заведующим
кафедрой психиатрии Ташкентского мединститута гласила: «Признаков
психического заболевания не проявляет в настоящее время, как не проявил их
в период совершения инкриминируемых ему преступлений. Вменяем. В
стационарном лечении не нуждается».
Правда, новая экспертиза, проведённая в Москве в институте им.
Сербского, опровергла этот их вывод, заключив, что П.Г. Григоренко «страдает
психическим заболеванием в форме патологического (паранойяльного)
развития личности с наличием идей реформаторства». Пётр Григорьевич вновь
был помещён в Черняховскую специальную психиатрическую больницу на
принудительное лечение.
Не буду рассказывать о дальнейшей судьбе П. Г. Григоренко,
единственно скажу, что в 1997 году президент РФ Борис Ельцин подписал Указ
«Об увековечении памяти Григоренко П. Г.». В том же году президент Украины
Леонид Кучма издал Указ о награждении П. Г. Григоренко орденом «За
мужество» первой степени (посмертно). Не забывают генерала Григоренко и
крымские татары. 17 мая 1999 года в центре Симферополя на Советской
площади по инициативе Меджлиса крымскотатарского народа ему был открыт
памятник, а в 2004 году Симферопольский горсовет принял решение
переименовать территорию вокруг бюста в сквер имени Григоренко.
Ну а ташкентцы помнят о поступке Фёдора Фёдоровича Детенгофа и его
коллег, не испугавшихся сказать правду в то непростое время.
Рядом могила ещё одного достойнейшего человека — Юстуса
Юргенсена, первого пастора лютеранской общины Туркестанского края.
Именно он стал одним из инициаторов возведения в Ташкенте на ул.
Жуковского (ныне академика Садыка Азимова) лютеранской кирхи (архитектор
Алексей Бенуа), которое было начато в 1891 году, а завершено осенью 1896
года. Тогда же начались богослужения, хотя полы и стены церкви требовали
доработки.
Торжественное освящение храма состоялось 3 октября 1899 года.
Большую часть денег на покупку земельного участка и строительство выделил
уже упоминавшийся почётный гражданин Ташкента, видный общественный
деятель, предприниматель и учёный Иеронимом Ивановичем Краузе. Кроме
того, в лютеранских приходах Российской империи были проведены так
называемые «кружечные сборы». Жертвовали на ташкентскую лютеранскую
церковь многие зажиточные граждане, в том числе православные и
мусульмане. Вот некоторые фамилии из списка «не лютеран дарителей», копию
которого любезно предоставил мой давний друг историк д-р Виктор Кригер:
Ариф-Ходжа Азис-Ходжинов (100 рублей), М. и Н. Федоровы (30 руб.), Е. Ильин
(25 руб.) и другие.
Здание кирхи было построено в готическом стиле. Наиболее
выдающимся его украшением, по мнению специалистов, являлся
запрестольный образ Распятия Христа, выполненный остзейской художницей
Салли фон Кюгельген.
Какое-то время служба в кирхе велась на русском языке, т. к. лютеране
Ташкента, а это были не только немцы, а также эстонцы, латыши, поляки,
литовцы, шведы, не обладали достаточным знанием немецкого языка. Но
затем, как предписывало законодательство, «дабы не совращать из
православия в другую веру», она стала проходить исключительно на немецком
языке.
Пастор Юстус Юргенсен (полное имя Теодор Генрих Юстус Юргенсен)
родился 9 декабря 1864 г. в Курляндской губернии в местечке Эгиптен (ныне это
Латвия) в семье потомственного лесничего. По окончании богословского
факультета Дерптского университета служил пастором в Самарской губернии, в
частности в Вольской (Куккусской) сельской общине.
Переехав в Ташкент, он проповедовал по всему Туркестану: в Ашхабаде,
Самарканде, Коканде, Чарджоу, Оше, Термезе, Чимкенте, Кушке, Кизил-
Аравате, других больших и малых городах и местечках, бывая в них по
несколько раз в году. А ведь в то время перемещения от Каспийского моря до
Иссык-Куля, от Арала и казахских степей до Памира было не только физически
трудным, но и очень опасным.
По воспоминаниям современников литургии пастора Юргенсена были
«торжественны, строги и просветлённы»19. С 1893 он стал преподавать
немецкий язык в Ташкентской мужской гимназии, участвовал в концертах:
хорошо играл на флейте, кларнете и обладал прекрасно поставленным
баритоном. Но он был немцем, и поэтому в 1915-16 гг. находился под
наблюдением охранного отделения, т. к. подозревался в связях с германскими
военнопленными, находящимися в Туркестанском крае, и в сборе средств для
германской армии.
19 Энциклопедия Немцы России. 3 том. М. «ЭРН», 2006 г., Стр. 865.
Умер, прослужив в крае 41 год, пастор Юргенсен — «один из самых
опытных и трудолюбивых пасторов России»20 16 декабря 1932 года, т. е. в эпоху
воинствующего атеизма.
Община ташкентских лютеран в тот период была растерзана и
находилась в бедственном положении: из числа единоверцев некому было
даже выполнить похоронные требы на должном уровне. Поэтому на траурную
церемонию пригласили местного польского католического священника, который
и выступил с прощальным словом.
Имя его, к сожалению, мне неизвестно, но, вне всякого сомнения, был это
человек глубоко верующий, смелый, порядочный.
Сменил пастора Юргенсена на посту главы Евангелическо-Лютеранской
Церкви в Ташкенте пастор Генрих Берендтс (полное имя Генрих Карл Эдуард
Берендтс). Родом он был из С.-Петербурга, из семьи коммерсанта. Учился на
юридическом факультете Петроградского университета. В 1928 году окончил
Евангелическо-лютеранскую семинарию. Служил в ленинградской Анненкирхе,
Затем был пастором общины Св. Петра в Ленинграде, преподавал курс
древнееврейского языка в Семинарии. В 1932 году вместе с другими
преподавателями и студентами был выслан из города. Тогда же был обвинён в
скупке краденного: пастор Юргенсен приобрёл дрова для отопления церкви и
семинарии у руководства Мурманской железной дороги. За это «преступление»
был приговорён к трём годам исправительно-трудовых работ с конфискацией
имущества. После подачи кассационной жалобы и второго слушания дела был
выслан из Ленинграда в Ташкент.
В 1937 году по обвинению в контрреволюционной деятельности его
арестовали, и по решению тройки при НКВД Узбекской ССР, направили в
исправительно-трудовой лагерь в Сибирь, сроком на 10 лет, где он и сгинул. Та
же участь постигла его жену Хедвигу Артуровну, а также вдову пастора
Юргенсена Катарину и нескольких женщин, пытавшихся продолжить службу21.
На этом Лютеранская церковь в Ташкенте и Узбекистане служение своё
закончила. В конце 1937 года с кирхи сняли крест, куда-то вывезли предметы
культа и картины. Три года здание пустовало, затем в нём последовательно
размещались склад, республиканское управление геологии, клуб собаководов,
общежитие милиционеров. Здание несколько раз горело, после землетрясения
1966 года его хотели разрушить, но в 1977 восстановили для Ташкентской
консерватории, устроив в неё органный зал.
Возродилась кирха перед самой кончиной Советского Союза – осенью
1990 года лютеранам Ташкента разрешили по воскресным дням проводить
здесь богослужения. А 3 мая 1993 года Указом президента Узбекистана Ислама
Каримова она была возвращена лютеранам. С тех самых пор её епископом
является Корнелиус Вибе, человек искренний, жертвенный и глубоко
порядочный.
И ещё. 27 июля 1964 года определением Судебной коллегии по
уголовным делам Верховного Суда Узбекской ССР решение тройки НКВД
Узбекской ССР от 1 ноября 1937 года против пастора Г.Г. Берендтса было
отменено за отсутствием в его действиях состава преступления.
Написав это, подумал, а было бы наверно правильным, если у входа в
главную лютеранскую церковь Узбекистана установить памятную доску, на
которой перечислить имена лютеран, внесший особо значимый вклад в
20 http://library.ikz.ru/georg-stel er/aus-sibirien-2013-2005/zhukova-l.i.-tashkent-uzbekistan-k-
istori -1
21 Энциклопедия Немцы России. 2 том. М. «ЭРН», 2004 г., Стр. 520.
развитие образования, науки, промышленности, медицины края. К сожалению, у
Евангелическо-лютеранской общины средств на реализацию этого проекта нет,
но может быть найдутся спонсоры?
Ну а соль краткого моего рассказа о пасторе Юстусе Юргенсене и
лютеранах столицы Узбекистана в ином.
Ташкентские каштаны
Раньше Ташкент называли «звездой Востока», «хлебным городом», а
ещё — «зелёным», но не потому, что здесь популярна партия «зелёных»,
которой в Узбекистане никогда не было. Или потому, что зелёный —
священный цвет для мусульман, т. к. пророк Мухаммед носил изумрудный халат.
Просто в Ташкенте немыслимое количество деревьев. И это не только его
украшение, но и могучие «лёгкие», помогающие переносить удручающе жаркое
лето.
Больше, деревьев, пожалуй, только в Мюнхене. Хотя, допускаю, что есть
города позеленее, но в них бывать мне не доводилось. И вдруг в 2009 году в
центре Ташкента, а затем в других его районах принялись вырубать деревья.
Начали со Сквера, носящего имя Тамерлана. В советский период он
назывался сквером Революции. В царское время — Константиновской
площадью, а затем — Кауфмановским сквером. Ну а чинары здесь были
посажены ещё в XIX веке.
В 60-е – 90-е прошлого века Сквер был «духовным центром» не только
города, но и всей Средней Азии. Здесь собирались и спорили поэты и политики
местного разлива. Родным его считали футбольные болельщики, шахматисты,
влюбленные парочки и… проститутки. Именно здесь впервые появился
двойник Адольфа Гитлера – Александр Шишкин.
Был он человеком странным, добрым и светлым. Сын «врага народа»,
сполна хлебнул лиха. Его по этой причине даже в школу отказывались
принимать. Сменив массу профессий, в основном тяжелых и малопрестижных,
поработав журналистом и киноактёром, покуролесив в составе российской рок-
группы «Коррозия металла», Шишкин в начале 90-х переехал в Москву, но через
несколько лет всё бросив, возвратился в Ташкент. Почему? Вот как об этом он
сам рассказывал: «Я думал: круто, конечно, Москва, Россия. Но среди кого там
жить? Там русские, и здесь тоже русские, но у нас русские совершенно по-
другому воспитаны. В Москве каждый бухой, каждый пиво пьёт. Я не мог ни с
одной москвичкой договориться, потому что каждая курит и водку пьёт, а у нас
это не принято. То есть мы русские, и они русские, но мы говорим на разных
языках. Тут принято по обычаям соседей угощать. И никто говна на лопате тебе
не поднесёт. Вот живу я в одном доме с узбеками. Они ещё бедней меня, но у
них обычаи такие, они мне постоянно, через день какую-то еду приносят, плов,
еще что-то. Каждое 9 мая люди в Москве подпитые начинают мне претензии
предъявлять: «Ты войну начал!» Я войну начал?! Ко мне относятся как к
настоящему. И били, бывало, в метро, потом на Арбате, несколько раз. А узбеки
другие: «Гитлер-ака, я вам пригласительный принёс, приходите, пожалуйста, ко
мне на свадьбу». Они вообще его не знают, и знать не хотят. Я хожу по
Ташкенту, ну кто-то скажет: «Ой, что-то форма у вас странная». Фактически я
хожу не в немецкой форме, а в форме литовских лесных братьев. Я уверен, и
десяти шагов не прошел бы в Москве в такой форме, обязательно бы начались
подколки, наскоки, оскорбления… Нервов бы не хватило. А здесь никто мне
ничего не говорит. Хотя эта неосведомленность иногда удручает. Мне один
киоскер как-то говорит: «Вы знаете, вот ваш портрет вышел в узбекской газете».
Я поясняю: «Это Гитлера вышел портрет». А он: «Гитлер? Вот вратарь
германский – знаем. Оливер Канн зовут. А Гитлер не знаем»22.
12 марта 2012 года Александр Шишкин скончался. Отпевали его в церкви
на Боткинском кладбище, а похоронили на кладбище в поселке ТашГРЭС.

Кстати, первый двойник Ленина появился тоже в Ташкенте и тоже в
Сквере. Зовут его — Анатолий Кокленков. В 1994 в Москву его перетянул
Гитлер-Шишкин. Они дружили. Но потом пути их разошлись.
Но главной достопримечательностью Сквера были, конечно, не Гитлер с
Лениным, и не кафе с фонтанами, и не самодеятельные шахматисты,
проводящие бесконечные турниры, не футбольные болельщики, традиционно
здесь собиравшиеся, а столетние чинары.
Чинары, несколько метров в обхвате, росли здесь действительно
необыкновенные. Они помнили первых туркестанских губернаторов:
Константина фон Кауфмана, Михаила Черняева, Николая фон Розенбаха,
революцию 1917 года, Осиповский мятеж, великую актрису Веру
Комиссаржевскую, скончавшуюся в Ташкенте в 1910 году от чёрной оспы, героя
русско-японской и Первой мировой войн генерала от инфантерии Лавра
Корнилова, служившего в чине поручика в 5-й артиллерийской батарее
Туркестанского военного округа, Сергея Есенина, польских офицеров армии
генерала Андерса, Юлиуса Фучика… Помнили толпы эвакуированных советских
граждан, Анну Ахматову, Галину Уланову, Марка Бернеса, Александра
Солженицына, Соломона Михоэлса, Константина Симонова, Алексея
Толстого… Кстати, как рассказывали старожилы, последний ничуть не страдал в
ташкентской эвакуации. У него даже был слуга, прославившийся
сакраментальной фразой в ответ на вопрос о местонахождении хозяина –
автора «Аэлиты», «Петра Первого», «Хождений по мукам», «Золотого ключика»
и других великих романов, сказок, пьес и рассказов отвечавший: «Их
сиятельство ушли в ЦК нашей партии».
Ещё они помнили «княгиню советского кино» Ариадну Шенгелая (в
девичестве Шпринк), родившуюся в Ташкенте в 1937 году. Бесспорное
большинство зрителей, знавших и любящих её благодаря сорока с лишним
кинофильмам, в которых она снялась, уверены: Ариадна – «грузинка
благородных кровей». Но вот цитата из колымских воспоминаний Варлаама
Шаламова: «… отец известной киноактрисы, красавицы Ариадны Шенгелая,
бельгиец Всеволод Шпринк, свободно владевший пятью языками
и переводивший Сомерсета Моэма на русский».
Еще в годы учебы на актёрском факультете ВГИКа Ариадна вышла замуж
за студента режиссерского факультета Эльдара Шенгелая и вскоре переехала в
Тбилиси, где стала актрисой Русского драматического театра им. А.С.
Грибоедова. В Ташкенте она, конечно, бывала, но своим родным городом
считает Тбилиси.
Помнили наверняка ташкентские чинары и советского поэта-переводчика
Наума Рамбаха, более известного под псевдонимом Наум Гребнев, автора
бессчетного числа переведённых им стихотворений поэтов Кавказа и Востока, в
том числе гениальных «Журавлей» Расула Гамзатова, положенных на музыку
Яном Френкелем.
На Отечественной войне он был трижды ранен и после одного из ранений
оказался в госпитале в Ташкенте. У него начался перитонит, и все решили, что
Рамбах-Гребнев не жилец. Сестра, которая дежурила в палате, даже
поцеловала его в лоб, как умирающего. Но он остался жив. И едва
22 Бологов П. Гитлер жив, http://strana.lenta.ru/uzbekistan/shishkin.htm
оклемавшись, сбежал из госпиталя без увольнительной, чтобы увидеть… Анну
Ахматову, с которой знаком не был. Каким-то чудом и с помощью Эдуарда
Бабаева, ставшего много позже профессором МГУ, доктором филологии,
крупным специалистом по истории русской литературы и журналистики XIX
века, а тогда трепетного юноши 15 лет, также Рамбаху незнакомому, он явился
на ул. Жуковского 54.
В этом доме, разрушенном землетрясением 1966 года, кроме Ахматовой
тогда жили Абдулла Каххар, Тимур Фатах, Владимир Луговской, Ксения
Некрасова, Лидия Чуковская, Александр Хазин, другие прозаики и поэты. По
воспоминаниям Эдуарда Бабаева Ахматова «была очень взволнована этим
визитом и долго потом вспоминала фронтового солдатика и поэта в
госпитальной пижаме и в чужом плаще»23.
В 1944 году в доме на Жуковского Ахматова, к слову, до эвакуации в
Средней Азии никогда не бывавшая, написала:
Я не была здесь лет семьсот,
Но ничего не изменилось…
Всё так же льется Божья милость
С непререкаемых высот,
Всё те же хоры звезд и вод,
Всё так же своды неба черны,
И так же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.
Он прочен, мой азийский дом,
И беспокоиться не надо…
Еще приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоем.
И ещё примечательный факт. В Ташкенте Анна Андреевна Ахматова
жила в комнате, которую до неё занимала супруга Михаила Булгакова — Елена
Сергеевна. Зная это, становятся понятны ахматовские строки, написанные в
августе 1943-го в Ташкенте:
В этой горнице колдунья
До меня жила одна…
Друг другу их представила Фаина Раневская, и это знакомство вскоре
переросло в дружбу. К слову, Ахматова с Раневской тоже сблизились именно в
Ташкенте, куда последняя прибыла в эвакуацию летом 1941 года.
Жили они, несмотря на то, что получали продуктовые пайки, трудно. И
вот однажды в «припадке предприимчивости» Фаина Георгиевна понесла в
комиссионку кусок кожи для обуви. Ей бы отправиться на базар, где обычно и
сбывали подобные вещи, но Раневская хотела соблюсти закон. В результате у
входа в комиссионный магазин она «случайно» столкнулась с
«покупательницей» из него выходящей. На вопрос, что несёт, ответила — кожу,
продемонстрировав «товар» и тут же была задержана с поличным. На глазах
многочисленных зевак Раневскую повели в отделение милиции.
23 Бабаев Э. Воспоминания. С-Петербург: ИНАПРЕСС, 2000 г. Стр.34.
Сгорая от стыда, она пыталась сделать вид, что человек в форме – её
добрый приятель, и они просто прогуливаются. Но всё портило то
обстоятельство, что милиционер-узбек едва понимал по-русски, «светскую»
беседу не поддерживал и спешил быстрее избавиться от говорливой
«спекулянтки». Поэтому Раневская была вынуждена едва не бежать за ним. К
счастью в отделении во всём разобрались и отпустили её.
Когда Ахматова заболела в Ташкенте тифом, Фаина Георгиевна преданно
ухаживала за ней. И это тоже характеризует её.
Актриса и поэтесса дружили и после Ташкента, после войны, и даже
после принятия в августе 1946 года печально знаменитого постановления ЦК
ВКП (б) о закрытии журнала «Ленинград» и смене руководства журнала
«Звезда» с критикой поэзии Анны Ахматовой и прозы Михаила Зощенко. Анне
Андреевне крепко тогда досталось от властей, но хуже всего было то, что
отвернулись многие из тех, кого она искренне считала друзьями. А вот Фаина
Георгиевна, напротив, ещё больше сблизилась с Ахматовой.
В Ташкенте у Раневской появилось «прозвище на всю жизнь» – Фуфа.
Заядлая курильщица, однажды она заснула с папиросой в руке, выронила её,
одеяло и матрас задымились. К счастью соседи — семья актрисы Павлы
Леонтьевны Вульф, почувствовав запах дыма, пожар предотвратили.
Присутствовавший при этом внук Вульф — Алексей Щеглов, который только
учился говорить, потрясённый возникшей суматохой и особенно дымом, какое-
то время называл Раневскую — «Фуфа». Так она ею и осталась.
Живя в Ташкенте, Фаина Георгиевна снялась в нескольких фильмах, но
все роли были эпизодические. В частности она сыграла тапёршу в фильме
режиссёра Леонида Лукова «Александр Пархоменко». На экране её героиня
присутствует чуть более минуты: зажав в уголке рта дымящуюся папиросу, она
поёт жалостливый романс, аккомпанируя себе на пианино, при этом умудряясь
ещё что-то жевать — в качестве гастрономического реквизита актрисе
предложили кусочки сушёной дыни. Но как сыграна эта «ролька»! Экранной
минуты зрителям вполне хватило, чтобы реконструировать и характер, и даже
судьбу тапёрши.
В 1942 году Сергей Эйзенштейн пригласил Раневскую в Алма-Ату
попробоваться на роль боярыни Ефросиньи Старицкой в фильме «Иван
Грозный». Пробы режиссёра удовлетворили, но председатель Комитета по
делам кинематографии при Совете Народных Комиссаров СССР Иван
Большаков категорически отклонил кандидату Раневской в связи с её
«выраженными семитскими чертами». Год Эйзенштейн бился с Большаковым,
отстаивая свой замысел и доказывая, что только Раневскую видит в роли
Старицкой, поднявшей в Новгороде бунт против московского государя, но в
конце-концов вынужден был сдаться и отдать эту роль Серафиме Бирман.
Примечательно, что «семитского» в её чертах было, пожалуй, даже больше,
нежели у Раневской, но зато в паспорте, в графе «национальность» значилось
«молдаванка».
В 1943 году Раневская возвратилась в Москву. Какие при этом она
произнесла слова, история умалчивает. Зато в 1941 году, впервые вступив на
перрон ташкентского вокзала, она сказала: «Да, это конечно очень Средняя
Азия».
Только, уважаемые ташкентцы, не обижайтесь, пожалуйста. Ташкент
Раневская любила. Ведь здесь она встретила добрых людей. И чинары на
Сквере, конечно, её помнили. Ещё они помнили землетрясение 1966 года и
фильм «Влюблённые» с Родионом Нахапетовым и Анастасией Вертинской.
Помнили шок, который испытали миллионы людей, когда 11 августа 1979
года на высоте 8.400 метров над Украиной столкнулись два самолёта, на борту
одного из которых находилось 17 членов команды «Пахтакор», летевших на
матч очередного тура чемпионата СССР в Минск. Кто-то усматривал в
происшедшем политическую подоплёку – соперничество республиканских
партийных басов, кто-то – злой умысел и террористический акт. Атмосфера
всеобщего горя и скорби витала над Ташкентом. В шоковом состоянии город и
вся республика находились очень долго, ведь «Пахтакор» действительно был
народной командой. Когда 28 августа того же года проводился первый матч уже
обновленного «Пахтакора» против динамовцев Тбилиси и диктор зачитывала
имена погибших, то она зарыдала прямо в микрофон, и на забитом до отказа
50-тысячном стадионе многие болельщики тоже заплакали.
Ну а я (да разве я один?!) никак не могу понять, зачем вырубили эти
прекрасные деревья в 2009 году. Версий масса: от финансовой до
идеологической и даже антитеррористической.
Писали, что тогдашний премьер-министр Узбекистана Шавкат Мирзиёев
положил глаз на вековые деревья, т. к. владел мебельным производством,
которому требовалась добротная древесина. И поэтому извели не только
чинары в сквере, но и те, что росли рядом с издательским комплексом «Шарк»,
гостиницей «Узбекистан», на мусульманском кладбище Минор. И это похоже на
правду. Ведь на элитном кладбище Минор, расположенном на левом берегу
Анхора и которому более 150 лет, покоятся родственники могущественного
российского олигарха Алишера Усманова, магнатов, чаще именуемых
«преступными авторитетами» Гафура Рахимова (кличка – Гафур), Салима
Абдувалиева (кличка – Салим), здесь похоронен узбекский поэт Рауф Парфии,
дрессировщица лошадей, наездница. Заслуженная артистка Узбекистана
Муборак Зарипова, другие известные люди. Иными словами, без хорошей
«крыши», то есть без высокого покровительства на этом кладбище даже
кустарник, не то что дубы с чинарами никто бы не тронул. А радио «Озодлик»
(узбекская служба радио «Свобода») сообщило, что причина массовой вырубки
чинар в Ташкенте, Самарканде, Фергане, других крупных городах республики,
видимо, связана с тем, что у местных богачей вошёл в моду паркет из этих
деревьев. Ещё писали, что инициатива вырубки чинар принадлежит
непосредственно президенту Каримову, который якобы бурчал, что деревья это
ядовитые, что у его любимой жены от них аллергия, и поэтому хорошо бы от
них избавиться.
По другой версии вырубка ташкентского сквера явилась делом сугубо
идеологическим — ради открытия вида на помпезный дворец Форумов и конную
статую Тимура, а ещё, чтобы злодеи-террористы среди деревьев не прятались.
Это когда президент Ислам Каримов будет мимо в свою загородную
резиденцию в Дурмени проезжать.
Но одна из чинар ташкентского сквера, которые, кстати, были посажены
при активном участии уже упоминавшегося Иеронима Краузе (именно он
приобрёл и оплатил транспортировку из Европы нескольких сотен саженцев,
которыми засадили часть улиц европейской части Ташкента и сквер), всё же
сохранилась. Правда, растёт она не в узбекской столице, а в… Германии.
Перед самой революцией пастор Юстус Юргенсен по каким-то делам
отправился на родину предков в Кёльн, прихватив с собой саженец чинары,
который и посадил в центре города на Маркплатц. А спустя ещё какое-то время
я наткнулся на заметку бывшего ташкентца Виктора Ивонина о том, что «после
того, как в Ташкенте и Фергане вырубили все чинары, каждый приезжающий в
Европу узбек или узбечка считают долгом совершить паломничество к святой
Кёльнской чинаре, как называют платан на Востоке, чтобы оставить на ней
память о своём пребывании. Немцы всемерно этому содействуют и даже
сконструировали особый шест, достающий до кроны дерева, и предлагают
ленточки с липучками, чтобы было удобнее крепить их. А святым оно стало
после вырубки необыкновенных по красоте деревьев в ташкентском сквере»24.
Откуда узбеки и узбечки узнали об этом дереве, посаженном лютеранским
пастором, и почему им так дороги эти чинары росшие в европейской части
города, Ивонин не сообщает, но история, согласитесь, красивая.
… В 1943 году в Ташкенте Анна Ахматова написала стихотворение, в
котором есть строки:
Когда я называю по привычке
Моих друзей заветных имена,
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина.
Хорошие, проникновенные слова. Но я, к великому собственному
счастью, голоса ташкентских друзей, как навек ушедших, так и живущих,
продолжаю слышать. И голоса недругов тоже иногда слышу. Но что удивительно
— неприязнь к ним испытывать перестал. А в заключение этого рассказа
приведу старую французскую пословицу, которую услышал недавно, но
которой, сам того не подозревая, стал следовать едва не с первого посещения
Боткинского: «Если однажды ты почувствуешь себя самым счастливым
человеком на свете – сходи на кладбище. А когда почувствуешь себя самым
несчастным – сходи туда снова».
2013-2014 гг.
Чучело, Куранты и Файнберг

Часы с приданным
Город юности запомнился тенью каштанов, запахом шашлыков,
шелестом фонтанных струй, сердитым треньканием трамваев, и ещё
незыблемой убеждённость, что завтра будет лучше, чем сегодня. Вообще
каждый город, даже едва угадываемый на крупномасштабной карте, имеет
только ему присущий, знаковый символ. А то и не один. Были они и у
Ташкента – куранты, «чучело» на сквере, базар в старом городе и Алайский
рынок, парк имени Тельмана и ещё поэт Файнберг.
Куранты по проекту архитектора А. Мухамедшина соорудили в центре
Ташкента в 1947 году как монумент в честь победы в Великой войне.
Архитектурно их стела, которую венчают часы с боем, была выполнена в
традициях сталинского ампира. Но не это главное. Куранты имели тайну, о
которой мало кто знал, а знающие предпочитали помалкивать. Но всё по
порядку.
В 1945 году в Ташкент с фронта возвратился сержант Ишия Айзенштейн.
Возвратился по трём причинам. Во-первых, он призывался отсюда. Во-вторых,
потому, что задумал осчастливить город весьма выгодным для себя подарком, а
в-третьих, чтобы стать отчимом моего приятеля Олега Каца. Но в ту весну, ни
24 https://mytashkent.uz/2012/01/10/uzbekskaya-svyatyinya-v-kyolne/
Ишия Абрамович, ни тем более Олег Иосифович, с которого я начну
повествование, об этом не догадывались. Прежде всего, потому, что последний
тогда ещё не родился.
Сказать, что Кац был лучшим моим другом нельзя, но, то, что надежным
– факт. А ещё он был работящим, весёлым, искренне любил жену, обоих своих
детей, что, впрочем, не мешало ему регулярно баловать вниманием также
других представительниц лучшей половины человечества.
На жизнь, по советским меркам весьма достойную, он, кроме
журналистики зарабатывал писанием «левых» диссертаций о всевозможных
агропромышленных премудростях вроде повышение урожайности хлопчатника
и методах борьбы с насекомыми-вредителями.
В среде богатых, но не обременённых знаниями аборигенов они высоко
ценились, и наверняка Кац так и продолжал бы ваять эти свои трактаты, но
возник Миша со своей перестройкой, и многие, в том числе он, поняли: нужно
паковать чемоданы.
Помню, перед отлетом на свою историческую родину из аэропорта
Шереметьево он специально приехал ко мне на другой конец Москвы, чтобы
проститься.
– Ты знаешь, – сказал Олег в теперь уже очень далёком 1990 году, – у
меня такое чувство, что больше не увидимся.
– Увидимся, – успокоил я его.
– Думаешь? – посветлел взглядом он. – Хорошо бы. Если это случится, то
я диссертацию тебе подарю. По осеменению крупнорогатого скота. У меня одна
осталась. Ну а защитить её пару пустяков. Эх, жаль с собой взять не догадался,
а теперь она в багаже.
– Спасибо, – искренне поблагодарил я друга. – Я тоже что-нибудь тебе
подарю.
– Только не говори, что. Обожаю сюрпризы, – посерьезнел Олег.
– А я и сам не знаю, – успокоил я его.
… Спустя годы, уже в Мюнхене, от нашего общего друга Геннадия
Плетинского я узнал, что в Израиле Кац получил какое-то наследство, а ещё у
него обнаружился дядя-адмирал, который был в числе создателей военно-
морского флота Израиля.
На первых порах Кац поселился в посёлке миллионеров Мехморете, но,
заскучав среди этой публики, ни слова не говорившей по-русски,
предпочитающей беседы с психоаналитиками дружескому застолью, а жёны,
которых отказывались верить в любовь с первого взгляда, перебрался в
столицу Самарии город Ариэль. Там он создал небольшую охранную фирму, и с
пистолетом на боку стал ездить по еврейским поселениям и заключать
договоры на охрану, попутно крутя никого и ни к чему не обязывающие шашни с
наивными поселянками. И я, искренне порадовавшись за друга, сделав вывод:
везёт не только дуракам, но и хорошим людям тоже. Главное – не изменять
своим привычкам. По случаю я приобрел совершенно обалденную летнюю
адмиральскую фуражку, севастопольского пошива, т. е. лучшую, что шили в
СССР, чтобы подарить её Кацу. И уже собрался в Израиль, как узнал, что Олег
перебрался в Австралию, где у него тоже обнаружились какие-то родственники.
Вручение подарка, и соответственно получение обещанной диссертации
передвинулось ещё на несколько тысяч километров. Но меня это не опечалило,
да и не в том суть, где мы с Олегом встретимся, а в его отчиме дяде Саше,
которого вообще-то звали Ишия Абрамович, но это по паспорту, а вот по факту
– Александром.
С фронта, как известно, все везли трофеи. Помните у Высоцкого:
У тети Зины кофточка
С драконами да змеями,
То у Попова Вовчика
Отец пришел с трофеями.
Трофейная Япония,
Трофейная Германия…
Пришла страна Лимония,
Сплошная Чемодания!
Тащили все: маршалы волокли эшелонами, генералы – вагонами,
офицеры – чемоданами, рядовые – солдатскими «сидорами»… Привез трофей и
сержант Айзенштейн, бывший по гражданской профессии часовым мастером, а
в армии служивший в интендантских частях, где занимался наладкой
стереотруб, артиллерийских прицелов, а ещё ремонтом наручных и карманных
часов большим и малым армейским начальникам. Так вот, трофей в родной
Ташкент привёз он не солдатский, а генеральский.
Написал это и подумал: некрасиво получается, будто американцы с
англичанами ничего не тащили. Ещё как, по их же собственным воспоминаниям
тащили, и на фоне грабежа, который они устроили, действия советских солдат,
выглядели не более чем шалостями. Помните Янтарную комнату, которую до
сих ищут, то в горах Тюрингии вблизи Хайдельберга, то на соляных копях
«Виттекинд» в Нижней Саксонии, то на дне горного озера в Австрии? А ведь
она, как считают люди информированные, давно в США, так как союзнички
вывезли её ещё в 1946-м. Но место, где она теперь находится, основательно
засекречено. Речь ведь идёт о национальном достоянии России, оцениваемым
в десятки, если не сотни миллионов долларов.
Известный советский писатель, сценарист, создатель журнала «Детектив
и политика» и газеты «Совершенно секретно» Юлиан Семёнов, ряд лет,
занимавшийся поиском Янтарной комнаты, вроде бы выяснил адрес этого
«секретного места» за что и был ликвидирован. По крайней мере, его близкие
товарищи и коллеги убеждены: обширный инсульт, который якобы с ним
случился в 1990-м, был никакой не инсульт, а отравление. Правда, при этом
часть из них склоняется к версии, что устранили Семёнова всё же не из-за
Янтарной комнаты, а потому, что он влез в тему под кодовым названием
«золото партии»… Впрочем, мы крепко отклонились от магистральной темы.
Пора возвращаться к сержанту Айзенштейну и его трофею.
Итак, наш сержант, заручившись разрешением командира полка майора
Смирнова, с помощью друзей-приятелей и подъёмного крана снял с башни
ратхауза, т. е. дома советов восточно-прусского города Алленштейна, огромные
часы, погрузил их на железнодорожную платформу, которую прицепили к
составу, отправляющемуся в СССР. Попутно сержант Айзенштейн выправил у
коменданта этого города – полковника Соколова необходимые документы,
чтобы часы, куда-нибудь в другое место не оттарабанили.
В том же апреле 1945-го Александр Абрамович выяснил: здание
ратхауза возвели в 1620 году, тогда же установили часы, а значит им никак не
менее 300 лет. То есть – раритет, а ни какой-нибудь майсенский сервиз,
комплект серебряной посуды, велосипед, или пара швейных машинок «Зингер»,
которыми затоваривались его коллеги. Их, если действовать с головой, ох, как
хорошо можно пристроить.
По пути, как он вспоминал, особых приключений с часами не случилось и
летом 1946-го они прибыли в столицу Узбекистана, где демобилизовавшийся из
армии сержант Айзенштейн приступил к осуществлению разработанного им
плана, а именно – реализации часов местным властям. Своё предложение он
мотивировал тем, что у такого во всех отношениях прекрасного города нет
своих собственных часов. И это непорядок, ибо, во-первых, они Ташкент
украсят, а во-вторых, каждый трудящийся, который пока не обзавелся
хронометром, навсегда избавится от необходимости отвлекать прохожих
вопросом типа: «Скажите, пожалуйста, который час?»
Власти бывшего сержанта выслушали, похвалили, но приобретать часы
отказались, сославшись на отсутствие свободных денег в городской казне и то,
что это — трофей. И они были правы. В ситуации, когда «всё вокруг колхозное,
всё вокруг моё» покупать то, что итак наше более чем глупо. Айзенштейн,
конечно, расстроился, вспомнив, сколько всякого пришлось ему вытерпеть,
пока часы добрались до Ташкента. И не то с горя, не то в отчаянии, а по одной
из версий из чувства лютого патриотизма решил взять и подарить их городу.
Правда, с условием, что рядом с местом, где их установят, будет находиться
его часовая мастерская, а ещё он получит право заводить часы раз в неделю,
ну и конечно ремонтировать, если это потребуется.
– Хорошо, мы подумаем, – ответили Александру Абрамовичу, в городском
комитете партии. А потом спросили: – Ну а вы сами-то определились, куда эти
ваши часы приспособить? Где установить?
– Конечно, определился! – воскликнул Айзенштейн. – На самую верхушку
башни, где, они и находились.
– Какой башни? – не поняли главные ташкентские коммунисты.
– Той, которую построим, – испугавшись, что задуманный им гешефт
накроется не медным, а скорее цинковым тазиком, – воскликнул Александр
Абрамович. – Да, да – в центре нашего прекрасного города! И башня эта будет
не прусско-милитаристская, а исключительно родная, т. е. узбекская,
олицетворяющая великую Победу!
Ух, – дрожащим тембром вымолвили ташкентские коммунисты. –
Значит, башню говорите, а на неё часы.
– Конечно! И хорошо бы напротив памятника товарищу Сталину, чтобы он
их тоже видел.
– Ох, – сказали хором коммунисты. И не сговариваясь, снова хором
добавили: – Ступайте, пожалуйста, домой товарищ Айзенштейн. Мы с вами
свяжемся.
И Айзенштейн ушёл, а главные коммунисты стали думать, как поступить в
этой ситуации. Отказать сержанту боязно. Он же не успокоится. Начнет писать,
жаловаться. Согласиться с ним? А как на это наверху прореагируют? Легко
сказать: «башню построить». И где?! Рядом с трассой, по которой первый
секретарь ЦК товарищ Юсупов чуть не каждый день ездит! А если террорист на
эту башню влезет да притаится? Или сумасшедший, какой? Что тогда? О-хо-хо,
ну и задачку задал этот Айзенштейн, лучше бы вагон наручных часов привез
или швейных иголок, чем эти фашистские куранты. Нужно идти в ЦК, к самому
товарищу Усману Юсупову, а уж он решит. С Москвой в случае чего
посоветуется.
Но, как вскоре выяснилось, зря волновались. В ЦК инициативу одобрили.
Ташкентский горком совместно с горисполкомом моментально приняли
соответствующее постановление, на основании которого была создана бригада
по проектированию и возведению курантов в национальном, т. е. восточном,
стиле, в которую включили и Александра Абрамовича.
В проведённом творческом конкурсе предпочтение отдали проекту,
предложенному архитектором Мухамедшиным и инженером Левченко.
Художественное оформление башни курантов доверили бригаде возглавляемой
известным резчиком по ганчу Ширину Мурадову. Кстати, чуть позже именно он
участвовали и в оформлении здания Академического Большого Театра им.
Алишера Навои, которое по проекту архитектора Алексея Щусева возводили, в
том числе японские военнопленные из Квантунской армии, специально
переправленные в Ташкент с Дальнего Востока, но это, как принято говорить,
другая история.
Так в 1947 году, аккурат к 9 мая, в самом центре Ташкента у сквера
появились куранты с часами на макушке, малиновый звон которых, особенно в
ночное время, слышен далеко окрест. Александра Абрамовича избрали
почётным гражданином узбекской столицы и назначили официальным
смотрителем курантов. Проще говоря, Ташкент получил часы с приданным.
Смазывал, чистил от грязи, что-то подтягивал и заводил часы дядя Саша
не безвозмездно, а за сто рублей в месяц. А в то время, имеется в виду
брежневский застой, когда я с ним познакомился, это были деньги. Плюс
мастерская в районе Дархана, т. е. совсем рядом, в которой никакие
проверяющие и контролёры по понятным причинам его не беспокоили. Плюс
авторитет, гарантирующий не только место в президиумах всевозможных
собраний, пленумов и конференций, но и специальный продуктовый поёк,
медицинское обслуживание во втором стационаре.
– Представляете, чем бы всё закончилось, если бы у меня тогда часы
купили? – спрашивал он иногда у своих друзей и многочисленных
родственников, сидя за щедрым узбекским достарханом.
– Чем? – с той же интонацией отвечали те вопросом на вопрос, хотя
давно и многократно слышали ответ.
– А ничем, – хохотал Айзенштейн, поднимал рюмку и произносил свой
традиционный тост, мол, выпьем друзья, за то, чтобы у нас всё было и нам за
это ничего не было!
Но однажды над Александром Абрамовичем сгустились тучи, а в
куранты едва не угодила молния. К счастью в переносном смысле, то есть, не
электрический искровой разряд, который случается в атмосфере, а в виде
делегации, прибывшей из тогда ещё братской Польши. В ходе экскурсии по
«жемчужине советского Востока» шановни панове вдруг узнали в курантах, к
которым их торжественно доставили на «Чайках» и «Волгах», родные часы,
снятые с ратуши города Ольштына, который до 1945 года вообще-то
именовался Алленштейном и входил в состав Германии. Ну а узнав весьма
недвусмысленно стали намекать, что без этих самых часов ольштинцам очень
грустно и если они о чём мечтают, так о единственно чтобы снова водрузить эти
самые часы на их законное место.
Шараф Рашидович (Ш.Р. Рашидов в описываемый период являлся
первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана), которому обо всём
моментально доложили, понимающе улыбнулся и распорядился уладить
зарождающийся конфликт. В итоге польским товарищам пообещали не то
дополнительный эшелон с хлопком, не то партию бухарских ковров, которыми
они могли застлать не только все полы в ольштынской ратуше, но заодно
утеплить ими потолки, и те, успокоившись, убыли на родину.
Естественно и тогда и позже эта «братская сделка» хранилась в
глубочайшей тайне, хотя по нынешним временам выглядит она детской
шалостью.
Кстати, знаете ли вы, что, кроме Александра Абрамовича трофейные
башенные часы в СССР из Германии привёз ещё один человек? И зовут его
Георгий Константинович Жуков? Да, да именно тот самый, который маршал и
который 24 июня 1945 года Парад Победы на Красной площади принимал. А
теперь, как говорится, почувствуйте разницу и скажите, кому из них было проще
провернуть эту комбинацию? Ташкентцы это знали и соответственно
проникались к дяде Саши ещё большим уважением.
Реквизированные часы Жуков распорядился доставить в Свердловск, как
назывался тогда Екатеринбург, но он не был часовщиком и вообще не особо
следил за сохранностью часового механизма курантов, поэтому в столицу
Урала он привёз кучу металлолома. Впрочем, понять маршала можно. Разве
мог он при всей занятости уследить за добром, которое вёз из Германии?
Одной только мебелью из карельской берёзы, красного и орехового дерева с
обивкой золотистым и малиновым плюшем, голубым и зелёным шёлком он
забил семь (!) железнодорожных вагонов. А в других вагонах отправил 55
картин, свыше четырех тысяч метров различной ткани, 323 собольи, лисьи,
обезьяньи, котиковые, каракулевые шкуры, 44 ковров и гобеленов, скульптуры,
напольные часы из Потсдамского и других дворцов Германии. А ещё
антикварные столовые и чайные сервизы, несколько ящиков серебряной
посуды, аккордеоны, рояли, охотничьи ружья, фарфоровые вазы, бронзовые
статуэтки, сундук набитый драгоценностями, огромное количество книг в
кожаных переплётах с золотым тиснением исключительно на немецком языке,
которым ни маршал, ни его домочадцы не владели… Всего не перечислить.
Но лучший друг советских физкультурников, полярников, шахтёров,
пограничников, пионеров, колхозников, женщин, лётчиков и вообще всего
прогрессивного человечества, включая прокуроров, тов. Сталин был в быту
человеком скромным и неприхотливым. И от ближайших соратников он ожидал
того же, но те его иногда огорчали. За это он их наказывал. Вот и в июне 1946
года соответствующие органы начали расследование по так называемому
«трофейному делу», в числе фигурантов которого оказался также «маршал
Победы».
В объяснительной на имя секретаря ЦК ВКП (б) А.А. Жданова Г.К. Жуков
написал: «…Я признаю себя очень виноватым в том, что не сдал всё это
ненужное мне барахло куда-либо на склад, надеясь на то, что оно никому не
нужно. Я даю крепкую клятву большевика — не допускать подобных ошибок и
глупостей. Я уверен, что я ещё нужен буду Родине, великому вождю т. Сталину
и партии». Ему поверили, но с должности Главкома сухопутных войск —
замминистра Вооруженных Сил СССР всё же сняли, направив командующим
войсками Одесского округа. Но затем выяснилось, что он, как сказано
постановлении Политбюро «О т. Жукове Г. К., Маршале Советского Союза»,
принятом 20 января 1948 г.: «тов. Жуков злоупотреблял своим служебным
положением, встал на путь мародёрства, занявшись присвоением и вывозом из
Германии для личных нужд большого количества различных ценностей. В этих
целях тов. Жуков, давши волю безудержной тяге к стяжательству, использовал
своих подчинённых, которые, угодничая перед ним, шли на явные
преступления…»
4 февраля 1948 г. приказом министра обороны Николая Булганина Жуков
был переведён на должность командующего Уральским военным округом и
отправился в Свердловск вместе с … часами, которые по его приказу были
сняты с оной из лютеранских кирх в Германии и которые комиссия у него
почему-то не реквизировала. Но в отличие от Александра Абрамовича
Айзенштайна городу он их дарить не стал, а передал втихаря. Мол, делайте с
ними что хотите.
Посовещавшись, свердловские товарищи решили надстроить здание
Горсовета, установив в ознаменование Великой Победы на нём шпиль, а в нём
часы, полученные от Жукова. Мастера Уральского электромеханического
завода эти часы отремонтировали и вскоре, как и ташкентские, они тоже стали
символом города. Правда, запустили их через 6,5 лет после ташкентских — 7
ноября 1953 года. И ещё никто из поляков или немцев возвратить их на
прежнее место пока не озвучил.
Символы на все времена
Следующий символ Ташкента – «чучело» – находилось совсем рядом с
первым, т. е. Курантами. Это была установленная на мраморный постамент
огромная, выполненная в совершенно не характерном для соцреализма стиле
модерн, голова Карла Маркса с развивающейся гривой волос и тугой бородой.
Но под этим именем, (которое, кстати, псевдоним – настоящее имя
апостола коммунистов Мозес Мордехай Леви), фигурировал он исключительно
в справочниках и путеводителях. А вот народ упорно называл основоположника
«чучелой» и реже «Карлой-Марлой». Естественно, символом он был не потому,
что написал «Капитал» и взбудоражил ниспровергателей размеренной жизни и
стабильности, а потому, что стоял в центре сквера, в котором обожали
встречаться влюбленные и футбольные болельщики.
Едва Узбекистан обрёл независимость, как голову основоположника куда-
то уволокли, а на её место водрузили бронзового Амира Тимура, более
известного, под именем Тамерлан, верхом на бронзовом же коне. Эту пару
отлили в Питере в мастерской вездесущего Зураба Церетели. Причём, что
удивительно – обе ноги у Тимура были и остаются одинаковыми, а ведь он, как
известно, был хромой. Но узбекские власти решили: наш национальный герой и
символ хромым быть не может! В отличие, например, от бразильцев, которые
ни капли не стесняются и не пытаются скрыть хромоту своего кумира — Мануэля
(Манэ) Франсиско дос Сантоса, более известного, как Гарринча (1933 – 1983 гг.),
считающегося лучшим правым крайним нападающим в истории футбола. А у
него, между прочим, кроме того, что левая нога была на 6 см. короче правой, с
детства был деформирован позвоночник, а ещё он страдал косоглазием. И
ничего! Бразильцы и миллионы футбольных фанатов во всём мире продолжают
им восхищаться и любить!
25 января 2010 года в Рио-де-Жанейро, около западной трибуны
стадиона «Ботафого», был торжественно установлен 2,5 метровый памятник
Гарринчи, работы скульптора Эдгара Дювивьера и все вышеперечисленные
недостатки в нём присутствуют. Хотя ташкентских товарищей понять можно.
Ведь в Ташкенте Тамерлан, т. е. Амир Тимур, никогда не был, а вот в
Самарканде, где он работал, основав империю Тимуридов, памятник ему
установили сидячий.
О двух других символах столицы Узбекистана – базаре в старом городе и
Алайском рынке в некогда, так называемой его европейской части – говорить не
буду, ибо, если кто, пусть даже мельком видел их – вряд ли забудет.
Единственно замечу, что Алайским рынок называется благодаря всеми ныне
забытому Алайскому походу.
В июле-августе 1876 года из Ташкента отправилась военно-научная
экспедиция, завершившаяся присоединением к Российской империи южной
части современного Кыргызстана. Руководил ею генерал-майор Михаил
Скобелев, впоследствии выдающийся русский военоначальник и стратег,
генерал-адъютант, участник не только Среднеазиатских завоеваний Российской
империи, но и Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., освободитель Болгарии,
вошедший в историю под именем «белый генерал». В своём донесении от 23
октября 1876 года командующему войсками Туркестанского военного округа он
писал: «Каракиргизы, населяющие горную полосу, приведены в покорность,
между ними учреждено русское управление… Отныне эти кочевники, не
признававшие ничьей власти, русские поданные. Выяснилось положение наше
на Кашгарской границе. Покончены недоразумения с Каратигеном. Открыты
совершенно неведомые европейцам страны, причем нанесено на карту около
25 тысяч квадратных верст»25. Иными словами этот поход оказался настолько
плодотворным, что в его честь назвали улицу на тогдашней окраине Ташкента,
а потом и ставший впоследствии знаменитым рынок, который теперь
располагается в центральной части города.
Ещё один символ – парк культуры и отдыха имени Тельмана, который
был, пожалуй, самым уютным в Ташкенте. Официально его открыли в 1934 году,
но заложили ещё до революции. Раньше на этом месте располагался сад купца
Фридриха Дюршмитта, а рядом его имение с домом и хозяйственными
постройками. Фридрих Дюршмитт, обосновавшийся в Ташкент ещё в XIX веке,
являлся крупнейшим поставщиком в Европу бараньих и говяжьих кишок, а
также мясокостной муки. В 20-е годы сад передали республиканскому
техникуму лесного хозяйства, а позже преобразовали в парк культуры и отдыха.
А в доме Дюршмиттов разместилась музыкальное училище.
Здесь, в тени акаций, каштанов, лип, сосен и уксусных деревьев стала
регулярно собираться особая публика и царила особая, как говорила моя
приятельница певица Наталья Нурмухамедова, «интеллектуальная
атмосфера». Здесь в уютных и благожелательных павильонах всегда можно
было выпить кружку-другую прохладного пива, которое подавали в графинах и
заказать изумительный по вкусу шашлык. А, скажите, что может быть
прекраснее, когда ты ещё не обременен мыслями о холестерине, а о
существовании налоговой декларации даже не догадываешься?
Ещё с середины 70-х сюда стали приезжать чехи со своими
аттракционами, музыкой, гремевшей на всю округу, жвачкой, мягкими
игрушками, которым цена копейка, но которые было принято считать чем-то
особым, а ещё атмосферой далёкой заграницы и непрекращающегося
праздника. Спустя годы, уже живя в Мюнхене, я познакомился с Ярдой
Клудским – одним из отпрысков выдающейся чешской династии цирковых
артистов Клудских, которые для своей страны то же, что, допустим, Дуровы для
России.
Давняя приятельница нашей семьи Оля Ганина вышла за Ярду замуж и
переехала из Гродно в Брно. Ну а ещё раньше она, как и мы, жила в Ташкенте.
Вот так я и познакомился с Клудским, который был уже не циркачом, а очень
авторитетным экспертом по антикварным полифонам и граммофонам.
25
«Алайский поход генерала Скобелева», http://www.fergananews.com/articles/7035
И вот однажды, сидя в уютном баварском ресторанчике, и беседуя о том,
о сём, я вдруг узнал, что в 70-е прошлого века он вместе с чехословацким Луна-
парком гастролировал в Ташкенте. Было интересно услышать его впечатления
о той, давно ушедшей нашей жизни, исчезнувшей стране и конкретно о
Ташкенте. И я их услышал.
Кстати именно в этом парке, загримированном под Ленинград военного
времени, когда в Ташкент эвакуировали массу творческой и прочей
интеллигенции, снимался некогда очень популярный, в том числе благодаря
песням, написанным на слова Владимира Агатова Никитой Богословским
фильм «Два бойца». В нём играли Борис Андреев, Марк Бернес, Янина
Жеймо… Как позже рассказывал Никита Владимирович: «Однажды ко мне
пришёл режиссер Леонид Луков и сказал, что без хорошей песни никак
не получается сцена в землянке. И при этом так талантливо рассказал и даже
показал, какая она должна быть, что я сел к роялю и сыграл всю мелодию
от начала до конца без единой остановки именно в том виде, в котором она
вошла в фильм». Так, собственно и родилась и ныне популярная «Тёмная
ночь». А уж, сколько было её вариантов, которые радостно горланило
хулиганьё, заглушая Бернеса на демонстрации этого фильма в ташкентских
кинотеатрах:
Тёмная ночь,
Только пули свистят по степи.
Один пуля всю ночь напролёт
За узбеком гонялся.
или
Тёмная ночь,
Один пуля застрял в проводах,
Другой пуля всю ночь напролёт
За грузином гонялся.
Бедный грузин,
Он от пули всю ночь убегал,
Но злой пуля его догонял,
В толстый жопа втыкался.
Но это было позже. В брежневский застой и горбачёвскую перестройку. А
вот раньше зал, как правило, плакал.
…К середине 80-х парк Тельмана стал чахнуть. Сначала исчезла живая
музыка – духовой и симфонический оркестры, замечу очень
профессиональные, игравшие в выходные и праздничные дни. Потом закрыли
шахматный клуб, кружки по интересам, летний кинотеатр…
Теперь парк Тельмана носит имя Мирзо Улугбека. Почему – загадка. По
крайней мере, для меня. Ведь Улугбек, как известно, был правителем
Самарканда. Ну а прославился, как выдающийся астроном, астролог,
математик и вдруг… парк культуры и отдыха. Хотя, с другой стороны, вождь
немецких коммунистов, едва не главный политический оппонент Адольфа
Гитлера Эрнст Тельман на ниве культуры и отдыха тоже никак себя не проявил.
Но к нему, точнее имени, которым назвали этот парк в 1934 году, ташкентцы
привыкли, никак не ассоциируя его с политическими бурями первой половины
ХХ века, сотрясавшими Европу. Привыкнут, наверное, и к Улугбеку. Но будет
это, точнее уже есть, другой парк и другое время. Ну а парк Тельмана, о
котором я здесь вспоминаю, в значительной степени был связан с поэтом и
сценаристом Александром Файнбергом, жившим совсем рядом на улице
Пушкинской, переименованной в мае 2008 года в Мустакиллик.
В парке Файнберг иногда читал свои стихи, знакомился с женщинами,
выпивал с друзьями, дебоширил, но элегантно, хотя, если того требовали
обстоятельства, мог оппонента и отдубасить. Его здесь знали все и он всех
знал. Осмелюсь утверждать, что в 70-е и последующие годы не было в
Ташкенте человека, который бы не слышал имя Файнберга даже будучи
равнодушным к поэзии и вообще к литературе.
В те времена гражданин нигде официально не работающий считался
тунеядцем и подвергался массе неприятностей со стороны общественности и
милиции. Но если он состоял членом какого-нибудь творческого союза, то мог
не работать, то есть быть свободным художником. Саша им был. И поэтому по
утрам, когда весь советский народ трясся в автобусах, стоял у кульманов,
мартеновских печей или собирал очередной урожай, неторопливо прогуливал
своего красивого и очень умного пса по кличке Грэй.
Про эту неразлучную пару по городу ходило много историй. Например,
как однажды они застряли в лифте девятиэтажки, в которой жили, и Файнберг
стал громко лаять, а Грэй, покашливая, материться. Услышав это, соседи
ничуть не удивились, лифт застревал регулярно, а просто вызвали слесаря.
Так вот, прогуливаясь, Саша, словно английский лорд, никогда не менял
маршрута, а главное привычек. Поэтому в правой руке он неизменно держал
поводок, а в левой — сиреневую сетку с раскачивающимися в ней парой бутылок
сухого, пучком зелени, парой помидоров, узбекской лепёшкой и завёрнутым в
металлическую фольгу шашлыком. И это был знак, понятный всем и каждому:
в городе всё спокойно, а Файнберг открыт для общения.
Но вот однажды к нему совершенно неожиданно являлась Вдохновение.
Праздные прогулки моментально прекращались, и вводился строжайший сухой
закон. У жены Инны, которая, как он неустанно подчёркивал, была не только его
главной музой, вдохновительницей, первой читательницей, а также критиком,
редактором и кормилицей, отбирался ключ от квартиры, расположенной в доме
напротив консерватории, а сама она отправлялась жить к матери.
Файнберг усаживался за пишущую машинку и начинал творить, не
отвлекаясь даже на то, чтобы спуститься к киоску и купить любимые сигареты
«Прима». Их вместе с укутанной в пуховый платок кастрюлей с обедом
приносила Инна. Она коротко звонила в дверь, молча вручала и исчезала.
И, наконец, наступал день, когда ближайшие друзья, просто знакомые, а
также широкая общественность оповещались – доступ к телу Файнберга снова
открыт. Работа над циклом стихотворений (сценарием фильма, поэмой или чем-
нибудь ещё в этом роде) завершена! А значит, по утрам на Асакинской все
желающие могут снова лицезреть нашего аполитичного кумира с
приволакивающей от старости задние лапы немецкой овчаркой на поводке и
неизменной сиреневой авоськой, в которой раскачивался «полдник поэта».
Кстати, когда эта его собака умерла, то он не завёл себе другую. И это тоже
черта Сашиного характера.
Пишу эти строки, а в памяти гурьбой, спеша, и расталкивая друг друга,
возникают всё новые воспоминания нашей, местами довольно таки
разухабистой жизни. Например, как Файнберга принимали в Союз писателей
СССР.
В то далекое время, как точно заметил живущий ныне в Москве прозаик
и поэт Николай Красильников – «удостоверение члена СП было чем-то вроде
дворянского титула в дореволюционной России». Впрочем, кому я
рассказываю? Те, кто постарше, и сами помнят, ну а молодежи это вроде уже и
ни к чему. Так вот, выпустил Саша пару стихотворных сборников, написал
сценарий мультяшки и подал заявление в Союз. «А как же квота? — спросите вы.
– Её что, в Узбекистане не существовало? Или папа Файнберга был очень
уважаемым человеком с хорошими связями и увесистым кошельком?» Нет,
друзья, квота там существовала, а вот папы у Файнберга к тому времени уже не
было. Поэтому пришлось решать ему эту проблему, опираясь исключительно на
собственные силы и личную смекалку.
Где-то за месяц до заседания секретариата республиканского Союза
писателей, на котором должно было рассматриваться его заявление, он зашёл к
народному поэту республики, Герою Социалистического Труда, личному другу
Шарафа Рашидова драматургу и поэту Уйгуну, с сыном которого Аликом дружил
и пил водку. Разговор, состоявшийся между ними, передаю со слов живущего
ныне в Аугсбурге профессора, доктора химических наук Льва Юкельсона,
который в описываемый период был в их компании третьим.
– Дядя Рахматулла, можно к вам, — приоткрыл дверь кабинета живого
классика Файнберг.
Уйгун, значившийся в паспорте Рахматуллой Атакузиевым, приподнял
голову от рукописи, улыбнулся и приглашающе махнул рукой.

– Конечно, Саша, заходи, дорогой.
Файнберг замер у порога.
– Заходи, заходи, – поманил его Уйгун, – чай будешь?
– Нет, спасибо, дядя Рахматулла, чай я не буду.
– Вай! Что такое?! – поразился Уйгун. – Водку хочешь?
– И водку не хочу.
– Кто-то умер? – озаботился классик. – С Аликом что-то? Опять,
понимаешь, кто-то беременный от него?
– Никто не умер, дядя Рахматулла, и у Алика всё в ажуре – беременных
нет. А вот у меня, – Саша прервал фразу и в сердцах стукнул кулаком по
дверному косяку. – Короче, дядя Рахматулла, вы можете одолжить мне деньги?
– Ой, напугал, ой, напугал, – запричитал Уйгун. – Конечно, займу, если
хочешь – подарю. Сколько тебе, говори, пожалуйста?
– 120 рублей, — сказал, краснея Файнберг, – Я вам с первого гонорара.
Поверьте…
– Эй, Саша, – возмущенно махнул на него классик. – Какой такой
гонорар-монорар?! Может, тебе двести нужно? Так и скажи. Когда сможешь –
отдашь, хоть через сто лет. А не сможешь, так и не отдавай.
– Нет, дядя Рахматулла, — с первого гонорара. И никак иначе. Умеешь
брать – умей отдавать. Так, кажется, гласит народная мудрость?
– Нет, не так. Народная мудрость гласит:
Хоть мудрец – не скупец и не копит добра,
Плохо в мире и мудрому без серебра.
– Это ваши строки? – с восхищением в голосе спросил Файнберг.
– К сожалению, не мои. Это слова великого Хайяма.
– Конечно, конечно, – встрепенулся Файнберг. – Я вспомнил. Этот
рубайат заканчивается, кажется, так:
Под забором фиалка от нищенства никнет,
А богатая роза красна и щедра!
– Молодец, Саша, правильно цитируешь. А сейчас, – протягивая руку к
металлической шкатулке, выполненной под Палех, сказал Уйгун, – получай свои
120 и, пожалуйста, не отягощай нашу дружбу воспоминаниями об этом
незначительном одолжении, которое я с радостью для тебя сделал.
– Эх, дядя Рахматулла, вы даже не представляете, как меня выручили, –
сказал Файнберг и, пятясь, покинул кабинет классика.
Затем пару раз они встречались в Союзе писателей Узбекистана, на
книжной выставке, в редакции «Звезды Востока», и каждый раз Файнберг
напоминал Уйгуну о долге и о том, что вот-вот отдаст его. Закончилось это тем,
что последний даже рассердился:
– Пусть это будет нашей тайной, – строго сказал он Файнбергу. – И
больше о деньгах не вспоминай. Тоже нашел долг – сотня с двадцаткой. Разве
это деньги, достойные внимания мужчин?
– И то, правда, – согласился Файнберг.
Наконец наступил день, когда на заседании правления Союза писателей
Узбекистана в кругу прочих рассматривался вопрос о приеме новых членов.
Дошла очередь до Файнберга. Он переступил порог просторной комнаты, в
одно из окон которой хорошо было видно основание курантов, а в другое –
затылок «чучела», и замер в нерешительности.
– Заходи, заходи, Саша, — увидев его, радостно закричал Уйгун, — только
смотри, о нашей тайне ни слова!
Услышав эти его слова, некоторые из членов правления аж подпрыгнули,
ибо даже представить не могли, что у безвестного и никому не нужного, как им
казалось Файнберга, мог оказаться такой могущественный друг. А Уйгун тем
временем, откинувшись на спинку стула, медленно и со смаком отхлебнул из
пиалы глоток зелёного чая, а затем улыбчивым взглядом обвел
присутствующих:
– У меня, товарищи, к поэту Файнбергу нет вопросов. Мы с ним в
последнее время день через день беседуем, поэтому вы сами его спрашивайте.
– И у нас, товарищ Уйгун, в таком случае тоже нет вопросов, — произнес
кто-то робко. – Есть только предложение – принять.
– Поддерживаю, – вскинул правую руку Уйгун, а указательный палец
левой осторожно поднес к сомкнутым губам и подмигнул Файнбергу.
Так Саша стал членом Союза писателей СССР. А благ это, напомню, в то
благословенное время давало массу. Например, не ходить на службу, а
объявить себя свободным художником и ездить в творческие командировки. Их,
командировок, у Саши было не так чтобы много, но зато все они были с
приключениями. Расскажу о самом из них безобидном.
Где-то в середине 80-х прошлого века, аккурат за несколько месяцев до
принятия знаменитого антиалкогольного Указа, отправился он в Москву
проведать своего старинного друга, к слову, хорошего писателя (если кто не
читал – рекомендую) Александра Бизяка, который преподавал во Всесоюзном
государственном институте кинематографии. А встретившись, они вначале
обрадовались, потом обнялись и тут же принялись отмечать это событие, благо
жена и дочь Бизяка были на даче.
Но перед тем как опрокинуть первую рюмку, хозяин, придержав
Файнберга за руку, сказал:
– Саня, мне сегодня звонить будут. Много и настойчиво, так ты,
пожалуйста, трубку не бери.
– А кто тебе будет звонить? – спросил Файнберг. – Тёлки?
– Нет, с кафедры. Завтра мы на картошку должны ехать, а я, как думается
(при этом он обвёл рукой плотно уставленный бутылками с водкой и пивом
стол), не смогу.
– Не боись! – успокоил его Файнберг. – Я и дома телефон беру через раз.
Потом они выпили по первой, по второй, по третьей… Стали вспоминать
Ташкент, Чимган, Бричмуллу, другие милые их сердцу места. Выпили за
университет, в котором учились, за боевых подруг и верных товарищей. А потом
загадали по желанию, записав их суть на листках бумаги, которые подсунули
под ещё непочатую бутылку водки. Мол, через час проверим – сбудется или нет,
а если сбудется, то чье. И в этот самый момент зазвонил телефон.
– Але, дежурный по квартире Бизяка на проводе, – схватив трубку,
выпалил Файнберг. – Понял, передаю, – уже не столь радостным голосом
произнес он.
По ходу разговора Бизяк трезвел и одновременно мрачнел.
– Ведь я же просил тебя, Саня, – сказал он, со злостью швыряя трубку на
рычаг. – Ведь я же говорил: – Аврал. Всех на картошку отправляют. И что мне
теперь делать?!
Вместо ответа Файнберг вытащил свою бумажку с желанием, развернул
её и молча, протянул другу.
«В течение часа позвонит твоя подружка, которую мы уговорим
прихватить ещё одну, дабы разделить наше скромное пиршество», – прочел
вслух Бизяк.
– Да, я думал, что это она, но, как видишь, ошибся, — снова наполняя
рюмки, сказал Файнберг. – Но, ничего, не дрейфь. Придумаем что-нибудь.
– Что придумаем?! – с тоской в голосе воскликнул Бизяк. – Мне ведь
теперь не отвертеться. Если я завтра не явлюсь – хана.
– Успокойся и отвечай на вопросы, – опрокинул рюмку Файнберг. – Итак,
во сколько отправление автобусов или на чем вы там едете?
– На автобусах, в 8.00.
– Откуда?
– От здания института.
– Кто ответственный за явку?
– Кто-то из профкома.
– Кто конкретно?
– Не знаю, и они меня не знают. Там список и всех галочками будут
отмечать.
– Понятно, – сказал Файнберг, снова наполняя рюмки. – Это облегчает
ситуацию. Я прокололся – мне и отвечать. Завтра на картошку поеду я.
– Как?! – вскричал потрясённый Бизяк.
– Очень просто, на автобусе. Представлюсь, что я это ты и поеду. А потом
вернусь, и мы продолжим.
– Нет, – запротестовал Бизяк, – так не годится. Ты – гость. Поэтому…
Спорили они долго и безуспешно, пока не то усталость, не то
переживания и алкоголь не сморили хозяина, и он не уронил свою лысеющую
голову прямо на стол.
Файнберг глянул на часы, перетащил тело друга на диван, выкурил
сигарету и стал готовиться на картошку.
… К зданию института он прибыл как раз к сроку. И подойдя к полной
женщине в мохеровой шапочке и болоньевой куртке, вокруг которой толпились
люди, спросил:
– Вы на картошку отмечаете?
– Да, – мельком глянув на него, ответила она. – Фамилия, пожалуйста.
– Доцент Бизяк Александр, – сказал Файнберг.
– Хорошо, – сказала женщина, – занимайте место в автобусе номер 6.
Вздохнув, Файнберг поднялся в автобус, оглядел сидевших в нём людей,
которые в свою очередь, молча и пристально стали рассматривать его, и
почему-то раздумал ехать на сбор урожая. Он спрыгнул на мокрый после
недавнего дождя асфальт, и, убедившись, что женщина в мохеровой шапочке
занята разговором с мужчиной райкомовского вида, отошёл в сторону.
Осматриваясь и соображая в какую сторону лучше двинуться, Файнберг вдруг
увидел гастроном. Не попытать в нём счастья, как вы догадываетесь, было
выше его сил.
Но тут я должен сделать маленькое отступление и напомнить, что в те
годы практически во всех городах и селах Союза реализация алкогольных
напитков начиналась с 11.00. Это – официально. Ну, а неофициально, то есть
из под прилавка, их можно было взять всегда. Главное знать, как и у кого?
Файнберг в этом вопросе был Эйзенштейном.
Поиски грузчика, который после короткого обмена любезностями, принёс
бутылку водки, дюжину пива, а также пару вобл, заняли у него минут двадцать.
Потом они распили с ним по бутылке пива, и Файнберг неторопливым шагом
отправился будить тёзку. По пути он стал размышлять, как удивится Бизяк
этому «улову» и как чудненько они начнут день, когда кто-то с криком: «Где вы
шатаетесь, товарищ Бизяк!», грубо схватил его за рукав.
От неожиданности Файнберг едва не выронил чёрную дорожную сумку со
сломанной «молнией», сопровождавшую его во всех командировках.
– Где это вы пиво набрали?! – ещё громче вскричала женщина в
мохеровой шапочке, (а это оказалась именно она), указывая пальцем на
приоткрывшуюся от вздутия пивом сумку. – Да и сами вы, кажется пьяны…
А произошло следующее. Файнберг задумался и машинально двинулся к
станции метро через площадь перед институтом где, естественно, наткнулся на
строгую женщину, ведающую учётом картофелекопателей.
– Вы что не видите, вас люди ждут! – продолжала женщина. – Ведь вы
доцент, кажется, а с пивом разгуливаете. Отдайте сумку.
– Да пошла ты подальше, – вдруг озлился Файнберг. – Иди и сама себе
купи. Сумку ей, понимаешь, отдай.
– Товарищи, товарищи! – заголосила женщина в мохеровой шапочке. –
Он меня оскорбил! Сюда! На помощь!
– Уберите от меня эту сумасшедшую! – тоже заорал Файнберг. – Или вы
здесь все из Кащенко? (имелась в виду московская психиатрическая
лечебница им. Кащенко, ныне им. Алексеева).
– Милиция, милиция! – закричало несколько активистов, сгрудившихся
вокруг Файнберга.
Впрочем, к месту происшествия уже спешили сотрудники
правоохранительных органов.
– Быстрее сюда, – метнулся к ним Файнберг, – Это женщина –
сумасшедшая. Её нужно нейтрализовать!
– Сам вы сумасшедший, – завопила женщина в мохеровой шапочке.
Бесстыдник! С утра глаза залил! Я на вас рапорт напишу!
– Успокоились, — строгим голосом обратился к присутствующим старший
сержант. – Что здесь происходит?
– Я заместитель председателя месткома института, моя фамилия
Караулова, а это, – указала женщина на Файнберга, – доцент Бизяк. Из-за него
мы задержались с отправкой на уборку картошки. Кроме того, он оскорбил
меня, и, как видите, явился с пивом.
– Пройдемте, пожалуйста, – строго глянул на Файнберга старший
сержант.
– Может быть, вы прежде документы у меня проверите, — не двинулся тот
с места.
– Будьте спокойны, проверим.
– Нет, вы сейчас их проверьте, а заодно вот у этой дамы, которая на
гостей столицы набрасывается, – с пафосом сказал Файнберг. – Мы, если не
ошибаюсь, пока в СССР живем, а не в Кампучии, и принудительный сбор
бататов, маиса, равно как и картофеля, у нас не узаконен.
– Вы говорите, да не заговаривайтесь, – вступил в разговор другой
милиционер с нашивками младшего сержанта. – Где это вы здесь Кампучию с
бататами увидели?
– Начнём с того, что я никакой не Бизяк, тем более не доцент. Я — поэт
Файнберг. – Медленно, едва не по слогам, произнес Александр. – Более того – я
постоянно проживаю в городе Ташкенте, и вчера приехал в Москву в
командировку, выписанную Литфондом при Союзе писателей Узбекистана. А
вот эта женщина с группой сообщников, — ткнул Файнберг пальцем в потерявших
дар речи от возмущения активистов-кинематографистов, – насильно пытаются
меня вывезти на сбор урожая. И если теперь в Москве без разбору хватают
людей, запихивают в автобусы и принуждают к выкапыванию картошки, то у вас,
милейшие, даже не Кампучия, а Чили чёрных полковников.
– Чёрные полковники были в Греции, – поправил его старший сержант. –
Хватит паясничать, пройдемте.
Но Файнберг уже извлек из нагрудного кармана куртки паспорт,
сложенное вдвое командировочное удостоверение и протянул их ему со
словами:
– Прочтите, и знайте, что обо всём этом безобразии я буду писать не
поэму, а фельетон!
Сержант с ухмылкой взял, протянутые документы, раскрыл, и на какое-то
время потерял дар речи. Потом то же самое произошло с другим
милиционером. А даму в мохеровой шапочке пришлось отпаивать
валокордином.
– Успокойтесь, – сказал, прощаясь с ними через некоторое время
Файнберг, – мы, ташкентцы, особенно те, кто пережил землетрясение, люди
великодушные. Поэтому фельетона не будет, но показаться врачу, а лучше
похмелиться вам всем не повредит.

Без приключений добравшись до многоэтажки, в которой обитал Бизяк,
Файнберг долго и настойчиво давил на кнопку звонка. Одновременно с этим он
вполголоса поругивал себя, ибо забыл в квартире ключи, и задуманный
сюрприз, – выставить перед спящим другом пиво с водочкой, а уж потом
разбудить, сорвался.
Наконец дверь распахнулась, и пред ним предстал всколоченные Бизяк.
– Здравствуй, козлёночек, — запел Файнберг. — Я твоя мама, я тебе пиво с
водочкой принесла!
– Уф, – ответил Бизяк. – крепко мы вчера. А сколько времени?
– Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, — сменил мотив и
тональность Файнберг.
– А я думал, уже полдень, — ответил Бизяк. И вдруг тревога тенью легла
на его чело, да так резко и контрастно, что даже разгладила морщинки у глаз –
А картошка? Что с ней?!
– Не волнуйся, — отодвигая друга плечом, сказал Файнберг. – Всё в ажуре.
Лично был, лично отметился, лично проводил.
–Точно? – усомнился Бизяк.
– Обижаешь, — насупился Файнберг. – Меня весь твой институт видел.
– Почему весь? – насторожился Бизяк.
– Ну не весь, а почти, — буркнул Файнберг, – извлекая из сумки бутылки.
Спустя ещё один день, в понедельник, у доцента Всесоюзного
государственного института кинематографии Александра Бизяка начался один
из самых кошмарных периодов его жизни. И трудно сказать, чем бы всё
завершилось, если бы не его лжесвидетельство. Мол, никакого поэта Файнберга
знать не знаю, а «картофельную» субботу элементарно проспал. Что, впрочем,
было пусть и наполовину, но правдой.
Завершая этот рассказ, я думаю, как хорошо, что у меня был такой друг —
Саша Файнберг и как мне его не хватает. Человека искреннего, немного
наивного, доброго, светлого и бесконечно талантливого.
Последний раз мы с ним виделись в ноябре 2007 года в Москве, на
первом конгрессе писателей русского зарубежья. Помню, как после одного из
заседаний, которые проходили в ЦДЛ, прежде чем возвращаться в гостиницу, в
которой остановились, Саша предложил:
– Если не спешишь, давай подойдем к одному дому. Это недалеко.
– Давай, — согласился я. — А что за дом?
– В нём моя мама жила. Давно. Ещё до войны.
Это действительно оказалось рядом, на Новинском бульваре.
Остановились. Молчим. Саша достал из портфеля букетик гвоздик и,
переступив невысокий сугроб, положил к стене. Почему-то вспомнилось его
стихотворение:
Я с весны уж на кладбище не был.
Вдруг увидел, ступив за порог,
Что не снег это падает с неба,
а единственный мамин платок.
Не явилось бы это виденье.
Но ноябрь стоит на дворе.
День рожденья. Ну да, день рожденья.
День рожденья её в ноябре.
Идём к метро. Саша говорит:
– Сегодня у мамы день рожденья.
Опять молчим.
– В этом доме, в котором прошла её молодость, – продолжает он, – жил
Маяковский. Её родители, т. е. мои дедушка и бабушка, дружили с ним, и
конечно с Бриками. В их квартире, как вспоминала мама, бывал адвокат Фёдор
Плевако, он жил неподалёку, Шаляпин, Лариса Райх с Мейерхольдом… Кстати,
меня назвали в честь дедушки, отца матери Александра Сергеевича, который
был представителем «Сименса» в России. Мая моя русская, а отец – еврей.
Родился в Гатчине, а познакомились они в Красноярске.
– В Красноярске я более года провёл, – совершенно некстати говорю я, –
когда в армии служил. А они, как туда попали?
– Моя мама, Анастасия Александровна, русская, коренная москвичка.
Прекрасно образованная девушка, свободно владевшая несколькими
иностранными языками, вращалась, как тогда говорили, в светских кругах. И вот
в неё двадцатилетнюю влюбляется молодой человек, который был военным
атташе турецкого посольства. Представляешь?
– Представляю, но с ужасом. В каком году это произошло?
– Приблизительно в 1925. Естественно, соответствующие товарищи это
моментально зафиксировали и вызвали маму на Лубянку, где поставили
условие: или она будет сотрудничать с органами и поможет выкрасть у атташе
какие-то документы, или её расстреляют. Мама не согласилась. К счастью её не
расстреляли, а сослали в деревню Комарово, но не ту, что под Питером, а
другую, что под Магаданом. В «каторжной» столице колымского края она
выжила. Выжила благодаря знаниям, эрудиции, способности грамотно
составлять различные прошения и письма. Потом перебралась в Красноярск,
устроилась машинисткой на спиртовой завод. Туда же после окончания
Технологического института направили моего отца — Аркадия Львовича
Файнберга. Он стал работать по специальности на местном спиртовом заводе
главным инженером. Вот так их и свела судьба.
– А в Ташкенте они как очутились?
– Элементарно. Однажды отца вызвали в красноярское управление
НКВД, где показали список сотрудников завода, которые, якобы, были «врагами
народа». Затем попросили расписаться под этим списком, т. е. подтвердить их
«вредительскую деятельность». Но отец отказался и стал объяснять, что эти
люди – честные работники. Подобное в те времена не прощалось. Но отец, к
счастью, был знаком с тогдашним министром пищевой промышленности
Анастасом Микояном, к которому в тот же день обратился вроде, как за
советом. Микоян рекомендовал немедленно уехать из Красноярска, предложив
на выбор работу в Ташкенте или Кишиневе. «Рукой судьбы» стал мой старший
брат Лёва, которому в то время было три года. Отец с мамой сняли с него
шапку, бросили туда бумажки с названиями городов, и Лёва вытянул «жребий» –
бумажку с надписью «Ташкент». Так, в 1937 году родители с моим братом
попали в «хлебный город» и поселились на улице Куйбышева, недалеко от
винзавода, где отец стал работать. Ну а в 1939 году родился я…
14 октября 2009 года Поэта Ташкента не стало. Похоронили Александра
Файнберга на Боткинском кладбище рядом с могилой дочери Сергея Есенина и
Зинаиды Райх – Татьяной.
…На задаваемый едва не каждым, с кем давно не виделся, вопрос-
восклицание: «Как?! Разве ты ещё не уехал?.. В Израиль, например, Германию,
Америку, Россию…» однажды он ответил следующими строками:
Что мне твой Нотр-Дам?
Что мне твой Колизей,
Если падает снег на могилы
друзей?
Что, красотка, бассейн? Что
мне твой лимузин,
если не с кем зайти в угловой
магазин?
Что мне сотовый твой в ресторанном дыму,
если некому больше звонить по нему?
2014 г.
Рейгану – телеграмма, Путину –
письмо
Задумывались ли вы, уважаемые читатели, о судьбе писем и телеграмм,
которые обычные граждане направляют в высокие инстанции, например,
президентам, премьерам и просто министрам? Подозреваю, не задумывались.
А вот о судьбе отправителей вы наверняка размышляли, точнее о том, что
будет конкретно с вами, если вы такое письмо не только напишете,
но и отправите. Опираясь на собственный опыт, могу сказать, что многое здесь
зависит от страны проживания, сути послания и, конечно, адресата. Одно дело,
живя, допустим, в Ташкенте, отправить телеграмму президенту США,
английской королеве или главе мексиканского парламента; совсем другое
писать Д. А. Медведеву и В. В. Путину из Тамбова или, скажем, Гёттингена.

Телеграмма Рейгану

Было это в 1983 году, вместе с приятелем и коллегой Геннадием
Плетинским, немного нарушив спортивный режим, возвращались мы с работы
домой. Перешли бульвар Ленина, переименованный позже в Шарафа
Рашидова, и очутились аккурат перед зданием почты.

– Зайдём, – сказал Геннадий, – давно телеграмму хочу отправить.

– Зайдём, – согласился я, – а телеграмму кому?

– Рейгану, – сказал Геннадий.

– Это который Рональд? – уточнил я.

– Ему.

– Во как! – удивился я. – А ты его разве знаешь?

– Естественно, – сказал Геннадий, – а то ты не знаешь?

– Наслышан, – усмехнулся я, пребывая в полной уверенности, что
Плетинский шутит. Но он не шутил.

– Пожалуйста, бланк «международной телеграммы», – наклонившись
к окошку, сказал он девушке в белой блузке с приколотым комсомольским
значком на высокой груди. И уточнил: – В капстрану.

– Это не важно, – ответила та, протягивая бланк, – они для заграницы все
одинаковые.

– Тогда мне для срочной, – сказал Геннадий.

– Отправим срочной. Заполняйте, – успокоила девушка.

Встав за одну из конторок, с чернильницей и перьевой ручкой, Геннадий
вдруг спросил:

– Известно ли тебе, что Максим Горький не любил творить
за письменным столом, предпочитая писать стоя примерно за такой вот
конторкой?

– Да, известно.

– И ты, зная это, не хочешь тоже написать что-нибудь «собаке
Рейгану?» – спросил он с явным осуждением.

Читатели, те, что постарше, наверняка поняли, почему Плетинский так
сформулировал вопрос, а тем, кто помоложе, поясню. В описываемый мною
период популярен был следующий анекдот. Идёт игра «Что? Где? Когда?». Её
ведущий Владимир Ворошилов говорит: «Вопрос знатокам задаёт пионер Вася
Крякин: „Уважаемые знатоки! Скажите, как зовут собаку Рейгана?“». После
минуты обсуждения знатоки отвечают: «Собаку Рейгана зовут Джек».
Ворошилов: «Ответ неверный! На самом деле собаку-Рейгана зовут Рональд».

Я возвратился к окошку, взял у пышногрудой комсомолки бланк для
международной телеграммы и примостился рядом с Геннадием.

– У меня готово, – сказал Плетинский, – коротко, лаконично и, как думаю,
без антимоний. Вот читай.

«Господин Рейган, – прочёл я, – требую немедленно прекратить агрессию
вашей военщины против Гренады26! Об исполнении доложить. Г. Плетинский».

– Ну? – поинтересовался Геннадий.

– Крепко, – сказал я.

– Теперь давай ты, если, конечно, есть что сказать.

– Что сказать, есть. Но потом нам ничего не скажут?

– Кто?! Да за такое героев дают. Тебе что, не надоело отклики
за колхозников с рабочими писать?! Они, понимаешь, вроде как возмущаются,
а Фитц с Плетинским молчат. Гренада их не колышет.

– Колышет, – посуровел я.

– Ну тогда пиши. Но не про Гренаду. Про неё я уже написал.

– А про кого?

– Ну, например, про чернокожих. Чего они гнобят их.

– Нас бы так гнобили, – вздохнул я.

– Согласен, – сказал Геннадий. – Поэтому пиши, и жизнь наша станет
праздником. Помяни моё слово.

– Хорошо, – согласился я и, на мгновенье задумавшись, вывел:
«Президент Рейган, мне за вас стыдно. Свободу цветной Америке. А. Фитц».

Мы подошли к окошечку и протянули телеграммы.

Вначале девушка прочла текст Геннадия, потом мой. Потом снова
Геннадия…

– Вы шутите? – спросила она.

– С красивыми женщинами всегда, но сегодня у нас выходной, – сказал
Плетинский.

– Я это чувствую, – усмехнулась девушка, возвращая нам заполненные
бланки.

– А мы ни капли, – продолжая улыбаться, сказал Плетинский. – Вот моё
журналистское удостоверение. Сейчас такое же предъявит коллега, а вы,
пожалуйста, пригласите своего самого главного начальника. И посмотрим, как
советская почта не примет у нас телеграммы, в которых мы осуждаем
преступления американской военщины и зверства мирового империализма.
26 Гренада – островное государство, расположенное на юго-востоке Карибского моря.
Население 107,8 тыс. ч. (оценка на июль 2010 г.). Осенью 1983 г. под предлогом
обеспечения безопасности находящейся в этой стране американских граждан
вооруженные силы США вторглись туда и свергли левое правительство. Военная
оккупация США Гренады вызвала во всем мире волну возмущения и осуждения.

Хмыкнув, девушка прихватила бланки и ушла. Несколько человек,
ставших невольными свидетелями происходящего, с радостными лицами
придвинулись ближе, ожидая продолжения представления. Но они ошиблись.
Представления они не увидели. Но это не означает, что оно не состоялось.

– Подождите, пожалуйста, пару минут, – сказала девушка,
возвратившись, – сейчас начальник выйдет.

– Может, двинем отсюда? – шепнул я Плетинскому на ухо.

– Ни в коем случае, – также шёпотом ответил он. – Хохму на полуслове
не рвут.

И в принципе это было правильно, но тревожно. А потом перед нами
возник мужчина средних лет и упитанности. Представился. Фамилию
за давностью я забыл, а вот имя-отчество помню: Эркин Захидович.

– Пройдёмте, пожалуйста, – улыбнувшись, сказал он, и мы прошли
в небольшую комнату, где нас поджидал другой мужчина с традиционным для
его конторы именем Пётр Иванович и фамилией Степанов, а может Степанцов,
что в принципе одно и то же.

– Кажется, вы журналисты? – не то спросил, не то констатировал
Степанов-Степанцов.

– Так точно, – по-военному ответил я.

– Служил? – поинтересовался он.

– В железнодорожных.

– А вы, – перевёл кагэбист взгляд на Плетинского.

– Журфак. Очное отделение. Военная кафедра. Лейтенант, –
отрапортовал Геннадий.

– Журналистские удостоверения при вас?

– Конечно. Мы без них никуда, – извлекая из нагрудного кармана
пурпурнокожую книжицу, – сказал Плетинский.

Внимательно изучив оба удостоверения и возвратив их, Пётр Иванович,
обернувшись к хозяину кабинета, спросил:

– А что же мы чай не пьём? Или мы не в Ташкенте?

– В Ташкенте, Ташкенте, ака27, – протягивая пиалу терпкого чёрного
чая, – ответил Эркин Захидович.

– Конечно, в Ташкенте, – согласился Пётр Иванович, когда мы
с Плетинским, тоже получив по пиале, отхлебнули по глотку. – Откуда же ещё
телеграммы Рейгану отправляют?

– Значит, мы не первые? – искренне удивился Плетинский.

– Вы что, мужики, серьёзно хотите ему телеграмму отправить? –
проигнорировал вопрос Степанов-Степанцов.

– Две, – уточнил Плетинский.

– И зачем?

– Чтоб не безобразничал, – сказал Геннадий. – Надоело. В газетах мы
об этом пишем, митинги проводим, а результат – нулевой. Пора менять тактику.
27 Ака – уважительное обращение на Востоке. Буквально «дорогой друг».

– И вообще пусть за Мартина Лютера ответит. В смысле Кинга28, –
поддержал я друга.

– За Мартина Лютера, говорите… А за вас кто отвечать будет?
Мы молчали, а офицер госбезопасности, вперив в нас строгий взгляд, вдруг
заговорил стихами:

– Тем, кто за нас в ответе, давно пора понять: мы маленькие дети, нам
хочется гулять! Я правильно вас понял?

– В какой-то степени да, – уклончиво ответил Геннадий, – но, если
с другой стороны, то почему бы и нет?

– Ясно, – вздохнул Степанов-Степанцов. – Короче, отправляйтесь
по домам, а мы с Эркином Захидовичем посоветуемся с руководством и, если
дадут «добро», отобьём ваши телеграммы.

– А оплатить? – спросил Плетинский. – И ещё хорошо бы квитанцию. Для
истории, так сказать.

– Для истории можем повестку вручить. Завтра утром. Часиков в пять, –
не то пошутил, не то на что-то намекнул наш новый знакомый.

– Нет, спасибо, – сказал я, – мы вам на слово верим.

И мы с Геннадием покинули почтамт. Молча. А отойдя метров на сто,
буквально упали на первую же скамейку и долго, а главное радостно хохотали.

Не самая наша удачная шутка последствий не имела. Да и за что нас
было с Плетинским наказывать? За то, что мы поддержали официальную
линию партии и правительства? Короче, всё обошлось.

Отправил – нет Пётр Иванович наши телеграммы, а если отправил, то
вручили ли их Рейгану, мы так и не узнали. И вряд ли узнаем.
Письмо Путину
Спустя годы, эта история с телеграммой получила неожиданное
продолжение. Но прежде, чем рассказать её, признайтесь, уважаемый читатель,
верите ли вы в чудо? Улыбаетесь? А я вот верю. Например, что моё письмо,
если я его отправлю президенту России, минуя всякие там препоны, барьеры,
заслоны, фильтры и ловушки окажется на его столе. Почему верю? Потому что
с раннего утра и до позднего вечера отовсюду слышу, что живу я в
демократическом государстве и Россия, откуда уехал 1991-м тоже вполне
демократическая страна. Правда, не такая, как при Горбачёве-Ельцине, но
лучше нежели при Брежневе, не говоря уж о Сталине.
О чём я собираюсь написать? Ясно о чём: о восстановлении республики
российских немцев. Зачем? Потому что не только судьба без малого
полумиллиона живущих в РФ братьев и сестёр меня волнует, но и будущее
самой России. А ещё судьба почти 250 тысяч немцев и членов их семей,
«забытых» в Казахстане и Средней Азии, и не имеющих возможности выехать
ни в Россию, ни в Германию. Ну и конечно хочется услышать из первых уст,
почему не выполняются решения высших законодательных органов РФ,
принятых на заре расцветшей нынче демократии, о восстановлении незаконно
упразднённой республики.
28 Мартин Лютер Кинг (1929 – 1968) – баптистский проповедник, яркий оратор, лидер
Движения за гражданские права чернокожих в США, активно выступавший против
агрессии США во Вьетнаме. Убит в Мемфисе Джеймсом Эрлом Реем. Официально
было признано, что Рей, получивший 99 лет тюремного заключения, был убийцей-
одиночкой, но многие считали и считают, что Кинг пал жертвой заговора.
А может, я о себе много думаю? Тем более, не только ведь мне – никому
из российских немцев не отвечают. Разве что некому… чудаку (более
подходящий эпитет пусть читатель подберёт сам), а как многие уверяют –
провокатору, прибывшему в Германию на постоянное жительство
и рассылающему по редакциям газет, министерствам и политическим партиям
неведомо кем состряпанный проект создания республики российских немцев
в… Калининградской области. В регионе, в котором они никогда не жили
и который остаётся, и уверяю, всегда будет некой ахиллесовой пятой
в отношениях РФ с соседней Польшей, странами Балтии, Германией,
Евросоюзом и США. Поэтому появление там немецкой автономии моментально
квалифицируют как попытку пересмотра итогов Второй мировой войны,
перекройку границ и т. п. Нам, российским немцам, это нужно?

Ещё, как слышал, отвечают некому берлинскому «Межгалактическому
комитету российских немцев-интеллектуалов имени Публия Корнелия
Старшего» и «Всегерманскому интеграционно-историческому совету» того же
имени, более известному, как «Дурдом №2». Ну, с ними, во-первых, проще, а во-
вторых, веселее. Одна из последних их идей, которой порадовал Кремль,
канцелярию бундесканцлера и мировую общественность – переименовать
российских немцев в «германороссов», а лучше… в «гансоиванов» с поэтапной
интеграцией в их ряды всех русских и немцев, проживающих на территории
Евразии. Сами они это придумали или кто подсказал – не важно. Главное,
власть с ними, выражаясь высоким слогом, вступила в эпистолярные
отношения. И я власть понимаю: одно дело искать ответы на конкретные и, что
скрывать, опасные для туго соображающих чиновников вопросы, другое – по-
матерински вздыхая, вразумлять «дурдомовцев».

Означает ли это, что я более не буду отправлять писем и задавать
вопросов Владимиру Владимировичу, Дмитрию Анатольевичу или тому
третьему, кто, как говорят, неожиданно сменит их? Нет, конечно. Буду я им
писать, ибо, повторю, верю в чудо. А чудо в том, что моё письмо, каким-то
сказочным образом проскользнув сквозь липкие руки плохих чиновников, народ
не любящих, окажется на столе у президента, который народ любит. Ну а далее
произойдёт следующее…
…Приходит, значит, Владимир Владимирович на работу, усаживается в
кресло, и только компьютер включать, как взглядом на белый конвертик
натыкается.
– А это что такое? – бормочет он. – Странно…
Осторожненько, двумя пальцами берёт его, рассматривает. Потом
специальным серебряным ножичком вскрывает, извлекает листок плотной
бумаги, разворачивает и начинает читать. А, прочитав, задумывается. И в этот
самый момент к нему премьер входит.
– Простите, что без предупреждения…

– Ничего, ничего, – успокаивает Путин, – очень интересное письмо
получил. Хотите познакомиться?

– Прямо сейчас? – вскинув брови, удивляется Медведев.

– Так оно короткое. Одна страничка и та неполная.

– Ну, хорошо, – соглашается Дмитрий Анатольевич, опускаясь
на инкрустированный неброскими вензелями стул, и берёт протянутое ему
письмо. Пробегает и смотрит на Путина. А тот молчит, но так многозначительно,
типа, я ж предупредил: ин-те-рес-ное.

– Да-а-а, – говорит Дмитрий Анатольевич, – неожиданный поворот.

– Почему мы об этом раньше не думали? – супит брови Путин. – Идея
кажется стоящей. Опять-таки привлечение западных инвестиций, технологий,
людских ресурсов по программе „Соотечественники“. Ведь вымираем, Дмитрий
Анатольевич….
– Согласен, – кивает Медведев, – но, как говорится, ген пальцем не
раздавишь.
– Это верно. Ген у нашего народа крепкий. В то же время, если мозги
утекают, значит, они есть. Уже хорошо. Значит, они высокого качества, иначе
они никому не были бы нужны и не утекали.
– Правильно, — соглашается премьер.
– Но во всём этом усматривается ещё один важный аспект.

– Какой?

– Невосстановление автономной республики российских немцев – словно
дамоклов меч, зависший над всеми остальными национальными
образованиями страны. Ведь что башкиры, калмыки, чеченцы, татары и прочие
карачаевцы наверняка думают?

– Что? – насторожился Медведев.

– Если так со своими родными немцами обошлись, народом, который,
и здесь автор письма, думаю, прав, возник в Российской империи, а не
в Западной Европе или в Африке, то ведь и нас в любой момент могут
прихлопнуть. Отсюда сепаратистские настроения, желание дистанцироваться
от Москвы и тому подобное. Но хватит ли у нас ресурсов и кадров, чтобы
восстановить республику на Волге? – вот в чём вопрос.
– Не знаю, – жмурится Медведев.

– Давайте прикинем. С чего начнём?

– Наверное, с руководства.

– С этим, думаю, проблем не будет, – усмехается Владимир
Владимирович, – руководителей мы подберём. И не только питерцев.

– Ну а ресурсы?

– Во-первых, как говорил Остап Бендер, заграница нам поможет. Во-
вторых, наши родные олигархи, которые притаились. Их потрясём. И наконец,
речь идёт, как понимаю, не о Новом Уренгое или Сочи, а о Поволжье.

– И всё же не вызовет ли это напряжения, народных волнений?

– Думаю, не вызовет. Не в горбачёвскую перестройку живём. И потом, кто
сегодня будет противиться открытию у себя филиала «БМВ», «Сименса»,
«Боша», «Мерседеса»? Опять-таки нобелевским лауреатом 2010 года
по физике вместе с Константином Новосёловым стал Андрей Гейм –
российский немец, между прочим.

– И этот момент тоже можно использовать?

– Конечно.

– Точно всё просчитали, Владимир Владимирович. Чувствую получится.

– А вот лично у меня сомнения присутствуют, – вздыхает Путин.

На какое-то время в кабинете воцаряется тишина. Тревожная. Нарушает
её президент:

– Согласитесь, Дмитрий Анатольевич, что в современном мире, пусть
у народа будут и лауреаты, и учёные, и музыканты, и рабочий класс с трудовым
бюргерством… Ведь мы о немцах говорим?

– Да, да. Я понял.

– …Но если у него, то есть у республики, не будет футбольной команды,
то Европа с Америкой не поймут. Тем более в преддверии чемпионата мира
2018 года, который, напомню, пройдёт в нашей стране.
– И снова вы правы. Тем более что американцам с англичанами не говоря
уж о французах, идея восстановления республики немцев ох как не понравится.
– Думаете?
– Убеждён. Ведь мы, через эту автономию, типа с Германией сближаемся.
А это для них почти, уж простите за прямоту, если не полный, то, как говорит
Алишер Усманов, трёхчетвертной кирдык.
– Россия не обязана исполнять условия, — посуровел Путин, — навязанные
извне. Пусть жену свою учат щи варить! А вот Алишер Бурханович – мудрый
человек. Но и автор письма не прост. Справочку приложил. Просто я не успел
вас с ней познакомить. Вот смотрите, – и протягивает Медведеву дополнение
к моему письму, которое я, будучи болельщиком со стажем, предусмотрительно
составил.

– Что это?

– А вы прочтите, – улыбается президент, – полная, так сказать,
инновация.

– «Сборная российских немцев по футболу», – читает Дмитрий
Анатольевич. – Интересно. Кто же в неё включён и откуда взялись?

– Ни единой подставы. Все наши! – с нескрываемой гордостью говорит
Путин.

– В каком смысле «наши»?

– В смысле, родились в СССР

– Понятно. Ну что ж, давайте посмотрим. – И Дмитрий Анатольевич
вначале отстранённо, а потом всё более увлекаясь, начинает читать справку,
которую я приложил к письму. Думаю, и вам она будет небезынтересна.

«Сегодня из российских немцев, выступающих в различных футбольных
клубах Европы и Азии, – писал я, – вполне можно составить хорошую команду.
Привожу состав и краткие анкетные данные игроков:

Борис Беккер, только не тот, который теннисист, а который родился
в 1991 г. в Тамбове. Затем какое-то время вместе с родителями жил в городе
Тереке, что неподалёку от Нальчика. В 1995 г. его семья переехала в Германию.
Правый защитник клуба „Кайзерслаутерн“, выступающего в бундеслиге. Играл
за юниорскую и юношескую сборные команды ФРГ;

Андреас Вольф, родился в 1982 г. в таджикском городе Ленинабаде (ныне
Худжант). В 1990 г. семья возвратилась на родину предков в Германию и стала
жить в городе Ансбах. В 1997-2011 годах выступал на позиции центрального
защитника за клуб бундеслиги „Нюрнберг“. Был капитаном команды. В 2011 г.
перешел в бременский „Вердер“ также выступающий в бундеслиге, а в 2012 г. –
в «Монако», выступающий в высшем дивизионе французского футбола.
Капитан команды;

Андреас Бек, родился в 1987 г. в Кемерово. В 1990 г. вместе с родителями
переехал в Германию. Выступал за „Штутгарт“. В настоящее время капитан
команды бундеслиги „Хоффенхайм“, входил в сборную Германии по футболу.
В 2009 г. в составе молодёжной сборной ФРГ стал чемпионом Европы.
Амплуа – защитник;

Константин Рауш, родился в 1990 г. в селе Кожевниково Томской области.
Когда Константину исполнилось шесть лет, его семья переселилась в Германию.
С 2007 г. по 2013 г. выступал за команду бундеслиги „Ганновер-96“. 5 мая 2013 г.
подписал контракт со «Штутгартом», Амплуа – левый защитник. В 2007 г.
в составе молодёжной сборной Германии стал бронзовым призёром
чемпионата мира. Тогда же был удостоен серебряной медали Фрица Вальтера,
как второй среди лучших игроков Германии в своём возрасте;
Александр Хан, родился в 1993 г. в Омске. Вскоре вместе с родителями
переехал на историческую родину, где увлёкся футболом. Амплуа – защитник.
Выступает за команду бундеслиги „Ведер“ (Бремен);

Сергей Каримов, родился 1986 г. в посёлке Сарань Карагандинской
области. Отец – русский. Мать – немка. С 1995 г. живёт в Германии. В 2009 г. в
составе футбольного клуба „Вольфсбург“ стал чемпионом Германии. С мая
2011 г. выступает за клуб „Дуйсбург“. Амплуа – защитник. В августе 2010 г.
Сергей сыграл свой первый матч за сборную Казахстана;
Евгений Шпедт, родился в 1986 г. в Новосибирске. Выступал за
московский „Спартак“, КАМАЗ (Набережные Челны), ФК „Нижний Новгород“, ФК
„Химик“. С 2012 играет за новороссийский „Черноморец“. Амплуа – защитник.
Достижения: серебряный призёр чемпионата России (2006 г.), финалист Кубка
России (2005/2006 гг.);

Александр Меркель, родился в 1992 г. в посёлке Первомайский
в Восточном Казахстане. В 1997 г. вместе с родителями переехал в Германию. С
2010 по 2012 гг. выступал в составе одного из лидеров итальянского футбола –
клуба „Милан“. Затем играл в клубе «Удинезе», выступающем в серии «А»
итальянского первенства. С 2014 в английском клубе «Уотфорд». Амплуа –
полузащитник. С 2007 по 2011 год Александр выступал за юношеские и
молодёжные сборные Германии разных возрастов;

Юрий Юдт, родился в 1986 г. в Караганде. В 1992 г. вместе с родителями
переселился в Германию. Выступал за команды „Гройтер Фюрт“, затем
„Нюрнберг“. С 2012 г. в «Лейпциге». В 2007 г. выступал за молодёжную сборную
Германии. Амплуа – полузащитник;

Роман Нойштедтер, родился в Днепропетровске в 1988 г. Сын бывшего
полузащитника алма-атинского „Кайрата“, выступавшего также
за владикавказский „Спартак“, симферопольскую „Таврию“, московский ЦСКА,
немецкие клубы „Карлсруэ“ и „Майнц“ Петра Нойштедтера. На позиции
центрального полузащитника Роман выступал за команду бундеслиги
„Боруссия“ из Мёнхенгладбаха. Входил в молодёжную сборную ФРГ. Сегодня
защищает цвета „Шальке-04“. 9 ноября 2012 г. впервые вышел в составе первой
сборной Германии на матч со сборной Нидерландов;

Генрих Шмидтгаль, родился в посёлке Иссык Алма-атинской области в
1985 г. В 1987 г. вместе с родителями переехал в Германию. Выступал
в команде второй бундеслиги „Рот-Вайсс“ (Оберхаузен). Весной 2011 г. подписал
контракт с командой бундеслиги „Гройтер Фюрт“. В 2013 перешёл в «Фортуну»
(Дюссельдорф). Амплуа – полузащитник. С 2010 г. входит в состав сборной
Казахстана;
Константин Энгель, родился в 1988 г. в Караганде. Выступал за команду
второго дивизиона немецкого футбола «Оснабрюк». В 2011 г. перешел в самый
успешный клуб бывшей ГДР „Энергия“ (Котбус), выступающий сейчас во второй
бундеслиге, но нацеленный на высшую. Амплуа – полузащитник. С 2012 года
защищает цвета сборной Казахстана. 26 марта 2013 года забил свой первый гол
в ворота сборной Германии;
Вилли Евсеев, родился 14 февраля 1992 года в Темиртау. В 1993 г. его
семья переехала на постоянное жительство в Германию. Играл за юношескую и
молодежную сборные ФРГ. С 2010 по 2013 выступал за «Ганновер-96». Затем в
австрийской команде «Винер-Нойштадт». С 2013 в «Вольфсбурге». Амплуа —
полузащитник;

Братья Евгений и Виктор Бопп, родились в Киеве соответственно в 1983 г.
и в 1989 г. В 1992 г., как немцы, переехали с родителями в Германию.
Воспитанники мюнхенской „Баварии“. Играли за юношескую сборную Германии.
Амплуа – полузащитники. В 16 лет Евгений перебрался на Туманный Альбион.
Выступал за английские команды „Ноттинген Форест“, „Крю“, „Ротерхэм
Юнайдед“. В настоящее время играет в составе команды второй немецкой
бундеслиги „Карл Цейс“ (Йена). Виктор выступает за команду высшей
бельгийской лиги „Роял Шарлеруа“;
Эдгар Приб, родился в 1989 г. в Якутии в городке Нерюнгри. В начале 90-х
прошлого века его семья перебралась на историческую родину. Амплуа –
атакующий полузащитник. Выступал за команду бундеслиги „Гройтер Фюрт“. С
2013 г. защищает цвета клуба „Ганновер-96“;

Витус Нагорный, родился в киргизском городе Майли-Сай в 1978 г.
В 1990 г. с родителями переехал в Германию. Амплуа – центральный форвард.
Защищал цвета 12 клубов третьей, второй и первой бундеслиг. В настоящее
время играет в дубле мюнхенской „Баварии“;
Александр Ланглиц, родился в 1991 г. в Павлодарской области
Казахстана. Через два года его семья переехала в Германию. Играл в
юношеской команде клуба „Пройссен Мюнстер“, затем за юношескую команду
одного из самых популярных футбольных клубов Германии „Шальке-04“. С 2013
г. нападающий команды второй бундеслиги „Рот-Вайсс“ (Эссен);

Александр Гейнрих, родился в 1984 г. в узбекском городе Ангрене.
Выступал за узбекские команды первого дивизиона „Дустлик“, „Пахтакор“,
российские ЦСКА и „Торпедо“, южнокорейский клуб высшей лиги „Сувон
Самсунг Блюуингс“, эмиратский футбольный клуб „Эмирейтс“ (Рас-эль-Хайма).
C лета 2012 защищает цвета казахстанского клуба высшей лиги „Актобе“.
В составе команд, в которых играл, трижды становился чемпионом Узбекистана,
трижды обладателем Кубка Узбекистана, один раз чемпионом России.
Четырежды удостаивался звания „Футболист года Узбекистана„. Входит в состав
сборной Узбекистана. Амплуа – нападающий…».

– Ну и как вам? – спрашивает Путин Медведева, когда тот заканчивает
читать мою справку. – Не кажется ли, что такой команде вполне по силам
сборную России под орех раскатать?

– Нет, не раскатают, – отвечает премьер.

– Почему? – удивляется Владимир Владимирович. – Ведь в таких
командах играют!

– У них вратаря нет.

– И точно, а я не заметил, – смущается Путин.

– Но если найдут, то вполне раскатают, – вздыхает Медведев.

– А с республикой что делать будем?

– С республикой предлагаю повременить. Пусть с вратарём сначала
определятся.

– И это правильно, – расплывается в улыбке Путин. – Поддерживаю
ваше предложение…
… Едва эта моя история появилась в берлинском еженедельнике
«Русская Германия», как из Ветцлара (есть такой городок в земле Гессен),
позвонил писатель, а в прошлом полярник, охотник-промысловик Владимир
Эйснер, и спрашивает:
– Вратаря нашёл?
– Нет, – говорю, – но надежды не теряю.
– Молодец, – похвалил Эйснер, – а вратарём, если хочешь, можешь
меня записать.
– Могу, конечно, но лет тебе сколько?
– С одной стороны достаточно, а с другой, как посмотреть, – говорит
Эйснер. – И вообще не в этом суть.
– А в чём?
– А в том, что в сезон 1967-68 годов я вратарствовал на мысе
Челюскина.
– Где?! – спрашиваю.
– В месте компактного проживания российских немцев, как, в целях
политкорректности и соблюдения политеса, принято сегодня выражаться, –
пояснил Владимир. – А если конкретно, то на самой северной оконечности
Евразии защищал ворота команды метеорологов. Про меня даже в местной
газете писали.
– Которая „Северное сияние“ называлась, – предположил я.
– Нет, – говорит Эйснер, – она «Пролив Вилькицкого» называлась.
Так что, записываешь в команду?
– Записываю, – отвечаю. – Начинай тренировки.
Положил трубку. Размышляю. Пытаюсь представить, как Эйснер на
берегу Северного Ледовитого океана в футбол играл, и что он делал, если,
допустим, мяч в воду падал? Кто его доставал? Может дрессированные
пингвины? Хотя пингвины там вроде не водятся там, в основном белые
медведи, волки и вообще сплошной лёд, торосы… И тут снова телефон звонит.
Поднимаю трубку, а это мой старинный друг Рауль Мир-Хайдаров из Москвы.
Он теперь известный меценат, галерист, популярный писатель – общий тираж
книг которого — под миллион. А родились оба мы в Актюбинской области
Казахстана. Конечно, это не мыс Челюскина, но, доложу вам, ещё те пампасы,
то есть места компактного проживания. Особенно в середине прошлого века,
когда зимой из посёлка в посёлок только на тракторе можно было прорваться.
Ну а про весну-осень и говорить не буду.
– Привет, дорогой, – с угадываемой даже в тембре голоса улыбкой
говорит Рауль.
– Здравствуй, дружище, – искренне радуюсь я.
– Прочёл твоё письмо нашим вождям, – продолжает Рауль, — и решил
помочь российским немцам. Ты же помнишь, что к футболу я тоже отношение
имею?
– Ещё бы! – восклицаю, а про себя думаю: как же я забыл о Рауле,
человеке, который в футболе разбирается ничуть не хуже, чем в живописи?! А
уж как он разбирается в живописи… Впрочем, разговор это долгий, особый, а
если о футболе, то именно Рауль, к футболу прямого отношения никогда не
имевший, пользовался привилегий свободного посещения раздевалки
ташкентского „Пахтакора“, как перед началом, так и после окончания матчей. И
это в самый пик расцвета и популярности команды. Если кто не проникся и не
понял, что это такое, поясняю: меня, главного редактора республиканской
молодёжной газеты, к этой самой раздевалке даже не подпускали.
Ещё, вспоминаю, Рауль водил дружбу с Михаилом Месхи, Славой
Метревели, Геннадием Красницким, Берадором Абдураимовым, Гурамом
Цховребовым, другими «звёздами» советского футбола. Он даже с похмелья
мог без запинки назвать состав любой команды, выступавшей в первой и
второй лигах первенства СССР, и… мюнхенской «Баварии». Да, да! Мы оба
тогда болели за «Пахтакор» и за звёздную команду Франца Беккенбауэра,
Герда Мюллера, Пауля Брайтнера, Ульриха Хёнесса, Зеппа Майера… Впрочем,
почему «тогда»? Мы и сейчас не в запасе.
– Так вот, – продолжает Рауль, – есть у меня голкипер. Прыгучий,
цепкий. Зовут Людвига Вуккерт.
– Где, – спрашиваю, – ты его нашёл?
– В Казахстане, в Мартуке, – говорит Рауль. – Он племянник моего
школьного друга Сигизмунда Вуккерта, который уже 20 лет живёт в Германии.
Но когда жил в Казахстане, то в первенстве Актюбинской области защищал
ворота сборной Мартукского района.
– А Людвиг?
– Он тоже теперь в Германии. В Мартук погостить приехал, а там
неприятность приключилась. Основной вратарь районной команды руку
повредил, вот Людвиг и встал на ворота. Как леопард прыгал и даже рычал. На
своих защитников. Представляешь?!
– Конечно. Но что ты там делал?
– Тоже в гости приехал. Я же почётный гражданин Мартука. Там ведь
улица есть, которой моё имя присвоили, а в краеведческом музее Актюбинска
целый зал моему творчеству посвящён. Ну и само собой картинная галерея…
– Ах, да, вспомнил. Прости.
– Александр, обязательно разыщи в Германии Людвига. Если бы твоё
„Письмо в Кремль“ раньше прочёл, то конечно адрес у него взял.
– Не волнуйся. Разыщу. Спасибо, что позвонил.
– Не за что. Я скоро в Ташкент лечу, а потом в Казань. Там тоже буду
искать. Ну а потом в Германию, в Мюнхен. Снова хочу в ресторанчике посидеть,
где с Францем Беккенбауером познакомился. Может с ним потолковать? Вам
же тренер нужен…
Закончил я разговор с Раулем и думаю: Эйснер с Вуккертом наверняка
вратари неплохие. Но хорошо бы заполучить в команду такого, как Оливер Кан.
А почему нет? Почему бы Оли Кану не предложить встать в ворота команды
российских немцев? Да, да, не удивляйтесь — тому самому легендарному
вратарю сборной Германии и мюнхенской „Баварии“, четырежды
признававшемуся лучшим голкипером мира и Европы, пять раз – лучшим
голкипером бундеслиги и считающимся одним из лучших вратарей конца XX –
начала XXI веков. Какие для этого основания? Ну, начнём с того, что его
дедушка – Рольф Кан из латвийской Лиепаи, которая, когда он там жил Либавой
называлась. И бабушка – Эрика Алкснис тоже оттуда. В 1943 году в Лиепае
родился отец Оли – Рольф. В 1945 году семья перебралась в западную зону
оккупации Германии и обосновалась в Карлсруэ, где в 1969 году появился на
свет наш легендарный вратарь. Так вот, дедушка Канна – прибалтийский немец,
а бабушка – латышка. Иными словами, останься они там, то их бы непременно
сослали в Сибирь или за полярный круг к Эйснеру, а позже, как переселенцы,
они бы вместе прибыли в Германию. Договориться с Канном тоже не великая
проблема: он мой сосед, в булочной иногда встречаемся и в итальянском
ресторанчике, что на границе Мюнхена с Грюнвальдом.
Мои размышления прервало письмо, поступившее электронной почтой из
Ташкента от моего бывшего коллеги по «Комсомольцу Узбекистана» Геннадия
Лю, с которым поделился намерением, сколотив команду из российских немцев
сыграть со сборной РФ.
Геннадий писал: «Отличная игра в гротескно-эпистолярном жанре, в
котором ты занял лидирующие позиции ещё после «Письма канцлеру» ( он имел
в виду мой очерк, в ряде бумажных и электронных изданий). Набив руку, ты
теперь набил и ногу, и мастерски попинываешь кого надо. Да, хорошо все-таки
играть на своем поле! ( Здесь Геннадий намекает на то, что я живу в
Германии). Но может, и я пригожусь твоей команде? Ведь в тот же период, когда
Володя Эйснер гонял белых медведей, я стоял на воротах в совхозе «Кок
Арал» Ташкентской области, где наша школьная команда, составленная из
старшеклассников-сборщиков хлопка, проводила товарищеский матч с
местными мастерами кожаного мяча. Они бы так и не смогли нас одолеть, не
пропусти я красивейший в моей недолгой вратарской карьере пенальти. Помню,
встал напротив меня, приблизительно в 11 шагах, амбал, и закрыл собою всё
поле, которое мы называли стадионом. Потом разбежался и со страшной силой
запустил снаряд прямо в меня. Увернуться я не успел и вместе с мячом влетел
в сетку ворот. Так что, смело можешь записывать меня в команду российских
немцев. В самом деле – почему бы не взять легионера, как принято во всех
уважающих себя клубах? Хотя какой я легионер? Да, папенька мой по
документам был корец, а вот маменька – австриячка. Он родился на Дальнем
Востоке, она в Европе. Встретились в Узбекистане, в результате чего я и
появиться на свет. Между прочим, у Оливера Кана тоже корейско-японо-
китайская фамилия, а вот моя конечно больше китайская и в переводе означает
«серый» или «алебарда». Но лично мне больше нравится «алебарда». Думаю,
с Каном мы ворота как-нибудь поделим.
Предложение мне понравилось, и поэтому Геннадия Лю я также внёс в
заявочный список команды.
А на следующий день выяснилось, что один из самых перспективных на
сегодня молодых голкиперов Германии – Бернд Ленно – тоже российский
немец. Правда, родился он в Баден-Вюртемберге, в 1992 году, в городке
Битигхайм-Биссинген. Но вот его родители из России. В Германию они
репатриировались в 1989 году. Сейчас Бернд основной вратарь одной из
сильнейших команд бундеслиги „Байер“ (Леворкузен). Ещё он вратарь
молодёжной сборной ФРГ, а по итогам 2012 года болельщики признали его
лучшим футболистом „Байера“.
И, наконец, тренер. Думаю, на этот ответсвенный пост вполне подошёл
бы Рохус Шох – в прошлом российский футбольный менеджен, функционер,
работавший в «ФК Днепр», «ФК Ротор», ЦСКА, «ФК Ростов». С его именем
неразрывно связаны золотые страницы в истории днепропетровского «Днепра»
и волгоградского «Ротора». Родился Шох 18 апреля 1962 г., т. е. находится в
самом «тренерском соку».
…Всё! Команда есть! Сделав глубокий вдох, а потом – выдох, я сел за
компьютер и быстренько написал ещё одно письмо Владимиру Владимировичу.
В нём я сообщил, что вратари для команды найдены и даже кандидаты для
черлидинга, то есть группы, развлекающей публику танцами и акробатическими
этюдами перед матчем и в перерывах между таймами, уже подобраны.
Короче, малую родину своим немцам Россия возвращать теперь может
совершенно с чистой совестью.
А ещё я напомнил российскому президенту, что 18 ноября 2012 года в
ходе встречи с немецким канцлером Ангелой Меркель, он предложил России и
Германии поменяться сборными на ЧМ по футболу-2018. Свою «шуточную»
инициативу Путин объяснил тем, что играть за другую страну спортсмены будут
намного ответственнее. Однако Меркель это предложение почему-то отвергла.
А вот мы, российские немцы, согласны выступить за РФ, если конечно
республику и честное имя нам возвратят. Можем и сыграть со сборной России
на нашу республику. А если выиграем, (а мы выиграем!) то…
И вот я вкладываю письмо в конверт, запечатываю, приклеиваю марку и
отправляю.
… Наверняка, уважаемые читатели, вы слышали, что дважды снаряд в
одно и то же место не попадает. Короче шанс, что моё письмо, неким чудесным
образом, преодолев препоны, заслоны и капканы, наставленные чиновниками
народ ненавидящими, снова окажется в руках президента РФ, народ любящего,
равнялись… Нет, не нулю, а скорее минусу. Но чудо опять свершилось! И также
как в первый раз Путин прочёл его, удивился, а в этот самый момент к нему, как
и тогда, Медведев заходит.
Конечно, свидетелем состоявшегося между ними разговора я не был, но
протекать он мог примерно так:
– Дмитрий Анатольевич, – говорит президент, – помните письмо с
просьбой восстановить республику российских немцев? К нему ещё состав их
футбольной сборной прилагался.
– Помню, – кивает премьер. – Тема ведь важная. Но сразу, конечно,
пряники сверху не падают.
– Правильно, – соглашается президент, – поэтому мы с вами
решили обсуждение вопроса по восстановлению республики отложить до того,
как они с вратарём определятся.
– Ну да, – соглашается Медведев. – У них же вообще вратаря не было,
хотя полевые игроки в классных командах выступают. А вратарь – это не
морковка, а набор довольно сложных обязанностей.
– Не поверите, но вратаря они нашли. И не одного!
– Да вы что?
– Троих! Причём, Оливера Канна в команду включили. Он же из
остзейских немцев.
– Интересно. Об этом автор сообщил?
– Нет. Бывшие коллеги доложили, – ответил Владимир Владимирович.
– И что теперь делать будем? В смысле с республикой?
– Подождите, давайте с футболом закончим, как говорится, котлеты
отдельно, а мухи отдельно. Помните, не так давно состоялся матч между
сборными Чечни и Бразилии?
– Помню. Я его по телевизору смотрел.
– А вы обратили внимание, что в перерыве между таймами на поле
девушки выбежали и стали танцевать, акробатические этюды показывать, то
есть, черлидинг устроили?
– Да, конечно.
– А чем автор письма предлагает заполнить паузу между таймами, в
случае, если по примеру чеченцев и бразильцев мы устроим матч между
сборными РФ и российских немцев? Будем справедливы: кандидатов для
черлидинга он указал, но что они в перерывах между таймами выкоблучивать
станут, не обозначил. А восстановление республики – это большое событие.
– Да, большое, – согласился Медведев.
– А чем, спрашивается, паузу заполним? Чем народ, кроме футбола и
возвращения республики порадуем?
– Не знаю.
– И в письме об этом как-то расплывчато. А, кроме того, где матч
проводить будем? Москва с Питером не подходят, хотя немцев из этих городов в
41-м тоже выслали – автономии у них там не было. А вот в Энгельсе, где
столица автономной республики была, не стадион, а полоса препятствий. К
тому же вместо немцев на нём козы пасутся. Их куда девать?
– Кого? – не понял Медведев.
– Коз.
– А-а-а, – протянул премьер. – Действительно.
– Поэтому автору письма, думаю, нужно прямо ответить: То, что вы
нашли вратарей – похвально. Но, что касается восстановления республики, то
давайте не будем пороть горячку, а создадим ещё одну комиссию и обратимся
к правительству Германии с предложением совместного субсидирования её
деятельности.
– И пусть эта комиссия, совместно с нашим министерством
регионального развития определиться со стадионом, – нагнав на лицо
государственную задумчивость, в тон президенту подхватил премьер, — где
строить, как строить… Хороший стадион, вроде мюнхенской «Альянс-Арены»,
России не помешает. Опять-таки инвестиции, инновации. Ну а российские
немцы…
– Они пусть тренируются, – подытожил Путин. – Главное создать ещё
одну комиссию и построить стадион, достойный и России и наших немцев.
Кстати, кто тренирует их команду?
– Не знаю, – почему-то смутившись, ответил Медведев.
– Конечно, на сегодня, это не главное, но если узнаете, скажите,
пожалуйста.
– Непременно. Мне даже самому стало интересно, кто их готовит?
– И не только нам с вами, – загадочно улыбнулся Владимир
Владимирович. – Без тренера команды быть не может, а без команды –
республики. Впрочем, давайте перейдём к будням.
– Давайте перейдём, – кивнул Медведев. И они заговорили об
обыденном, то есть о Крыме, пожарах, взрывах, наводнениях, олигархах,
прокурорах и оппозиционерах типа Ксюши Собчак.
2012-2014 гг.
«Десантник» Мар по кличке
«Пианист»
Наверняка нет людей, которых первого апреля хотя бы раз не
разыгрывали и которые, в свою очередь, в этот день тоже не говорили
знакомым что-нибудь вроде: «Ужас! Что с вашей спиной? Где же вы так в
извёстке измазались?»
Конечно, это, пожалуй, самая примитивная шутка. А ведь сколько мы
знаем необыкновенно смешных или, напротив, злых розыгрышей. Известны и
имена подлинных мастеров этого «жанра». Например, композитор Никита
Богословский, над «шуточками» которого хохотала вся страна, исключая,
естественно, задействованных в них героев.
Любил, да и сейчас не прочь, разыграть ближнего и я. Особенно этим я
увлёкся на излёте так называемого застойного периода и в первые годы
правления Миши-перестройщика. То ли время было такое, то ли ещё что, но,
помню, за неделю-другую до наступления первого апреля я традиционно
обзванивал всех своих друзей, приятелей, близких и дальних родственников и
сообщал, что в этот день непременно их разыграю.
Они же, с едва скрываемой обречённостью и в то же время
агрессивностью в голосе, отвечали, что на этот раз у меня ничего не выйдет,
«надуть» себя они не позволят и вообще советуют мне поостеречься. Всё это
вместе взятое создавало некую радостную, приподнятую атмосферу ожидания
праздника, который лично для меня всегда начинался в одну минуту первого
ночи первого апреля. Вот об одном таком розыгрыше, имевшем совершенно
неожиданное продолжение, я и расскажу сегодня.
Жил я тогда в Ташкенте и работал главным редактором республиканской
молодёжной газеты. Сейчас, конечно, мало кто помнит, что в те времена
всевозможные проходящие в Москве пленумы и съезды устраивались почему-
то на стыке марта с апрелем. Отчеты с них были обязательны, поэтому, из-за
разницы во времени, дежурной бригаде и мне как главному приходилось
засиживаться в редакции далеко за полночь.
31 марта 1984 года в Москве проходил очередной партийный пленум, а я
деятельно готовился к широкомасштабной акции по надувательству ближних. В
числе запланированных жертв был и преподаватель фортепьяно
республиканского интерната для одарённых детей, детский писатель Аркадий
Мар, женатый на двоюродной сестре моей жены — Сусанне Газиянц. Но
прежде чем рассказать, как я его разыграл, и что из этого вышло, несколько
слов о самом Аркадии и о другой истории.
Итак, представьте себе человека приблизительно 30 лет, худощавого,
среднего роста, с длинными до плеч чёрными волосами, мечтательно-
растерянным взглядом и порывистыми движениями. Когда Аркадий являлся к
кому-либо в гости, то все бьющиеся предметы хозяева моментально прятали, а
чай или водку — это в зависимости, что отмечали — ему подавали в
металлических сосудах. Мар обладал воистину удивительной способностью
разламывать или разбивать буквально всё, что находилось от него на
расстоянии вытянутой руки.
Делал он это совершенно непроизвольно, при этом страшно
расстраивался, ещё больше начинал размахивать руками и соответственно
крушить всё вокруг. Если однажды вы его встречали на улице с
перебинтованной головой, рукой на перевязи или ошпаренной кипятком ногой,
то можно было даже не спрашивать, что случилось. В 99 случаях из 100 Аркашу
пригласили малознакомые люди, и он возвращался из гостей.
В 1982 году в газете, которую я редактировал, был опубликован рассказ
Мара, называвшийся «Аксай — белая река». Речь в нём шла о табуне диких
лошадей и о его вожаке — Аксае. О том, как молодые жеребцы вынудили
постаревшего Аксая покинуть табун, и на него напала стая волков. Спасаясь, он
взлетел на высокую скалу и, как это не раз бывало раньше, оттолкнувшись,
прыгнул на другой берег ущелья. Но годы и силы были уже не те, и Аксай понял
— не дотянет, разобьется об острые камни. В мгновенье до смерти он
неожиданно увидел себя как бы со стороны — молоденьким жеребчиком,
пасущимся рядом с матерью на пронзительно зеленом горном склоне, услышал
её нежное ржанье, а потом наступила ночь.
Рассказ этот был грустный и хороший.
Спустя дня три после его опубликования меня неожиданно вызвали в
отдел пропаганды и агитации ЦК компартии Узбекистана и предложили
написать объяснительную записку, ответив на следующие вопросы: кто
конкретно и когда посоветовал напечатать этот рассказ? зачем Мар написал
его? почему старого жеребца зовут Аксай? кто такие молодые жеребцы,
вынудившие Аксая покинуть табун? кто скрывается под «личиной» волков?
какова реакция читателей на рассказ?
Записывая вопросы, которые диктовал завсектором печати Рахим
Саманов, первое, что я тогда подумал: «Бедняга окончательно сбрендил.
Главное — не делать резких движений».
Но отправить его на обследование было не в моей власти, поэтому
пришлось писать объяснительную. А через какое-то время я с облегчением
выяснил, что Саманов ещё не свихнулся, а заодно узнал и подоплеку
произошедшего.
Как это ни покажется странным, но совершенно, с моей точки зрения,
безобидный рассказ Мара, уж не помню специально или случайно для сбора
материала проведшего пару недель на горных пастбищах Памира, вызвал в
высоких партийных инстанциях Ташкента подлинный переполох. А все потому,
что тогдашний всемогущий первый секретарь ЦК компартии Узбекистана
Шараф Рашидов, во-первых, был в преклонных годах, а во-вторых, родился в
местечке под названием Аксай, то есть — Белая река. И ряд партийных бонз,
усмотрев в созданном воображением Мара жеребце «всеми глубоко
уважаемого товарища Рашидова», моментально сигнализировал куда надо и
куда не надо.
Была создана специальная комиссия, которая провела тщательное
расследование. Круг подозреваемых сжался до предела. Аркашу, выяснив его
«пещерную аполитичность», решили не трогать. Мало того, что он не смог
исполнить на фортепьяно гимн Узбекистана, так ещё перепутал имена
председателя Совета министров и председателя президиума Верховного совета
республики. А вот меня долго и упорно таскали по всевозможным чиновным
кабинетам. Наконец, в устной форме вынесли вердикт, впредь запрещающий
мне и руководителям других средств массовой информации республики
печатать любые произведения Мара о животных.
Когда я об этом сообщил Аркадию, тот, взмахнув руками, словно ворон,
страдающий болезнью Паркинсона, крыльями, спросил:
— А о ком, в натуре, мне теперь писать?
— Например, о детях, — сказал я.
— Они, эти олухи, мне на работе надоели, — моментально отмел это
предложение Мар.
— Другого выхода нет, — заключил я. — Впрочем, можно ещё о
насекомых…
— Ладно, — пробурчал он, — буду про свою дочку Наташку писать…
Так, исключительно благодаря партийному вниманию и заботе Аркаша
превратился в детского писателя, к слову, весьма успешного. А главной
героиней всех рассказов стала его дочь Наташа.
Так вот его-то, в числе многих других, я и разыграл.
Напомню, что в тот период в Афганистане шла война, Туркестанский
военный округ, штаб которого располагался в Ташкенте, был, что называется,
«под ружьем», и не воспользоваться этим фактом я просто не мог. Тем более
что Мар был прописан у матери — в Чиланзарском районе Ташкента, а жил в
квартире жены в Куйбышевском.
На счастье, в ту ночь в составе дежурной бригады в редакции был Борис
Галиев, обладавший внешностью, голосом и интонациями войскового
старшины. Конечно, увидеть человека по телефону невозможно, но зато облик,
как я где-то читал, заметно влияет на поведение людей. А может, наоборот?
Впрочем, неважно. Пригласив Галиева, я изложил ему суть дела и на
всякий случай немного порепетировал с ним. Все получилось как нельзя лучше.
«Вперед и с песнями», — сказал я и набрал номер телефона Маров-Газиянцев.
Трубку подняла генетик, кандидат сельскохозяйственных наук и без пяти минут
доктор — Сусанна.
— Это квартира Газиянц? — рявкнул Галиев.
— Допустим, — ничуть не испугалась Сусанна. — А вы кто такой? Почему
так поздно? Почему даже не извинились?
— Прекратить! — перебил ее Галиев. — Я — капитан Забодайло из
Чиланзарского военкомата и с вами я разговариваю по законам военного
времени. Понятно или нет?
— Понятно, — вмиг притихла Сусанна.
— Вам известна ситуация в Афганистане? — продолжал напирать
Галиев.
— В общих чертах, — проворковала она.
— Там идет война, — взревел Галиев. — И наш прифронтовой округ в
ней участвует. А вот рядовой Мар уклоняется. Он — дезертир! Приказываю —
никуда не отлучаться! Вы за него головой ответите! Моментально Мара к
телефону!
Через секунду в трубке раздался голос Аркашки:
— Да, слушаю вас…
— Молчать! — перебил его Галиев! — Не сметь морочить мне голову!
Находиться на месте. Сейчас к вам прибудет наряд и доставит на гауптвахту. А
потом мы вас будем судить по законам военного времени как дезертира!
— Меня? — промямлил Аркаша.
— Молчать, — ещё пуще взревел Галиев. — Передайте трубку гражданке
Газиянц.
— Алё, — дрожащим голосом произнесла Сусанна.
— Если рядовой Мар сбежит, — рокотал Галиев, — на гауптвахту
посадим вас и будем судить за пособничество дезертирам. Передайте трубку
рядовому Мару.
— Рядовой Мар у аппарата, — отрапортовал Аркашка.
— Почему не явились в военкомат по повестке?! — заорал на него
Галиев. — Почему уклоняетесь?! Почему скрываетесь?!
— Я не скрываюсь, я у жены…
— Молчать! — снова заорал Галиев. — Почему ночуете не по месту
прописки?!
— Я не знал…
В этот момент трубку у Аркаши вырвала Сусанна и дрожащим, но
достаточно уверенным голосом заявила:
— Товарищ Забодайло, простите его. Очень прошу вас. Он не знал. Мы в
долгу не останемся. Вы меня понимаете?
— Что? — уже не столь грозно произнес Галиев.
— Мы в долгу не останемся. Не нужно гауптвахты. Если необходимо, мы
сейчас приедем…
Но подобная срочность, ни в коей мере не входила в мои планы. По
сценарию, все жертвы розыгрыша, числом более двадцати, должны были
явиться в военкоматы завтра, в восемь утра, и заявить, что прибыли для
отправки в Афганистан.
Чиркнув на листке ответ, я сунул его Галиеву.
— Военкомат вам не лавочка какая-нибудь, — гаркнул в трубку Борис. —
Мол, придем сегодня. Завтра пусть явится, как положено. Там и поговорим.
— Понятно, понятно, товарищ Забодайло, — медовым голосом
заворковала Сусанна. — Мы вам очень благодарны. Кстати, у вас никто не
учится в сельхозинституте? У меня там мама кафедрой заведует. И вообще
ректор наш друг. .
— Об этом позже, — ещё больше помягчел Галиев. — А сейчас
передайте трубку рядовому Мару.
— Завтра к 8.00, как штык, — вернув голосу суровость, объявил он. — Но,
смотри, — без фокусов! Пройдешь прямо ко мне. На пропуске скажешь, что в
афганскую команду. Понял?
— Так точно, — проблеял Мар. — Спасибо вам, товарищ капитан.
— Жену благодари, — ответил Борис и, швырнув трубку на рычаг, тут же
свалился на пол, давясь от хохота.
Потом, от имени несуществующего капитана Забодайло, Галиев терзал
следующих «афганцев-дезертиров». А я, что называется, в поте лица
корректировал телефонные разговоры других сотрудников, представлявшихся
беременными любовницами, родственниками, неожиданно прилетевшими в
Ташкент издалека, разъяренными тещами, членами комиссий по присуждению
различных премий, Никитой Михалковым и Бог весть кем ещё!
А на другой день мы, с чувством исполненного долга, пожинали плоды
ночного бдения. Всё получилось именно так, как планировалось, а в ряде
случаев — даже лучше.
Прошло недели две. Был вечер. Помню, я ужинал, одновременно читая
детектив. В этот момент зазвонил телефон. Трубку подняла жена. Услышав, что
это Сусанна, я снова уткнулся в книжку. Но непрерывные вскрики супруги:
«Ужас какой! Не может быть! Бедный Аркадий! Саша, ты слышишь?» мешали
сосредоточиться.
— Что случилось? — недовольно спросил я.
— Завтра Аркадия в Афганистан отправляют! — положив трубку,
объявила она.
— Да ладно придумывать, — усмехнулся я. — Это я их на первое апреля
разыграл, а они всё успокоиться не могут.
— Как разыграл?! — возмутилась жена. — Всё по закону. Через
военкомат. Он уже полмесяца на курсы ходит.
— Какие ещё курсы?
— Десантников. Их на парашютах в тыл сбрасывать будут.
— О чём ты говоришь?! — возмутился я. — Просто Сусанка хочет теперь
тебя разыграть, а ты и уши развесила.
— Ну, не веришь и не надо! — обиделась жена и ушла в другую комнату.
А ещё через пару дней я с ужасом узнал, что обе они говорили чистую
правду. Дело было так.
Мару, как помните, капитан Забодайло, он же Галиев, приказал явиться в
Чиланзарский военкомат к 8.00 утра. Но в ту ночь Сусанна устроила Аркаше
страшную головомойку, обвинив в разгильдяйстве, забывчивости,
несерьезности и прочих прегрешениях, попутно пообещав в следующий раз ни
в коем случае его не выручать. В результате он проспал и прибыл в военкомат в
9 с минутами. Поэтому он и не встретился с другими жертвами розыгрыша и
ничего не понял.
Подойдя к окошечку, за которым восседал дежурный, Мар промямлил:
— Вот явился по вызову. Извините, пожалуйста, что опоздал. Семейные
проблемы, в натуре…
— Повестку давай, — вяло сказал дежурный.
— Да я её, это самое, как бы сказать… — снова замямлил Мар.
— Кто вызывал? — перебил его дежурный.
— Капитан, — сказал Мар, — насчёт Афганистана.
— А, десантник, — догадался дежурный. — Двигай прямо по коридору, в
ленинскую комнату. Там ваши собираются.
Мар двинулся и застал там компанию крепких, коротко стриженных
мужчин приблизительно его возраста, которые травили анекдоты. Кое-кого из
них он где-то видел, а с одним — научным сотрудником одного из институтов АН
Узбекистана, мастером спорта по альпинизму — Вадимом Галимовым пару раз
даже выпивал.
— Привет, — сказал Мар.
— Здорово, — ответил Галимов и поинтересовался: — Тебя что, тоже
вызвали?
— Ага, — кивнул Аркадий.
— Уважаю, — сказал Галимов и критично, как показалось Мару, окинул
его взглядом.
В этот момент в комнату быстрым шагом вошли усатый военный в
полковничьих погонах и какой-то гражданский, внешне очень похожий на
многократного чемпиона Олимпийских игр, Европы и СССР по боксу Бориса
Лагутина, выступавшего в первом среднем весе. Все встали.
— Приступим, товарищи, — сказал военный, — времени у нас осталось в
обрез, и тратить его попусту не будем. С новичками познакомитесь сами, как
говорится, по ходу действия.
Дабы более не томить читателя, поясню, что волею фантастического
стечения обстоятельств, Аркадий попал в группу коммандос, которую готовили к
тайной заброске в один из горных районов Афганистана на границе с
Пакистаном. Людей в неё подобрали особых — выносливых, умеющих хорошо
стрелять, обращаться с рацией, владеющих приёмами рукопашного боя,
увлекающихся альпинизмом, а главное — бесстрашных.
Для пущей конспирации их инструктаж проводили чуть ли не в открытую
— в помещении Чиланзарского райвоенкомата. А в момент появления Мара как
раз доукомплектовали ещё несколькими десантниками, вызванными из запаса.
Как позже рассказывал Аркадий, «товарищи по оружию» очень
веселились, когда в курилке он сообщил, что преподает музыку в интернате для
одаренных детей и, кроме как играть на фортепьяно, ничего не умеет.
Естественно, никто ему не поверил, моментально прилепив кличку «Пианист».
Две недели Мар исправно посещал занятия спецназа, пока не объявили,
что на следующий день всех их отправляют «за речку». Тогда-то расстроенная
Сусанна и позвонила моей жене.
А далее события разворачивались ещё более удивительно. На
перекличке, перед тем как отбыть на военный аэродром в Тузель, выяснилось,
что фамилия Мара среди десантников отсутствует.
Моментально прибыли высокие чины из штаба Туркестанского военного
округа и управления республиканского КГБ, которые провели тщательное
расследование. Рассказ Мара о том, что ночью ему позвонил некий капитан
Забодайло и приказал явиться, а затем дежурный направил в Ленинскую
комнату, где «усатый полковник» объявил, что он теперь – десантник, вынудили
проверяющих усомниться в умственных способностях Аркаши. Срочно вызвали
психиатра. Заключение последнего для Мара было неутешительным —
«практически здоров». Но и на «клеветника социалистической
действительности», тем более на «полновесного» шпиона он тоже не тянул, и
поэтому что с ним делать никто не знал.
В этот момент подключились многочисленные родственники Мара со
стороны жены, а также репортер республиканской партийной газеты «Правда
Востока» Олег Якубов, обладавший нужными связями, а заодно изумительной
способностью «пудрить людям мозги». В результате Аркашу отпустили. Но на
этом злоключения его не закончились.
На работе «за прогулы без уважительной причины» ему объявили
строгий выговор, лишили тринадцатой зарплаты, а затем ещё подвергли
порицанию на товарищеском суде.
Когда же очумевший от всего произошедшего Мар явился в Чиланзарский
райвоенкомат и попросил выдать справку, что он действительно посещал
занятия десантников, а не прогуливал работу, то с бедняги взяли подписку о
неразглашении и едва не отправили на армейскую переподготовку на Курилы.
Сроком — на год. Тут уж пришлось вмешаться мне и с трудом спасти Аркадия.
Впрочем, чего не сделаешь для ближнего.
Прошло много лет и совершенно случайно в сентябре 2002 года в
«Литературной России» я прочёл интервью с Аркашей, в котором он
самозабвенно врал, как после опубликования рассказа «Аксай – Белая река» в
«Комсомольце Узбекистана» он подвергся страшнейшим гонениям и
притеснениям. Как в издательстве рассыпали набор его очередной книги и
запретили печататься в республике. «Но вот вскоре, – повествует Аркаша, –
этот мой рассказ опубликовали в питерском пионерском журнале «Костёр» и
табу с моего имени и произведений моментально сняли». Мол, испугался
первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана, кандидат в члены Политбюро ЦК
КПСС Шараф Рашидов и все его приспешники пионерского органа из города
на Неве. До дрожи испугались, и прессовать Мара прекратили.
Эх, Аркаша, Аркаша, друг ты мой американский. Уехал из Ташкента в
Нью-Йорк и пытаешься из розыгрыша и моих давних неприятностей слепить
себе приятность. Тоже мне Салман Рушди наполовину с Солженицыным.
Притесняли его, понимаешь. Набранные книги рассыпали, рукописи напалмом
жгли, диссидент ты наш ханатласный. А расфантазировался ты так потому, что
давненько я тебе не звонил, вот и балуешь. Так, куда же это моя записная
книжечка с твоим нью-йоркским номером запропастилась? Ах, вот она…
2007 г.
Три колодца
Декабрь, дождь, украшенная младшей дочкой елка. В благостном
ожидании снега, Рождества и звонка приятелей, с которыми собрались в
недалекие от Мюнхена Швейцарские Альпы, настраиваю приемник на волну
московского радио.

И вдруг:
Горячее солнце. Горячий песок.
Горячие губы – воды бы глоток…
В горячей пустыне не видно следа.
Скажи, караванщик, когда же вода?!
О Господи, когда же это было? В какой жизни? И со мной ли вообще?

Учкудук… Вот уж где я бы не хотел оказаться. Тем более зимой.
Слякотно, ветрено, уныло. А вот весной там хорошо. Даже радостно. Особенно,
если привозили бочковое пиво.

В Учкудуке, когда я оказался там впервые, было много бородатых мужчин
с выгоревшими, как у Сухова из «Белого солнца пустыни», волосами, и женщин,
похожих на комиссаров из какого-то советского фильма, название которого
стерлось из памяти. Но уже к вечеру понял – ошибся. Их было не больше, чем
тех же узбеков. Но последние органично вписывались в местный унылый
ландшафт, а вот эти, напротив, выпирали из него. Нет, они не были здесь
чужими, но факт – приезжими. Это угадывалось и по разговору с характерным
их московским аканьем и украинским шоканьем, и по тому, как неумело они
разрезают гранат, как обстукивают ладошками, словно попку младенца, арбузы
на базаре, держат пиалу с кок-чаем. И ещё они были совершенно не похожи на
европейцев, родившихся в Средней Азии. Прежде всего, одеждой. В отличие от
нас, они отдавали предпочтение рубашкам-ковбойкам, пестрым нашейным
платкам и фетровым светлым шляпам с широкими полями. Примерно так же
выглядели покорители американского Среднего Запада, если верить фильмам,
которые все мы тогда смотрели. Единственно, недоставало лошадей и кактусов.
Зато в достатке было ишаков и верблюжьей колючки.

Это было начало восьмидесятых прошлого века – самый пик «застойного
периода». Но об этом никто из нас тогда не догадывался. Ну а о том, что СССР
вскоре рухнет, кто бы и что не говорил сегодня, ни в стране, ни за её пределами
никто даже не подозревал.

Из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Свердловска, Прибалтики в
Навоинскую и Бухарскую области Узбекистана ехали молодые геологи,
металлурги, архитекторы, чтобы успеть поучаствовать в строительстве
«городов XXI века» Навои и Заравшана, а заодно заложить фундамент своей
будущей карьеры. Они спешили. Мы – нет, потому что, наверное, жили там.

Вообще-то, как я теперь понимаю, весь этот песочный край прославила
песня, написанная Фаррухом Закировым на слова Юрия Энтина «Уч-Кудук».
Впервые оказавшись в этом тогда поселке, административно подчиненном
Заравшанскому горсовету, я поинтересовался, где тут у них эти самые три
колодца?

– Высохли, Саша-ака, – грустно улыбнулся, сопровождавший меня
заведующий отделом пропаганды Навоинского обкома комсомола Юлдаш
Исхаков.

– Как, совсем? – удивился я.

– Совсем.

– И ничего не осталось?

– Название осталось. А теперь вот ещё песня. Есть, правда, инициатива
вырыть колодцы. Но вот где конкретно – пока не решили…

Не знаю, может быть, колодцы там уже появились. И к ним на автобусах
партиями подвозят очарованных странников, то есть, по-современному,
туристов, которым рассказывают дивную легенду о людях и цивилизациях
некогда здесь существовавших.

Ох, и натерпелся я как-то с этими легендами! В бытность главным
редактором узбекской республиканской молодежки я опубликовал очерк
чрезвычайно, на мой взгляд, талантливого публициста Святослава Благова о
пустыне. В нём присутствовала фраза, которую приведу по памяти: «Кажется,
возьми палку, – писал Благов, – копни у основания бархана и обязательно
наткнешься на глиняный черепок, старинную монету или бирюзовую сережку
красавицы, жившей здесь пару тысяч лет тому назад».

Вот это самое «возьми да копни» стало предметом разбирательства
моего персонального дела на заседании секретариата ЦК комсомола
республики.

– Это что же такое?! – орал первый секретарь узбекского комсомола
Бури Алламурадов. – Если эту статью прочтут наши комсомольцы-
добровольцы, которые трудятся на стойках коммунизма, то они все сбегут в
пустыню сокровища искать. Это провокационная и насквозь вредная статья! Кто
такой Благов?

– Публицист, – говорю.

– А где работает?

– Нигде, – отвечаю. – Он свободный журналист.
– Кто он по национальности? Еврей?! Немец?!
– Русский.

– И в паспорте русский?! – взвился Алламурадов. – Публицист…
Журналист… Свободный. У нас что, дикий Запад или СССР? Это только там
есть «свободные журналисты» в кавычках, а у нас вся пресса – свободная,
партийная. И вообще посмотрите, как этот Фитц одевается?! Будто эстрадный
певец из Таллина…
Почему «эстрадный певец», да ещё из Таллина, в котором я ни разу не
был, Алламурадов не уточнил.
– Предлагаю, – подытожил он, – объявить Фитцу выговор за попытку
дискредитации комсомольских ударных строек, политическую близорукость и
утрату бдительности…

И ведь объявили. А вот с работы сняли позже, за другое «преступление».
Но не сразу. Девять(!) месяцев меня и мою семью терзали различные комиссии.
Телефоны прослушивались. Анонимки, в которых нужно отдать должное их
авторам, было такое, о чём и сам не догадывался, с периодичностью одна в
месяц, поступали в республиканские ЦК комсомола и ЦК партии. И я, проклиная
всё на свете, по каждому из «фактов» в них приведенных, писал подробные
объяснения. Причём без отрыва, замечу, от основной работы.
Как догадывался тогда, а теперь знаю точно, без «компетентных органов»
не обошлось. Но чем я перед ними и перед советской властью провинился,
понять не мог.
Сразу уточню, никаким диссидентом я не был, хотя запрещённую
литературу вроде «Зияющих высот», «Окаянных дней» или «Скотного двора»
конечно читал. И анекдоты рассказывал. И «вражьи голоса» слушал. А кто,
скажите на милость, их тогда не слушал? Но чтобы свергать «кремлёвских
мудрецов» или раскрыть врагу государственную тайну… Во-первых, я её не
знал, а что касается власти, то, как и остальные граждане, наивно считал её
незыблемой. Ну и потом диссиденты, кто бы и что не говорил,
концентрировались в основном в Москве, где благодаря западным
журналистам, дипломатам, а также наличию у «инакомыслящих» всесильной
родни, прижучить их было трудно. Ну а в остальных городах и весях
«нерушимого» им подобных моментально привлекали за тунеядство,
бродяжничество, хулиганство, нетрудовые доходы и отправляли кого на зону,
кого на нары, а некоторых почему-то на Запад. Впрочем, об этом в очерке
«Скромное обаяние диссидентов»29 я уже рассказывал.
Короче в январе 1986 года специальным постановлением ЦК ЛКСМ
Узбекистана я был снят с занимаемой должности. Ну а потом (внимание!) меня,
якобы, для прохождения планового медосмотра пригласили в
29 Фитц А. «Утро в раю». Москва: Голос-Пресс, 2011 г. Стр. 110-133.
правительственную клинику, где я, как главный редактор состоял на учёте, и
уложили в первый правительственный стационар подлечить… почки. И я,
наивный, согласился, надеясь отлежаться, осмотреться и решить, на что и как
буду жить дальше.
И вот лежу я в одноместной палате, наслаждаясь осознанием, что всё
позади, что свободен и меня, наконец, оставили в покое, как вдруг входит жена
и что-то говорит.
Потом мы с ней выходим в парк. Она продолжает что-то говорить, и я,
хотя слышу её, но совершенно не улавливаю смысла фраз. На душе у меня
улыбчиво, а состояние, как у героев Раймонда Моуди30, которые после
клинической смерти покидали свои бренные тела, испытывая при этом ни с чем
несравнимые радость и счастье.
Много позже, спустя годы, Ирена рассказала, как, не назвавшись, ей
позвонила женщина и сказала, что им нужно встретиться по неотложному делу.
И она на эту встречу почему-то поехала.
Неожиданно к ней подошла её знакомая, назовём её Надеждой,
работавшая врачом в стационаре, где я лежал.
– Ирена, – сказала она, – мне приказали колоть вашему мужу сильный
наркотик. И я это делаю. Отказаться я не могу. Через несколько дней он
превратится в овощ, срочно заберите его, но, умоляю, ни о нашей встрече, ни о
том, что я сказала, пожалуйста, никому ни слова.
…Мы с женой выходим за ворота стационара, садимся в ожидающее нас
такси. Одет я в «больничное», т. е. в легкие светлые брюки, синюю байковую
рубашку, на ногах – тапочки. Едем вроде домой. О чём-то говорим, но о чём не
помню.
Такси останавливается. Выходим и оказываемся не на Ц-1, где наша
квартира, а у подъезда дома в районе штаба ТуркВо, где живёт тёща.
Жена достаёт ключ и открывает входную дверь.
– Какое-то время поживёшь здесь, – говорит она. – Отдохнёшь,
почитаешь. А потом, как и планировал, полетишь в Москву. Билет я уже купила.
Через неделю я улетел в столицу, в газету «Neues Leben», в которой за
пару месяцев до описываемых событий вышел очерк обо мне. Мол, какой я
весь из себя талантливый, успешный, а главное — советский немец,
возглавляющий интернациональный коллектив республиканской газеты.
Написала его совсем тогда юная Маргарита Ойстрах, мечтавшая поступить на
работу в АПН и поэтому писавшая во всякие «полуиностранные» газеты,
выходившее на немецком, английском, корейском и даже греческом языке.
В центральной газете советских немцев, как официально именовалась
«Neues Leben», меня встретили радушно, но ровно до того момента, пока не
узнали кто и с какой формулировкой меня уволил и что я хочу стать их
корреспондентом.
– Не волнуйтесь, – успокоил я главного редактора Владимир Чернышёва,
– конечно, я хочу у вас работать, но не ранее чем через год, когда снимут
строгий выговор, объявленный по партийной линии. А пока давайте я
поработаю внештатно. Не возражаете?
– Внештатно, – приободрился Чернышёв. – Это меняет дело, но
окончательное решение за редколлегией.
– Не волнуйся, – успокоил меня на следующий день заведующий отделом
экономики Леонид Скобельский, – редколлегия поддержит твою кандидатуру.
Узбекские нравы мы знаем и как там живётся европейцам тоже.
30 Автор серии книг о феноменах смерти.
С Леонидом мы оказались земляками – наши деды родились на Волыни,
причём в соседних сёлах. Мой в немецком, его – в польском. А вообще в тот
непростой период он крепко помог мне. Ну и конечно добрым словом хочу
вспомнить главного редактора Владимира Чернышёва, его заместителя
Вячеслава Валькова, заведующего отделом культуры Владимира Элера,
заведующего отделом переводов Льва Рака…
Попутно вспомнил состоявшийся тогда же разговор с членом редколлегии
выходившего в Москве журнала «Советский Союз» Сергеем Шаболдин. Этот
журнал тоже писал обо мне, а что удивительного: немец, женат на армянке,
живёт в Узбекистане, редактирует республиканскую газету на русском языке.
Короче, апогей интернационализма. Так вот, зашёл я к Шаболдину, человеку,
замечу влиятельному, имевшему связи в высших эшелонах власти, который,
несмотря на то что возглавлял партийное бюро журнала увлекался эзотерикой,
ни от кого это не скрывая, и рассказав о терроре, которому подвергаюсь,
попросил совета.
– Я в курсе твоей ситуации, – отхлебнув зелёного чая, который
предпочитал другим напиткам, сказал Сергей Степанович. – Днями я о ней
размышлял. Вывод: жизни там тебе не будет. Сожрут тебя узбеки. Нужно или
крепко их напугать или бежать. Причём резко.
– А чем, кого пугать? – спросил я, удивляясь, каким образом Шаболдин
узнал о моих проблемах, да ещё и размышлял о них.
– Удивляешься, откуда знаю? – будто читая мои мысли, усмехнулся он. –
Оттуда, – ткнул Степаныч пальцем вверх, и было непонятно, что он имеет в
виду: своих дружков в ЦК или потусторонний мир, с которым общался.

Взяв из вазы щепотку изюма с орехами, Шаболдин, прикрыв глаза, стал с
наслаждением жевать.
– Значит, испугать тебе их нечем, – продолжил он.
– Кого «их»?
– Ну тех, кто это всё затеял, кто анонимки пишет, комиссии насылает…
– Так я их не знаю. Они ж не подписываются. И причём здесь узбеки? Я
же в русской газете работаю.
– Но живёшь-то в Узбекистане. Так почему тебя, немца, всесоюзными
дипломами награждают, на совещаниях хвалят, а не их – узбеков. Им же
обидно. А то, что не знаешь, кто тебя прикончить решил, так это даже хорошо, а
то глупостей наделаешь. Но действовать нужно.
– Как действовать?
– А почему бы тебе не попросить политического убежища в ФРГ? – Не
меняя интонации и продолжая прихлебывать чай, закусывая изюмом и
орешками, спросил Шаболдин. – Уверен, тебе его дадут.
– Каким образом?! – обалдел я.
– Элементарным. Перепрыгиваешь через ограду германского посольства
и просишь убежище.
– Пока я через неё перепрыгну, меня десять раз арестуют.
– Не исключено, – согласился Шаболдин. – Но тогда за тебя мировая
общественность вступится, «Голос Америки», «Свобода», «Немецкая волна»,
Би-Би-Си…
– А жена, дочки?
– Не пропадут, а потом, после отсидки, вызовешь их к себе.
Куда «к себе» уточнять я не стал, и, поблагодарив за чай откланялся.
Но как это не покажется странным совет Сергея Шаболдина «крепко их
испугать» сработал, правда, без моего участия.
Новость, что я возвратился из Москвы с удостоверением «Neues Leben»
моментально облетела пишущую братию Ташкента, при этом едва не все
уверились, что стал я фрилансером не советской, а гэдээровской газеты,
перепутав её с центральным органом Социалистической единой партии
Германии «Neues Deutschland». Сегодня это выглядит странным, но тогда
вполне естественным. Пару дней я, по наивности, людей разубеждал, объясняя,
что пишу для нашей, родной, а не гэдээровской газеты, но неожиданно
догадался, что сам себе врежу. А поняв, стал «доброжелателям» подыгрывать,
чем уберёг себя от новых проблем и анонимок. Не будут же они в Берлин
доносы на меня строчить. Да и кому? Эриху Хонеккеру?
Кстати, о доносах. Координировал компанию по моей дискредитации и
уничтожению редактор выходящей на узбекском языке республиканской
молодёжной газеты «Ёш ленинчи» Рустам Шагулямов, которому тогда было под
пятьдесят, что крепко порушило психику вечного комсомольца.
Да, но прошу не перепутать его с Исламом Шагулямовым,
возглавлявшим издательство ЦК Компартии Узбекистана, переименованное
позже в Издательско-полиграфическую акционерную компанию «Шарк ». Хотя и
были они родными братьями, но диаметрально противоположными по
характерам, мировоззрению, и даже внешне. Об Исламе Шамурадовиче
Шагулямове, рачительном, заботливом руководителе, принципиальном,
сердечном человеке, ничего кроме хорошего сказать и вспомнить не могу, ну а
Рустам являл собой редкий образец восточного интригана, завистника и
мерзавца. Если его старший брат, начав рядовым наборщиком в типографии
стал впоследствии директором одного из лучших в Советском Союзе
издательств, то Рустам, возглавивший с помощью Ислама, газету, был
неспособен написать даже элементарную заметку, не говоря о репортаже или
очерке. Он был бездарен во всём, исключая подлость. Уж в чём, в чём, а в этом
найти равного ему было сложно. Даже на Востоке.
Естественно об этом я знал, но что было нам с ним делить? При этом я
наивно полагал, что о людях вообще-то судят по делам, а не по кляузам,
которые на них пишут.
Приняв газету, находящуюся на дотации, т. е. убыточную, через год,
изменив оформление и содержание, мы резко повысили тираж, добившись
полной самоокупаемости. Одновременно «Комсомолец» стал побеждать в
различных конкурсах, проводимых Союзом журналистов СССР, различными
министерствами и ведомствами страны. Наши корреспонденты публиковались
в самых престижных изданиях СССР, участвовали в уникальных экспедициях,
инициировали благотворительные акции и т. п.
Административную работу я совмещал с активной журналистикой, став
лауреатом премии Союза журналистов Узбекистана, а затем Союза
журналистов Чехословакии. Два раза ставился вопрос о моём переводе на
работу в Москву, но оба раза республиканский ЦК Комсомола вместе с
партийными органами блокировали мой перевод. Мотив был прост, как
мычанье: из Узбекистана в Москву должны ехать представители коренного
народа, в крайнем случае – русские, а не немцы. И прилагали объективу на
достойного, по их мнению, товарища. Москвичи, рассказывавшие мне об этом,
очень удивлялись подобным «восточным штучкам». Я же только смеялся,
будучи уверенным, что предложение это не последнее и вообще всё лучшее
впереди.
Ещё, помню, очень веселился, когда мне рассказывали, как Рустам
Шагулямов собирал своих самых доверенных и зорких прихлебателей, чтобы
вооружившись лупой изучить очередной плакат к очередной красной дате,
опубликованный на первой странице «Комсомольца Узбекистана». Раньше,
напомню, такой плакат был обязателен к 7 ноября, 9 мая, 23 февраля и другим
подобным дням. Так вот, Р. Шагулямов искал свастику, другую нацистскую
символику, масонские символы, которые наш редакционный художник Алексей
Сухарев по моему, естественно, наущению должен был, словно фигу в
кармане, спрятать где-нибудь между серпом, молотом, букетами цветов,
пятиконечной звездой и всполохами праздничного салюта.
Зачем мне, Лёше Сухареву, а заодно ответственному секретарю Льву
Левину, курировавшему подготовку подобных плакатов, по мнению Р.
Шагулямова и его команды, было это нужно, представить не могу. Но сегодня,
спустя годы и зная многое, скажу: работали они тщательно, самозабвенно,
словно старатели на прииске, выискивая в моей довольно пёстрой и в то же
время обычной биографии крупицы компромата. Ну а потом, склеив из них и
кусочков правды петицию лжи, в которой я предстал лютым антисоветчиком,
махинатором и мафиозным авторитетом, отправили в ЦК партии и комсомола.
Там эти письма ждали, ибо в штабе коммунистов в то время шла отчаянная
борьба за влияние и власть, а я своими статьями и вообще позицией газеты
поддерживал, если можно так выразиться, проевропейскую, точнее
промосковскую группу. И моя компрометация, что естественно, била по ней.

Называть имени неофициального лидера этой группы не буду, ибо этот
человек, слава Богу, жив, живы его близкие, и не хочу, чтобы у них снова
возникли проблемы.
Короче меня сожрали. Ну а я долго недоумевал за что? И только спустя
годы узнал: мне не простили успешность, удачливость, лёгкость, с которой, как
им казалось, я достигал цели. Не простили, что был щедр, неунывающ, что
побеждал в творческих конкурсах, что ездил за границу не как турист, а по
приглашению чехословацких и венгерских газет, что пользовался успехом у
женщин, а жена моя была молода и красива. Не простили служебную «Волгу»,
того, что модно одевался, что не было у меня влиятельных родственников, что,
наконец, родился я немцем и этого не скрывал… Об этом много позже (спасибо,
что не сразу), мне рассказал один очень информированный человек. И ещё от
него я узнал, что среди составителей петиций лжи было несколько сотрудников
«Комсомольца», которых я по-отечески опекал, которым помог в карьерном
ростом и решении бытовых проблем. Буду справедливым: все они были
небесталанны, но одновременно завистливы, двуличны и подлы. Впрочем, кого
этим сегодня удивишь?
Но самое примечательное в другом. В том, что в результате всех этих
разборок, комиссий, допросов, треволнений и, как итог увольнения по статье,
жить мне стало много лучше, нежели останься я на посту главного редактора. И
поэтому слова: всё что ни делается – к лучшему, для меня с недавних пор не
пустой звук, а жизненный принцип.
Я уехал в Москву, потом в Германию. Издал дюжину книг, опубликовал
сотни статей в российской, западноевропейской и американской прессе.
Перезнакомился с массой интересных людей, в том числе не всегда
порядочных. А что удивительного? У Бога, как известно, большой сад и в нём
водятся всякие… Ну вы поняли.
Потом я занялся бизнесом, в чём не сразу, но тоже преуспел. И теперь,
сохраняя физическую активность, бодрость духа и приобретя способность на
происходящее вокруг взирать спокойно и с улыбкой, живу в одном из самых
фешенебельных районов самого, на мой взгляд, лучшего города Германии, в
просторном доме и размышляю, куда бы отправиться в путешествие?
Например, сегодня или завтра. А может ещё одну книжку издать или на
тренировку любимой «Баварии» сходить? Ну а мои завистники… Их жизнь, как
знаю, сложилась не самым лучшим образом, а у многих так вообще давно
закончилась. А вот люди, что поддержали в трудные дни, живы-здоровы, чему я
бесконечно рад. Среди них Юрий Курепин – двоюродный брат моей жены
Ирены.
Более гостеприимных, радушных, сердечных людей, нежели Юра и его
красавица жена Светлана я не встречал. Подобных, да, доводилось, а вот
более – нет.
Но доктор сельскохозяйственных наук, специализирующийся в области
генетики Юрий Михайлович Курепин был знаменит в Ташкенте скорее не
научными открытиями, а уникальным даром моментально схватывать и
копировать любой иностранный язык. Да так, что даже носители этого языка,
принимали его за соотечественника.
Вспоминаю, как отдыхая в ресторанах «Ташкент» или «Узбекистан» мы,
приняв энное количество спиртного, упрашивали Юру поговорить с кем-нибудь
по-чешски, английски, немецки или на языке суахили. Естественно, возможно
это было лишь при условии, что за одним из соседних столиков сидели
иностранцы или, допустим соотечественники вроде прибалтов. И Юра, отдадим
ему должное, соглашался не ломаясь

Какое-то время он прислушивался к незнакомой речи, потом,
обернувшись к чужому столу, произносил короткую фразу вроде, как на их
языке. Соседи замирали. Потом что-то отвечали. Курепин, копируя интонацию,
тоже отвечал, и начиналось….
Мы были убеждены, что Юрий, если и не всё понимает, то догадывается,
о чём говорит. Оказывается, нет, не понимает, а несёт сущую белиберду! Хотя
не это главное, а то, что «собеседники» почему-то принимали его за своего,
который говорит вроде как на одном из диалектов их общей родины. Правда,
вскоре курепинский прикол раскрывался, ибо гости худо-бедно владели также
русским. Но они не обижались, а предлагали сдвинуть наши столы и
начиналось…
А ещё именно от Курепина я узнал, что настоящие армяне непременно
должны быть солёными. Каким образом? Элементарным. Их непременно
должны крестить в солёной воде. Почему? Потому что обычай такой, да и в
Ветхом Завете ведь сказано: «При рождении твоём, в день, когда ты родилась,
пупа твоего не отрезали, и водою ты не была омыта для очищения, и солью не
была осолена, и пеленами не повита»31. А это плохо, т. е. младенца при
крещении непременно нужно окунуть в солёную купель.
Впрочем, мы крепко отвлеклись. Пора возвращаться в Учкудук, к началу
моего рассказа, к ребятам, приехавшим в Кызылкумы из России.
В числе первых среди них был поэт и исполнитель Владимир Туриянский.
В 1968 году именно в Учкудуке он написал песню, которая начиналась словами:
На старой кобыле, с ослом в поводу
Я еду в Монтану, овечек веду.
С похмелья я грустный, башка – как бидон,
В котором варили чертям самогон.
Э-гей, э-ге-ге-ге-гей…
31 Ветхий Завет. Книга пророка Иезекииля, гл. 16.

Называется эта песня «Ковбойская». Улавливаете?

Однако знает и поёт её весьма ограниченное число людей. Не то что
«Учкудук» Энтина и Закирова.

С Юрием Энтиным я знаком не был. Мало ли кто приезжал к нам тогда на
«шабашку»! А вот художественный руководитель «Яллы» Фаррух Закиров женат
на дочке моей приятельницы Нины Лихачевой.

Помню, в канун свадьбы она, делая вид, что расстроена из-за разницы в
возрасте «молодых», повторяла:

– Зато имя, имя какое! Оно же все двери открывает.

Действительно, Фарруха и его «Яллу» любили и любят, причем не только
на Востоке. И не случайно Закиров — народный артист семи бывших советских
республик, а ныне независимых государств.

Несколько раз ансамбль приезжал на гастроли в Германию, о чём я
узнавал с опозданием. Жаль. Что-то соскучился я по настоящему солнцу,
которое не греет, а жжёт. По песням – бесхитростно-наивным, а поэтому
добрым. По людям, которых встречал в той, навсегда ушедшей жизни.
Написав эти строки, вспомнил своего соседа по Ц-1 (район Ташкента)
композитора Евгения Ширяева, который вместе с приятелями – тогда
студентами Ташкентского театрально-художественного института (ТТХИ)
Сергеем Аванесовым и Баходыром Джураевым в конце 1960-х годов на волне
битломании создали «ВИА ТТХИ». Вскоре к ним присоединились Шахбоз
Низамутдинов, Дмитрий Цирин, Али-Аскар Фатхуллин, братья Фаррух и Равшан
Закировы. Руководить ансамблем стали Ширяев и директор учебного театра
ТТХИ Герман Рожков.
В 1970-м ансамбль победил в республиканском конкурсе и ребята стали
мечтать о гастролях, всесоюзной известности и тому подобном. И вот однажды
к ним на репетицию зашёл преподаватель ТТХИ режиссёр, сценарист,
популярный актёр Анатолий Кабулов, послушал их планы и говорит: «Думаю,
что с названием, напоминающим марку не то колёсного, не то гусеничного
трактора вам далеко не уехать. Может, смените?».
Так из слов припева песни Энмарка Салихова на стихи Пулата Мумина.
«Киз бола» – «Озорная девчонка» по предложению Кабулова возникло
название ансамбля «Ялла».
И всё же, какими бы талантливыми эти ребята не были, но без Ало
Максумовича Ходжаева «Ялла» вряд ли состоялась.
Вообще-то родители назвали его Аъло, что означает «отлично», но
паспортистка наотрез отказалась вписывать твёрдый знак в его документы, так
и возникло имя – Ало.
Свою карьеру Ходжаев начал с комсомола, но это был совсем не тот
комсомол, из которого позже вышли ходорковские, потанины, авены, кириенко,
алламурадовы, рустамы шагулямовы, тимошенко или турчиновы. Это была
организация, во главе которой стояли, пусть не все, но многие люди искренние,
смелые, упорные, честные, отзывчивые, талантливые, совестливые… Написав
это вспомнил Геннадия Гладько, Хакима Кенжебулатова, Владимира
Багдасарова, которых знал ещё по Алмалыку. Ну а с Ало Максумовичем
впервые я встретился в 1974-м.
В ташкентском обкоме партии собрали лучших молодых журналистов
области и столицы республики. Сделали это по инициативе секретаря обкома
по идеологии А. Ходжаева. Он же вручал нам Почётные грамоты и выступил с
напутственным словом, обозначив основные ориентиры в работе. Да как
выступил! Не по бумажке нудным монологом, а с юмором, попросив не
стесняться и перебивать его, вносить предложения и смело отстаивая свою
точку зрения. Кстати, в Прибалтийских республиках, но об этом я узнал много
позже, с так называемой свободой слова было значительно напряжённее,
нежели тогда в Ташкенте.
Высокий интеллектуал, поэт, журналист, философ, общественный
деятель, готовый к компромиссам, но одновременно смелый и упорный – таким
мы знаем Алло Максумовича сегодня, а начинал он с того, что его исключили из
средней школы за… несанкционированное издание рукописного журнала
«Звонок», а потом долго не принимали… в комсомол.
Примечательно, что спустя полвека, эта история повторилась: в 2005-
2006 годах власти республики подвергли Ходжаева, возглавлявшего тогда
интернет-газету «Трибуна-уз», широкомасштабной травле, которую
координировал уже упоминавшийся гендиректор Узбекского агентства по печати
и информации Рустам Шагулямов.
И вообще Ходжаеву жилось ох как не просто. Почему? Потому что вечно
плыл не по течению. То публично выступит против широкомасштабной
кампании против писателей Владимира Дудинцева и Бориса Пастернака, то
начнёт разоблачать местных коррупционеров, одновременно спасая попавших
под каток идеологической машины. Но это принесло ему не только массу
неприятностей и бесконечную нервотрёпку, но также широкую известность в
республике и во всём СССР. Однажды выдающийся советский и российский
поэт, и политический деятель Расул Гамзатов, прилетев в Ташкент среди сонма
встречавших его чиновников и собратьев по литературному цеху не увидев
Ходжаева, нахмурившись, сказал: «Имейте в виду – для меня Узбекистан
делится на две половины – одна, это мой друг Ало, вторая – все остальные».
Так вот, о «Ялле». Мало, кто знает, что на первом республиканском
конкурсе этот коллектив, называвшийся тогда ВИА ТТХИ, победил благодаря
Ало Ходжаеву, воспользовавшегося своим служебным положением и, по его
собственным словам, «включившего при подсчете голосов административный
ресурс», т. е скорректировавшего их.
Из членов жюри конкурса более всех, как это не покажется
парадоксальным, ему тогда возражал народный артист Узбекистана Батыр
Закиров. Естественно, в тот момент он никак не мог предположить, что через
несколько месяцев в составе этого коллектива окажутся его родные браться
Фаррух и Равшан, а в конце своей, к сожалению короткой жизни, он будет
выступать именно с этим ансамблем.
Вскоре «Ялла» опять-таки при активном содействии Ходжаева
отправилась на первый всесоюзный конкурс «Алло, мы ищем таланты!», где с
песней Марка Фрадкина «На тот большак» вошла в число победителей
Каким образом он умудрился увидеть блестящее будущее этого
коллектива – загадка. Но факт остаётся фактом: в последней четверти
двадцатого столетия вместе с «Песнярами», «Поющими гитарами», «Цветами»,
Синей птицей», «Модо», «Самоцветами», «Ариэлем», «Весёлыми ребятами»,
«Электроклубом» «Ялла» была безумно популярна. Популярна она и сегодня,
ну а песня «Учкудук», сочинённая Юрием Энтиным и Фаррухом Закировым за
40 минут в 1980 году в городке, которого из соображений секретности на карте
СССР тогда не было, стала визитной карточкой ансамбля. Впрочем, Учкудук
прославила не только песня.
В 1966 году в нём родилась четырехкратная чемпионка СССР в
отдельных видах художественной гимнастики Венера Зарипова. Помните
такую? Забыли? Ну а о том, что летом 1985 года недалеко от него разбился
самолет ТУ-154, совершавший рейс из Карши в Ленинград, тоже забыли? И это
естественно. Жизнь-то продолжается. Просто я когда-то писал об этом, вот и
помню.

А знаете, когда впервые в русской словесности было упомянуто слово
Учкудук? Ох, давно. Узнал я об этом совершенно случайно, собирая сведения к
очерку о Константине Петровиче фон Кауфмане – первом генерал-губернаторе
Туркестанского края, кстати, немце по национальности.

В поэме Николая Гумилёва «Туркестанские генералы», включенной им в
сборник «Чужое небо», есть строки:
Они забыли дни тоски,
Ночные возгласы: «к оружью»,
Унылые солончаки
И поступь мерную верблюжью;
Поля неведомой земли,
И гибель роты несчастливой,
И Уч-Кудук, и Киндерли,
И русский флаг над белой Хивой.
Забыли? – Нет! Ведь каждый час
Каким-то случаем прилежным
Туманит блеск спокойных глаз,
Напоминает им о прежнем.

Кому они посвящены? Кауфману, под чьим непосредственным
командованием русские войска в 1873 году покорили Хивинское ханство, а в
1875 – Кокандское? Который распорядился основать в крае первые гимназии и
школы, публичную библиотеку, первую газету на русском языке, называвшуюся
«Туркестанские ведомости», и первый театр. А может быть, Михаилу
Григорьевичу Черняеву, бывшему с 1882 по 1884 годы туркестанским генерал-
губернатором, прославившимся тем, что, вопреки приказу военного министра,
17 июня 1865 года не остановился, а с наскоку взял штурмом Ташкент,
входивший тогда в состав Кокандского ханства. А ещё тем, что, выйдя в
отставку, в 1876 году отправился в Сербию «бить янычар». И ведь побил.
Литературовед, писатель, человек энциклопедических знаний и
разносторонних интересов Эдуард Бабаев в книге «Воспоминания»32 приводит
такой факт: «Анна Андреевна (Ахматова – А.Ф. ) очень сожалела, что Гумилёв
не успел повидать Среднюю Азию. И была взволнована, когда её знакомый,
полковник Крылов, сказал ей, что «Туркестанские генералы» Гумилёва – это
лучшее, что когда-либо было сказано о русской армии на востоке. „И Уч-Кудук, и
Киндерли, и гибель роты несчастливой“… Трудно даже поверить, что Гумилёв
никогда не был здесь».
Но он действительно в Средней Азии не был, но именно он в этом своём
стихотворении привёл замечательный, на мой взгляд, диалог ветеранов:
– «Что с вами?» – «Так, нога болит».
– «Подагра»? – «Нет, сквозная рана».
И сразу сердце защемит
Тоска по солнцу Туркестана.
32 Бабаев Э. Воспоминания. Санкт-Петербург: ИНАПРЕСС, 2000 г. Стр. 36.
И я тоже нет-нет, да затоскую по солнцу Туркестана. Нет, нет, да вспомню
окрестности Алмалыка, речку Ангрен, в которой на тыквенные мякиши с
приятелями ловил маринок, бесконечные футбольные матчи, походы к
развалинам средневекового городища Имлак, терпкий запах цветущих по весне
акаций и испепеляющий зной узбекистанского лета, который не замечался,
считаясь естественным.
А ещё неведомо почему начинаю вдруг вспоминать фрагменты поездок в
Фергану, Пскент, Навои, Самарканд, Ургенч, Наманган, Кайракум, Янгиабад,
Ош, Коканд, Бухару, Каракол, Бишкек, Ургенч, Ленинабад, переименованный в
Ходжент, другие узбекские, таджикские, киргизские города… И вдруг
неожиданно начинаю сомневаться: а был ли я в них действительно, и
действительно состоялась ли та жизнь, о которой я вспоминаю?..
…Вдруг дерево – жизни таинственный страж,
А может быть, это лишь только мираж,
А может быть, это усталости бред
И нет Учкудука, спасения нет?..

– звучит из радиоприемника.

Нет, размышляю я, никакой Учкудук и прошлая мая жизнь не мираж, тем
более – не бред. Это кусочек моей жизни, которую я люблю и помню. И ещё я
размышляю о том, что Запад – это совсем не Восток. А Восток соответственно
– не Запад. Но вот Киплинг, и его расхожая «формула», на которую так любят
ссылаться «знатоки», здесь совершенно не причем. Дабы убедиться в этом
достаточно взять да прочесть полностью его «Балладу о Западе и Востоке». Вот
как в действительности звучат столь часто упоминаемые строки:
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный господень суд.
Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
Несомненно, Джозеф Редьярд Киплинг хотел сказать и сказал о том, как
трудна, но вполне реальна такая встреча. И, как думаю, вовсе не
противопоставлял Запад с Востоком. Единственно для этого как подчеркивает
писатель, необходимо подняться выше толпы, то есть, своей стаи. Кому-то из
великих философов, политиков, исследователей это удавалось. Вспомним хотя
бы Льва Николаевича Гумилева. Или Далай-ламу XIV. Могучие, мудрые люди с
трагическими судьбами…
– Папа, а снег в этом году будет? – слышу я голос младшей дочки.
– Будет, — успокаиваю её.
– А почему тогда песни о пустыне поют?
– Это по заявкам радиослушателей. И потом – концерт-то из Москвы.
– Это мне понятно, — говорит она. – Но мы то здесь. Давай, если не
возражаешь, лучше переключимся в нашу жизнь.
2003-2010 гг.
После «узбекского дела»
планировали «ставропольское»
11 октября 2005 года в моей мюнхенской квартире раздался телефонный
звонок.
— Фитц, — подняв трубку, сказал я.
— Александр Владимирович? – уточнил незнакомый женский голос.
— Да — подтвердил я и удивился, так как, живя в Германии успел отвыкнуть
от обращения по имени-отчеству.
— С вами хотел бы поговорить Олег Иванович. Не возражаете?
— Нет! — ещё более удивился я, и на всякий случай уточнил: – В смысле,
Гайданов? — Но в трубке уже звучала музыка Чайковского. Кажется из «Пиковой
дамы».
Мгновенно вспомнив всех своих друзей, приятелей, знакомых я почти
уверился – единственный среди них Олег Иванович, конечно же, Гайданов. Но
как он меня разыскал, тем более по телефону, номера которого нет ни в одном
телефонном справочнике мира?!
— Саша, дружище, приветствую! – раздалась в трубке гайдановская
скороговорка. – Не ожидал? Только честно.
— Слов нет, слов нет, — только и смог я вымолвить.
— Сколько мы с тобой не виделись? Лет десять?
— Да нет, пожалуй, все пятнадцать.
— А по телефону не разговаривали?
— Вот здесь – десять.
— Да, — вздохнул Гайданов, — а, кажется, всё случилось вчера…
Дело было в Ташкенте
… В 1987 году по моему сценарию (режиссер Шавкат Джунайдуллаев) на
киностудии «Узбектелефильм» был снят документальный фильм “Глумление”. В
нём рассказывалось о чудовищном произволе, беззаконии, убийствах, круговой
поруке царившей в Узбекистане. Консультантом этого фильма стал первый
заместитель прокурора Узбекистана Олег Гайданов.
Люди старшего и среднего возраста, наверняка помнят, что именно в то
время в Узбекистане разворачивалось знаменитое “хлопковое дело”. Но мало
кто знает, что предшествовал ему доклад председателя КГБ Узбекистана
генерала Левона Мелкумова, сделанный им в мае 1981 года на заседании
коллегии КГБ СССР о возбуждении в республике ряда уголовных дел и о крайне
нервной реакции на этот факт местных руководителей высокого ранга.
Председательствующий на коллегии в Москве Ю.В. Андропов немедля
переговорил с присутствовавшим здесь же генеральным прокурором СССР А.М.
Рекунковым, и по согласованию с ЦК КПСС в Узбекистан была направлена
бригада прокуроров. Возглавил её Алексей Владимирович Бутурлин, ставший
позднее прокурором республики, а вот ближайшим его помощником, а спустя
некоторое время и главным бойцом с коррупцией и мафией, которая опутала
всю страну, а не один лишь Узбекистан, стал Олег Гайданов.
Естественно и о заседании коллегии КГБ СССР, о принятом на ней решении, и о
том, что в Узбекистан направили более 400 следователей и оперативных
работников, а затем еще порядка четырех тысяч (!) мобилизовав их из всех
регионов страны, я узнал значительно позже. И это, невзирая на то, что был
тогда главным редактором республиканской молодежной газеты. Точнее
дорабатывал в этой должности, не подозревая, каким “уважаемым людям”
своими статьями я наступил на больной мозоль.
…Несмотря на официально декларируемый в Советском Союзе
интернационализм, дружбу, равенство и братство немцам там жилось непросто.
Особенно, если немец занимал должность чуть-чуть выше помбригадира и
интересовался не только футболом, а недавней историей своего народа, его
настоящим и будущим. Впрочем, немцу с подобной любознательностью не
очень вольготно и в нынешней Германии, но это уже другая тема.
Только, пожалуйста, не расценивайте мои слова о жизни в СССР, как
очередное нытье очередного эмигранта-беженца, наводнивших Западную
Европу в конце ХХ столетия. Во-первых, никакой я не эмигрант, а во-вторых, не
хочу, и не буду мазать дерьмом страну, в которой родились и в которой
продолжают жить глубокоуважаемые мною люди. Но вот о некоторых
фрагментах «выкорчёвывания» неугодных, начавшегося в горбачевскую
перестройку, а также серьезной попытке, если не пресечь, то хотя бы
остановить коррупции, бандитизм и тотальное разграбление вначале СССР, а
затем России я всё же расскажу…
Национально непригодные
… Первым от занимаемой должности освободили главного редактора
выходившей в Ташкенте республиканской газеты «Ленин байрагъы» на
крымско-татарском языке Тимура Дагжи. Его «преступление» заключалось в
том, что в 1985 году он взял и, словно в омут головой, опубликовал рассказ,
суть которого в следующем: «Окончилась война. Из Германии возвращаются
четыре боевых друга. Немножко выпивают и делятся планами на будущее.
И вдруг один из них, грузин по национальности, говорит: „Приглашаю всех вас
в Кутаиси. Через месяц. Вы даже не представляете, каким вином я вас угощу,
какой шашлык отведаете, какие тосты услышите…“ – „Принимается, –
подхватывает узбек, – а потом ко мне в Самарканд. Ух, и пловом я вас угощу!
С родителями познакомлю, с сёстрами. – „Ну а оттуда ко мне в Свердловск, –
говорит русский, – на уральские пельмени!“ И только один из друзей, который
крымский татарин, покраснел от стыда и молчит. Некуда ему друзей
приглашать, потому что нет больше у него ни дома, ни родного очага».
Через пару дней после выхода газеты с этим рассказом Тимур Дагжи «за
проявление национализма» (это я цитирую запись в его трудовой книжке)
решением бюро ЦК Компартии Узбекистана был освобождён от занимаемой
должности.
Можно привести массу других, более «выпуклых» примеров борьбы
крымских татар за право возвратиться на родину, за что сотни активистов
по сфабрикованным обвинениям были осуждены и отправлены в тюрьмы
и лагеря. Десятки погибли.
Сегодня это кажется невероятным, фантастическим, а тогда за слова, что
«родина крымских татар – полуостров Крым», запросто могли отдать под суд,
инспирировав криминальное или хозяйственное преступление.
Тимура, просто уволив с выговором, пощадили. В какой-то степени
повезло и мне. После девяти месяцев непрерывных проверок, выматывающих
душу комиссий и допросов, с целью «выявления компромата» меня уволили
всего лишь «за злоупотребление служебным положением». В чём это
«злоупотребление» выражалось, и почему не было возбуждено уголовного
дела, никто не объяснял. Итак было понятно, что уволили меня потому что —
немец, публикую «вредные» статьи и не желаю вписываться в местный колорит.
К тому же в Узбекистане, напомню, уже работали «следаки», и перед Москвой
нужно было регулярно отчитываться о выявленных злодеях.
Вышибив меня с работы, а заодно мою жену, возглавлявшую отдел в
республиканском Обществе «Знание», ташкентская братва вознамерилась
одним выстрелом прихлопнуть нескольких зайцев. При этом действовали они
по методике 20-30 годов, когда сверху спускалась разнарядка на выявление
заранее заданного количества шпионов, диверсантов, вредителей,
контрреволюционеров и т. п. элементов, и которая непременно
перевыполнялась.
Того, что никакой разнарядки на этот раз не было «узбекские товарищи»
не знали. Ещё они не знали характеров и полномочий Бутурлина с Гайдановым,
прозванного впоследствии «волкодавом». И ещё «братья по разуму» не учли
моей привычки отступать, если того требуют обстоятельства, но никогда не
сдаваться, а главное не забывать оскорблений.
К этому меня приучила жизнь, начатая в поселке, возникшем на месте
лагеря для российских немцев и продолженная в городке, большинство
населения которого составляли недавние зеки и спецпоселенцы.
В чем-то оказалась похожа и судьба моего земляка Олега Гайданова.
Так же, как и я, он родился на северо-востоке Казахстана в Актюбинске.
Начинал токарем на заводе, отслужил в армии — в секретной школе авиации, в
которой готовили специалистов по присоединению атомных боеголовок к
межконтинентальным стратегическим ракетам. Едва, поступив в Саратовский
политехнический институт, Гайданов не стал инженером, но неожиданно его
направили на комсомольскую работу, а затем рекомендовали продолжить
образование в юридическом институте. В 1968 году он поступает на заочное
отделение Оренбургского филиала Московского юридического института,
который блестяще заканчивает в 1973 году.

Репетиция российского беспредела
К моменту нашего знакомства Олег Иванович поработал помощником
прокурора Актюбинска, затем Актюбинской области. Был прокурором одного из
районов этого города, возглавлял прокуратуру Гурьевской области, жестко
расправившись с браконьерами, уничтожавшими в бассейне Каспийского моря
и на реке Урал, тонны ценных пород рыб, в частности осетровых. По сути, в
СССР, это стало первым крупномасштабным сражением с так называемой
«рыбной мафией», закончившееся победой. Гайданова переводят на должность
заместителя начальника следственного управления прокуратуры Казахстана, и
снова череда громких процессов. Поэтому в его назначении заместителем
прокурора Узбекистана не было ничего удивительного. Правда, много позже он
скажет: «То, что нам приходилось расследовать в Казахстане, оказалось
детскими шалостями в сравнении с тем, что предстояло в Узбекистане. Но то,
что мы прошли в этой республике явилось, всего лишь репетицией ужасающего
«беспредела беззакония», с которым на уровне Генеральной прокуратуры
России пришлось столкнуться в середине девяностых. Сейчас (этот наш
разговор состоялся в январе 2006 года в Мюнхене) об организованной
преступности, мафиях, коррупции на верхах и преступных кланах нередко
говорят как о какой-то новости постсоветских времен. Для того чтобы правильно
понимать, откуда и каким образом это развивалось задолго до так называемой
перестройки, полезно ещё раз вспомнить узбекское “хлопковое дело”. Тем
более, что шум, поднятый некоторыми далеко не главными и не самыми
кристальными участниками того расследования, пытавшихся удовлетворить
собственные амбиции, превратило в памяти людей всё тогда случившееся в
некий балаган. А тогда всё было очень серьезно. Система власти в Узбекистане
была построена на поборах, хозяйственных злоупотреблениях, хищениях и
безнаказанности. И еще – на родственных связях и круговой поруке». От себя
добавлю – не в одном Узбекистане, а и в Азербайджане, Грузии, соседних
среднеазиатских республиках, Краснодарском, Ставропольском краях, десятках
других регионов огромной державы.
Кто-то, читая эти строки, наверняка, «споткнулся» о Ставропольский край.
Но об этом, т. е. о крае, позже. А сейчас прежде чем возвратиться к моменту
создания фильма «Глумление» и нашего с Гайдановым знакомства поясню, что
под «не самыми кристальными участниками узбекского расследований» Олег
Иванович наверняка подразумевал старших следователей по особо важным
делам при генеральном прокуроре СССР Тельмана Гдляна и Николая Иванова.
Это о них один из отцов «российской демократии» Анатолий Собчак, который
сам немало чего наворотил в Ленинграде-Питере, в своей книге «Хождение во
власть» написал: «На I Съезде оба опальных следователя потребовали, чтобы
им дали слово в дискуссии о работе их группы. Они были поддержаны
депутатами, и Президиуму ничего другого не оставалось: слово они получили.
Зал ждал разоблачений. И они прозвучали. Но без разочарования слушать
митинговый набор лозунгов на Съезде народных депутатов было нельзя. То, что
встречалось овациями на предвыборных собраниях, в этом зале
воспринималось всего лишь как демагогия. Я не мог не поражаться
профессиональной беспомощности обоих следователей. Они не ответили даже
на те обвинения, которые без труда могли опровергнуть. Если им ставили в
вину, что при обысках в Узбекистане они не утруждали себя описанием каждой
изъятой из тайника драгоценности и это бросало тень на честность самих
следователей, то им ничего бы не стоило доказать беспочвенность этих
обвинений. Под началом Гдляна и Иванова работало более двухсот
следователей, и если бы руководители следственной группы решили сами
переписать каждую изъятую у обвиняемых вещь, только эта работа заняла бы
месяцы! Не Гдлян с Ивановым, а их сотрудники позднее рассказали:
драгоценности на месте взвешивались и опечатывались, а затем под охраной
направлялись в КГБ или Прокуратуру, где специальная комиссия снимала
печать и тщательно переписывала каждый предмет… То, что партийный
аппарат продажен, то, что взятки брались и берутся, знают все, и ни тени
сомнения тут у депутатов не было. Но тянулись минуты, десятки долгих минут, а
ничего, кроме общих фраз, оба следователя и не собирались сообщить Съезду.
Собственно говоря, это и есть популизм».
К сожалению, Тельман Гдлян и Николай Иванов скорее навредили,
нежели способствовали выявлению шефов мафии, скрывающихся за дверьми
высоких кабинетов. Причём, не в Ташкенте, а в Москве. В подтверждение этих
слов приведу цитату из моментально ставшей бестселлером книги Гайданова
«На должности Керенского, в кабинете Сталина. Прокурор России вспоминает»,
вышедшую в 2005 году в московским издательстве «Алгоритм-Эксмо»:
«Немного в сторону, но это любопытно с точки зрения роли случая в истории
сверхдержав: почти через год членам оперативной группы, разрабатывавшим и
осуществлявшим операцию в Бухаре, предстояла, вместе со всей их техникой и
агентурой, новая далекая и серьезная командировка. Группу, усиленную
работниками центрального аппарата КГБ СССР, перебросили на юг России и
она начала работать в городе Ставрополе и вокруг него.
Ближайшие планы генерального секретаря ЦК КПСС (имеется в виду
Ю.В. Андропов) по борьбе с коррупцией и особенно место предстоящего удара
ни у Мелкумова (в описываемый период Л. А. Мелкумов возглавлял КГБ
Узбекистана), ни у других людей его группы, сомнений не вызывали. Однако в
СССР произошла очередная, и на этот раз последняя смена власти.
Неизвестно насколько новый генеральный секретарь ЦК КПСС, бывший первый
секретарь Ставропольского крайкома партии М.С. Горбачев к этому имеет
личное отношение, но в мае 1985 года вся группа была отозвана из Ставрополя
и больше туда не возвращалась. Все документы, которые за несколько месяцев
они успели наработать в Ставрополе, остались на Лубянке… Майоры и
подполковники КГБ Узбекистана были возвращены в Ташкент, им объяснили,
что их бухарское дело получило слишком большой развитие, а сил не хватает.
Ребята умные, они понимали, что фактически за этим стоит, но офицерам КГБ
не положено задавать вопросы, они должны выполнять приказ. А приказ –
дорога в Узбекистан, продолжить начатое ими дело, которое к этому времени
было принято к производству Тельманом Гдляном, следователем по особо
важным делам прокуратуры СССР».
Как мне рассказывал Гайданов, через несколько дней после выхода книги
ему позвонил помощник Горбачёва и поинтересовался – может ли он
официально подтвердить утверждения, содержащиеся в ней и которые, как он
выразился, бросают тень на честь и достоинство Михаила Сергеевича? В
частности, о запланированной следственно-прокурорской проверке
Ставрополья, подобной той, что была проведена в Бухаре? Олег Иванович
ответил, мол, никаких проблем, тем более что большинство из тех, кто готовил и
начал эту проверку в Ставропольском крае, к счастью, живы и готовы дать
официальные показания. Больше по этому поводу ему никто не звонил.
К слову, упомянутое бухарское уголовное дело, как считает Гайданов, так
или иначе, явилось «материнским» почти для всех дел о коррупции, приписках
и хищениях в Узбекистане. Именно из этого дела выделялись сотни
материалов, по которым возбуждались и расследовались все новые уголовные
дела в отношении сотен взяточников и расхитителей. Хочу подчеркнуть, что
вопреки домыслам, так называемых «разоблачителей московского десанта»
бригада Алексея Бутурлина начала не с репрессий, а с мер по спасению сотен
невиновных людей. Её члены начали устанавливать факты незаконного
возбуждения уголовных дел по сфальсифицированным материалам, арестам
неугодных, помещения их в психушки и т. д. Но неожиданно всю бригаду, а
впервые следователи прибыли туда в период правления Л.И. Брежнева,
отозвали в Москву. Но сразу же после его смерти новый генсек ЦК КПСС Ю.В.
Андропов дал указание КГБ СССР организовать системную, крупномасштабную
проверку в Узбекистане. Начать решили с Бухарской области.
И вот, в час «икс» сразу по 20 адресам были проведены обыски. Их
результаты повергли всех в шок. Наверняка гебисты почувствовали себя
примерно как Алибаба в пещере сорока разбойников. Только у начальника
областного управления торговли Кудратова было изъято свыше 6 тысяч
золотых монет царской чеканки. Всего же у арестованных изъяли денег и
драгоценностей на сумму свыше 15 миллионов рублей, что тогда было
эквивалентно более чем 23 миллионам долларов США. Такого «улова» всего
лишь по одному уголовному делу за всю историю СССР, как утверждает О.И.
Гайданов, никогда не было. Не было пока такого и в современной России.
Однако главный успех заключался в том, что были обнаружены документы,
раскрывающие всю систему взяточничества и хищений, выходящую далеко за
рамки Бухарской области и охватывающую практически весь Советский Союз.
Более того, стало понятно, что вовсе не Узбекистан «Мекка советской
коррупции», а Москва. Более того, на Кавказе, в Ставропольском
и Краснодарском краях масштабы злоупотреблений и приписок в разы
превышали то, что происходило в Средней Азии.
Их спасла смерть Андропова
Представляете, какой шок испытали многие, если не большинство,
высокопоставленных партийных и советских руководителей государства, их
многочисленные домочадцы и подельники, узнав о том, что следующими
наверняка будут они? Предполагаю, что особо их ужаснула та легкость и
быстрота, с которой «следаки», выпотрошив «узбекских товарищей»
нацелились на другие регионы. Правда, на их счастье умирает Андропов. На
смену ему приходит вначале Черненко, а ещё менее чем через год в Кремле
воцаряется Горбачёв. На какое-то время страна погружается в фантасмагорию
так называемой борьбы с нетрудовыми доходами, когда, например, в
среднеазиатских республиках, по команде из Центра начинают с вертолетов
сбрасывать огромные камни на теплицы, в которых растет лук, помидоры,
петрушка, укроп, а под лозунгом борьбы с пьянством вырубать уникальные
виноградники. Подобное происходит в других республиках, краях и областях.
Но, несмотря на это большую часть населения охватывает эйфория ожидания
кардинальных жизненных перемен. Естественно, к лучшему. На лучшее
надеются и те, кто совсем недавно, при Андропове, «навек прощался с волей».
Но где гарантия, что на смену «Мише-перестройщику» не придет еще один
Юрий Владимирович? Тем более, где гарантии, что Горбачёв, пытающийся
постоянно усесться минимум на два стула, удержится на своем посту?
Естественно у подавляющего большинства населения таких вопросов не
возникала, но у тех, кто уже обладал миллионными состояниями, кто, заняв
посты равнозначные директорским должностям гигантских концернов, банков
или корпораций США или Европы, об этом задумывались. А, задумавшись,
принялись, что было сил раскачивать судно, на фок-мачте которого еще
трепетал серпасто-молоткастый. Авось черпанет бортом воды, начнется паника,
а уж мы, как говорится, сориентируемся. И в результате судно едва не потонуло,
точнее — развалилось на 16 разновеликих плотов, чего ни сами
раскачивальщики, ни те кто наблюдал за всем этим с американского и
европейского берегов, даже предположить не могли.
Конечно, взваливать всю вину или напротив воздавать хвалу
исключительно коррумпированным партийным, комсомольским и советским
чинам, не стоит. Но в том, что СССР развалился, вопреки воле бесспорного
большинства его граждан, их заслуга. Говорю об этом без всякого злорадства.
Скорее, как сторонний наблюдатель, ибо и тогда, и раньше всегда мечтал
уехать в Германию, реализовав, тем самым мечту отца и обоих дедов. И все же
мне искренне жаль, что Советский Союз исчез. Прежде всего, потому, что
процентов 70, если не 80 людей его населявших обнищали и влачат теперь
жалкое существование. Кроме того, жизнь в однополюсном мире, каковым он
стал, много тревожнее и сложнее, нежели когда у США был противовес в виде
СССР. Да и в той же Германии социально-экономическое положение из года в
год ухудшается, чему способствует фактическая ликвидация государственных
границ, массовый приток беженцев из регионов, где огнём и мечём
устанавливается новый демократический порядок.
Но стоит ли сожалеть о том, что изменить не в состоянии? Нет, конечно.
Более того, я искренне рад, что дожил до нынешнего времени, сравнительно
легко выйдя из ситуации, в которой оказался в связи с появлением фильма
«Глумление». А ведь всё могло закончиться еще тогда. По крайней мере, для
меня и членов моей семьи. Спасибо, Бутурлину33 и Гайданову, выручили. Нет,
правильнее – спасли!
После того, как меня уволили с должности главного редактора
республиканской газеты какое-то время ни я, ни жена не могли нигде
устроиться. Наконец, с приключениями я поступил редактором на Узбекское
радио, а при первой возможности, отправился в Москву, где, воспользовавшись
старыми связями, было решено, что через год специально для меня «Heues
Leben» откроет должность собственного корреспондента по республикам
Средней Азии с корпунктом в Ташкенте, а пока меня оформят внештатным
корреспондентом, т. е. фрилансом этой газеты.
В то время она имела статус «центрального органа советских немцев», а,
кроме того, являлась изданием «Правды». Иными словами, неофициальные
полномочия, которые я автоматически приобретал, становясь её
представителем, были во много крат весомее, нежели те, которые имел, будучи
главным редактором республиканской молодежки. Более того в Ташкенте эту
газету многие считали не советской, а гэдээровской, что для меня, как её
собственного корреспондента, тоже являлось большим плюсом.
Естественно, до поры до времени об этом я никому не говорил. Даже
старинным друзьям-приятелям. Благо осталось их всего несколько человек,
остальные же, посчитав меня списанным в тираж, «забыли» и мой адрес и
номер телефона. Но в этой кажущейся неприятности была и своя приятность.
Работая на радио, я сошелся с несколькими интеллектуалами, в том числе и
живущим ныне в Венгрии писателем и предпринимателем Олегом Воловиком,
который поддержал меня в непростой период жизни. Собственно он, а также
ещё два человека, имена которых не называю, опасаясь, что у них возникнут
проблемы (оба живут в Узбекистане) помогли мне собрать факты, которые
легли в основу «Глумления», а также цикла статей о коррупции в Узбекистане и
умышленном провоцировании кровавых межнациональных конфликтов в
Средней Азии и на Кавказе. Их опубликовал ряд московских газет и журналов,
перепечатали западные издания, они прозвучали на волнах радио «Свобода».
И началось.
Вендетта по-узбекски
Я как раз был в командировке в Москве, когда позвонила жена и сказала,
что только что встретилась с Олегом Гайдановым, который предупредил, что по
имеющейся у них, т. е. у прокуратуры информации, с нами решили
расправиться. Поэтому он рекомендовал мне, как можно дольше задержаться в
столице, а жене с детьми быть предельно осторожными, ну а лучше тоже
уехать. Конечно, Олег обещал о них позаботиться, но гарантии дать отказался,
сказав с грустной усмешкой: «Признаться, я и сам не всегда уверен, доживу ли
до вечера».
Сегодня подобной реакцией на фильм и газетные статьи никого не
удивишь, но в конце восьмидесятых прошлого века это было ещё диковато,
хотя о том, что неугодных иногда закатывают под асфальт я, естественно, знал.
33 17 апреля 2013 г. после продолжительной болезни Алексей Владимирович Бутурлин
скончался в Москве.
Но по настоящему испугался я значительно позже, когда в Ташкенте искалечили
писателя Рауля Мир-Хайдарова, кстати, тоже, как и мы с Гайдановым,
родившегося в Актюбинской области. После выхода в свет его романа «Пешие
прогулки», который позже стали называть «социально-политическим
исследованием периода реанимации капитализма на постсоветском
пространстве», и который вполне можно использовать в качестве учебного
пособия для изучения «русских» методов начального накопления капитала и
борьбы за сферы влияния, на Рауля было совершено покушение. Выжил он
чудом, благодаря стараниям не только врачей, но Олега Гайданова, а также
являвшегося тогда первым заместителем министра внутренних дел Узбекистана
Эдуарда Дидоренко, организовавших круглосуточную охрану палаты, в которой
находился Рауль. В больнице, с переломанным позвоночником и доской на
груди, Мир-Хайдаров карандашом дописал второй свой роман — «Двойник
китайского императора», в котором показал сращивание организованной
преступности с верхними эшелонами власти и разложение высшей кремлевской
элиты. После этого ему, естественно, пришлось из Узбекистана срочно
эмигрировать.
Прошло ещё немного времени и другому моему другу — журналисту
Сергею Гребенюку в Ташкенте отрезали голову, наказав таким ужасающим
образом за цикл критических статей. Впрочем, этот грустный перечень имен и
фактов можно продолжать долго. Но мне очередной раз повезло – в Москве я
получил квартиру и моя семья вместо того, чтобы укрываться в Ташкенте,
перебралась в первопрестольную.
Кому помешал Гайданов?
А вскоре сменил место жительства и Гайданов. Работу следственных
групп в Узбекистане по приказу Михаила Горбачёва свернули. Почему? Ответов-
версий не так уж много, я же думаю, что главной побудительной причиной
явился страх высших советских чиновников быть, как и их подельники рангом
ниже, разоблачёнными. И ещё следственные бригады, сколоченные из
профессионалов типа Гайданова, очень мешали тем, кто готовил Советский
Союз к разрушение с последующим разграблением.
Несколько лет Гайданов проработал прокурором Целиноградской,
(переименованной позже в Акмолинскую) области Казахстана, а затем его
пригласили на работу в Москву. Здесь он принял участие практически во всех
громких делах и процессах смутного для России времени, о чём подробно
рассказывает в книге “На должности Керенского в кабинете Сталина”. В ней же
он рассказывает о намерении «группы узбекских товарищей» ликвидировать
меня и мою семью.
С мая 1994 года Гайданов — заместитель генерального прокурора России
и на недолгое время становится исполняющим обязанности генерального
прокурора. Но в 1996 году, не разделяя политических взглядов ельцинского
режима, он, как и его коллега, бывший генеральный прокурор России Алексей
Иванович Казанник, уходит в отставку. Вначале Олег Иванович становится
главным консультантом совета директоров “Внешэкономбанка”, а чуть позже
старшим вице-президентом РАО “Международное экономическое сообщество”.
Но обе престижные должности не устраивают его. Гайданов привык к
самостоятельности.
В 1998 году с единомышленниками Олег Иванович организовывает в
Москве юридический центр “Советник права”, который быстро завоевал
авторитет в России, в странах СНГ и в дальнем зарубежье…
… Как-то так получилось, что мы с Гайдановым долго не виделись. Очень
долго. А встретившись в мюнхенском аэропорту, обнялись и, не произнеся ещё
и пары слов, поняли — предаваться воспоминаниям нам с ним рановато. Есть
дела поинтереснее.

2009-2013 гг.
Страна ушедших друзей
Возвращение в Ташкент
В Ташкент я прилетел весной. В этом городе я не был давно, лет
пятнадцать и, вероятно, вообще никогда не ступил на его землю, если бы не
некое тревожное состояние души, которое не отпускало последние несколько
месяцев. Ночами мне иногда стала сниться моя бабушка Таня. А днём вдруг ни
с того ни с сего я начинал вспоминать своего отца и деда Готлиба.
Отец умер, когда я был совсем мальчишкой, а вот дед — когда мне было
уже за тридцать. Но эпизоды воспоминаний, касающиеся их, во временном
отрезке почему-то были примерно одинаковыми. Впрочем, этот факт меня
особо не занимал. Я просто констатировал его. И ещё я точно знал, что как
можно быстрее обязан побывать на их могилах.
В Ташкентском аэропорту меня встретил бывший сосед по дому на Ц-1
(центральные районы узбекской столицы имеют обозначение Ц-1, Ц-2 и т.д.),
многократный чемпион Узбекистана по теннису, бывший спарринг-партнер
второго секретаря местного ЦК партии Яков Рыбальский, который вообще-то
должен был находиться в Израиле, но большую часть времени проводил здесь
или в других весьма отдаленных от Земли обетованной местах. Связано это
было с тем, что Яша, как сообщала российская и западная пресса, был теперь
чем-то вроде секретаря у местного Дона Корлеоне, являясь по
совместительству его «правой рукой», «ближайшим советником» и «главным
переводчиком с иностранных языков».
За годы, что мы не виделись, он мало изменился, даже не погрузнел.
Единственно, на его лице появился глубокий шрам, но они, как известно,
мужчин украшают. Тем более таких, как Яков.
Каким образом он узнал, что я прилетаю, так и осталось загадкой. Но
увидев его, помню, очень обрадовался и ничуть не удивился, чем несколько
расстроил Рыбальского.
— Это же сюрприз, — обиженно сказал он. — Неужели Якубов (общий
приятель, журналист-сказочник широкого профиля) вложил?
— Нет, — успокоил я его, — никто не вкладывал. Просто я о тебе часто
думал…
… Как и в старые добрые времена, Яша встретил меня, чуть ли не у
трапа самолета, поэтому обошлось без формальностей, т. е. мой багаж никто не
досматривал, а фотографию в паспорте не сличал с оригиналом.
На двух новеньких джипах, во втором ехали «быки», мы, игнорируя
сигналы светофоров и застывших пузатыми гномами постовых милиционеров,
которыми была утыкана трасса, проследовали на квартиру главного узбекского
правозащитника, Марата Захидова, где я намеревался провести несколько
дней.
Яша с Маратом, словно два горячо привязанных и давно не видевшихся
брата, крепко обнялись, хотя, по большому счёту, если их что и роднило, так это
слабость к женщинам, из-за которой первый имел в основном проблемы, а
второй — сплошные удовольствия. Дело в том, что от Яши женщины хотели
получить всё — деньги, любовь, детей, законный брак, французское,
бразильское, или, на худой конец, таиландское гражданство и даже
эксклюзивное право подачи последнего стакана воды. А вот от Марата они
хотели только секса, ибо ничего иного у правозащитника не было, хотя, как
утверждали злые языка, деньжата у него водились, и не малые.
Недоброжелатели, в основном такие же, как он правозащитники-диссиденты,
усиленно распространяли слухи, что Марат долгие годы является тем самым
дрессированным козлом, который заводит баранов-правдоискателей на
местную скотобойню.
В этот момент зазвонил один из трёх Яшиных «мобильников».
— Ага, понял, — процедил он в трубку и, резко развернувшись, двинулся
к выходу.
— Ты куда? — удивленно спросил Марат.
— Вечером увидимся, — не сбавляя хода, ответил Яша, — в ресторане.
Столики заказаны…
Но мы больше не увиделись. Яша куда-то пропал. Впрочем, я, конечно,
знаю куда, но к делу это не относится. Главное — никаких неприятностей с ним
не случилось, а его ненавязчивую опеку и дружеское внимания я ощущал всё
то время, что гостил в Узбекистане.
Ну а спустя несколько лет мировые телеграфные агентства вдруг
распространили информацию, что Яша включён в чёрный список людей,
которые, по мнению Минюста США входят в международную преступную
группировку «Братский круг». А она, т. е. «Братский круг», в компании с японской
Якудзой, итальянской Каморой, мексиканской Лос-Зетас и интернациональной
Маара Сальватруача, что на сленге означает «сальвадорские бродячие муравьи»
или MS-13, представляет ужасающую опасность для Соединённых Штатов.
Ну, что касается США, то о них я ничуть не обеспокоился. Они сами кому
хочешь и «угрозу составят», и приговор без суда-следствия в исполнение
приведут. А вот давнего друга Яшу зауважал ещё больше. Ведь ни кого-нибудь,
а самого дядюшку Сэма испугал, а ещё в американской и европейской прессе
его назвали «одним из самых влиятельных израильтян», который «свою
деятельность афишировать не любит». И правильно делает. Но если кому-то
действительно важно знать что представляет собой Яков Рыбальский, то
спросите меня, и я отвечу: надежный друг, который не подводит.
Кроме него в этом самом «Круге», есть другие, на мой взгляд, достойные
люди. Например, певец Григорий Лепс, назвавший все выдвинутые
американцами обвинения, «абсурдными». «Бредовая нелепая история сродни
мифу об иракской атомной бомбе, — заявил он журналистам. — Если в США
считают, что я преступник, то пусть тогда выкопают из могилы Фрэнка Синатру
(его же тоже обвиняли в причастности к мафии) и посадят в тюрьму»34.
Впрочем, мы несколько отвлеклись. Пора возвращаться в Узбекистан.
Ну, здравствуй, Алмалык
Через день после прилёта в Ташкент я отправился в Алмалык, город, в
котором прошло моё детство и юность и на кладбищах которого похоронены
очень близкие мне люди.
34 «Известия», 31 октября 2013 г.
Странно, но, подъезжая к нему, я почему-то не ощущал ни волнения, ни
грусти. Но вот чувство некой тревоги никак не покидало.
За рулем автомобиля был зять Марата — Дильшод.
— Знаешь, дружище, — сказал я ему, — мне хочется кое-что вспомнить.
Поэтому сначала мы немного поездим по городу. Я буду указывать дорогу.
— Конечно, Саша-ака, — ответил Дильшод, — будем ездить пока она
(имелась в виду машина) ездит.
За пятнадцать лет, что я не был в этом «городе металлургов, строителей
и химиков», здесь многое изменилось — и люди, и дома, и что-то, наверное,
ещё. Помните айтматовские «Когда деревья были большими»? Так вот, живя
здесь, мне действительно многое казалось большим и значительным. Но
наряду с этим я твердо знал, что Алмалык — это не более чем точка, эпизод,
фрагмент в моей будущей шумной, непременно авантюрной, веселой и
увлекательной жизни. Точнее, мне в эту «шумность» и «авантюрность» очень
хотелось верить, ибо так было легче жить. И ещё я никогда не думал, что
однажды меня вдруг так потянет в этот городок, прижавшийся к одному из
выжженных до коричневой гладкости отрогов Кураминского хребта. А может, я
просто стал сентиментален, и мной двигало некое предчувствие? Ведь недаром
в последние месяцы я стал видеть во сне своих умерших родственников.
Подъехав к зданию редакции городской газеты, в которой работал
юношей, я с удивлением обнаружил, что бюст геолога Бориса Наследова,
который стоял напротив, куда-то исчез. За что новая власть свергла его,
родившегося еще в XIX веке и умершего в 1942 году, для меня так и осталось
загадкой. Скорее всего, её раздосадовал сам облик скульптуры — внешне
больше похожей на пионера-переростка, нежели на бравого геолога, благодаря
открытиям которого, собственно, и возник Алмалык.
Впрочем, вопрос этот носил риторический характер. В Ташкенте,
например, мне так и не смогли объяснить, за что свергли с постаментов
памятники Николаю Гоголю, Максиму Горькому, Юрию Гагарину, поэту
узбекского пролетариата Хамзе Ниязи, генерал-майору Сабиру Рахимову,
единственному узбекскому генералу Второй Мировой…
…Заодно с мраморной стены у входа, переименованной станции метро
имени Валерия Чкалова в «Дустлик», т. е. «Дружбу», сколотили бронзовый бюст
покорителя неба и маршрут его беспосадочного перелёта из Москвы в Ванкувер
через Северный полюс. К слову, станция Чкаловская, сданная в эксплуатацию в
1987 г., своё название получила по имени располагавшегося рядом с ней
авиационного производственного объединения им. Чкалова, ежегодно
выпускавшего до полусотни самолётов. Построили её на средства завода. Но с
2011 г. авиалайнеры здесь более не собирают, так что переименование станции
в какой-то степени символично. И с Карлом Марксом, Лениным, Мальчишем-
Кибальчишем, Фрунзе, Кировым, Куйбышевым более-менее понятно. Первого
— за «всепобеждающее учение», другого — за следование ему, Мальчиша — за
финансовые манипуляции внука-губошлепа Егорки, революционных деятелей
за то, наверное, что коммунистами были. Хотя не будь их и Узбекистан, как
государство наверняка не состоялся.
Попутно, что называется, «подчистили и хвосты». В апреле 2011 года был
демонтирован последний известный в Узбекистане бюст Иосифа Сталина. Он
стоял во дворе частного дома Лазокат Нормирзаевой, жительницы посёлка
Сайлык Ташкентской области. Там он находился около полувека, а до этого был
одним из официальных советских памятников Узбекистана. Во время борьбы с
последствиями культа личности (в период правления Никиты Хрущёва) этот
монумент был демонтирован, и Лазокат Нормирзаева с помощью
родственников увезла гранитного Иосифа Виссарионовича домой и установила
в своём огороде. У другого жителя посёлка Сайлык была конфискована
коллекция скульптур советских вождей, стоявших ранее в пионерских лагерях и
зонах отдыха. Представители властей заявили, что держать дома «таких и
подобных товарищей» запрещено. Как полагает оппозиционное интернет-
издание ИА «Фергана» причина этому не идеологические расхождения, а
«чувство ревности» со стороны президента Ислама Каримова. Да, чудно,
загадочно время, в которое живём…
…Зашёл в редакцию «Алмалыкского рабочего». Всё то же самое:
атмосфера, вид из окон, провинциальная неторопливость… Только люди другие
и вместо пары пишущих машинок на всех гамузом, как было в моё время, у
каждого — по компьютеру.
Марат Вахаев, который теперь здесь главным и которого я помнил ещё
студентом-заочником факультета журналистики ТашГУ, меня не узнал. А узнав,
чуть не заплакал. Как я понял от радости встречи и глубины переполнивших его
чувств.
Я же вспомнил тех, с кем здесь работал — Бориса Кима, Володю
Гладникова, Нину Гришанову, Славу Кирпичникова, Марину Мельникову, Свету
Кожину, Эллу Кохан, Толю Рассказова, Марка Теплова, но главное, самого
верного и искреннего друга, который когда-либо был в моей жизни, — Виктора
Карнаухова.
Когда в 1982-м он умер в Башкирии, я не поехал на похороны — грызли
неприятности, захлестывали проблемы, маячил суд. Я отбил телеграмму,
выразил соболезнование. А потом понял — как же низко себя повел. Ведь я был
просто обязан, бросив всё и наплевав на всех, непременно проводить Витю в
последний путь. И от того, что этого не сделал, на душе с каждым годом всё
горше и пакостней. Одна надежда, что там, в следующей жизни, которая, как
говорят, будет вечной, попрошу у него прощения. Витя, конечно, простит. А вот я
себя — нет.
А ещё я вспомнил, как меня принимали здесь в коммунистическую
партию. Шёл ласковый, застойный 1972 год. Я был молод, весел, любил
девушек, вино, хорошую компанию, а заодно свою работу в городской газете. И
вот однажды, ближе к окончанию рабочего дня, вдруг меня вызывает главный
редактор Борис Ким. Первыми его словами, помню, были: «Плотнее закрой
дверь и садись». Сажусь. Ким говорит: «Бери бумагу и пиши заявление в
первичную парторганизацию с просьбой принять тебя кандидатом в члены
КПСС». Услышав это, я едва со стула не свалился, но не от радости.
Только не подумайте, что начну корчить из себя тайного противника
режима, скрытого антикоммуниста, вроде режиссера Марка Захарова,
получившего во времена «лютого тоталитаризма» все без исключения
советские премии: от государственной до квартальной, а в 1991 году перед
объективами теле- и кинокамер выпятив нижнюю губу и сжёгшего свой
партбилет. Всё было прозаичнее. Дело в том, что иногда я становился
невольным свидетелем, как на партсобраниях поочерёдно «драили» моих
приятелей по веселому времяпровождению. Ну а меня, естественно не трогали
— мол, что с беспартийного взять? Поэтому желанием вливаться в их ряды я не
горел и когда Борис Александрович предложил писать заявление, то
моментально сообразив, что за этим последует, ответил, что недостоин. Мол,
нужно поработать над своим идейным уровнем, и всё такое. Но слушать он
меня не стал, а, прервав, пояснил: «Я сейчас прямо из горкома, от первого
секретаря Вали Мухамедовича Мухамедова, который, вздрючив меня за
кадровую политику, рекомендовал тебя уволить, а на освободившееся место
взять местного кадра, т. е. узбека или на худой конец — русского». — «А за что
увольнять?» — наивно спросил я. «За то, что ты — немец, — пояснил Ким. А
официально за то, что не имеешь высшего образования (я тогда только
поступил на заочное отделение факультета журналистики), — и продолжил: —
Но я сам — кореец, т. е. из депортированных, поэтому, испытывая к тебе
классовую солидарность, сказал, что на собрании первички мы приняли тебя в
кандидаты в члены КПСС и поэтому уволить не можем. Теперь понял?».
Я всё понял. Через час собрались наши большевики, и я влился в их
ряды. Ну а через год Бориса Александровича самого ушли с места главного
редактора. Он уехал в Наманган, где стал работать в областной газете. Связи я
с ним не терял, и однажды наведавшись к нему, познакомился с ещё одним
прекрасным человеком и журналистом, чья порядочность и надёжность
проверена десятилетиями – Александром Пукемовым. С Сашей, который живёт
теперь в Саратове, мы перезваниваемся, а вот контакты с Кимом утеряны, о
чём очень сожалею. Изумительным человеком и товарищем был Борис
Александрович.
Коли рассказал, как вступал в КПСС, то правильным будет, если сообщу,
как покидал её. В перестройку приоткрылись многие из архивов, и я, как
журналист, стал в них работать. Прежде всего, естественно, с документами,
касающимися российских немцев, других депортированных народов. И когда
понял, что в геноциде против безвинно наказанных, но так и не
реабилитированных, повинны не только Сталин и его окружение, но и
большевики-ленинцы, троцкисты-бухаринцы, хрущёвцы, брежневцы включая
того же Горби, Ельцина и им подобных, то состоять с ними в одной организации
посчитал аморальным. Случилось это в Москве, в феврале 1990 года. То есть,
КПСС я покинул раньше главных российских демократов и неглавных – тоже.
Но это так, к слову. Пора возвращаться в Алмалык.
…Выйдя из редакции «Алмалыкского рабочего» я отправился к моему
сыну Юрию, который сохранив нашу фамилию и не изменив национальности в
паспорте, так и не получил разрешения на переезд в Германию.
С его матерью, русской по национальности, в армейском
скоропалительном браке я прожил всего ничего и этот факт, по сути, явился
основополагающим в отказе немецких чиновников разрешить Юре переезд.
Причина, которую для него изобрели (не для него одного) – «воспитывался без
влияния немецкого отца и не говорит на диалекте». Ну а то, что он вырос у
своей немецкой бабушки, был в паспорте записан немцем и всегда носил
фамилию Фитц, чиновники сочли «малосущественным».
Наша встреча была радостной и грустной. По крайней мере, для меня,
ибо в том, как складывалась его судьба, я, прежде всего, винил себя. И его
немножко.
Хотя всё ведь относительно, и то, что одному кажется трагичным, другой
рассматривает, едва не как счастье. Юра уезжал в Россию, в Подмосковье.
— Поверь, папа, — вздохнул он, — не судьба мне жить в Германии, а вот
в России — судьба. И меня это устраивает.
— Ну что ж, в таком случае давай, съездим к моему отцу, твоему деду. Ты
попрощаться, я поздороваюсь.
— Съездим, — согласился Юра, — я недавно был на его могиле.
Мы окликнули с кухни Дильшода, который «гонял» там чай, сели в его
юркого «корейца» и направились в сторону рудника Кургашинкан, где
находилось старое кладбище, и на котором покоился мой отец.
Когда-то, в пору моего детства, уж не знаю почему, Алмалык усиленно
карабкался в горы. Метр за метром, цепляясь за склоны домишками,
палисадниками, курятниками и собачьими будками, он поднимался всё выше и
выше, пока вдруг не разнесся слух, что где-то подо всем этим обнаружены
огромные залежи не то медной, не то цинковой руды с вкраплениями золота и
чего-то редкоземельного. А значит, скоро всех снесут, выдав компенсацию, на
которую и палатку не купишь.
Вначале эта весть всех озадачила, потом началась массовая распродажа
частного сектора, прекратили строительство государственных квартир, и город
постепенно стал скатываться в долину, ближе к речке, отделявшей его от
поселка (теперь — города) Ахангаран. А вот кладбище осталось.
…Усеянная камнями дорога, по которой мы ехали, неожиданно
оборвалась у края, глубиной метров в пять, рукотворного ущелья, по дну
которого пролегали железнодорожные рельсы. Поскрипывая думпкарами, по
ним плавно прокатился состав, гружёный рудой.
— Хорошо, что сейчас светло, — усмехнулся Дильшод, — а то бы прямо
туда, вниз.
— Действительно, хорошо, — согласился я, — но как же люди на
кладбище ходят?
— Не знаю, — пожал плечами Дильшод. — А может, кладбища и нет уже?
Может, его тоже перерыли и на «вертушках» (при этом он ткнул пальцем в
сторону рельс, по которым только что прошел состав) возят на фабрику?
— Да нет, всё в порядке — вмешался Юра, — я же говорил, что был
здесь…
Кладбище, к счастью, осталось. Его не тронули. Это я выяснил, когда
возвратились вниз и мы с сыном, оставив Дильшода в чайхане на окраине
города, вдвоем, по узкой тропке, поднялся к нему с другой стороны.
Открывшаяся нам картина впечатляла. Кладбище, которое находилось на
горке, с трех сторон окружали крутобокие, поросшие редкими пучками травы,
холмы. А вот с той, откуда пришли мы, высились отвалы пустой породы,
разглаженные поверху бульдозерами и от этого имеющие вид неких загадочных,
со срезанными верхушками, пирамид. На то, что в нескольких километрах
отсюда находился город с почти двухсоттысячным населением, ничто не
указывало. Казалось, что нога человека сюда не ступала сто, а может, и тысячу
лет.
И вот в центре этого мрачноватого великолепия располагалось кладбище,
на котором не осталось ни деревца, ни кустика. Зной испепелил их, а ветер
унес останки. Но от этого кладбище не выглядело убогим. Оно было забытым,
суровым, но ни в коем случае не жалким.
Я поднялся на самую верхушку горки, к месту, где покоился отец, и встал
у ограды его могилы на колени. И в этот же самый момент щемящая тревога,
которая давно сидела занозой в сердце, вдруг отпустила. Вначале я этого не
понял, а только каждой клеточкой своего тела вдруг ощутил некую радостную
легкость и облегчение. Состояние было такое, что впору закричать: «Верую,
Господи!». Но я не закричал. Сдержался. Тем более что шумно выражать
восторг, особенно в момент высшего духовного просветления, недостойно. А
ещё я подумал — может быть, в том, что мы навсегда и безвозвратно теряем
бесконечно близких людей, заключена некая созидающая сила добра. Может
быть, именно эти страшные, рвущие сердце и нервы потери, как раз и
предупреждают нас — будьте бережнее к родным. Но уж так устроен человек,
что слышит он это и понимает, зачастую, с большим опозданием.
И ещё я подумал, что если бы у меня была возможность выбирать, то
свою могилу я бы хотел видеть именно здесь, на этой горе, окруженной
умиротворяющей вечностью суровой природы.
Взяв горсть земли, и сунув её в заранее припасенный холщовый
мешочек, мы с сыном двинулись в обратный путь. Точнее, на другое кладбище,
где лежал мой дед Готлиб Бекер, которого, благодаря счастливому стечению
обстоятельств, не убили ни красные, ни белые. И который относительно
благополучно, если данное слово, конечно, уместно, прошёл сталинские лагеря
и трудармию, чтобы умереть за тысячи километров от утопающей в садах
волынской колонии Бутейка Ровенского уезда, где родился.
Дед был немногословен. Вероятно потому, что стеснялся своего акцента,
от которого за долгие годы жизни среди русских, украинцев, корейцев, крымских
татар и узбеков так и не смог избавиться. Но и по-немецки, насколько помню, он
тоже никогда не говорил.
— Я запыль эта язык, — пояснял дед. — Совсем запыль.
Много позже я понял — дед просто боялся обозначить свою причастность
к немцам и Германии. Хотя, если разобраться, причем тут Германия, в которой
он никогда не был, и наци, которых он видел только в кино?
И ещё дед знал, что учителей и вообще людей с образованием в
революционной России уничтожали первыми.
Так было, когда в их ухоженную, чистенькую Бутейку вошли красные и
один из бойцов безо всякой на то причины выстрелил в стоящего у ворот школы
учителя. Может, из-за наличия галстука и опрятности костюма он принял его за
буржуя? Впрочем, спросить его об этом никто не решился.
Так было в середине 30-х, когда из местных госучреждений (дед тогда
жил в Киеве), «вычистили», как пособников зарождавшегося в Германии
национал-социализма, упорно называемого в СССР «фашизмом», всех до
единого немцев.
Так было в лагере, а потом в трудармии, где он сначала работал в
кузнице, а позже — плотником. Не привыкшие к тяжелому физическому труду,
скудной пище, не умеющие выживать в экстремальных условиях, первыми
массово стали умирать люди окончившие вузы, т. е. интеллектуалы.
— Саша, — говорил мне дед, — не учись.
— Почему? — искренне удивлялся я.
— Тебя заберет биркурор (т. е. прокурор).
— Не заберёт, — успокаивал я его.
— Иди на машиниста, — не унимался дед. — Это есть хорошо.
И ведь я действительно чуть не стал железнодорожником. По крайней
мере, помощником машиниста электровоза поработал. Но тяга к журналистике
пересилила.
И вот я стою перед его могилой и вспоминаю всё это. И ещё я
размышляю о том, что неким чудодейственным образом живу сейчас в
Германии, из которой почти две сотни лет тому назад в далекую Россию
отправились наши с дедом предки. И что, прибыв на историческую родину, по-
немецки я говорю примерно так же, как и он некогда по-русски. А может, даже
смешнее.
Достав из кармана пиджака еще один холщовый мешочек и высыпав в
него горсть земли с могилы деда, я дал знак прогуливающемуся невдалеке
Дильшоду, и мы поехали на следующее, как его называют, Новое кладбище, на
котором была похоронена бабушка Таня.
Моя жизнь сложилась таким образом, что моим воспитанием в основном
занималась бабушка. И всё тёплое, светлое, что было в детстве и юности, у
меня связано в основном с ней — Татьяной Кондратьевной Бычковской,
украинкой по национальности, отправленной в трудармию, а затем
поставленной на учёт в комендатуре только потому, что она не захотела
отказаться от своего мужа-немца — Готлиба Беккера.
При всем уважении к воспетым литераторами декабристкам, то, на что
решились в 1941-м и последующих годах не отрекшиеся от мужей советские
жены не немки, потрясает жертвенностью и готовностью, ради близкого
человека, принять самые страшные муки и лишения. Впрочем, в последнее
время я всё чаще задаюсь вопросом: а можно ли вообще сравнивать тех, кто
очутившись «во глубине сибирских руд» «трудился по три часа в день», т. е.
кого непосильной работой не терзали, и чьи жёны имели возможность
заказывать себе наряды из Парижа, с адом трудармии и вечной ссылки? Нет,
конечно. Поэтому, смею утверждать, что подвиг жён не немок аналогов не
имеет, а если и имеет, то мне он неизвестен.
Но это вовсе не значит, что отца, мать, деда Готлиба (другой дед –
Рудольф сгинул в сталинском лагере задолго до моего рождения), бабушку
Флорентину я любил и люблю меньше. Ничуть! Но бабушка Таня была ближе.
Этой невысокой, хрупкой женщине я обязан многим, если не всем. И тем,
что окончил университет – это она, заметив мою тягу к чтению, приобретала «по
блату» книги, отказывая себе во многом. И тем, что стал успешным
журналистом. А ведь бабушка, оставшись сиротой в семь лет, школу никогда не
посещала, читать-писать выучилась самостоятельно.
Да и собственной жизнью я обязан тоже ей, ну и, конечно же, матери,
отцу, деду.
Когда мне было два с половиной года, лагерный врач Винтер (его имя, к
сожалению, забыл) объявил родителям, что шансов выжить у меня практически
никаких — тяжёлая форма воспаления лёгких. Медикаментов нет, питание —
более чем скудное, да и морозы за сорок градусов. И вот тогда бабушка Таня,
заручившись разрешением коменданта лагеря, забрала меня к себе в соседний
лагерь (позже на его месте возник посёлок Бадамша) и с помощью отваров
трав, которые собирала летом, и водолечения по методу доктора Кнайпа,
выходила.
Спустя много лет я побывал в тех местах Актюбинской области и, глядя
на неправдоподобно плоскую степь, никак не мог понять, каким образом среди
скудной растительности бабушке удалось по осени отыскать и высушить травы,
что вернули меня к жизни. А спустя ещё десяток лет специально съездил в
симпатичный городок Бад-Вёрисхофен, расположенный в предгорьях Баварских
Альп, где священник и врачеватель Себастьян Кнайп изобрёл и стал применять
свой чудодейственный метод по исцелению тела, духа и души. Зашёл в
католическую церковь, где он служил, помолился и притеплил три свечи: в
память о нём, о бабушке, матери, отце и деде, и той моей давно ушедшей
жизни.
«Чудны дела твои, Господи»
Обо всём этом я размышлял много позже, когда возвратился в Мюнхен.
Размышлял об их трагической судьбе и том ужасе, который им пришлось
пережить, но который не лишил их чести, достоинства и бесконечной доброты.
А тогда, взяв горсть земли с её могилки, мы заехали в местную православную
церковь и поставили свечки за упокой их душ. Ну а потом завезли Юру домой, и
направились с Дильшодом обратно в Ташкент. Правда, в последний момент я
передумал и решил заехать к Геннадию Грибанову, которого не видел лет
шестнадцать. Когда-то, в пору нашего детства, он был хулиганистым
мечтателем, книгочеем и футболистом. После армии (Геннадия определили в
Морфлот, а меня в железнодорожные войска) наши пути разошлись. Он как-то
резко успокоился, посерьёзнел, неожиданно вознамерившись стать учителем. Я
же, укрепившись в мысли, что в Алмалыке слишком тесно, решил пожить где-
нибудь в большом городе. Сначала хотел двинуться в Москву, но, во-первых, в
первопрестольной я никого не знал, во-вторых, денег на билет хватало только
до Ташкента, а в-третьих, там мне предложили место заведующего отделом
информации в местной «вечерке». Правда, при условии, что пропишусь в
городе самостоятельно.
С этой, на первый взгляд, неразрешимой проблемой, я справился
играючи, случайно познакомившись в одной из чиланзарских (Чиланзар — район
Ташкента) пивных с участковым милиционером Идрисом Гафуровым. Ему, как
выяснилось, для получения очередной «звездочки» кровь из носу нужно было
поступить на гуманитарный факультет любого вуза. Я же нуждался в фиктивной
прописке, ибо с ночлегом никаких проблем в Ташкенте не испытывал.
Рассказав друг другу о своих проблемах, мы выпили дюжину пива,
ударили по рукам и я торжественно поклялся устроить Идриса на заочное
отделение факультета журналистики Ташкентского госуниверситета, которое, к
слову, выполнил. Он же за одни эти слова (и только!) прописал меня в доме,
который был давно снесён, в мой паспорт была поставлена соответствующая
печать, и я был официально зачислен в штат «вечерки».
Вообще, в определенный отрезок жизни, мне везло на добрых людей, с
которыми я знакомился преимущественно в пивных, театральных буфетах,
ресторанах, закусочной ипподрома, куйлюкских и бешагачских (районы
Ташкента) подпольных столовых (ах, какой подавали в них божественный
шашлык, мампар и лагман!). А может, происходило всё это потому, что я был
молод, да и жизнь тогда была какая-то другая?
…Поднявшись на второй этаж дома, в котором, как помнилось, жил
Грибанов, я осторожно вдавил кнопку звонка, что темнела чёрной пуговкой с
правой стороны двери, обитой коричневым дерматином.
— Кто там? — спросил спокойный женский голос.
— Меня зовут Фитц, — сказал я. — Скажите, Грибановы здесь живут?
— Конечно, здесь, — ответила женщина и отворила дверь.
Это, как я догадался, была жена Геннадия, которую я не узнал. А вот Гена
почти не изменился, только ещё больше стал походить на своего покойного
отца — дядю Пашу.
Мы обнялись. Гена отстранился.
— Вот так встреча, — сказал он. — Признаться, кого-кого, но тебя увидеть
никак не чаял.
— Почему? — удивился я.
— Не знаю, — пожал плечами Грибанов. — Наверное, потому, что в
последние годы часто стал вспоминать юность.
— Что свидетельствует о приближающейся старости, — попытался
пошутить я.
— Какая старость! — возмутился он. — Не знаю, как вы, а мы, как и
прежде, живём ожиданием светлого будущего.
— Мы тоже, — успокоил его я, — только подозреваю, что будет оно
пакостным.
— Ты, Саш, как-то неожиданно нагрянул, — вдруг смутившись, сказал
Грибанов. — У меня тут, понимаешь, ученик… Я ведь помаленьку
репетиторствую, а вообще работаю учителем… Я сейчас отпущу его, скажу,
чтобы в другой раз пришёл…
— Не волнуйся, — выдавив улыбку, сказал я. — Это даже к лучшему.
Какая по большому счету разница — час мы с тобой проговорим или сутки?
Ведь все равно всего не перескажешь…
— Нет, нет, — перебил Геннадий. — Как же ты вот так возьмешь и
уйдешь? Да ты что!
— Сегодня мне нужно было только увидеть тебя, — взяв его за плечи,
произнес я. — И всё. Поверь, я обязательно приеду еще раз и даже
остановлюсь у тебя. Но сегодня в Алмалыке я по другому поводу.
— По какому? — насторожился Грибанов.
— К сожалению, объяснить затрудняюсь, но сейчас мне действительно
нужно ехать. А вот следующий раз я непременно должен увидеть и тебя, и Юру
Королева, и Володю Башкирова и конечно Володю Щербакова, Илью Садыкова,
Владимира Пядухова… Короче всех наших, кто ещё остался здесь и в жизни.
— Если ты так говоришь, значит, оно так и есть, — как-то вмиг
осунувшись, сказал он. — Но я, нет — мы с Валей, — махнув рукой в сторону
жены, застывшей с чайником в руках, — очень тебя ждём. Ты слышишь?..
— Гена, я тебе напишу. Нет, лучше позвоню. Ведь письма не доходят…
— Мы тебя ждём, — повторил он. — Звонить не нужно.
Но больше с Геной мы не увиделись и не увидимся. Весной 2008 года он
умер. Не выдержало сердце.
Потом один за другим ушли из жизни Слава Горбачёв, Юра Королёв,
Володя Щербаков. Точка! В этой жизни их мне более не встретить. И от этого на
душе очень тяжко и муторно.
… Мы медленно катились по главной улице Алмалыка, носившей раньше
имя Ленина, а теперь соответственно Амира Тимура, вниз, в сторону
Ахангарана.
— Давай, Дильшод, ещё кое-куда заедем, — сказал я.
— Какие проблемы, — согласился мой немногословный спутник, —
конечно, заедем. Командуйте.
— Тогда немного прямо, первый поворот налево, а потом первый на
право…
…В пору моего детства этот район, застроенный коттеджами, частными
домами и бараками назывался «соцгород», т. е. «социалистический город».
Странное конечно название, в духе Маяковского, но об этом я подумал только
сейчас. Тогда же оно воспринималось как вполне естественное, хотя и нарочито
революционно-пролетарское. А меня революция не волновала и не привлекала.
Никогда. Мне нравились мушкетеры.
Помню, как впервые, а было мне тогда шесть лет, я переступил порог
нашего коттеджа на улице Чапаева, как дед с помощью лома и кирки извлекал
с участка бесчисленные большие и средних размеров камни, грузил их на тачку
и отвозил на берег протекавшего невдалеке сая. Как отец с дедом купили
саженцы урюка, яблонь, ореха, вишни и посадили их, но спустя год, а может
два, выяснилось, что нас обманули, подсунув вместо плодовых деревьев,
черенки тополя и акации. Но одно дерево оказалось всё же яблонькой,
вымахавшей ко времени, когда я насовсем уезжал из Алмалыка, метра на три в
высоту. С него мы собирали до десяти вёдер изумительных, сочных зимних
яблок. Позже дед посадил виноград — дамские пальчики, а бабушка —
малину, крыжовник и цветы. Она очень любила цветы, особенно анютины
глазки.
Ещё помню, как нас в первый же год хотели ограбить. Ночью воры стали
ломиться через дверь, а отец с дедом, у одного из них в руках был топор, у
другого — молоток, эту дверь держали. Воры, я это хорошо слышал, громко
пыхтели и грозили, а отец с дедом молчали. Потом меня с бабушкой отправили
в зал, окна которого защищали мощные решетки. Все волновались и торопили
рассвет. Но мне страшно не было, скорее тревожно.
Потом у нас появились собаки. Вначале немецкая овчарка Рекса.
Покупали мы её как кобелька, а она оказалась сучкой, отсюда и такое странное
имя – Рекса, а не Рекс. Это была самая умная, добрая и верная собака, не
считая Пальмы, что была у нас в Бадамше35. Когда Рексе было семь лет, кто-то
её отравил. Следующую нашу собаку звали – Терри. Это был крепкий,
веселый, но несколько трусоватый псина. Тоже, кстати, немецкая овчарка. А вот
малюсенький, чёрный, словно антрацит Клякса, которого бабушка где-то
подобрала щенком, был напротив бесстрашным до безумия. Жили они с Терри
дружно, но верховодил Клякса.
Обо всём этом, таком буднично-незначительном, я вспоминал, стоя у
нашего дома на улице Чапаева.
— Зайдёте? — спросил Дильшод.
— Нет. Там чужие люди. Мне нужно будет что-то им говорить, объяснять.
Не хочу. Я увидел дом и это достаточно.
— Теперь куда? — спросил Дильшод.
— Подожди здесь или в чайхану зайди. Я ещё пройдусь. Где-то минут
через сорок встретимся. Идёт?
— Без проблем, Саша-ака, — сказал Дильшод. — Тогда я в чайхане
буду вас ждать.
Давно перевалило за полдень и в конце улицы, как раз в том месте, где
она плавно поворачивалась в сторону железнодорожного моста, висело солнце.
Я тут же вспомнил, что где бы и в каком городе не жил, обязательно старался
зафиксировать с какой стороны от моей квартиры или дома оно располагается
после обеда. Точнее, с какой стороны светила находится в это время суток мое
очередное жилье. Ну а, зафиксировав, начинал вспоминать улицу Чапаева и
свой дом, внешне очень похожий на коттедж на железнодорожной станции
Кимперсай недалеко от посёлка Бадамша Степного района Актюбинской
области, где родился, и в памяти начинали возникать эпизоды из прошлого.
Иногда мне хотелось в него вернуться, чаще — нет, так как ничего исправить,
или изменить в своей прошлой жизни я уже не мог. Так зачем же возвращаться?
Чтобы снова пережить пережитое?
Размышляя об этом и радуясь, что на улице, исключая детей никого нет, а
значит, вряд ли встречу кого-то из знакомых и придётся долго отвечать на
вопросы, задавать свои, а потом не знать, как распрощаться, я повернул в
переулок Социализма. Так он назывался раньше. Как теперь — не помню.
Конечно, я прочел новое узбекское название, но тут же забыл его.
Здесь в доме номер 2 жила семья моей тёти со стороны отца. Тёти —
Жени, Евгении. Она, бабушка Флорентина Карловна Фитц (урождённая Янке),
двоюродные братья Владимир, Дмитрий и сестра Маргарита.
35 Посёлок в Актюбинской области Казахстана.
Сколько себя помню, тётя Женя мечтала перебраться в Германию. Для
этого она уезжала, то в Молдавию, то на Украину, то куда-то в Россию — кто-то
ей говорил, что власти там лояльнее относятся к немцам, стремящимся
покинуть «родные березки». Потом немного обескураженная, но не сломленная,
тётя возвращалась и вскоре снова уезжала.
В результате она всё же перебралась в Германию. Но случилось это
только в 1992 году. А вот детей и внуков перетянуть не удалось. Почему? В
паспортах мои братья и сестра были записаны русскими, хотя языком
семейного общения у них был немецкий, окружающие их воспринимали как
немцев, и сами себя они считали, естественно, немцами. Да и «русскими» их
сделали вопреки их воле. Насильно. В ходе очередного обмена паспортов
волевым решением, а может по чиновной дури некоторым немцам живших в
советском Узбекистане и Таджикистане изменили национальность в паспортах.
Зачем? Скорее всего, с целью увеличить процент русского населения в
статистических сводках, чем ещё больше осложнили их жизнь и жизнь их
потомков. Ведь германский закон в отношении немцев-переселенцев строг и
бескомпромиссен. Если в паспорте ты записан «русским», «украинцем» или
ещё кем, но немцем, то, как говорится «Ауф видерзеен».
Именно поэтому некоторые из переписанных в русских-украинцев
изобретали себе еврейских бабушек, и бесхлопотно перемещались на родину
тевтонских предков. Перед евреями, как заявляют германские политики, вожди,
пресса, у ФРГ вечный и неоплатный долг, поэтому при переезде на родину
предков «переписанному немцу» много выгоднее быть евреем.
Да, чудны дела твои, Господи, особенно если учесть, что муж моей тёти
— Яков Августович Шедлих, родившийся в 1919 году в селе Шлангендорф, в
переводе на русский «Змеиная деревня», Житомирского района, Николаевской
области был призван в ряды Вермахта и пропал без вести на Западном фронте
в 1944 году. А она и её старший сын Владимир, который вопреки собственной
воле стал «русским», вплоть до лета 1945 года находились на территории
Германии и являлись её гражданами. Впрочем, почему являлись? Они от него
не отказывались. Но никакого впечатления на чиновников, ведающих приёмом
переселенцев, это, а также то, что тетя Женя, так и не дождавшись детей,
скончалась в 1999 году в Германии, не произвело, а когда произвело, Володя
сам отказался переезжать. Стало ему обидно и горько, что с ними так подло
поступили.
С ним нас разделяет восемь лет – Володя старше. Она, эта разница,
давно стерлась, но когда я был мальчишкой, казался он мне очень взрослым.
Впрочем, таковым Володя всегда и был. Детства ведь у него не было.
Вспоминая его, я ни капли не сомневаюсь, что родись он лет на десять
позже или в другой стране, наверняка стал бы хорошим инженером, механиком,
а может известным конструктором. Но он родился в 1940 году в Советском
Союзе, что определило его судьбу. И нет у меня слов, чтобы описать тот мрак и
ужас бытия, в котором очутился он и остальные российские немцы, волею
провидения, появившиеся на свет между 1935 и 1948 годами.
Почему мною очерчен именно этот промежуток времени? Все просто:
мальчишкам и девчонкам, которым в момент начала массовых репрессий,
минуло лет 13-15, не говоря уж о людях более взрослых, переносить адские
муки и дьявольские испытания, которым подверглись российские немцы, было
немного легче. И физически, и морально, тем более, что на уровне
подсознания они были к ним готовы: худо-бедно получили образование,
освоили какие-то профессии. А вот несчастных, родившиеся между 1930 и 1945
годами, ещё мальцами зачислили во враги народа, превратив в подобия живых
чучел, на которых отрабатывался удар кулака, вымещалась злоба, которых
совершенно безнаказанно можно было унизить, ограбить, оклеветать и даже
убить. Поколение трагической судьбы, но не сломленного характера.
Сейчас Володя живет в Клайпеде – бывшем немецком городе, ставшем
после войны вначале советским, а теперь вот литовским. У него прекрасная,
надёжная жена Мария, две дочки, внук и внучка. Мы с ним перезваниваемся, а
надо бы увидеться и чем скорее, тем лучше, годы ведь уже не летят, а мчаться,
словно поезд, который водил машинист-инструктор Владимир Шедлих.
Ещё, стоя у их дома, я вспомнил брата Дмитрия. На стыке горбачёвско-
ельцинского беспредела, т. е. в начале 90-х он отправился в Россию на
заработки и пропал. Боюсь навсегда и бесследно. Ну а двоюродная сестра Рита
осталась в Алмалыке, правда в тот свой приезд я её не застал.
…Неторопливым шагам я направился в сторону чайханы, где, потягивая
кок-чай, ожидал меня Дильшод. Мимо школы №11, в которой учился, и в
которой теперь какой-то техникум для девочек. Мимо пустыря, где раньше
располагался кинотеатр «Мир», из репродукторов которого перед началом
каждого сеанса звучали так любимые мной песни Тома Джонса и Фрэнка
Синатры.
Я шёл, вспоминая одноклассников: Володю Щербакова, Виктора
Самойлова, Динару Дигель, Славу Горбачёва, Арсентия Кима, Сашу Кияшко,
Ларису Шиндову, Аню Габбасову, Афанасия Ли, Люду Галтаеву, Гену Грибанова,
Евгения Лима, Валю Корчагину, Роберта и Виктора Шенеров, Володю Рендака,
Люду Кошкарову и конечно нашего классного руководителя – Николая
Матвеевича Жикаренцева – необыкновенного человека и лучшего педагога из
всех, каковых довелось встретить на своём жизненном пути. Шёл, размышляя
о том, что во времена моего детства и юности узбекский город Алмалык по
национальному составу был совершенно неузбекским. Объяснялось это, если
знать историю возникновения города, просто: в середине 20-х годов прошлого
века группа геологов под руководством С.Ф. Машковцева обнаружила в районе
гор Большой и Малый Кальмакыр Кураминского хребта залежи медных и
свинцовых руд. Затем другой выдающийся геолог Б. Н. Наследов нашел здесь
залежи цинка и, как попутные, золота, серебра, кадмия, висмута, ряда других
редкоземельных элементов. Кстати, геологическую съёмку Алмалыкского
рудного региона проводил Константин Николаевич Венланд, работавший в то
время на кафедре петрографии Среднеазиатского индустриального института.
Дворянину, родившемуся в Санкт-Петербурге, немцу по национальности ему
неким чудесным образом удалось окончить Ленинградский горный институт, а
затем переехать в Ташкент. Но вообще-то Константин Николаевич более
известен не как учёный-геолог, а как епископ Русской Православной Церкви
митрополит Иоанн.
В 1934 году в Ташкенте он был тайно пострижен в
монахи архимандритом Гурием (В.М. Егоровым), который после отбытия срока в
Беломоро-балтийском лагере жил здесь у родственников и с которым он был
знаком ещё по Ленинграду. Спустя два года Константин Николаевич также
тайно был рукоположен в иеромонахи, а с 1945 года стал открыто служить в
храме – как священник Успенского кафедрального собора Ташкента.
В последующие годы кандидат богословия, кандидат геолого-
минералогических наук о. Иоанн был настоятелем собора в Саратове, ректором
Киевской духовной семинарии, представителем РПЦ при Патриархе
Антиохийском. В течение десяти лет занимался церковно-дипломатической
деятельностью, был митрополитом Нью-Йоркским и Алеутским, управлял
Владимирской, Ярославской и Ростовской епархиями. Он автор семи книг по
церковной истории и богословию. В совершенстве владея английским,
немецким, французским языками он находился в переписке со многими
всемирно известными учёными, писателями, богословами, например с
лауреатом Нобелевской премии Альбертом Швейцером. Ещё о. Иоанн был
талантливым художником, его акварели хранятся в Ярославском
художественном музее, им собрана, в том числе в Средней Азии, большая
коллекция минералов.
В 1984 году, уже в сане митрополита он участвовал в работе XXVIII
Международного геологического конгресса.
Свою земную жизнь владыка Иоанн завершил в 1989 году. Похоронили
его в Ярославле.
Вот такой замечательный человек, о котором его товарищ по Горному
институту академик В.С. Соболев говорил: «Ушел в попы, пропал для науки,
академиком мог бы стать», немало сделал, чтобы на карте Советского Союза
появился Алмалык.
В канун Великой отечественной войны на месте, небольшого кишлака
Алмалык, что в переводе с узбекского означает «место, где растут яблоки»,
началось возведение горно-металлургического комбината и посёлка, который в
1951 году преобразовали в город. Для работы на строящихся здесь рудниках,
фабриках, заводах нужны были сотни, если не тысячи специалистов, которые в
основном прибыли с Урала. В большинстве это были русские, украинцы,
казанские и сибирские татары, башкиры, белорусы… Одновременно сюда
направили специалистов из числа депортированных немцев, корейцев и
крымских татар. Но были в их числе также представители харбинской и
шанхайской русской эмиграции, добровольно-принудительно возвратившиеся
на родину. Селиться в местах, откуда они когда-то сбежали от большевиков, а в
основном это были Питер, Москва, Рига, другие города европейской части
СССР, им не разрешили, а направляли в Сибирь и Зауралье, где жилось им
тревожно и зябко. Поэтому при первой возможности часть из них перебралась в
обильный солнцем, фруктами и овощами Узбекистан. Тех немногих, что
поселились в Алмалыке, я знал. Например, Евгения Мюссара – поджарого,
неизменно элегантно одетого мужчину лет 60-ти, внешне и манерами
напоминавшего Александра Вертинского. Немного грассируя, на манер немца
или француза, какими их показывали в советских кинофильмах, этот бывший
петербуржец говорил: «Мне бы карандашик да тетрадку за две копейки и я ни в
одном городе Советского Союза не припаду. И на чаёк, заработаю, и на
рюмочку коньяка, с закуской и на постой ещё останется».
И ведь зарабатывал, официально, как он выражался, нигде не служа. О
китайском периоде своей жизни Евгений Мюссар рассказывать не любил: «Всё
это в прошлом, милый мой. Всё в прошлом». Единственно, иногда вспоминал
«беспартийный» харбинский еженедельник «Рубеж»36, с которым сотрудничал,
и некую Лику, уехавшую «в другую сторону», в связи с чем он так и остался
холостяком.
Ещё в наш город снимать партийные взыскания ссылали
проштрафившихся хозяйственников и деятелей культуры.
Однажды главред «Алмалыкского рабочего» Борис Ким вызвал меня к
себе и, указав на сидящего перед ним мужчину лет 45, сказал: «Знакомься.
36 Литературно-художественный журнал, издававшийся в Харбине. Орган русской
эмиграции на Дальнем Востоке. Первый номер датирован 20 августа 1926, последний
— 10 августа 1945.
Наш новый сотрудник – Марк Иванович Теплов. Будет работать в твоем отделе
корреспондентом. С сегодняшнего дня. Человек он профессиональный, в курс
дела войдёт быстро».
Так я, 23-летний парнишка, стал руководить заведующим (пусть и
бывшим) бюро «Новости» (АПН) в Швеции Марком Тепловым, который, к слову,
был переводчиком на вручении Михаилу Шолохову Нобелевской премии по
литературе в 1965 году, интервьюировал шведского премьер-министра и даже
короля, умел играть в гольф, о котором мы только слышали, публиковался в
западной прессе, например в Dagens Nyheter37 и Travel News38, а ещё спал с
женой резидента ГРУ в Швеции. Вот за это, т. е. за нарушение кодекса «руссо
журналисто облико морале», ему влепили строгий выговор с занесением в
учётную карточку коммуниста и выперли из АПН.
В Москве шансов найти работу у него не было. Поэтому снимать выговор
Теплов отправился в Ташкент, где в областной газете работал его брат. Но в
республиканской столице зацепиться даже на время ему не позволили, а
отправили в Алмалык, чтобы лучше осознал, как гэрэушных жён охмурять,
тести которых в КГБ генералами служат. Да-да, генералами и не где-нибудь, а в
КГБ!
…Когда мы вышли от Бориса Кима, то первое, что я ему сказал:
«Руководить вами, Марк Иванович, я не буду. Это, согласитесь, то же самое,
если сержант запаса начнёт командовать боевым генералом». На что
Маркуша, как вскоре стали называть его в редакции, ответил: «И зря. Я ведь
совершенно не знаю социалистической действительности и того, чем должен
заниматься корреспондент отдела промышленности поэтому, пожалуйста,
руководи».
Но переселить себя я не смог, предпочитая не руководить, а учиться у
него. И не только журналистским навыкам, но также манерам, поведению.
Причём последнее перенимал совершенно непроизвольно. А ещё мы не
переставали удивляться полнейшей Маркушиной неосведомлённостью жизни в
СССР.
– Я всё больше люблю советских людей! – восклицал он, –
возвратившись, допустим, с рудника Кальмакыр, где добывали медную руду. – В
Швеции в ситуации, которую я только что наблюдал, давно бы бастовали, а
здесь только посмеиваются. Вы представляете, у экскаватора в клочья перебит
кабель, а машинист говорит, что всё ОК и продолжает загружать думпкары. Он –
герой, сорвиголова, игрок в русскую рулетку! Я буду о нём писать, и ты, Саша,
не смей меня отговаривать!
А на следующий день в ещё большем возбуждении Марк возвращался с
медеплавильного или цинкового заводов. Ну а когда он побывал на химзаводе,
то долго уверял нас, что американские фильмы ужасов о конце света, в
сравнении с тем, что он увидел вокруг предприятия, не более чем «лубочная
самодеятельность».
Ещё Марк, невзирая на строгий выговор с занесением в учётную
карточку, категорически не менял привычек, чему способствовали местные
дамы и девушки, у которых он пользовался бешеным успехом. Впрочем, чему
удивляться? Симпатичный, щедрый москвич, явившийся, в нимбе страдальца
за любовь прямиком из Стокгольма.
Но все Маркушины амуры моментально прекратились, а мечты
алмалыкчанок развеялись, как дым сигарет «Мальборо», которые он иногда
37 Крупнейшая шведская ежедневная газета. Основана в 1864 г.
38 Авторитетный шведский туристический журнал
курил (и где только доставал?!), едва к нему прибыла бывшая гэрэушная сноха,
а теперь законная жена – Татьяна. Ну а спустя ещё месяцев семь на собрании
первичной парторганизации «Алмалыкского рабочего» мы сняли с него выговор,
и Маркуша уехал в Москву.
Какое-то время я с ним перезванивался, пару раз, будучи в Москве, хотел
встретиться, но не сложилось.
Ещё вспомнились писатель Владимир Пядухов, запретивший себе
«писать произведения в жанре социалистического реализма», и поэтому мало
где печатавшийся и его старший товарищ – сценарист и режиссер Константин
Николаевич Пинчуков, обосновавшийся в Алмалыке после заключения, которое
отбывал «за политику». Никаких революций тем более свержения
существующего строя он не замышлял, а задумал придать этому самому строю
«человеческое обличье», т. е. «убрать руины старого и начать строить
социализм с человеческим лицом». Иными словами задумал примерно то же,
что и первый секретарь ЦК Компартии Чехословакии Александр Дубчек в 1968
году.
Эти свои планы он изложил на бумаге, но прежде чем отправить
«кремлёвским мудрецам» поделился с парой верных, как ему казалось,
товарищей, чтоб чего посоветовали, или стиль подправили. Ну а те, недолго
думая, сдали его органам.
В общей сложности Пинчуков, в отличие от сосланного в 1969-м послом
в Турцию Дубчека, провёл в советских тюрьмах и на поселении более десяти
лет! Правда, потом его реабилитировали, но жизнь сломали. Впрочем, как и
Дубчеку, всё же исключённому в 1970-м из компартии Чехословакии и
отправленному руководить лесничествами Словакии. Константин Николаевич
же, оказавшись на свободе, заваривал очередной чайник чёрного чая, который
очень любил и писал сценарии, а потом снимал по ним документальные
фильмы на Ташкентской киностудии. Он спешил «наверстать упущенное за
годы вынужденного творческого простоя», а ещё регулярно посещал местный
плавательный бассейн, но не для поддержания здоровья, а с целью возродить
забытый метод плавание на боку, по которому в 1913-1952 годы даже
разыгрывались награды на чемпионатах страны и Европы. Ну а попутно
Пинчуков попытался привить местной детворе, так называемую самурайскую
технику плавания. То есть научить преодолевать водные пространства в
одежде, со связанными руками и ногами или же плыть, одновременно имитируя
стрельбу из лука. Но, к сожалению, а может к счастью (могли ведь и за связь с
самураями привлечь, тем более что директором бассейна в то время был
Валентин Николаевич Кан по национальности – кореец), эта идея поддержки не
нашла. Плавать – плавай, но только по-нашему, по-советски. И он плавал,
писал сценарии, публиковал очерки в республиканской прессе, изредка
повторяя, «Жизнь – это тот же киносеанс, только в конце свет не зажигается, а
гаснет». Да, ну а его друг Владимир Пядухов книгу, которую начал писать в
Алмалыке издал в 2009 году в России. Называется она «Живая боль
невыдуманных строк».
Были и другие весьма неординарные люди, которых судьба, недруги и
власть загнали в наш город металлургов, горняков, химиков и строителей. Вне
всякого сомнения, они повлияли на меня, как человека и журналиста.
И ещё, как вспоминаю, в пору моей юности, пожилые люди в Алмалыке
были редкостью. Это понятно: на «новостройки пятилетки» отправляли в
основном молодых специалистов. И они, тысячи учителей, инженеров,
техников, представителей других профессий, окончивших новосибирские,
ленинградские, московские, ташкентские, киевские, минские, харьковские
высшие и средние учебные заведения превратили наш узбекский Алмалык в
очень европейский город. Они же повлияли на то, как мы одевались, какую
музыку слушали, каким книгам отдавали предпочтение и к чему стремились.
Например, из девятнадцати моих одноклассников и одноклассниц высшего
образования нет только у троих, один из которых награждён орденом Трудового
Красного Знамени.
И вот размышляя и с толикой грусти, вспоминая те давние времена, я
продолжал шагать в сторону чайханы, где поджидал меня Дильшод, и
одновременно прислушивался. Вдруг кто-нибудь возьмёт да и включит
магнитофон со старой записью из моей прошлой жизни. Окна то у всех
нараспашку. Но нет, чуда не свершилось – мелодии звучали новые и в новой
тональности.

Ничего вечного не бывает
…Следующие два дня я посвятил Ташкенту. Конечно, он изменился, но не
столь разительно, как показалось вначале. По крайней мере, если после
землетрясения 1966 года на месте уютного, по-восточному неторопливого
города, с особым микроклиматом и менталитетом жителей, звенящими арыками
и домами, построенными в традиционном узбекском архитектурном стиле и так
называемом русском колониальном стиле, вдруг возник динамичный центр —
«звезда советского Востока», с устремленными ввысь зданиями и широкими
магистралями, то теперь он стал более походить на заурядную
ближневосточную столицу. Шумную, беспорядочную, изобилующую контрастами
и утратившую нечто только ей присущее. Я не говорю, что это плохо. Просто
Ташкент стал другим. Улицы, парки, школы, фабрики, заводы, станции метро
теперь здесь называются по-иному. Так, улица поэта Жуковского, носившая это
имя с 1890 года, стала улицей академика Садыка Азимова, которого, кстати, я
знал, и который жил по соседству со мной. Улица Гоголя, одна из старейших в
Ташкенте, названная так ещё в 1893 году, — улицей неведомого мне Яхъё
Гулямова. Улица Новомоссковская превратилась в улицу Оккургон, улица Карла
Маркса (ранее Соборная, ранее Кауфманская) стала именоваться Сайилгох,
Луночарское шоссе (ранее Никольский тракт) – в Буюк ипак йули, что означает
«Великий шелковый путь», улица Ленина (ранее Большой проспект, а ещё
раньше Романовская) стала улицей Буюк Турон, т. е. Великий Туран, а площадь
Ленина (ранее Красная, а ещё раньше Соборная) – стала именоваться
Мустакиллик (т. е. «Независимости»).
Но переименованиям подверглись не только русские названия (наследие
колониализма), но и просто неузбекские. Так, улица украинца Богдана
Хмельницкого стала улицей основателя империи Великих Моголов, поэта и
писателя Бабура. Тоже, как говорится, не подарка, но зато своего – родился в
Андижане, в семье эмира Ферганы. Из улицы, носившей имя поэта Шота
Руставели (до этого – Дачная), реквизировали участок длиной в две трети,
присвоив имя узбекского поэта Усмана Носира, репрессированного в 30-е годы.
Все улицы, что перечислил, находятся, в бывшей европейской части
Ташкента, слившейся со «старым городом» в советское время. Поэтому смену
их названий нельзя назвать «восстановлением первоначальных исторических
топонимов, утраченных в годы советской власти», а скорее это дань новой
государственной идеологии. Но что примечательно, большинство ташкентцев, в
том числе узбеков, упорно игнорируют новые имена.
Даже те улицы и районы, что переименовали не вчера, а десятки лет
назад, здесь называют, как и прежде – Тезиковка, Кашгарка, Асакинская,
Болгарка, Туркменский базар… И это отличительная черта ташкентцев.
И вот спустя много лет, шагая по переименованным улицам Ташкента, я
вспомнил, как в середине 70-х прошлого века заведовал отделом информации
местной «Вечёрки», и регулярно бывал в отделе редких книг и рукописей
библиотеки им. Алишера Навои. Там за казенный счёт и в рабочее время я
придавался любимейшему своему занятию — листал дореволюционные
подшивки журналов и газет, выискивая факты для рубрики «Пульс времени».
Под ней публиковались корреспонденции, рассказывающие, каким Ташкент был
и каким стал. Там то я и узнал, что эта библиотека была создана по
распоряжению и непосредственном участии первого Туркестанского генерал-
губернатора Константина фон Кауфмана, и что для Ташкента и всего
Узбекистана он сделал столько, что достоин, как минимум ордена Трудового
Красного Знамени и пары Госпремией. Пусть и посмертно.
Потом стал обдумывать и размышлять, каким образом опубликовать
текст о Константине Петровиче. Ведь всё, что было сделано хорошего во
времена «проклятого царизма» тогда было принято ругать. То есть, поступать
примерно так же, как это делают сегодня либералы в России и разномастные
«демократы» в Грузии, Прибалтике, Украине, среднеазиатских республиках,
вспоминая «жуткий период советской власти».
Ничего путного не придумав, я решил просто взять и написать эссе о
Кауфмане, рассказав о его жизни, делах, а также о том, что не смог выяснить,
где покоится его прах. Единственно, что мне было известно на тот момент, так
это, что он скончался 3 мая 1882 г. в Ташкенте и что 4 мая 1913 г. в центре
Константиновского сквера (теперь это сквер Амира Тимура) по проекту
художника-скульптора Николая Георгиевича Шлефера ему был установлен
многофигурный памятник.
Постамент, как хорошо было видно на крупной фотографии, хранившейся
в запаснике библиотеки, украшали фигура орла о двух, глядящих в разные
стороны, головах на двух шеях и бронзовые доски, надпись на главной из
которых (это я уже прочел в газете «Туркестанские ведомости») гласила:
«Константину Петровичу фон Кауфману и войскам, покорившим Среднюю
Азию».
Кауфмана Шлефер одел в форму туркестанского стрелка, совсем, как на
картине художника-баталиста Василия Васильевича Верещагина. Кстати, уже
живя в Германии, я узнал, что именно Николай Шлефер стал автором первого в
мире памятника А. П. Чехову, установленному в июле 1908 г. в немецком
курортном городке Баденвейлере, где 15 июня 1904 г. скончался Антон
Павлович. Правда, в годы Первой мировой войны его, как и многие другие
памятники, переплавили, но постамент сохранился и в 1992 г. на нём
установили новый бюст великому русскому писателю39.
…В мае 1913 г. Константиновский парк переименовали в Кауфманский. А
после революции 1917 года памятник К.П. фон Кауфману, деньги на который
собирали всем миром, был демонтирован, однако гранитный постамент, на
котором он находился, остался. На него водрузили знамя, а вокруг установили
пушки, отбитые в Ташкентской крепости у регулярных войск в октябре 1917
года. Эта композиция была названа «Памятник борцам революции», а сквер
переименовали в «Сквер революции». Позже, где-то в 1919 году, на гранитный
39 Подробнее об этом в очерке «Чем Россия не Германия?», опубликованном в книге
«Утро в раю», Москва, «Голос-пресс», 2011 г.
постамент взгромоздили «Серп и молот», выполненные в модном тогда стиле
конструктивизма. Затем заменили колонной с куполом и надписью на двух
языках: «Октябрь – маяк мировой революции». В середине 30-х годов прошлого
века постамент и всё что находилось на нём, убрали, сделав центр сквера
проезжим. Но в конце 40-х постамент вернули и установили на нём памятник
И.В. Сталину. В начале 60-х, после выступления Никиты Хрущева на съезде
партии и разоблачения культа личности, памятник Сталину куда-то увезли.
Какое-то время на его месте торчала стела с каким-то коммунистическим
призывом, а потом возник памятник Карлу Марксу, прозванный в народе
«Чучелом». У его подножия влюбленные назначали свидания, а люди более
реалистичные встречались, чтобы отправиться в открытый рядом, в 1961-м
году ресторан «Дружба», построенный в модном тогда стиле «физики-лирики»,
т. е. «бетон-стекло». Но чаще они шли в демократичное в кафе «Снежок»,
более известное, как «Сугроб», или в «Пятак», официально называвшийся
«Лотосом», переименованный позже в «Нилуфар», что в принципе, то же самое,
но по-узбекски.
Ах, какой чудный «Ок мусалас», «Баян-Ширей», «Хасилот» я там пил:
холодный, из запотевших бутылок, в сорокаградусную жару. И в каких
компаниях! Из многих друзей-приятелей с кем сиживал, почему-то вспомнился
Вячеслав Костыря – главный редактор журнала «Звезда Востока»,
прославившийся тем, что после землетрясения 1966 года выпустил
специальный номер, в котором опубликовал прозу Михаила Булгакова (вдова
писателя Елена Сергеевна специальным письмом в редакцию дала разрешение
на публикацию «Записок на манжетах»), Андрея Платонова, Камила Икрамова,
Всеволода Иванова, Исаака Бабеля, стихотворения Осипа Мандельштама, а
заодно полуопальных тогда Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной, Андрея
Вознесенского с его прогремевшим на всю страну стихотворением «Уберите
Ленина с денег», и других дисидентствующих авторов. Этот номер журнала,
гонорар за который полностью был перечислен в фонд восстановления
Ташкента, моментально стал библиографической редкостью. Достаточно
сказать, что, когда в том же году первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана
Шараф Рашидов по делам службы прибыл в Москву, то известные литераторы,
которые с ним дружили, попросили в следующий приезд непременно привезти
им этот раритетный номер «Звезды Востока», поскольку в Москве достать его
было невозможно. Но именно за этот раритет Вячеслава Костырю сняли с
работы, определив собкором «Огонька». Так с ним рассчитались за
Андрюшино:
Я не знаю, как это сделать,
Но, товарищи из ЦК,
Уберите Ленина с денег,
Так цена ему высока!
Понимаю, что деньги – мерка
Человеческого труда.
Но, товарищи, сколько мерзкого
Прилипает к ним иногда…
Я видел, как подлец
мусолил по Владимиру Ильичу.
Пальцы ползали малосольные
По лицу его по лицу!
В гастромовской бакалейной
Он ревел, от водки пунцов:
«Дорогуша, подай за Ленина
Два поллитра и огурцов».
Ленин – самое чистое деянье,
он не должен быть замутнён.
Уберите Ленина с денег,
он — для сердца и для знамен.
и за Евтушенко рассчитались, и конечно за Булгакова. А вскоре
Вознесенский получил Государственную премию, учреждённую ЦК КПСС,
вместе с увесистым «кирпичом» сторублевок с Лениным на титуле, а также
квартиру на Котельнической набережной, в доме для избранных. И Евтушенко
получил в том же доме, правда, чуть позже, через три года. Вот так советская
власть «расправлялась» с некоторыми «политическими диссидентами» и
«головной болью КГБ», как их называют либеральные почитатели вроде далеко
не бесталанного Дмитрия Быкова.
После выхода спецномера «Звезды Востока» (1967, №3) произведения
Булгакова, Платонова, Мандельштама, Бабеля выбрались из забвения,
остальные авторы стали более знамениты, а вот Костыре, отправленному в
небытие, никто из литературного (не говоря уж о партийном) начальства даже
спасибо не сказал. Но о сделанном он не жалел и никого не осуждал. Светлый
был Слава человек.
Кстати, именно от него впервые я услышал о том, что легендарное
стихотворение Константина Симонова «Жди меня и я вернусь», написанное
вскоре после начала Второй мировой войны и посвящённое Валентине
Серовой, подозрительно напоминает стихотворение расстрелянного по
обвинению в участии в контрреволюционном заговоре в августе 1921 г. поэта,
переводчика, литературного критика, путешественника Николя Степановича
Гумилёва.
— Судите сами, — говорил Костыря, сидя за столиком в «Снежке», —
вот у Симонова:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди,
Жди когда наводят грусть
Жёлтые дожди…
А теперь у Гумилёва:
Жди меня. Я не вернусь —
Это выше сил.
Если ранее не смог —
значит — не любил…
И всё это происходило в самый пик «застоя», на излёте брежневской эры.
При многочисленных свидетелях. Только, пожалуйста, не подумайте, что
говорили мы исключительно о возвышенно-трагичном. За тем же самым
столом часто звучала гастрономическо-питейная лирика Геннадия Савицкого –
эрудита, мистификатора, поэта, журналиста, человека саркастичного и
талантливого.
Песни из популярных советских фильмов в его перефразе моментально
становились достоянием всей страны, хотя имя создателя едва ли кто знал. Вот,
хотя бы эта из кинофильма «Щит и меч», музыку, к которой написал Вениамин
Баснер:
С чего начинается выпивка?
С рубля, что давала нам мать,
С хороших и верных товарищей,
С которыми можно поддать.
А может она начинается
С простого желанья помочь
Советской больной экономике,
Которой давно уж невмочь?
С чего начинается выпивка?..
А вот на музыку Микаэла Таривердиева:
Не думай о портвейне свысока
Пройдут года, и ты поймёшь, наверное,
Что лучше водки, лучше коньяка
Портвейное, портвейное, портвейное.
У каждого портвейна свой разлив,
Своя цена и вкус, и номинация.
И хоть и не в России он изобретён,
Но он по праву гордость русской нации…
Но это всё шуточки, а если серьёзно, то в 70-80-е годы минувшего
столетия едва не весь репертуар Государственного Академического Большого
театра им. Алишера Навои, за исключением зарубежной классики, так или
иначе, держался на анонимном творчестве Савицкого. Особенно, как отмечала
критика тех лет, ему удавались либретто сельскохозяйственной тематики.
Назову лишь некоторые: «Окот в степи», «Вода под знойным небом Бухары»,
«Рассвет над Сырдарьёй», «Праздник урожая на богарных землях»… Хороши
были его симфонии, хоралы, вокальные циклы, посвящённые партийным
съездам и советским праздникам. Правда, слава, почёт, звания «народных»,
«заслуженных» за эти и другие произведения доставались исключительно
узбекским «авторам», а вот он ограничивался гонораром в конверте.
Тематику этих и подобных произведений Савицкий черпал в ташкентских
чайханах, в которые регулярно наведывался, чтобы вальяжно растянувшись на
мягкой курпаче айвана, вкусить плова, запивая его не кок-чаем, а вином
местного разлива, которое, как уже отмечалось выше, ничем не уступало
французским.
Вообще о Геннадии Савицком, его близком друге Александре Горошине,
также человеке необыкновенном талантливом, увлекательно рассказал
публицист, литературный критик Александр Бизяк. Почитайте. Это того стоит.
Ну а ещё, заходя в «Снежок», там я частенько заставал другую
ташкентскую достопримечательность – Сергея Гилёва – отца узбекского джаза.
А также композитора, музыканта, литератора, художника, автора
многочисленных эссе, очерков, живописных и графических работ о джазе и
джазовых музыкантах. Физически Сережа был человеком не самым крепким,
но энергии необыкновенной и таланта необъятного. Вот лишь некоторые из
выдающихся джазменов, с которыми он выступал: советский и американский
композитор Владимир Сермакашев (саксофон, пианино), Валерий Колесников
(труба) азербайджанский джазовый композитор Вагиф Азиз оглы Мустафазаде
(пианино), основатель легендарного советского джазового коллектива
«Арсенал», композитор, актёр, писатель Алексей Козлов (саксофон), узбекский
и американский композитор Эдуард Каландаров (пианино). Это только те,
которых вспомнил, а ведь на международных фестивалях он играл ещё и с
лучшими джазовыми музыкантами Германии, Австрии, США, Австралии,
Франции, Польши, Чехословакии…
В 1968 году Сергей Гилёв провёл в Ташкенте первый в Центральной Азии
джаз-фестиваль. В том же году он собрал всех лучших джазовых музыкантов
Средней Азии и организовывал джаз-клуб. А их, т. е. очень талантливых, здесь
было, пожалуй, поболее, чем в других регионах страны. Почему? А потому что
сюда определили на жительство многих российских джазовых музыкантов,
возвратившихся в СССР на волне патриотизма из Шанхая и Харбина. Ведь
джаз в Советском Союзе, хотя и не был запрещён, но воспринимался как
«музыка толстых», т. е. главного идеологического врага – Америки. Его терпели,
но не более. Поэтому развитие новоджазовых направлений чаще всего
происходило не в Москве, а на окраинах, в том числе в Ташкенте. И именно
Гилёв волею судеб, таланта и неуёмного характера стал тем человеком,
благодаря которому Ташкент превратился в один из джазовых центров
Советского Союза.
И ещё Серёжа славился как музыкант, обладающий яркой
индивидуальностью, прекрасной техникой игры на инструментах, незаурядным
даром импровизатора, и, как говорят знатоки мира джаза, вошёл в десятку
лучших басистов мира.
В 1986 году мы с ним, а также Эдуардом Каландаровым и журналистом и
поэтом Сергеем Гординым решили создать в Ташкенте Дом журналистов и
Джаз-клуб под одной крышей. Руководство Радиокомитета, к которому мы
обратились за поддержкой, разрешило нам раз в неделю устраивать в местном
кафе, а его зал был просторный, с хорошей акустикой, выступления джазовых
коллективов. И вот немного музыки, немного политики, немного юмора, снова
музыка, потом обсуждение нашумевших статей, ну а между делом
обмозговываем, где и с чьей помощью откроем Дом журналистов с Джаз-
клубом. Время, напомню, было перестроечное и этим мы решили
воспользоваться. Но что-то не сложилось. Потом я уехал в Москву. Но если
Дом журналистов в Ташкенте так и не появился, то Джаз-клуб, которым теперь
руководит Владимир Сафаров, пусть и без постоянной прописки, но
существует. Уже боле сорока лет. Ему присвоено имя Сергея Гилёва, который
хотя и родился в Перми, но именно Ташкент стал для него родным. А ещё
Сережа написал необыкновенно талантливую книгу «Беседы о джазе»,
выдержавшую уже два издания. 14 января 2001 года Сергей Гилёв ушёл из
жизни, но не из сердец тех, кто его знал и продолжает любить.
Вспомнив, о неудавшейся попытке открыть в Ташкенте Дом журналистов
я назвал имя другого моего друга – Сергея Гордина, к которому, как никому
иному очень подходят слова поэта Дмитрия Кедрова: «Я знаю: в нем фальшь
никогда не жила!.. Огромная совесть стоит за плечами».
Действительно, Гордин был и не сомневаюсь, остаётся, человеком
необыкновенно совестливым, отзывчивым, честным, талантливым. Жилось ему
с такими качествами непросто, но не вспомню, чтобы он жаловался или кого-то
винил в своих бедах и проблемах. А они у него регулярно возникали. Причём в
большинстве по причине необычности самого Сережи. То он вознамерится
устроить в своём дворе японский сад камней и огромный каменюка,
доставленный им на самосвале откуда-то с гор, при выгрузке угодит
точнёхенько в прикрытую легким настилом выгребную яму, о существовании
которой прежний хозяин дома забыл предупредить.
И всё бы ничего, если в соседнем дворе в это самое время не играли
свадьбу. Запашище! Конфуз! Скандал! Серёга прыгает в самосвал и через
некоторое время возвращается с полным кузовом песка, чтобы засыпать это
безобразие. Но не то водитель слишком резко крутанул руль, въезжая к нему во
двор, а может что-то не так нажал, но весь песок высыпается на дорогу и
перегораживает её. А это – Луначарское шоссе (ныне Буюк Ипак Йули) –
правительственная трасса. В итоге милиция, сирены, объяснения с соседями и
гаишниками.
Или другой случай. Гордин необыкновенно любил что-нибудь мастерить и
в поисках материала регулярно посещал различные свалки, в том числе
металлолома. И вот однажды он обнаружил станковый пулемёт Максим –
точную копию того, из которого Анка в фильме «Чапаев» палила по
белогвардейцам, но с запаянным дулом. Естественно, пройти мимо такого
раритета Гордин не мог и приволок домой, решив оформить свой дом под штаб
Чапаевской дивизии.
В воинской части он разжился парой старых шинелей, раздобыл ножны
от шашки, кавалерийские сапоги со шпорами, старый чугунок, в котором Чапай,
как помните, варил картошку в мундирах, приобрёл махорку, накрутил
самокруток из старых газет, ну а пулемёт затащил на чердак своего домика,
выставив кончик дула в слуховое окно. Красота, одним словом.
Но надо же такому случиться, что именно в это время в Ташкент с
официальным визитом собрался генеральный секретарь ЦК КПСС Л.И.
Брежнев. Короче, на Гордина с его «Максимом» на чердаке, ножнами от шашки
и шинелями кто-то донёс.
Оперативники нагрянули поздним вечером. Пулемёт, хоть и с запаянным
дулом, изъяли. Вход на чердак заколотили гвоздями-сотками, а слуховое оконце
наглухо задраили листом фанеры. Потом долго расспрашивали Сергея, нет ли у
него ещё чего стреляюще-взрывающего? Не поверив чистосердечному
признанию стали искать, и, естественно, ничего не нашли. Потом провели с ним
беседу, предложили расписаться в протоколе, предупредили о более жестких
последствиях, в случае повторения нечто подобного, и счастливые,
предвкушая продвижение по службе за проявленную бдительность, убыли. А
зря. Не там, и не того, как выяснилось вскоре, они бдили.
23 мая 1982 года Леонид Ильич, в ходе посещения Узбекистана, должен
был побывать на Авиационном производственном объединении им. В.П.
Чкалова, где выпускались гражданские и военные самолёты. Однако
утомлённый генсек загодя отменил эту встречу, но потом, возвращаясь в
резиденцию после посещения ткацкой фабрики и тракторного завода, аккурат
напротив домика Серёжи Гордина, он взглянул на часы и обратился к главе
Узбекистана Шарафу Рашидову: «Время до обеда ещё есть. Мы обещали
посетить завод. Люди готовились к встрече, собрались, ждут нас. Нехорошо…
Давай съездим».
Госбезопасность не успела к приезду Брежнева выставить охранение —
кортеж уже через 10 минут остановился у проходной ТАПОиЧ. Об этом тут же
объявили по заводскому радио. Тысячи рабочих бросили работу и стали
взбираться на леса, которыми были окружены самолеты в сборочном цеху. В
тот момент, когда Брежнев проходил под крылом одного из самолётов, стропила
лесов не выдержали, и большая площадка со стоящими на ней людьми
обрушилась, накрыв собой высокую делегацию. Всех бы просто раздавило,
если бы не удерживающая изо всех сил площадку охрана. Брежневу ободрало
ухо и сломало ключицу углом металлического конуса. Врачи после осмотра
потребовали немедленной госпитализации. Но Леонид Ильич в следующие два
дня, превозмогая боль, участвовал во всех запланированных мероприятиях.
Короче проявил себя настоящим мужчиной. Но именно эта травма и её
последствия сильно сократили дни пожилого генсека — Брежневу осталось жить
чуть более полугода.
Ну а Серёжа Гордин, в момент, когда я пишу эти
строки, жив, здоров, отметил своё шестидесятилетие и не изменил привычки.
…После обретения Узбекистаном независимости, наш любимый
«Снежок» куда-то убрали, а на месте «Чучела» возник Амир Тимур. Надолго ли?
Говорят навсегда. Не верю – ничего вечного не бывает…
«Ты больше не воротишься сюда…»
… Я переехал в Москву, затем в Германию, но всё это время меня
почему-то не оставляла мысль – выяснить где похоронили Константина фон
Кауфмана. И ещё, узнавая новые факты его биографии, я укрепился во
мнении, что имя этого человека забыто совершенно незаслуженно, ибо сделал
он для России и Узбекистана массу хорошего и важного. Именно при
Кауфмане в Туркестане стало по настоящему развиваться хлопководство,
шелководство, виноградарство, была предпринята первая попытка орошения
Голодной степи. По его распоряжению и при непосредственном участии в крае
были основаны первые четыре гимназии, шестьдесят школ. Стала выходить
первая газета на русском языке. Именно он поручил известному библиографу
Владимиру Межову составление «Туркестанского сборника», в который должно
было войти «все и всюду напечатанное о Средней Азии на всех доступных
языках». По его распоряжению в Туркестане (в Ташкенте) был открыт первый
театр. Главное же – без особого кровопролития и жестокости ему удалось
«умиротворить край» и «поднять благосостояние всех слоев населения». И не
случайно вершина на Памире (7134 м.), открытая в 1871 году знаменитым
исследователем и путешественником Алексеем Федченко была назван пиком
Кауфмана, но 1928 году по понятным причинам переименована в пик Ленина.
В 1886 году вышел роман Н.Д. Ильина «В новом краю», в котором
Кауфман представлен человеком разносторонне образованным, талантливым,
абсолютно честным, справедливым и доступным для «низшего сословия» всех
без исключения национальностей40. А в 20-е годы ХХ столетия, когда говорить
что-либо хорошее о царской администрации было практически невозможно,
появилась весьма теплая статья о Константине Петровиче и о создании первой
публичной библиотеке в Средней Азии. В ней приводилась собственноручная
запись Кауфмана на полях одного доклада: «Начало публичной библиотеки
положено в 1867 г. купленными мною в Петербурге книгами по азиатской
литературе, т. е. книгами на разных европейских языках об Азии. Тогда же было
обращение мое в разные библиотеки в Петербурге и в Москве. В 1868 г. уже
40 Фитц А.(2004): «Судьба – российский немец», Москва, «Голос-пресс», стр. 83.
поступили книги от некоторых учреждений. С тех пор можно считать
Ташкентскую библиотеку учрежденною»41.
Согласитесь, что подобный текст да с такими фактами напечатать в
любой советской газете было практически невозможно, но вот уж действительно
рукописи не горят. Спустя годы (весной 2003 г.) я неожиданно обнаружил его в
альбоме с нашими семейными фотографиями, дополнил новыми фактами и
поместил в берлинском еженедельнике «Русская Германия». Среди
откликнувшихся на публикацию был и живущий ныне в городке Кандель (это
недалеко от Карлсруэ) Борис Черевацкий. Вот что он написал: «Где-то в году
1970-м мы рыли котлован под фонтаны в центре Ташкента на площади,
носящей имя Ленина. Там-то мы и наткнулись на хорошо сохранившийся гроб,
на крышке которого было написано: «Мир праху твоему». Сразу же приехали
археологи, милиция и почему-то сотрудники комитета госбезопасности. Гроб
увезли, но вот куда, нам не сказали. Однако слух, что в нем покоится тело
Константина фон Кауфмана, прошел». А вскоре из очерков ученого-краеведа
Бориса Голендера, с работами которого познакомился благодаря сайту
«Письма о Ташкенте»42, я узнал, что первоначально могила Константина фон
Кауфмана находилась в сквере, носящем теперь имя Амира Тимура, а в 1889
году его прах был перенесен в воздвигнутый на центральной площади
Ташкента военный Спасо-Преображенский собор. Эту площадь, как знаем,
переименовали в Соборную, после революции — в Красную, затем — в Ленина
и, наконец, в Мустакиллик. «Превращается в прах за кумиром кумир», писал
Омар Хайям. И не будет этому конца.
…Собор, воздвигнутый в византийском стиле из серо-жёлтого жженого
кирпича, по воспоминаниям современников и судя по фотографиям, был
одним из самых красивых и оригинальных зданий города. Вмещал он до
полутора тысяч человек, а трехъярусная колокольня была устроена отдельно от
него. Так вот, в правом пределе южной стены и находилась могила первого
Туркестанского генерал-губернатора. Над нею была устроена железная
решетка, внутри которой располагались две мраморных плиты: одна на могиле
с надписью рельефными буквами — «Константин Петрович фон-Кауфман,
родился 19-го февраля 1818 г., скончался 3-го мая 1882 г. Мир праху твоему,
славный деятель»; другая на стене с надписью — «Генерал-адъютант, инженер-
генерал Константин Петрович фон-Кауфман 1-й, кавалер Св. Георгия 2 ст., Св.
Владимира 1-й ст., Св. Александра Невского, Белого Орла, Св. Анны 1-й ст., Св.
Станислава 1-й ст. и друг. Российских и иностранных орденов; первый
Туркестанский генерал-губернатор и Командующий войсками Туркестанского
военного округа 1867-1882; покоритель Самарканда 1868 г., Хивинского ханства
1873 г. и Кокандского ханства 1875 г. Устроитель Туркестанского края».
В начале тридцатых годов прошлого века собор, как пишет ташкентский
историк, журналист и писатель Борис Голендер, по решению советских властей
был разрушен. По свидетельству очевидцев, после неудачных попыток взорвать
его с помощью зарядов, заложенных под фундамент, подкатили пушку и добили
храм с помощью артиллерийского орудия. Вплоть до середины 60-х годов на
месте собора находилась огромная клумба с цветами.
Что же касается судьбы праха Константина Петровича, обнаруженного при
рытье котлована под знаменитые ташкентские фонтаны, то выяснить, что с ним
стало наверняка можно в Службе национальной безопасности (СНБ)
41 Там же.
42 https://mytashkent.uz
Узбекистана. Другой вопрос: кому они ответят, а с кем даже разговаривать не
будут.
Собирая информацию о первом генерал-губернаторе Туркестанского
края, я естественно интересовался его происхождением. Версий хватало: от
шведа до еврея. Впрочем, не буду их перечислять, а процитирую историка,
писателя, авторитетного исследователя Туркестана, как называлась до 1917 г.
Средняя Азия, Евгения Глущенко. «Родоначальником рода фон Кауфманов,
известного с XV века, считается Освальд Кауфман, живший в Тироле с 1944 г.
Его сына Эбергарда император Священной Римской империи Фридрих III
возвёл в 1469 г. в рыцарское достоинство. На протяжении трёх веков фон
Кауфманы были на виду, занимая важные посты в Австрии, Бранденбурге, при
дворе польского короля Станислава-Августа. Один из Кауфманов, был
епископом и ректором Венского университета (1533г.).
В России представители рода – Август и Теодор – появились в
царствование Екатерины II. Они служили в русской армии под началом
Потёмкина, Румянцева и Суворова. Отец Константина Петровича, Пётр
Фёдорович, в десять лет остался сиротою, и императрица Екатерина назначила
ему трёх опекунов, в том числе своего секретаря Храповицкого. Закончив
шляхетский корпус, он начал ратную службу у А.В. Суворова, участвовал в
Отечественной войне 1812 г., в компаниях турецкой 1828 г. и венгерской 1848 г.
За отличную службу ему был пожалован в Царстве Польском в Брест-Куявсуом
уезде майорат с годовым доходом 5 тыс. злотых.
19 февраля 1818 г. у Петра Фёдоровича фон Кауфмана родился сын
Константин; произошло это событие в усадьбе Майданы близ Ивангорода. По
семейной традиции, мальчику была уготовлена военная карьера. Он начал её в
14 лет юнкером Главного инженерного училища…»43.
Иными словами Константин Петрович классический австриец,
тирольского происхождения, считавший себя русским, исповедующий
православие, искренне полюбивший Туркестан: «Прошу похоронить меня здесь
(т. е. в Ташкенте), чтобы каждый знал, что здесь настоящая русская земля, в
которой не стыдно лежать русскому человеку»44.
Почти уверен, что сегодня эти слова возмутят многих узбеков и не только,
но в XIX веке «русская земля» означало скорее «российская», т. е. территория
Российской империи. Да и слово «россиянин», коли уж мы коснулись этой темы,
придумал ведь не Ельцин. Они в обиходе со времён Ивана Третьего, когда
собственно и возникло слово «Россия». Свидетельств тому хватает. Так,
Фаддей Беллинсгаузен (при рождении Фабиан Готтлиб Таддеус фон
Беллинсгаузен), в 1820 году вместе с Михаилом Лазаревым открывший
Антарктиду, назвал группу коралловых островов в Тихом океане островами
Россиян. И вообще что такое национальность – вопрос довольно сложный. В
конечном счете, получается, что это самоидентификация каждого конкретного
человека. Вспоминаю моего старшего друга — академика Бориса Викторовича
Раушенбаха, который говорил: «Вне всякого сомнения, я немец, но российский,
православного вероисповедания, симпатизирующий лютеранству».
… Да, хорошо было бы вернуть Кауфмана, точнее память о нём, в
Ташкент. И не только его. И я даже знаю человека, который всё это мог бы
осуществить. Зовут его – Олег Евгеньевич Воловик. Чем он знаменит? Многим.
43 Герои Империи. Портреты российских колониальных деятелей, М.:Издательский дом
XXI век – Согласие, 2001 г., 29 с.
44 Г. П. Федоров. Моя служба в Туркестанском крае (1870–1910 года) // Исторический
вестник, 1913, № 9–12.
Но прежде некоторые биографические подробности. Родился в 1958 г. в
Ташкенте. Учился в Московском государственном агроинженерном
университете им. В. П. Горячкина. Служил в армии. Затем Ташкентский
текстильный институт, Среднеазиатский университет им. Беруни –
журналистика. Работал инженером, мастером, начальником участка,
начальником отдела инструмента ташкентского механического завода,
механиком цеха студии «Узбектелефильм». Был директором представительства
Экологического Союза ССР в республиках Средней Азии, заместителем
директора Республиканского Дома Радиовещания и Звукозаписи, начальником
отдела главной распорядительной дирекции Гостелерадио, помощником
Председателя Гостелерадио Узбекской ССР, потом – советником председателя
Госагропрома. Принимал участие в международных этнографических
экспедициях и социологических исследованиях по Аралу. Работал в «горячих
точках» – в Средней Азии и на Ближнем Востоке. Был в составе Совета
директоров Международного Комитета «Журналисты за сохранение Азии»
(Катманду), главным редактором газеты «Интерпрессфакт», советником Центра
предпринимательства мэрии г. Будапешта, исполнительным директором пресс-
службы венгерской епархии РПЦ МП, гл. редактором журнала «Orthodoxia». А
ещё он президент Фонда Гражданского сотрудничества Культурного и Духовного
наследия (Будапешт). Учредитель и чл. Правления Международного
общественного Фонда «Мир без войны», чл. Правления Токайской миссии, к
слову созданной ещё в 1733 году Указом Российской Императрицы Анны
Иоановны. Учредитель и председатель Правления Международной Федерации
русскоязычных писателей (Лондон-Будапешт). Он автор сотен газетных и
журнальных публикаций, телевизионных и радиопередач, а также пяти книг,
вышедших на русском, английском, иврите, французском, венгерском,
болгарском, греческом и шведском языках.
Он также Почетный гражданин городов Шиофок (Венгрия) и Ришновце
(Словакия). Высоких муниципальных званий Олег Евгеньевич удостоен за
передачу в дар этим симпатичным европейским городкам скульптурных
композиций «Добрый Ангел Мира», высотой с 10-ти этажный дом. А ещё он
лауреат Всероссийской историко-литературной премии им. Александра
Невского за удивительную книгу – биографию Великой Княгини Александры
Павловны, предисловие к которой написали Патриарх Московский и всея Руси
Алексий II, министр культуры Венгрии, представители династий Романовых, и
Габсбургов…
Короче, масштаб этой личности вы, надеюсь, прочувствовали. Но ведь я
назвал только некоторые увлечения Воловика, одно из которых, думаю, могло
бы пригодиться и его родному Ташкенту. Ведь Олег Евгеньевич, являясь
автором и движущей силой международной программы «Всемирное культурное
наследие, фундаментальные ценности и русский язык», повсюду устанавливает
памятники А.С. Пушкину. Благодаря его неуёмной энергии и фантастическому
организаторскому таланту они появились в ряде городов России, а также в
Венгрии, Панаме, Македонии, Греции… Кстати в греческом городе Дельфы, на
легендарной горе Парнас, где летом 2014 года был открыт памятник великому
русскому поэту, вскоре также установят памятники Шота Руставели, Тарасу
Шевченко, другим писателям и поэтам, и создадут, как решили по предложению
нашего земляка греческие власти, мемориальный парк великих литераторов
мира.
В конце 2014 года стало известно, что бюст Пушкина решено установить
на Эвересте. Да что там Эверест?! В том же 2014 году Воловик провёл
переговоры с руководством Федерального космического агентства Роскосмос о
доставке бюста Александра Сергеевича в открытый космос, сделав спутником
Земли. Кроме того, планируется доставить бюст «знаковой фигуры русской
словестнсоти» сначала на Луну, а затем на Марс.
Зачем всё это он делает? А затем, что убеждён: облик Пушкина, наряду с
другими великими русскими литераторами, должен стать чем-то вроде визитной
карточки российской культуры и России в мире.
Теперь вы понимаете, почему я вспомнил о давнем своём друге и
коллеге, способном восстановить фрагменты ушедшего в небытие Ташкента,
который многие из нас помнят и любят. Другой вопрос: нужно ли это
современному Узбекистану? А если нужно, то позволят ли узбекские власти
сделать это Воловику? Спасибо, хоть редкий, на мой взгляд, по красоте
памятник Пушкину, работы скульптора Михаила Аникушина, установленный на
площади Пушкина в Мирзо-Улугбекском районе в 1974 году до сих пор не
тронули.
Ну а пока в Узбекистане, других постсоветских республиках, особенно на
Украине (вот тебе и братья-славяне), в массовом порядке завершают
переименовывание городов, посёлков, улиц. Продолжают свергать с
постаментов памятники, переписывать историю не соответствующую новым
канонам самостийной национальной чистоты, и напоминающим о вкладе
России в преображение, обустройство и освоение этих регионов. Ничего нового
в этом нет.
Когда на месте Российской империи возник СССР, поступали также. И в
цивилизованной Европе следовали по этому пути. И не раз. Взять те же
германские территории, отошедшие после Второй мировой к Польше, Чехии,
России… Немцев, живших там тысячелетия, изгнали, имущество у них
отобрали, а следы присутствия постарались уничтожить. «Под небом родным
чужая земля», вздыхали они, когда в конце XX век им разрешили посещать
родные города и посёлки, как туристам, но, ни в коем случае не возвращаться.
Впрочем, в бесспорном большинстве силезские, померанские, судетские,
восточно-прусские немцы, другие фольксдойче и не хотят этого. Вот и русские,
украинцы, евреи, белорусы, немцы, поляки, представители других в
большинстве европейских народов, выдавленные из Средней Азии,
возвращаться тоже не намерены, хотя ностальгия их конечно тревожит. И кто
знает, разреши новая узбекская власть хотя бы фрагментарно воссоздать
облик европейского Ташкента, некоторые из них может, и потянулись обратно.
Написав это, подумал, а что, собственно, самой России мешает восстановить
память о Константине Петровиче фон Кауфмане, Михаиле Дмитриевиче
Скобелеве, Михаиле Григорьевиче Черняеве других незаурядных людях,
создававших Русскую империю? Названные мною военоначальники в течение
двадцати лет, с 1864 по 1884 гг., возглавляя немногочисленные отряды,
завоевали обширные центрально-азиатские просторы, на которых создали
Туркестанское генерал-губернаторство, чем взяли своеобразный реванш за
позор крымского разгрома 1853-56 гг.
Да, в советское время фон Кауфмана называли не иначе, как
«угнетателем», Скобелева – «кровожадным садистом», Черняева – «злодеем,
не уступавшим в жестокости двум первым». То есть, три самых достойных
туркестанских военоначальника, которым Николай Гумилёв посвятил
стихотворение «Туркестанские генералы», долгие годы были бессовестно
оболганы.
Естественно, никакими ангелами они не были, а были людьми своего
времени и действовали по законам эпохи, в которую жили. И ещё один важный
момент. В Лондоне, других городах Великобритании тем, кто строил Британскую
империю, поставлены памятники, и их никто не сносит. И Наполеон –
национальный герой Франции. А конкистадоры Франсиско Писсарро и
Фернандо Кортес – гордость Испании. Впрочем, вспомнив Олега Воловика, и то
что он делает, я снова отклонился от главной темы, т. е. от Ташкента.
В 1865 году после присоединения его к Российской империи, рядом со
«старым» мусульманским городом на левом берегу канала Анхор заложили так
называемый «новый город». Была в нём, о чём мало кто теперь знает, и
«немецкая часть» с кондитерской, мясным магазином, где продавалась
настоящая немецкая колбаса, сосиски и шпек, часовая мастерская, врачебные
праксисы, и конечно кирха.
Строили «новый город» по проектам и под руководством талантливых
архитекторов и инженеров Вильгельма Гейнцельмана, Георгия Сваричевского и
Алексея Бенуа. Он, получив название «русский колониальный стиль» (теперь
его называют «туркестанским») был своеобразен и, как утверждают
специалисты, не имел аналогов. Большинство зданий возводились из жжёного
кирпича местной выделки, не оштукатуривались и поэтому имели характерный
буро-желтый цвет. А вот фасады обычно оформлялись фигурной кладкой с
добавлением литых однотонных вставок (чаще всего белых) и кованных
металлических украшений в виде различных балюстрад, решеток и перил.
Некоторые из этих архитектурных чудес, в чём я смог убедиться, побывав
недавно в Ташкенте, сохранились. Например, здание бывшего реального
училища, возведенное в 1898 году, здания мужской и женской гимназий (1882-
1883 гг.), теперь здесь юридический факультет университета, здание
государственного банка (1895 г.) – в нём расположился Стройбанк,
воздвигнутый в 1889-90 гг. В. Гейнцельманом и А. Бенуа, изумительный по
красоте дворец сосланного в Ташкент князя Николая Константиновича
Романова, в котором теперь расположился Дом приёмов МИДа. Сохранилось и
здание евангелическо-лютеранской кирхи, возведенное в 1899 году на
пожертвования прихожан по проекту А. Бенуа.
В советское время в ней, как помню, располагался склад, потом, в конце
70-х прошлого века здание передали ташкентской консерватории. Так в городе
появился органный зал, а в 90-х годах, после обретения Узбекистаном
независимости, кирху возвратили вновь созданной лютеранской общине.
Правда, в конце 2009 года друзья, побывавшие в Ташкенте, рассказали, что
«есть мнение снести её» вслед за располагавшейся неподалеку православной
церковью постройки 1898 года. Но пока эта чья-то мечта явью к счастью не
стала.
После землетрясения 1966 года большинство зданий в районе, о котором
рассказываю, было разрушено. Причём не подземной стихией, она их только
немного повредила, а властями, которые уже тогда озаботились, как
превратить Ташкент в сугубо узбекский город, без всяких напоминаний о
«колониальном прошлом». А тут, не то на счастье, не то несчастье –
землетрясение. Вот по команде сверху и стали крушить да ломать «русско-
туркестанский колониальный стиль» танками со снятыми орудиями и мощными
бульдозерами. Но нужно отдать должное властям города и республики — те
здания, что возвели на месте старых, пусть и уступали им в элегантности, но
были добротны, современны и даже красивы. Особенно те, что появились в
бывшей «немецкой слободе». Это район консерватории, лютеранской кирхи,
гастронома «Москва», построенного на месте знаменитой немецкой
кондитерской где-то в году в 1967-68 прошлого века, парка Тельмана (его
заложил генерал-губернатор фон Кауфман), названом при советах именем
коммуниста-антифашиста, а теперь переименованном в Мирзо Улугбека.
Вспоминаю как в 1975 году мы с женой Иреной, переехали из Алмалыка
в Ташкент, где она училась в театрально-художественном институте, а я был
принят в редакцию очень популярной тогда «Вечёрки». Сняв квартиру в районе
Паркентского рынка, мы едва не каждый день отправлялись с ней побродить
по центру города. Особенно моя молодая жена любила район Ц-1, т. е. самое
сердце «немецкой слободы», о существовании которой оба мы тогда не
догадывались. Да и откуда? Вскоре после революции значительную часть
живших здесь немцев, как «эксплуататоров» частью перестреляли, частью —
пересажали, а оставшихся в 1941 выслали из города, конфисковав имущество и
лишив права возвращаться.
— Какие здесь необыкновенно красивые дома, — говорила жена, —
посмотри, из какого кирпича они сложены, как много зелени, а главное здесь
необыкновенная аура. Чувствуешь?
Ауры я не чувствовал, но жилые четырёхэтажки, мимо которых мы
направлялись в сторону кафе «Лаззат» выпить по чашке кофе, а лучше
бутылочку сухого, действительно были хороши.
— Интересно, кто в них живёт? – спрашивала жена, и сама же, вздохнув,
отвечала: — счастливые люди в них живут. – А мы с тобой счастливые? – снова
спрашивала она.
— Конечно, — уверенно отвечал я.
— Значит, мы тоже должны переехать в Ц-1.
— Да, но в этом районе квартиры не сдают.
— А мы получим, — заливалась смехом жена. – Ведь ты же умный,
поэтому нам обязательно предоставят здесь квартиру.
В своих умственных способностях я, если и сомневался, то самую
малость. Ещё я считал себя удачливым, находчивым, неунывающим, но в то
что когда-нибудь нам удастся поселиться в одном из самых престижных
районов Ташкента не верил. Но чудо свершилось: в 1981 году, прямо напротив
консерватории и в трехстах метрах от здания кирхи, мы получили прекрасную
трехкомнатную квартиру, которую спустя восемь лет впопыхах оставили, ибо
срочно нужно было уезжать, улетать, убегать из Ташкента. Обо всём этом я
рассказал в очерке «“Узбекское дело“ с горбачевским акцентом»45, и повторять,
пожалуй, не буду.
…Перед самым возвращением домой в Германию я обошёл редакции
газет, в которых работал. В них в основном были новые люди и прежний,
пахнущий типографской краской и старыми подшивками немного спёртый
воздух. Встретил я там и нескольких бывших коллег: Александра Пукемова,
Игоря Лопатина, Сергея Ежкова, Славу Тарасова, Геннадия Лю… Мы обнялись,
искренне обрадовались, а вот говорили почему-то о малозначительном, ибо о
серьёзном накоротке и впопыхах не разговаривают. Но одна фраза-откровение,
которую они роняли почему-то полушепотом, обязательно присутствовала: «Ты
знаешь, ведь все мы жили при коммунизме. Просто никто этого ТОГДА не
понял».
И ещё в то посещение Ташкента я очень хотел встретить бывшего
сокурсника и коллегу Владимира Синягина, но не сложилось. Он с семьёй куда-
45 Фитц А.(2007): «Возвращение блудного немца», стр. 168, Москва, «Голос-пресс».
то переехал. И Володя Бандорин, с которым работали в «Вечёрке», тоже теперь
не ташкентец, но вот где он, узнать не смог. Хотел повидать Николая
Красильникова, но, как сказали его соседи: «писатель Николай-ака уехал в
Москву». Правильно сказали, единственно забыли уточнить: хороший писатель
и порядочный человек.
Мечтал повидать бывших коллег по молодежке Любу Пелевину, Люду
Порфирьеву, Иру Пасеку, Сашу Забровского, Рашида Мухамедзянова, Серёжу
Уханова, Халиду Анарбаеву, Бориса Галиева, пожать руку Владимиру Стулину, с
которым работал в «Ташкентской неделе», обнять, сохранившим верность
Ташкенту Александра Костюнина и Энея Давшана, с которыми свела судьба на
узбекском радио, но тоже не получилось.
Вспомнив Энея Акимовича, подумал: вот уж воистину – сапожник без
сапог. 44 года «отбарабанил» на республиканском радио, о ком и чём только не
рассказывал в эфире, а ещё в газетах, журналах… А вот о нём, если и писали,
то максимум пару абзацев по поводу очередного юбилея.
Добрых абзацев, тёплых, но что в них уместишь? Даже прапрадеда Энея
Акимовича – Христофора Давшана, служившего пономарём в православной
церкви села Чермалык Мариупольского уезда (ныне это Донецкая область) не
упомянешь, не говоря уж о том, чтобы рассказать, как он там очутился. И
почему в этом самом Чермалыке, основанном переселенцами с Крымского
полуострова в июле 1780 года, прапрадед Давшана имел ещё одну фамилию –
Паламар? И ещё одна загадка, почему стопроцентный грек носил фамилию
Давшан, что в переводе с турецкого означает «заяц», и украинскую фамилию
Паламар? Ну с Паламаром, что в переводе на русский — «пономарь», более-
менее понятно. А вот фамилия (вначале «деловая» кличка) Давшан возникла
не потому, что предки Энея Акимовича были трусоваты, а по причине их
необыкновенной ловкости при управлении фелюгами, шаландами и прочими
небольшими парусными судами, что для контрабандиста качество
немаловажное. Товар, который они доставляли, был специфический – рабы, а
языком межнационального общения в Османской империи был турецкий,
поэтому и прозвище предки моего друга получили турецкое. Ну а когда Крым
стал российским (я имею в виду не 2014-й, а 1783-й год), то, новые власти
стали выправлять грекам документы, чтобы часть из них перевести на
жительство в Мариупольский уезд Азовской губернии и прозвища
трансформировались в фамилии. Происходило это примерно так:
– Эй, Давшан, – выкликал очередного аборигена полуграмотный солдат-
писарь. – Как звать?
– Петрос.
– Какой такой Петрос? По-человечески – по-русски как будет?
– Пётр, наверное.
– Ну, это другое дело! А фамилия?
– Кирикияс.
– Как-как? Язык с тобой сломаешь! Чем занимался? Морем плавал? От
таможни бегал? Давшан, значит! Давшан – ты и есть Давшан! Так и запишем.
Сколько душ?
– Три сына, две дочки. Жена, само собой.
– Значит, семь душ всего. Получи деньги на переезд, Давшан. Да не
пропей, смотри! Следующий Давшан! Как звать?
– Янис. Попандопуло.
– Тьфу, с вами… По-русски как?
– Иван. Попандопуло. Я не плавал, я винодел. Не Давшан.
– Не плавал? Значит, не Давшан, а этот…
– Попандопуло.
– Тут перо сломаешь. Не хочешь Давшаном быть, будешь Поповым
зваться. Всё людям легче!
– Кто там дальше? Как отца кликали?
– Теодориди.
– Вот напасть, а не фамилии! Как по-русски то будет? От какого слова
она?
– От Теодор, наверное.
– Так бы и сказал! Будешь – Фёдоров. Тебя каким именем крестили? Тоже
Янис? Вот развелось вас тут! Иваном будешь и никаких… А ты кто?
– Янис. Кориапидис. Была у меня шаланда. Плавал.
– Всё ясно, раз плавал: будешь Иван Давшан.
В результате все Янисы для лёгкости дальнейших контактов с
государственными людьми империи, для учёта налогов и прочего были
записаны – Иванами, Хараламбосы – Харлампиями, Спиросы – Спиридонами,
Христосы – Христофорами… А всех, кто прежде к морю отношение имел,
писарь Давшанами записывал, чтобы не морочить себе голову. И появилось в
селах, особенно в Чермалыке, как рассказывал мне Эней Акимович, множество
семей с этой фамилией-кличкой, ничуть не связанных между собой никакими
кровными узами.
Но о наших ташкентских Давшанах это только начало истории, а она
удивительно-увлекательная. И лучше если расскажет её сам Эней Акимович,
тем более что я, кажется, всё-таки сподвиг его на написание, если не повести,
то, как минимум, очерка об удивительной жизни и приключениях предков, а
заодно его собственных.
Расскажет он, в чём не сомневаюсь, и о своей супруге – Александре
Николаевне Давшан (урожденной Зиминой), с которой в 2015 году они
отпразднуют золотую свадьбу. Кстати, на факультете журналистики ТашГУ она
преподавала русскую литературу XIX века, а я был её студентом. И сейчас
единственный в Узбекистане доктор по русскому литературоведению
Александра Николаевна продолжает преподавать. Почему? А потому что
заменить неким. Лучший в этой области специалист на всём постсоветском
пространстве. По крайней мере, так пишут в прессе и говорят на
конференциях.
И предки Александры Николаевны тоже были людьми достойными. Один
из них – Лев Александрович Зимин – известный востоковед жил в Закавказье, и
волею судеб стал членом Бакинского буржуазного правительства в годы
Гражданской войны. А после победы большевиков был уничтожен т.к. никто не
стал разбираться, участвовал он или нет в расстреле 26 бакинских комиссаров:
достаточно того, что являлся членом правительства, хотя и занимался там
вопросами науки и образования.
Родной дед Александры Николаевны – Николай Александрович Зимин,
инженер по образованию, строил в Ташкенте кадетский корпус, первую
дизельную электростанцию, питавшую трамваи, старый ТашМИ. Отец –
Николай Николаевич был архитектором и тоже оставил свой след на карте
Ташкента.
Бабушка Александры Николаевны по отцовской линии — Наталья
Карловна Альбрехт была графиней и близкой родственницей Софьи
Ковалевской46, похоронена на Боткинском кладбище в Ташкенте.
Но не это примечательно, а то, что Эней Акимович Давшан не уехал, как
этнический грек, с женой в Грецию, а Александра Николаевна, как этническая
русская, правда примесью немецкой крови, не перетянула его в Россию. Оба
они остались в Ташкенте. А вот их единственный сын – Алексей Давшан жил в
Корке. Это – Ирландия, где в конце 2014, трагически погиб. Горе ничем
неизмеримое. Но, к счастью, остались внуки: в Москве, Санкт-Петербурге,
Ирландии и Франции. То есть, Давшаны продолжают жить. И не только в
Ташкенте, а по всему свету.
Да, все мы теперь живём в разных странах и даже на разных
континентах, но все мы почему-то остались ташкентцами. И поэтому, дабы
унять, изредка возникающее чувство, похожее на ностальгию, включаю
компьютер, захожу на страницу альманаха «Письма о Ташкенте» и отправляюсь
в свою молодость. Или связываюсь по скайпу с Александром Горошиным,
Любой Пелевиной, Анатолием Ратке, Леонидом Иоффе, Виктором Горном,
другими ташкентцами. И мы говорим о городе, которого нет, но который всё ещё
живёт в нашей памяти. Городе, о котором в июне 1865 года после взятия
Ташкента русскими войсками видный государственный и общественный
деятель, меценат, в то время госсекретарь Российской империи Александр
Александрович Половцев в своём дневнике написал: «Сегодня пришло
сообщение, что генерал Черняев взял Ташкент. Никто не знает, почему и зачем.
Есть всё-таки что-то эротическое в происходящем на границах нашей
империи». Ну что ж, «эротика» закончилась. По крайней мере, для России.
Ташкент свободен. В том числе и от нас.
…Поздним вечером я улетал во Франкфурт-на-Майне. Когда самолет
взмыл над городом, мне стало очень грустно, ибо из Ташкента, который для
меня уже никогда не будет родным, я направлялся в город, который вряд ли им
станет. Хотя, размышлял я, разве есть на земле город, прекраснее Мюнхена?
Нет такого. Может старый Ташкент? Но ведь это мираж, теперь я знал это
точно.
…Неожиданно вспомнились строки из «Струны рубайата», написанные
самым ташкентским из всех ташкентских поэтов Александром Файнбергом,
который, невзирая на все превратности судьбы, потрясения и заманчивые
предложения сменить адрес, Ташкент так и не покинул:
…Ты больше не воротишься сюда.
Ну что ж, прощай. До Страшного Суда.
Я громко дверцей хлопаю железной.
Прощай, мой европеец, навсегда.
Сказав свою последнюю строку,
махнул я вслед ночному огоньку.
Но от всего, что было и что будет,
вдруг чувствую звериную тоску.
46 Соафья Васиальевна Ковалеавская (1850-1891), урождённая Корвин-Круковская —
русский математик и механик, с 1889 года иностранный член-корреспондент
Петербургской Академии наук. Первая в России и в Северной Европе женщина-
профессор и первая в мире женщина — профессор математики.
И в наступившей гулкой тишине,
качаясь лунной тенью на стене,
я с горечью цитирую Шекспира:
— Прощай. Прощай. И помни обо мне.
2005-2014 гг.
Другие истории
Правда всегда интереснее придуманной истории.
Пьяному всё по колено
Где-то перед новогодними праздниками 1990 года мне позвонил Виктор
Шапирянц.
— Саня, дорогой, — едва заметно заикаясь, сказал он, — извини, что
отвлекаю, но у меня грандиозная новость.
— Не волнуйся, я уже позавтракал, — успокоил я его. — Поэтому давай,
не спеши и выкладывай.
— Ты же знаешь Лёню? — спросил Шапирянц.
— Того, что делает зубные протезы?
— Ну да, он ещё мой дальний родственник.
— Знаю, конечно.
— Так вот, — таинственно вздохнул Шапирянц, — к нему едет
родственник из Стокгольма, который…
На мгновенье прерву это повествование, дабы ввести читателя в курс
дела.
В то время я жил в Москве и занимался свободной журналистикой, т. е.
был избавлен от необходимости ежедневного посещения редакций. Это
обстоятельство сберегало мне массу времени и нервов, которые, ничуть не
жадничая, я щедро тратил на преферанс, играя в компании по «маленькой» то с
Шапирянцем, то с другом детства — воровским авторитетом Костей Юфером.
Что касается последнего, то о нём я расскажу как-нибудь в другой раз, а
вот о Шапирянце — сейчас.
Знаменит, в кругу людей близко его знавших, Виктор был благодаря
целому ряду обстоятельств. Во-первых, не обладая какими-то особыми
физическими данными: рост — ниже среднего, вес — нормальный, борода —
обычная, аппетит — так себе, он совершенно спокойно принимал «на грудь»
литр водки, что практически никак не сказывалось ни на его поведении, ни на
внешнем виде. Кроме того, в подарочном наборе открыток, выпущенных к
Московской Олимпиаде 1980 года, была запечатлена и улица Полянка с
Шапирянцем на переднем плане. Как он объяснял, сфотографировали его
совершенно случайно, по пути в любимую пивную, которая располагалась
аккурат в подвале того самого дома, в котором некогда жил дедушка Калинин.
Ну, тот, что был всесоюзным старостой и большим любителем балерин. Но об
этом в открытке умолчали — об этом Виктор сам рассказывал, очень образно
изображая собственное похмелье и дедушку Калинина.
Вообще-то Шапирянц окончил факультет радиофизики и электроники
Московского физико-технического института, но по специальности работать не
стал, а устроился в одну хитрую контору, сотрудники которой были обязаны
регулярно выезжать на нефтепромыслы и что-то там контролировать. Что
конкретно, он и сам точно не знал, впрочем, не это было главным. Из
командировок Шапирянц привозил очень редкие книги, читать которые любил
никак не меньше, чем играть в преферанс и пить с приятелями водку.
Кроме того, он был славен уникальной библиотекой, начало которой
положил ещё его дедушка, а также тем, что учился в одной школе, но на девять
лет позже, со второй женой великого писателя земли русской — Александра
Исаевича Солженицына — Натальей. И, наконец, жил в совершенно
фантастическом доме, похожем больше на многоквартирную сторожку Бабы-
Яги, Кощея Бессмертного, Иванушки с Алёнушкой и прочих сказочных героев
вместе взятых.
Если, читатель, вам доводилось бывать в центре Москвы, то вы
наверняка знаете, что недалеко от Кремля находится 1-й Казачий переулок. А в
нем, среди престижно-модерновых банковских офисов и главков
межконтинентальных фирм в перестроечные времена — двухэтажный
деревянный сруб, который и являлся родовым гнездом Шапирянцев.
История его появления, в столь вроде бы неподходящем месте,
следующая. Где-то в начале 20-х годов прошлого века из Бразилии в Москву
приехал моложавый господин. Цель его визита, как рассказывают, была весьма
прозаичной — проведать двух братьев, которых он не видел лет десять.
Побродив по Москве и порасспрашивав людей, он, наконец, отыскал их в каком-
то подвале на Сретенке — полуголых, несчастных и голодных. Но вместо того,
чтобы не мешкая взять да увезти их вместе с домочадцами к себе в Рио-де-
Жанейро или на худой конец в Белу-Оризонти, что в штате Минас-Жерайс, он,
выпотрошив портмоне, продав часы, золотые запонки и даже чемодан с
запасными рубашками и штанами, приобрёл им участок земли, на котором
работяги быстренько воздвигли деревянный дом на двух хозяев.
— Через год, — сказал бразильский брат, — мы его закончим, то есть
оштукатурим снаружи и облагородим внутри, а сейчас, простите, деньги
кончились.
Но в следующем году он не приехал. И вообще московская родня более
его не только никогда не видела, но и старалась даже не вспоминать. И
правильно делала. Остап Бендер, как вы знаете, тоже что-то там говорил о Рио-
де-Жанейро, а в итоге…
Но не в этом суть. А в том, что один из братьев, которому бразилец
подарил дом, являлся родным дедушкой Шапирянца, а другой, соответственно,
— двоюродным.
К тому времени, когда в середине 80-х я впервые переступил его порог,
то дом был всё так же неоштукатурен снаружи и странен внутри. Но жили в нём
уже не две, а — семь семей родственников, что, как однажды заметил
Константин Юфер, наглядно подчёркивало не столько любвеобильность,
сколько — традиционную, без вывертов, сексуальную ориентацию Шапирянцев.
Но, думаю, лучше бы они её сменили. Хотя бы частично или временно,
так как из-за проблем с жизненным пространством, то есть жилплощадью,
Шапирянцы иногда конфликтовали, а порой даже не здоровались друг с другом,
что позволяло квалифицировать их отношения, как некую разновидность
совковой вендетты, когда соседям писают в чайники и украдкой сыпят соль в
кастрюли, с кипящим на огне борщом.
Единственно, кто вместо того, чтобы пить соседям кровь, стремился пить
с ними водку, был мой приятель Виктор и муж его двоюродной сестры Наты —
Лёня.
Любимая дочь 50-летнего тогда Лёни уехала с мужем и внучкой в
Израиль, он с Натой жил где-то в Чертаново, а вот полторы комнаты на втором
этаже сруба, полученные в виде приданого, использовал под зубоврачебный
кабинет. Конечно, назвать то, чем занимался Леонид, — бизнесом можно было с
большой натяжкой.
Как правило, все его пациенты расплачивались натурой, то есть —
бутылкой, которой, естественно, не хватало. Тогда Лёня извлекал заначку, и, как
говорится, пошло-поехало.
Само собой, Шапирянц, если он в данный момент не был где-нибудь в
Пандым-Югане или Нефтекамске, принимал во всём этом действе самое
непосредственное участие. И не только он, но и другие, не менее колоритные
личности. Например, внешне очень похожий на Владимира Ильича Ленина,
только худого, собачник Паша, который, окончив МГИМО, вначале служил в
ветлечебнице (отсюда — прозвище), а затем стал работать в одной с
Шапирянцем конторе. Или — грузчик овощного магазина на Кропоткинской
Эдик. Вообще-то он имел дипломы филфака и мехмата, но предпочёл
физический труд — интеллектуальному.
Изредка мне доводилось бывать на их посиделках, и каждый раз,
признаюсь, я искренне сожалел, что не родился художником и не могу
запечатлеть увиденное на холсте. Всякую же мысль о фотоаппарате, а тем
более — о словесном конспекте их далеко не тайных вечерь я отвергал, как
кощунственную.
Чтобы понять почему — попытайтесь представить комнату, тесно
уставленную мебелью начала ХХ века, а также периода развитого социализма,
шторы, которые не прикрывают окна, а словно разноцветные, пропылённые
знамёна некой неведомой армии, скорее всего наполеоновской, свисают с
древков, прикрученных к потолку. И всюду — книги, вперемешку с газетами,
журналами и стопками ксерокопий.
По центру стоит большой овальный стол, на котором грудятся бутылки,
полупустые консервные банки, разнокалиберные стаканы и рюмки,
поблёскивают обёртки плавленых сырков и сереют хлебные корки.
За столом, с серьёзными выражениями на лицах, сидят люди и пьют
водку. Друг к другу они обращаются примерно так:
— Голубчик, не сочтите за труд передать мне солонку…
Или:
— Милостивый государь, намедни я заходил к вам, звонил, но мне не
открыли.
— Ах, это были вы! Какая жалость. Конечно же, я слышал, но не мог
встать. Боялся не дойду — вырвет. Чем-то закусил недоброкачественным…
А вообще-то за этим столом говорили исключительно о литературе,
истории, механике, космосе, религии и других высоких материях. Причём, если
возникал какой-нибудь спор, например, кто из рыцарей сидел по правую руку от
короля бриттов Артура, а кто — по левую, то голоса никто не повышал, а для
выяснения истины с полок доставались энциклопедии, справочники, а также
первоисточники, изданные как в советское, так и царское время. Вопрос
тщательно прорабатывался, а потом, чокнувшись, все дружно опорожняли
стаканы и переходили к другой теме.
Время от времени кто-нибудь из собеседников сваливался под стол, но
на это никто особого внимания не обращал, тем более — не спешил его оттуда
вытащить. Но не это, помню, более поразило меня, а то, что спустя какое-то
время, этот некто, ещё из-под стола, ловко и к месту включался в очередной
диспут, а затем, взгромоздившись на стул и ничуть не смущаясь произошедшего
с ним конфуза, продолжал пить водку и беседовать…
Однако возвратимся к началу нашей истории.
— Так что за родственник едет к Лёне? — спросил я Шапирянца.
— Я же сказал — дальний. Ты его наверняка не знаешь.
— А как зовут? — не успокаивался я.
— Вообще-то Володей, но теперь он переменил имя.
— А фамилию?
— Не переменил. Она у него прежняя — Экер.
— Ты меня обижаешь, — оскорблённым тоном сказал я. — Это я не знаю
Экера?!
— Извини, — смутился Шапирянц. — Но тем лучше. Вас не нужно будет
представлять. Короче, бросай всё и двигай ко мне. Он тут нам про Запад будет
рассказывать, и вообще отметим встречу.
— Уже двинулся, — ответил я и положил трубку.
Тут я вынужден снова сделать маленькое отступление и пояснить, что в
те последние месяцы правления почётного комбайнера, заслуженного туриста,
неудачливого путчиста, лучшего немца, а заодно перестройщика СССР —
Горбачёва, Запад для нас был столь же таинственно неведом, как, допустим,
жизнь после смерти. Поэтому всякий, кто приезжал оттуда, был кем-то вроде
Синдбада Морехода или Афанасия Никитина, каждое слово которого вызывало
уважительное восхищение.
Что же касается Экера, то пусть и не близко, но его я знавал. Был он
удачливый фарцовщик, выпивоха и бабник, который, выправив
соответствующие документы, выехал на Запад по еврейской визе. Я также
слышал, что там, за «железным занавесом», жизнь его не очень-то сладилась.
То ли по причине отсутствия дефицита, то ли ещё почему. Зато его супруга, по
кличке Матрёшка, сделала головокружительную карьеру в каком-то
туристическом агентстве. И теперь, поменявшись с Экером ролями (по
принципу: я — добытчик, ты — дурак), страшно третировала его. Единственно,
что как-то скрашивало жалкое Володино существование — так это редкие туры
на родину, которые субсидировала Матрёшка. Вот тут-то он оттягивался по
полной программе: с цыганами, девочками, шампанским…
Помню, направляясь с ним на встречу, я ещё удивился, зачем это Экер
решил потратить своё драгоценное время на Шапирянца с Лёней, которые,
обладая массой достоинств, «ходками» всё же не были, предпочитая дамскому
обществу мужское.
Приятелей я застал на кухне, в состоянии крайней степени
взволнованности, радостного нетерпения и стерильной трезвости.
Перехватив мой взгляд, Лёня сказал:
— Наверное, мы сейчас похожи на двух кобельков перед первой в их
жизни случкой?
— Есть что-то, — согласился я.
— Эх, Саня, Саня, — вздохнул Шапирянц. — Ты посмотри только, до
какой степени униженности довёл нас всех этот Минеральный секретарь.
Конкретно — мы с Леонидом имеем желание выпить. И деньги у нас есть, а вот
водки в магазинах — нет.
— Вообще ничего нет, — перебил его Лёня.
— Пожалуйста, без эмоций, — тяжко вздохнул Шапирянц. — Мы сейчас
не о глобальном, а о конкретном. И надежда у нас только на Володю Экера. У
него есть валюта, и он может пройти в «Берёзку».
— Так он к вам только за этим идёт? — спросил я.
— Ну что ты! — искренне изумился Шапирянц. — Во-первых, мы сто лет
не виделись и нам интересно, как там на Западе. А ещё Володя потом вроде как
в Третьяковскую галерею с Лёней отправится.
— Куда?! — воскликнул я.
— Ну, ты же знаешь его привычки, — явно смущаясь затронутой темы,
сказал Шапирянц. — И его жена Матрёшка, прости — Марта, тоже знает.
Поэтому в Москву Володю она отпустила с единственным условием, что они с
Леонидом будут по музеям и выставкам ходить.
— Да, — расплылся в улыбке Лёня. — Ната нам даже билеты купила.
— Ну, конечно, — вспомнил я, — они же двоюродные сёстры.
— Троюродные, — поправил Шапирянц.
— Это не столь важно, — потирая руки, сказал Лёня. — У него уже всё
распланировано. Час с нами, а потом, как говорится, гуляй вошь, пока баня на
ремонте.
— Что-то я не слышал этой идиомы, — ухватившись за кончик правого
уса, насупился Шапирянц.
Но продолжить это филологическое изыскание не успел. Широко и со
скрипом распахнулась тяжёлая дверь, и в квартиру ввалился улыбающийся и
розовощёкий Экер.
— Привет пираньям перестройки! — заорал он.
— Вовчик! — в унисон вскрикнули Лёня с Шапирянцем и бросились в его
объятия.
Потом все мы уселись за пустой, покрытый несвежей скатертью стол, и
Володя сказал:
— Какие планы?
— Да подожди ты, подожди, — с явным осуждением в голосе сказал
Лёня. — Успеешь. И в Третьяковку, и на выставку хохломской игрушки, то есть,
выражаясь по-научному, никуда от тебя твои бабцы не денутся. Ты нам про
Запад прежде расскажи, про жизнь заморскую.
— И, пожалуйста, если можно, — потупив от с трудом скрываемого
стеснения взор (не привык просить), добавил Шапирянц, — купи в «Березке»
водки.
— Да, водки. И на всех, — порывисто сунув руку в карман, вроде бы за
деньгами, сказал Лёня. — Кстати, рубли там у вас берут? У нас, например, —
нет.
— Вас туда и не пускают, — усмехнулся Володя. — Но условие. Я — ни
капли.
— Как?! — вскричали мы.
— Я сюда не пить приехал, а — трахаться, — с назидательностью в
голосе произнёс Володя. — Так что не будем терять время.
— А с чего начнём? — ехидно поинтересовался Леонид.
Но в этот момент зазвонил телефон. Шапирянц взял трубку и сразу же
стал медленными рывками, будто кто невидимый бил его сверху, втягивать
голову в плечи. Когда почти вся она скрылась где-то под пиджаком, а из ворота
рубашки дыбилась только борода да телефонная трубка, он жалобно поманил
рукой Лёню.
— Кажется, тебя, — сказал Шапирянц.
— Алё, вас слушают, — по-особому интимно пророкотал Лёня, и тут же
смешавшись: — Да, да, дорогая… Ну, конечно… Сначала в Третьяковку, а потом
сразу же телефонирую… Как ты могла подумать?.. Да, да, несомненно… Уф…
— Натка, что ли? — спросил Володя, когда он положил трубку.
— А то кто? — тяжко вздохнул Леонид. — Контролирует.
— Ну, тогда пошли в «Берёзку», — резюмировал Володя.
Из валютного магазина, располагавшегося на Кутузовском проспекте, он
вышел с огромной, никогда до того нами не виданной, бутылкой «Московской»,
со стеклянной ручкой на боку.
— Вот это Третьяковка! — восхищённо уставился на неё Шапирянц.
— С Эрмитажем в придачу, — добавил Лёня.
— Ну что, братва, я отчаливаю, а вы уж без меня, — протягивая
Шапирянцу бутылку, сказал Володя.
— Нет! — вскричал Шапирянц. — Без тебя мы пить не будем.
— Не будем, — с явным сомнением в голосе подтвердил Лёня.
— Действительно, может, немного расскажешь про то, как там? — сказал
я. — Тем более, столько не виделись.
— Ну ладно, — глянув на часы и что-то прикидывая в уме, согласился
Экер. — Только в темпе. Вы ж понимаете?
— А то мы не люди! — радостно загоготал Лёня.
… О жизни на Западе Володя повествовал как-то монотонно и сквозь
зубы, будто о чём-то неприличном вспоминал.
— И выпивка круглосуточно? — удивлялся Леонид.
— Да там всё круглосуточно, — тяжко вздыхая, отвечал Володя. — Но
счастья — нет. Понимаешь? Там даже любви настоящей нет. Все за деньги.
— А сколько? — спросил Леонид.
— Что сколько? — не понял Володя.
— Ну, допустим, проститутка.
— Да я ж тебе и объясняю, что не могу я с проститутками. Мне чувства
нужны! Страсть! Я ж так импотентом стану!
— То есть «на шару», — резюмировал Лёня.
— Фу, как вы сегодня непристойно выражаетесь, — брезгливо повёл
бородой Шапирянц.
— Стоп, стоп, коллеги, — перебил его Экер, — как говорится, потехе
время, а я — пошёл.
После этих его слов лица «коллег» исказились такой непередаваемой
мукой и трагизмом, что Володя буквально застыл на месте.
— Вовик, Володечка, родной ты наш, — вдруг как-то по-бабьи, но
мужским голосом запричитал Лёня, — не бросай нас, лишенцев, не оставляй
сирот неприкаянных…
— Что?! — обалдело уставился на него Экер. — Что ты такое говоришь?!
— Он просит, чтобы ты не уходил, — потупив взор, пояснил Шапирянц.
— Почему?
— Помнишь фильм «Чапаев»? — спросил Шапирянц.
— Ну-у, — подозрительно протянул Экер.
— Помнишь слова: «Брат Митька помирает. Ушицы
просит»?
— Допустим.
— А у нас брат Лёнчик — водки просит.
— Так что, опять в «Берёзку»?
— Если, конечно, тебя это не разорит.
Позвонив по телефону, Володя передвинул свою встречу с какой-то
Ларисой, и весёлой гурьбой мы снова отправились на Кутузовский. По пути он
снова вскочил на своего любимого конька и попытался уверить нас, что
коммунистическая пресса вовсе не лжет, когда пишет, что на Западе человек
человеку — волк. Мы, соответственно, ему не верили, особо напирая на тот
факт, что какой же он волк, коли покупает нам водку.
— Эх, друганы, — говорил Экер, — не дай бог вам там оказаться. А если
окажетесь, то вы меня ещё вспомните.
— Типун, тебе, Володечка, на язык, — громко икая, отвечал Шапирянц. —
А если там действительно плохо, то возвращайтесь. Родина-мать поймет и
простит.
— Его Матрёшка, пардон, Марта не пускает, — убеждённо гундел Лёня. —
Я это точно знаю.
Потом был поход за третьей бутылкой. А затем случилось следующее.
— Володя, дорогой, — сказал Лёня, — прогуляй нас, пожалуйста, по
дворику, а то скоро Ната придёт, а мы, как видишь, не совсем трезвы.
Насчет «не совсем» он, конечно, поскромничал. Оба они, что называется,
были в дым, но странным образом (об этом я уже рассказывал) сохраняли
способность достаточно разумно излагать свои мысли и желания.
— Пусть вас Саша прогуляет, — ткнул в мою сторону пальцем Экер, — а
мне действительно пора.
— Он тоже будет, — заверил его Лёня. — Все будут! Но прежде — ты!
— Пожалуйста, Володя, хотя бы разочек, — утирая неожиданно
навернувшиеся слёзы, поддержал его Шапирянц.
Какое-то время Экер молча смотрел на них. Потом, тяжко вздохнув,
поднялся с кухонной табуретки, вышел в прихожую, и через мгновенье
возвратился в необычайно, как мне тогда казалось, шикарной исландской
дубленке.
— Выходи строиться! — гаркнул он.
Замечу, что я, как и Володя, был совершенно трезв. И всё же с огромным
трудом, крепко держась за хлипкие перила, спустился по ступенькам
невысокого, но совершенно обледеневшего крыльца. Что же касается Леонида
с Шапирянцем, то те просто кубарем скатились с него.
Когда мы их подняли, то Володя, ухватив друзей под локти, встал по
центру, а я — сзади, чтобы страховать в случае неожиданного падения одного
из них.
Вот такой странной группкой мы и стали прогуливаться перед
Шапирянцевым домом.
— Почему крыльцо ото льда не очищено? — сдавленным от напряжения
голосом спросил Экер. – Ведь свалиться можно.
— Потому что дворник запил, — пояснил Лёня.
— А почему дорожку никто песком не посыпал? — снова задал он вопрос.
— А потому, — радостно расхохотался висящий на его правой руке
Шапирянц, — что это наша родина, сынок. И ты, проказник, давно не
перечитывал «Собачье сердце», а ещё…
Завершить фразу он не успел, так как в очередной раз свалился на
мёрзлую, твёрдую как бетон землю. Но ничего с ним не произошло, впрочем,
как и с лежащим рядом Лёней, ибо оба они, словно тряпичные куклы,
наполненные опилками, падали негромко и совершенно для себя
безболезненно.
Наконец мне надоело страховать и поднимать их, и я возвратился в
квартиру — сообщить домой, что скоро буду. Едва положил телефонную трубку,
как со двора раздались истошные крики и какие-то приглушённые стоны.
Прильнув к окну, я увидел распростёртого на земле Экера и барахтавшихся на
нём Лёню с Шапирянцем.
Выскочив на улицу, я понял, что дело плохо, ибо Володя был без
сознания. На счастье, в это самое время кто-то из шапирянцевых соседей
возвращался домой и вызвал «скорую».
Ещё до её прибытия удалось восстановить картину произошедшего.
Трезвый, как стекло, Володя поскользнулся, упал, сломал руку и на какое-то
время отключился.
Когда его на носилках положили в машину «скорой», то туда же
попытались проникнуть чуток отрезвевшие Лёня с Шапирянцем, но их не
пустили. И всё же к утру, они пробрались в палату и выяснили, что когда в рот
снова потерявшему сознание Володе медики вставляли кислородный шланг, то
ненароком… выбили ему два зуба.
Но и на этом злоключения Экера не закончились. Оказывается, в Москву
он прилетел без медицинской страховки. Насколько это важно и что это вообще
такое — я тогда даже не подозревал. Поэтому был удивлен, узнав, что
Матрёшка, с целью возместить понесённые ими убытки, поклялась обязательно
сломать Экеру другую ногу и выбить минимум пять зубов. Но уже — в
Стокгольме.
Спустя сутки позвонил трезвый Шапирянц.
— Саша, ты поедешь провожать Володю в аэропорт?
— Так его уже выписали? — обрадовался я.
— В общем-то — да.
— И как, на такси?
— Нет, его «скорая» туда доставит, прямо к трапу. Он же в гипсе.
— А мы зачем?
— Ну как же? — удивился Шапирянц. — После всего случившегося мы
просто обязаны проводить его в последний путь.
— Куда?! — поёжился я.
— В смысле в Швецию. Ведь теперь Матрёшка навряд сюда его пустит.
… Когда машина вместе с Экером, санитаром, врачом и нами подрулила к
трапу самолёта, то мои приятели в категоричной форме заявили: «На борт
самолёта нашего дорогого Володечку понесём мы».
Медики спорить не стали, и носилки с обречённо взирающим в серое
московское небо Экером действительно понесли успевшие где-то «освежиться»
Шапирянц с Лёней. На самом верху трапа кто-то из них неожиданно
поскользнулся, и все кубарем скатились к исходной точке. Подбежали люди,
подняли их. На Леониде с Шапирянцем — ни царапины, а у совершенно
трезвого Экера перелом. На этот раз — ноги.
И хотя он очень просил отправить его таким, какой есть, пусть даже с
пятью переломами, его не послушали.
Пока делали рентген и накладывали гипс — самолет улетел. Поэтому в
Швецию он смог отправиться только спустя два дня. Правда, на этот раз никто
из родных или друзей его не провожал…
… Недавно я побывал в Нюрнберге, в гостях у живущего там Шапирянца.
Естественно, вспомнили мы и эту давнюю историю, а также её участников.
Леонид, к сожалению, отошёл в лучший мир. Его жена Ната уехала к
единственной дочке в Израиль. Володя затаился где-то на Скандинавском
полуострове, а Матрёшка, как выяснилось, возглавляет одно из крупнейших
шведских туристических агентств, работающих с Востоком.
Что же касается Шапирянца, то внешне он практически не изменился.
Разве борода поседела, да волосы на макушке стали реже. Ну а привычки — те
же. И преферанс также любит. Он говорит: «Конечно, мы хотели эмиготровать в
Канаду или в США, но не подошли с женой своими интеллектуально-трудовыми
анкетами. Поэтому, как еврейские беженцы (не уточняя при этом от кого
конкретно они сбежали) обосновались в Германии. Здесь хорошо, покойно.
Почти как в Швеции, о которой рассказывал Экер, но скучновато. А из
переживаний, то у нас на двоих оно одно осталось – судьба демократии в
России. Очень опасаемся, что красно-коричневые надругаются над Чубайсом,
Новодворской, Борей Немцовым, Ирой Хакамадой, Костей Боровым,
Шендеровичем, Кохом, конечно Егорушкой Гайдаром и закроют «Эхо Москвы».
Выслушав это его признание, я моментально вспомнил падения
Шапирянца на обледеневшую московскую землю зимой 90-го года. Ни руки, ни
ноги, ни спину он тогда не повредил. Это точно. А вот головой наверняка
ушибся. Причём крепко и не раз. Но где? Неужели в аэропорту, когда вместе с
носилками свалился с трапа самолёта? Впрочем, какое это теперь имеет
значение.
А сруб в 1-м Казачьем переулке всё такой же. И кажется, ничто не
властно над ним. В том числе и время. Но, как сказал Шапирянц, новые хозяева
собираются снести его и построить что-то необыкновенное, но чужое.
2002 г.

Кастрюля в кальсонах

В ноябре 1991 года, на самом гребне возвращения немцев на родину
предков, моё расставание с Россией было грустным. На границе в Бресте у
меня изъяли 400 дойчемарок. Правда, оставили еще 400, и это как-то скрасило
траурные мгновенья прощанья.

Таможенник был юн, плохо выбрит и непреклонен. Я же – простужен, с
температурой и крепнущим убеждением, что в очередной раз дал маху.
Накануне посадки в скорый «Москва – Цюрих» я услышал в российских
«Вестях», а затем прочёл в «Известиях», что демократические преобразования
в стране, наконец, коснулись и путешественников, едущих в ту сторону, где
закатывается солнце. Теперь они, а значит, и я, могли без всяких бумажек и
спецразрешений перевозить через границу до 600 долларов США или
эквивалентную сумму в другой свободно конвертируемой валюте. Я занял 300
марок у Виктора Гофмана. Того самого Гофмана, что возглавлял общество
немецкой культуры Калининграда, и у которого в 1990 году в Шереметьево
бойцы незримого фронта ровно за метр до «нейтральной полосы» вытащили
тысячу марок, заработанных им кристально честным – хотя и специфическим –
образом. А ведь тогда эта «тыща» была в России огромаднейшими деньгами.
Однако Гофман удар выдержал, и привычки зарабатывать твердую валюту не
оставил. Приплюсовав к ним свои 500 марок и прикинув, что, как их ни
приплюсовывай, 600 долларов не получается, вписал всю сумму в декларацию.

– Мы ваших газет не читаем, – сказал небритый таможенник, – мы законы
имеем. А их пока никто не отменял. Хорошо, что ещё в декларацию внесли, а то
бы все изъяли.

– А если бы не нашли? – спросил я.

Небритый, демонстрируя всем своим естеством, что вступать в
дискуссию не намерен, хмуро прощупал глазами двухместное купе,
напоминающее увеличенный футляр для очков, поставленный на попа.

– Чьё? – указал он на мою сумку, купленную у московских кооператоров
по великому блату.

– Моё, – эхом отозвался я.

– Достаньте и откройте.

С неимоверным трудом я стянул с верхней полки сумищу, за своё
поистине необъятное чрево прозванную в народе «мечтой оккупанта». Набита
она была всякой дребеденью, ибо, уезжая насовсем и бросая всё, человек, как
правило, берёт не самое нужное. Но в ней была часть моего архива, которым я
чрезвычайно дорожил. Сверху же лежали кальсоны. Хотя я и не самый большой
любитель подобного нижнего белья, но советским (простите, теперь уже
российским) поездам, вагоны в которых отапливались отнюдь не всегда, даже
при наличии топлива, не доверял. Тем более что мой переезд совпал с
очередными революционными преобразованиями на 1/6 части суши. А это, как
известно, не только митинги, шествия с плакатами и знамёнами, но и выбитые в
вагонах стёкла, перебои с топливом и электричеством, отсутствие кипятка,
наконец…

– Откройте! – зловеще произнёс небритый следопыт.

Вечность, а может того больше, трещал замок на бесконечной «молнии».
Наконец, сумка, похожая на огромную таксу из фильмов ужасов Альфреда
Хичкока, раскрылась. Сверху голубели кальсоны.

– Что это? – спросил таможенник.

– Кальсоны, – признался я без всякого ложного ханжества, – советские.

– А под ними?

– Тоже кальсоны. Но китайские.

– Шутки шутим?! – неожиданно кукарекнул хранитель последнего рубежа.
Точнее – не кукарекнул, а, как говорится, пустил петуха, не то из-за юношеской
ломки голоса, не то перенапряга голосовых связок в беседах с мне подобными.
– Я спрашиваю вон про то – круглое…

– А-а-а, это? – сказал я, посветлев лицом. – Это мантышница.

Позже мой краткосрочный сосед по купе, московский спекулянт Серёжа,
везущий в Польшу танковый прицел ночного видения, небрежно завернутый в
какую-то тряпицу, утверждал, что лицом я потемнел. «Это у тебя в глазах было
темно», – ответил я. «Зря в алкоголики записываешь, – обиделся Серёжа. – Это
у меня такая защитная система – при пересечении государственной напиваться
до умопомрачения. Во-первых, не шмонают. С пьяным возиться брезгуют. Во-
вторых, мне в таком состоянии никакой детектор лжи не страшен. А ещё, –
добавил он интимно, – я целый месяц перед загранпутешествием не моюсь».
«То-то вонища такая…», – обронил я. «Деньги не пахнут, – назидательно сказал
Серёжа. – И вообще: и у нас, и у них – любой труд в почёте».

– Достаньте! – приказал таможенник.

Путаясь в кальсонах, я извлёк аппетитно блестевшую алюминиевыми
боками мантышницу.

– Это ж кастрюля! – после некоторого раздумья констатировал
таможенный специалист.

– В некотором роде да, – согласился я.

Таможенник грустно улыбнулся. Может быть, в этот момент ему искренне
стало жаль отъезжающего. Точнее – пересекающего границу. «Ну, это же надо!
– читал я в его глазах. – 800 марок записал в декларацию, а кастрюлю, наивно
пытался провезти в ФРГ незаметно».

Укоризненно поглядывая на меня, он, молча, достал блокнот и выписал
квитанцию об изъятии 400 марок.

– Давай так, – предложил я. – Деньги пополам, а эту бумажку порвём.

– Всё можете себе оставить, – сказал таможенник, – но сойдите с поезда.
С такой суммой по закону не положено.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Как-нибудь в другой раз.

– Не понял?! – неожиданно посуровел таможенник, и сразу стал похож на
плакатного дядю, вопрошающего: «А ты записался в Красную Армию?!»

…Меня как-то ссадили в Грозном с самолёта, следовавшего по маршруту
«Одесса – Ташкент» с промежуточной посадкой в этом фантастическом городе.
Тогда он ещё не был разрушен войной и был действительно весьма
симпатичным. Ссадили в принципе правильно, ибо билет у меня был только до
Грозного. Но я надеялся, что смогу уговорить стюардесс за наличные оставить
меня на борту до Ташкента, где я тогда жил. Девицы были неумолимы.
Наличных не взяли и направили меня в грозненскую кассу. Мол, пока самолёт
стоит, купишь билет.

Касса была блокирована бородатыми дядями, усатыми тетями и
орущими детьми восточной наружности. Багаж остался в самолёте. Через
турникет обратно не пускали, а следующий рейс на Ташкент намечался через
два дня. Ужас, одним словом.

Огромные часы, установленные почему-то над входом в женский туалет
аэровокзала, показывали три двадцать пять ночи. И вот, когда их большая
стрелка продвинулась ещё на пять делений, и замерла прямо по центру
туалетной двери, ко мне подошел мужчина примерно моего возраста не то в
телогрейке, не то в фуфайке, в каких ходили слесари-ветераны
тепловозоремонтного депо, где начиналась моя трудовая юность, и в плотно
натянутой на глаза и на уши светлой в крапинку кепке.

Уставившись мне в глаза и расплывшись в счастливой улыбке, всем
своим рабоче-крестьянским видом он излучал неподдельный восторг. То, что он
малость «того», было видно. Но о чеченской или какой-нибудь иной опасности я
тогда не думал. Тем более что Гена Плетинский, собкор «Советской торговли»
по Средней Азии, и до, и после своего отъезда в Израиль многократно мне
говорил: «У тебя, дружище, изумительная способность притягивать
душевнобольных. Они буквально льнут к тебе, и что интересно, – поначалу
боготворят, а потом мечтают, как минимум, убить».

– Не узнаёт! Нет, совсем не узнаёт! – вдруг громко завопил кепастый.

– Простите, – ответил я с предельной вежливостью, стараясь не делать
резких движений, дабы ещё более его не распалить. – Давайте, поговорим
позже. А сейчас, поверьте, я очень спешу.

– Не узнаёт, не узнаёт, – маниакально твердил кепастый.– А если я
сейчас фуражечку сниму, да на тебя её надену, тогда узнаешь?

До отправления самолёта оставалось минут двадцать, и мои шансы
попасть на него теперь равнялись нулю.

– Вижу, задумался, – не унимался кепастый. – Так-так, кажется,
начинаем припоминать…
«Может, хряпнуть его по башке? – размышлял тем временем я. – Но
потом милиция, разборка… Вещи в Ташкенте обязательно сопрут…»
– Ну, а теперь, – сорвав с головы фуражку и расчёсывая пятернёй
короткий белобрысый ёжик, – вы, надеюсь, в состоянии узнать Сявого?

При упоминании этой дворовой клички в памяти неожиданно воскресли
городок детства Алмалык, школа № 11, где учился, улица Чапаева, на которой
жил, сай47, в котором ловил на «закидушку» маринок, литобъединение при
многотиражке «За цветные металлы», первый стакан вина, первая драка,
первая девушка и… Валера Севастьянов из параллельного класса, по кличке
Сявый.

Вспомнил также, как несколько лет назад кто-то рассказывал, что этот
самый Севастьянов стал работать в КГБ…

– Севастьянов, что ли?

– А то кто же?! – бросился на меня с объятиями Сявый.
– Откуда ты? Куда?

– Из нашего дома отдыха в Одессе, в Чирчик возвращаюсь.

– А зачем вырядился так? – тронул я его за рукав телогрейки.

– Что-то вроде репетиции, перевоплощения, так сказать, – загоготал
Сявый.

– Никак, актёром стал?

– Если нужно, и актёром могу, – продолжал он веселиться, – а пока в
Комитете работаю.

И тут меня осенило: вот оно, моё спасение!

– Так ты в КГБ трудишься?

– А ты не знал? – удивился Севастьянов.

– Забыл, но это не важно. А где и кем, если не секрет?

Севастьянов на мгновенье задумался, потом как-то по-особому скосив
глаза в разные стороны, произнес:

– Чирчикское городское управление возглавляю.

– Тогда слушай и не перебивай.
Вкратце я изложил ему свою трагикомичную ситуацию, а в заключение
добавил: «Арестуй меня, скажи, что я шпион, диверсант, опасный рецидивист,
которого ты случайно и героически поймал, но проведи, ради Христа, на борт».

– Паспорт при тебе? – спросил Севастьянов. – Давай! Будь здесь! Пойду,
разыщу местных коллег, что-нибудь придумаем.

…Вылет самолёта задержали на тридцать минут. Все пассажиры давно
расселись по местам, когда мы с Севастьяновым подошли к трапу. Нас
встречали командир лайнера и старшая стюардесса. Севастьянов вместе со
своим удостоверением протянул какую-то бумагу. Глянув на неё, командир
согласно кивнул, а стюардесса шарахнулась в сторону. Кстати: именно ей
несколькими часами раньше, я предлагал взятку за устройство моего
безбилетного пролёта.

Ну а что было написано в той бумаге, я так и не узнал. И вряд ли когда-
нибудь узнаю. До Ташкента долетел бесплатно и без приключений. Я сидел за
47 Так в Узбекистане называют небольшие речки.
шторкой рядом с отсеком, в котором стюардессы извлекают из специальных
контейнеров пищу для пассажиров, курил (что остальным строжайше
воспрещалось) и играл с Севастьяновым в преферанс…

… Вспоминая всё это и слушая вполуха таможенника, я понимал, что
вторично встретить здесь, на краю Полесских болот, моего школьного товарища
маловероятно. Конечно, было жаль четырёхсот марок, отданных небритому
юнцу, но представив, как за строптивость меня высаживает, и как я
протискиваюсь сквозь плотные толпы жаждущих расставания с Родиной,
спотыкаясь о чемоданы спящих бродяг и многодетных матерей бреду неведома
куда – ужаснулся. Мне, как герою Александра Галича, захотелось заорать:
«Выбираю свободу!». И я едва удержался, чтобы не отдать таможеннику
оставшиеся 400 марок с мантышницей в придачу. Не знаю, как сейчас, а тогда,
в ноябре 1991 года, Брестский железнодорожный вокзал напоминал Одесский
порт из фильма «Бег». С той лишь разницей, что здесь не было лошадей. Да и
роль Хлудова меня мало прельщала.

– Эй, Василий, – раздалось в коридоре, – у тебя что, проблемы?

– Да нет, – отозвался таможенник, оказавшийся Василием, – всё гут.

– Давай тогда закругляйся…

… А ещё через двадцать минут уже польские таможенники, шипя, как
змеи, извлекли из-под китайских кальсон мантышницу, изготовленную на одном
из номерных заводов под Ташкентом.

В Варшаве сошел немытый спекулянт Серёжа. Тряпица, в которую был
завернут прицел, оказалась боевым и наверняка овеянным славой знаменем
какого-то танкового полка.

– Купи на память, – предложил Серёжа. Без всякой, правда, надежды, что
сделка состоится.

– С радостью купил бы, но вот танка нет.

– Будет! – заверил Серёжа и засеменил к выходу.

Потом настало утро, и я пил пахнущий отрубями чай, глядел на
проплывавшую за окном Польшу, где, как мне показалось, главным средством
передвижения была телега, а основным занятием людей, толкущихся на
станциях, – торговля.

В очередной раз, бросив квартиру, книги, мебель, друзей и врагов, я
ехал, по сути, в неизвестность. Я считал, что, получив «ауфнамебешайд»48, в
просторечии – «номер», правильно сделал. Не стал выпрашивать вызов на
постоянное место жительства в ФРГ у родственников, ставших (от долгого,
вероятно, нахождения на Западе) мифическими, а вначале отправил по
«гостевой» визе жену и дочерей. А теперь еду сам.

Вот так, попивая чаёк и покуривая, я и ждал встречи с Германией,
точнее, с германской границей. Конечно, это отдавало фантастикой, но я
надеялся увидеть тот строго охраняемый, как большинство границ, рубеж,
который отделяет эту страну от остального мира и обозначен пунктиром
пограничных столбов.

Рубеж этот я прозевал. Но что мы уже в ФРГ – почувствовал. Знаете, как
бывает: сидишь в незнакомой компании – и вот входит мужчина, тоже
незнакомый. Он в обычном костюме, обычных туфлях, и лицо у него самое что
ни на есть обычное. Но вы чувствуете – это человек из другого мира. Запах
очень хорошего одеколона и дорогих сигарет свидетельствует об этом лучше
всяких слов, разных перстней с бриллиантами и прочей чепухи.
48 Документ, удостоверяющий, что данному лицу разрешён въезд в ФРГ на постоянное
жительство.

… Вдруг перестал раскачиваться и постанывать на плохо уложенных
рельсах вагон, а за окном мелькнул светящийся рекламный щит. Потом поезд
остановился и долго стоял на тихой, ярко освещённой станции. А вот очередной
таможенник, чтобы перетрясти «мечту оккупанта», так и не явился. Но только в
момент, когда поезд выкатился за выходную стрелку, я понял, что граница с
Германией осталась где-то позади. Вскочив, я резко отворил окно. На меня
пахнуло едва ощутимым запахом дорогих сигарет и хорошего одеколона…

Спустя несколько лет я прочёл воспоминания профессора Уильяма
Додда, бывшего послом США в Германии в канун Второй мировой войны, и я
подивился схожести наших впечатлений. А впечатления у него от посещения так
называемого «Польского коридора», то есть территорий, вычлененных из
состава Германии и ставших составной частью новой Польши, были таковы:
«Грязные города, оборванные крестьяне и огромное количество детей. Как
только поезд пересёк Одер, мы очутились на немецкой земле. Деревни были
аккуратные и чистенькие, города – опрятные, а люди на железнодорожных
станциях оживлённые и хорошо одетые. Нигде не было видно ни грязи, ни
отрепьев. Да, разницу нельзя не заметить».

Не знаю, как сейчас в Польше, давно там не был. Наверняка многое
изменилось. Да и Германия уже не та, какой её увидел американский посол в
1936-м, а я в 1991-м. И это прекрасно. Жизнь продолжается.
2007 г.
Зависть – двигатель прогресса
Помню, перед тем как отправить эту историю в редакцию, я, как и
заведено, дал прочесть её главному герою.
— В общем, всё верно, — сказал герой. — Только, пожалуйста, уберите
мою фамилию.
— У меня есть правило, — возразил я, — не писать заметок, в которых
бы вместо фамилий людей, о которых рассказываю, стояли инициалы или
чужое имя. Журналистика — занятие конкретное и самое ценное в ней — факт.
— А литература? — спросил герой.
— Вот в ней главенствует, пожалуй, слово.
— Так вы же писатель! — явно желая мне польстить, воскликнул герой. —
Это же все знают. .
— Нет, дружище, — перебиваю его. — Я журналист. Поэтому…
— Умоляю! — воскликнул герой. — Замените фамилию, и я расскажу вам
другую историю.
— Но почему? — никак не мог понять я.
— Та, другая история очень страшная и загадочная, — неожиданно
таинственно и в то же время грустно произнёс он. — И вообще я, как вы,
надеюсь, заметили, — человек скромный. Мне слава не нужна. Мне покой
нужен. Понимаете?
— Так что это за история?
— Я её как-нибудь позже расскажу, — вздохнул герой. — Под шашлычок
в грузинском ресторане. Вы были в грузинском ресторане, что открылся на
Линдвурмштрассе?
— Да, был.
— И как вам?
— Здорово, хотя предпочитаю баварскую кухню.
— Нет, давайте всё же к грузинам.
Ну что тут было делать? Тем более шашлык обещали, под настоящую, а
не самопальную Хванчкару или Киндзмараули. В общем, скрежеща зубами
(поступиться принципом — это вам не абы что), фамилию героя я заменил. Ну а
всё остальное, в том числе и Юлиан Панич с Борисом Рацером, — сущая
правда…
… Сейчас Зиги Кригер, как его иногда называют близкие друзья, слегка за
семьдесят. Но как он выглядит! Поджарый, загорелый, пахнущий дорогим
одеколоном, одетый слегка небрежно, но неизменно модно, он, как и прежде,
неотразим. При его появлении у женщин неизменно вспыхивают глаза, на лицах
детей появляются радостные улыбки, а вот мужчины почему-то втягивают
животы.
Кригер за свой век перепробовал массу профессий, но, пожалуй, более
всего преуспел в реставраторском деле. Здесь он действительно большой
специалист. А ещё он чрезвычайно щедр и обожает делать подарки.
И всё же любой рассказ об этом человеке будет неполным, если я не
раскрою вам маленькую тайну. Дело в том, что некоторые свято убеждены,
будто имя Кригера — Зигфрид. И они не ошибаются. Именно так его назвал
папа — российский немец, родившийся в уютном и сытом поселении
колонистов недалеко от Симферополя. А вот другие готовы до хрипоты спорить,
утверждая, что настоящее имя Кригера — Семён. И ведь что удивительно —
они тоже правы. А всё началось в 1941 году…
… В июне того года отца Кригера — Франца Иоганновича, как и многих
других российских немцев, доблестные чекисты вначале арестовали, а затем,
не особо мешкая, расстреляли. Семью же отправили из Харькова в ссылку — в
Алмаатинскую область, в колхоз Аули-Ата. И вот там, в школе, которую стал
посещать Кригер, учитель-казах почему-то никак не мог выговорить слово
«Зигфрид» и поэтому предложил ему… сменить имя. А нужно заметить, что
мама Кригера, которую звали Кларой Ефимовной, была не только женщиной
изумительной красоты, но и потрясающего ума. Узнав от сына о предложении
учителя, она, немного поразмыслив, сказала:
— Вообще-то, когда ты родился, я хотела назвать тебя Семёном. Но, по
понятным причинам, уступила желанию твоего папы. Сейчас обстоятельства
несколько изменились, и мы не в Харькове, а в Казахстане. Поэтому, если
твоему казахскому учителю трудно произносить немецкое имя Зигфрид, то
пусть зовёт тебя почти еврейским именем — Семён. А чтобы не создавать
путаницы, я тоже буду тебя так называть.
Тут, вероятно, нужно сделать маленькое уточнение. Дело в том, что
Клара Ефимовна была не только красивой и умной, но ещё и стопроцентной
еврейкой. Однако за то, что ни в какую не захотела отказываться от мужа
немца, она вместе с сыном прошла весь скорбный путь спецпоселенцев:
ссылку, полную конфискацию имущества, трудармию и, естественно,
комендатуру, в которой была обязана отмечаться раз в месяц. О том, что
Франца Иоганновича расстреляли еще в 41-м, они узнали только в конце войны.
Но Всевышний, ко всем уже перечисленным мною качествам, наградил
Клару Ефимовну ещё находчивостью и умением разговаривать с людьми.
Поэтому перед самым началом всесоюзной кампании по выявлению
«безродных космополитов» она умудрилась всего-навсего за бутылку водки и
банку солёных огурцов купить себе и сыну свободу. Если кого-то интересуют
подробности, то сообщаю, что нужному человеку в нужный момент была
преподнесена «злодейка с наклейкой» и тот в знак благодарности выправил ей
и Зигфриду-Семёну чистые документы.
— Не знаю, как сейчас, — сказал мне по этому поводу Кригер, — но
раньше в СССР бутылка водки была самой ходовой валютой.
Итак, Кригеры возвратились в Харьков и Зигфрид-Семён стал учиться в
одной школе и в одном классе с будущим известным киноактером, а позже
долголетним сотрудником радио «Свобода» (помните «Театральный зал
«Свободы»?) Юлианом Паничем.
Упомянув об этом, я должен рассказать ещё одну историю.
Как-то живущий ныне в Париже Юлиан Панич приехал в Мюнхен и
устроил небольшую творческую встречу для довольно узкого круга знакомых и
друзей. И вот, заметив на ней Кригера, он, горячо его обняв, громогласно
объявил:
— Смотрите! Вот с этим человеком мы когда-то жили в Харькове и
учились в одной школе!
На что присутствовавший тут же драматург Борис Рацер ехидно заметил:
— А что тут удивительного? Во времена, когда вы были детьми, в
Харькове вообще была одна школа. И в неё все ходили. Даже Эдик Лимонов.
Но вы, пожалуйста, этому не верьте. В Харькове были ещё и другие
школы. Об этом, кстати, с едва скрываемым возмущением тогда же заявили
Панич с Кригером.
Что же касается Лимонова, то его Кригер несколько раз слегка дубасил,
за то, что тот фарцевал билетами в кино. И этот факт подтвердил Юлиан Панич,
попутно заметив, что у Лимонова тогда была совсем другая фамилия, но те же
повадки.
Впрочем, к нашей теме, это особого отношения не имеет, ибо я хочу
поговорить о зависти.
— Вы знаете, что способствует любому успешному начинанию? — как-то
спросил меня Кригер.
— Догадываюсь.
— Так что?
— Удача, упорство, талант. .
— И всё?
— Надёжные партнёры…
— Ах, оставьте их вместе с их надёжностью, — перебил меня он. —
Поверьте, успешному начинанию, по крайней мере в иммиграции, способствует
зависть.
— Может быть. Хотя я, например, думал, что зависть как раз вредит…
— Я тоже так думал, когда в 1984 году решил снабжать таранью
работников радиостанции «Свобода».
— А что, с ней были проблемы?
— С таранью проблем не было. В Мюнхен мне её доставляли из Гамбурга
в деревянных ящиках килограмм на 7-8 каждый. Вы помните эти советские
ящики, обвитые проволокой и утыканные гвоздями?
— Нет.
— Зато я их хорошо помню. Я с ними так мучался. Я их разбивал. Затем
тарань расфасовывал по целлофановым мешочкам, из которых специальной
машинкой откачивал воздух. Потом запаивал их…
— И много этой самой тарани покупали у вас?
— По 30-40 пакетов. Обычно я подъезжал к проходной Радио Свободы в
4 часа дня и сотрудники, в основном русской, украинской и белорусской служб,
выходили и покупали её у меня.
— Ну а причём тут зависть?
— А притом, что я никого не посвящал в своё дело и буквально всё
выполнял сам. Но люди, как мы с вами знаем, завистливы. Они донесли
американскому начальству радиостанции, что я — советский шпион и через
тарань имею контакты со своими агентами.
— И в результате?
— В результате мне запретили появляться с таранью у проходной
«Свободы».
— А агенты?
— Они стали приезжать за таранью ко мне домой. Ведь одно дело
доносить, другое — доставать и расфасовывать тарань. Это же сумасшедшая
работа!
— А зависть?
— Вот я и говорю, что прекратил ездить на проходную. Значит, у меня
стало оставаться больше времени. Тогда я и занялся своим любимым делом,
которому, кстати, учился и в котором кое-что понимаю.
— Каким?
— Я стал больше бывать на всяких «блошиных рынках», устраиваемых в
небольших местечках и городках, и отыскивать там всевозможные старинные
вещи, которые потом реставрировал. И я понял, что заниматься любимым
делом — это не только счастье, но и огромная удача. А способствовала ей, как
я уже сказал, зависть таких же, как я, эмигрантов.
— Наверное, всё же других, — поправил его я.
— Не будем мелочными, — улыбнулся Кригер. — Мы же все выехали из
СССР. Или, на худой конец, родились там.

2007 г.
Горби в германском интерьере
До недавнего времени Оснабрюк славился в основном тем, что в девятом
году нашей эры, две с лишним тысячи лет тому назад, древние германцы здесь
наголову разбили римских легионеров (в мировую историю сей факт вошёл под
названием «битва в Тевтобургском лесу»). Ещё тут родился писатель Эрих
Мария Ремарк, и именно в этом небольшом нижнесаксонском городе
разворачивались действия ряда его романов. Ну а теперь к этим
знаменательным событиям прибавилось ещё одно: осенью 2010 года бывшему
генсеку ЦК КПСС, первому, а заодно последнему президенту СССР Михаилу
Горбачёву в Оснабрюке вручили очередную, затрудняюсь сказать, какую по
счёту, германскую премию . На этот раз – учреждённую Федеральным фондом
окружающей среды (Deutsche Bundesstiftung Umwelt – DBU).
Упреждая недоумённые вопросы – «за что?» и «с какой стати?»,
генеральный секретарь DBU Фриц Брикведде пояснил, что, прежде всего,
за «активную природоохранительную позицию», «участие в воссоединении
Германии» и за то, что после вывода российских войск «освободились
гигантские территории». При этом он напомнил, что «если бы не было
Горбачёва, этого бы не произошло».
Конечно, г-н Брикведде прав, но только отчасти. Михаил Сергеевич также
приложил руку к выводу российских войск с территорий так называемых стран
народной демократии, бывших советских республик и к возрождению
первозданной чистоты рек, лесов, дубрав, полян в этих и других регионах
планеты. Вспоминаю, как в том же 1994 году, когда российские войска с песнями
и президентскими (ельцинскими) плясками покидали территорию ГДР, из Грузии
в Мюнхен возвратился правозащитник, журналист и писатель Тенгиз Гудава49.
После пяти лет, проведённых им в тюрьмах и пермском политлагере № 35, куда
он угодил за самиздат и участие в грузинской Хельсинкской группе, а затем
вынужденной эмиграции в США в 1987 году, Гудава впервые смог побывать
в Имеретии, где родился, и в Тбилиси, где учился.
Отсутствовал он в баварской столице дней пятнадцать, а когда
возвратился, мы, коллеги по работе на Радио «Свобода», окружили его
и засыпали вопросами. Хотя времени с момента, когда все мы – Анвар
Усманов, Сергей Хотимский и я, – покинули СССР, прошло совсем ничего – года
три-четыре, казалось, что позади вечность и Гудава сейчас нам расскажет
такое!..
– Конечно, изменений масса, – сказал Гудава, когда, спустившись
в располагавшуюся в полуподвале редакционную кантину, мы сели за столик,
чтобы отметить его возвращение. – Многих из друзей не застал. Кто-то уехал,
кто-то умер, кого-то убили. Люди живут тяжко, на нерве. Заводы стоят,
фабрики – тоже, в сёлах запустенье. Работы никакой. Но во всём этом, как
ни покажется странным, есть положительный момент.
– Какой? – удивился такой же, как и Гудава, журналист-правозащитник,
но узбекский, Анвар Усманов.
– Не поверите, но природа ожила. Речки, ручьи, по которым раньше не то
бензол, не то солярка текла, водой наполнились. Рыба в них появилась.
По берегам кусты диковинные возникли, трава ярко-зелёная. Старики говорят,
что в пору их детства это всё там росло, вода была чистой, воздух –
прозрачный, всякие мотыльки-бабочки, а потом куда-то исчезло.
– А вы всё Горбачёва ругаете, – пробурчал в прошлом киевлянин,
работавший художником-постановщиком фильмов, а в тот момент радийный
оператор Сергей Хотимский.
– А он здесь при чём? – не понял я.
– Ну как же, – пояснил Сергей, – ведь это он Союз развалил,
промышленность обанкротил, ну и так далее. Не специально, конечно, но так
получилось.
– А в результате природа возродилась, птицы запели, и олени заржали, –
хохотнул Усманов.
– Это лошади ржут, – поправил его Хотимский. – Олени – трубят. Причём
громко и низко.
– Не важно, – вмешался Гудава. – Но в том, что говорит Анвар, доля
истины есть. И помяните моё слово, Горби за это ещё не одну премию отвалят.
Потом мы немного подискутировали о роли Михаила Сергеевича
в крушении СССР, придя к выводу, что о случившемся он даже помыслить
не мог, не то что планировать. Порадовались за немцев, которые не без его
помощи объединились, и за себя, потому что на Запад выехали.
Ну а потом вспомнили недавний на тот момент прогноз приближенного
к Конгрессу и Белому дому вашингтонского аналитического центра, в котором
49 21 апреля 2009 г. трагически погиб в Праге при невыясненных обстоятельствах.
предсказывалось будущее России. В частности, в нём говорилось, что едва ли
не все предприятия там вначале разорят, а потом закроют, что железные дороги
станут «пунктирно-фрагментальными» и доставлять по ним будут
исключительно сырьё, в школах будут обучать самому примитивному,
телевидение сохранят, но транслировать будут исключительно порнуху
и дебильные боевики. Ещё страну наводнят дешёвой водкой и наркотой.
Единственное, что в России будет работать на уровне – так это
нефтегазодобыча, а ещё добыча руды. И, кажется, лесозаготовка. Всё!
Места, где расположатся нефтяные и газовые промыслы, рудники
и шахты, огородят проволокой с пропущенным по ней электрическим током,
с вышками по периметру и пулемётчиками. Это чтобы диких аборигенов,
в которых превратится большинство населения, отгонять. Ну а рабочих
и техников, которые будут трудиться вахтенным методом, станут доставлять
на вертолётах. Кроме того, Россия крепко скукожится, то есть ужмётся, а новые
её границы будут жёстко-бдительно охраняться, чтобы аборигены
в нормальные регионы к нормальным людям не прорывались. И, что
примечательно, в этом прогнозе говорилось о природе, а если конкретно –
о возрождении российских лесов, растений, очищении озёр и рек,
восстановлении популяций редких и исчезающих видов диких животных и птиц,
и о той несомненной пользе для избранных, которая вслед за этим последует.
Над этими прогнозами и страшилками мы от души посмеялись,
представив, как по Москве разгуливают – нет, не медведи, а динозавры
с саблезубыми тиграми, как аборигены с помощью пращ пытаются сбивать
вертолёты и как специально обученные американские миссионеры обращают
православных в языческую веру.
Прошло шестнадцать лет и я, мысленно возвращаясь в то время и в ту
свободовскую кантину, могу сказать: а ведь Гудава словно в воду ожившей
имеретинской речки своего детства глядел. За природоохранение Горбачёву
действительно вручили премию с десятью тысячами евро в придачу.
Согласен, сумма по его масштабам – плёвая. Но, как говорится, копеечка
к копеечке… Опять-таки, не забывают, что, согласитесь, тоже приятно.
Правда, злые люди утверждают, что немцы таким образом Михаила
Сергеевича совсем за другое благодарят. Ну и пусть. Для нас главнее – природа
оживает. И факт – не без его помощи. Поэтому награда им заслужена.
В №
36 за 2013 год «Русский репортёр» констатировал: «В РФ уже 208 заброшенных
городов, в которых практически никто не живёт, и вряд ли когда-нибудь будет
жить». Ну а сколько там заброшенных посёлков, деревень, сколько предприятий
позакрывали? Так что, глядишь, пусть не в Москве, а где-нибудь в окрестностях
Копейска или Ревды поселятся йети, снежные люди. А потом ещё где-нибудь,
и немцы, что будет совершенно правильным, вручат Горбачёву ещё одну
премию. И непременно Ельцину. Посмертно. Он ведь тоже за возрождение
природы боролся.
Как премия будет называться? Не представляю. И вообще, какое это
имеет значение?
…Поставив последнюю точку – вернее, вопросительный знак, – я показал
этот текст коллеге-журналисту, чьё мнение ценю и к которому прислушиваюсь.
«Не разделяю твоего возмущения, – сказал мой давний товарищ. – Ну,
дали бывшему генсеку премию, и что в этом плохого? Мужику 80 лет, а он
работает: носится по миру, чтобы заработать на свой фонд и на фонд Раисы
Максимовны. Читает лекции, выступает. Вот премию получил… Ты ведь
понимаешь, что самый скромный путинский писарь богаче генсека в сотни раз?
Не говоря уж о фигурах покрупнее. А ты его покойным Гудавой клеймишь…»
«Поэтому и клеймлю, – ответил я, – что воровство и беспредел в России
стали едва не нормой жизни и что у истоков происходящего стоял не кто иной,
как очень похожий на Васисуалия Лоханкина Горби».
Я его всегда презирал. Ещё с тех времён, когда он жучил огородников-
корейцев в Ставрополье. Но это другой разговор, тем более об этом я уже
рассказывал (см. очерк «„Узбекское дело“ с горбачёвским акцентом»:
«Возвращение блудного немца». М.: Голос-пресс, 2007 г.).
Да, сегодня рядовой кремлёвский чиновник, наверное, имеет в разы
больше, нежели получал последний генсек. Но стоит ли жалеть за это
«минерального Мишу»? Или, может, опечалиться по поводу того, что
в Оснабрюке ему выдали «всего» десятку, а вот за рекламу пиццы – 150 тысяч
долларов не пожалели, за лекцию в Колумбийском университете Нью-Йорка –
70 тысяч отвалили. Да и лекция эта, как знаем, была не единственной. А ещё
«Сокин сын», он же «Лимонадный Джо», как Михал Сергеича в звёздный его час
нарекли в народе, рекламировал сумки Louis Vuitton, австрийские железные
дороги…
В июле 2009 года в Мюнхене состоялось заседание 9-го Российско-
германского форума «Петербургский диалог». И хотя главной его целью был
объявлен «Поиск путей выхода из кризиса глазами гражданских обществ России
и Германии», по тому, что открытие состоялось в самом дорогом и престижном
отеле баварской столицы Bayerischen Hof, то есть «Баварский двор», можно
было догадаться, что устроители этот выход уже нашли. Приготовили
по традиции они и изюминку, но скромную, в духе времени. Если на 8-м Форуме,
что проходил в Санкт-Петербурге, это была 115-метровая бронированная яхта
Абрамовича Pelorus, которую за 72 миллиона фунтов он приобрёл у шейха
Модхассана из Саудовской Аравии, то в баварской столице ею стал Горбачёв.
(Естественно, официально об этом никто не объявлял, но на то ведь она
и изюминка.)
Где-то минут за тридцать-сорок перед торжественным открытием Михаил
Сергеевич вместе с сухопарой женщиной, вероятно, переводчицей, поднялись
на сцену зала. Женщина что-то объявила, но что – я не расслышал,
а догадался, так как моментально образовалась очередь и светящиеся
счастьем люди стали подниматься на подиум и фотографироваться с Горби.
Наблюдая за этим, я вдруг вспомнил 1988 год, Москву, Пушкинскую
площадь. Мы отправились с дочками в центр погулять и прямо у выхода
из метро упёрлись в хвост похожей очереди. Протиснувшись вперёд, увидели,
что стоят не за бананами или туалетной бумагой, а к обезьяне. То есть ожидают
очереди сфотографироваться с ней.
– Ну что, становимся? – спросил я дочек.
– Конечно! – воскликнула младшая. – А можно потом её взять домой?
– Взять домой, вряд ли получится, – сказал я. – А вот фотку с макакой,
или как её там, получим сегодня.
– Точно? – удивилась младшая.
– Гарантирую, – заверил её я.
– Ну а ты что молчишь? – обратился я к старшей, которой должно было
исполниться двенадцать лет. – Вот тебе и памятный подарок.
– Я, пап, не буду с ней фотографироваться.
– Почему? – удивился я.
– У обезьяны глаза грустные и мордочка тоже. Мне её жалко. – И,
помолчав, добавила: – Если бы у меня были деньги, я бы купила её и отнесла
в зоопарк. Это, конечно, не джунгли, но лучше, чем на холодном ветру с людьми
фотографироваться. Разве ты не видишь, какая она худенькая?..
…Неожиданно зазвучала музыка, такая бравурная, торжественная.
К Горбачёву подошли два крепких в ладно сидящих одинаковых костюмах
мужчины и ловко отсекли от него очередь. Последовало маленькое
замешательство, и вот уже лоснящийся, улыбающийся, справный, как говорила
о таких моя бабушка, Горби проследовал на своё место, которое оказалось
не в первом, что меня искренне удивило, а в третьем ряду. Рядом села
переводчица и стала что-то нашёптывать ему на ухо. Горбачёв слегка кивал
головой, внимательно наблюдая за рассаживающимися в президиуме людьми.
В перерыве я встретил знакомую даму, которая, как выяснилось, была
в числе тех, кто занимался организацией форума.
– Что здесь делает Горбачёв? – спросил я её.
– Он – почётный гость.
– В смысле за гонорар?
– Ну, естественно, – ответила она.
Впрочем, не будем считать чужие деньги. И не будем осуждать Михаила
Сергеевича за непреходящее с возрастом желание их… как бы помягче
выразиться? Короче – зарабатывать. Но то, что на нём кровь незатихающих
межнациональных конфликтов постсоветского пространства, тоже ведь факт.
Вот за это лично мне он и неприятен, а не за то, что по миру шабашит.
Написав это, я вдруг вспомнил многолетнего руководителя ГДР Эриха
Хонеккера. Сразу же уточню: ни симпатий, ни антипатий к этому человеку я
никогда не испытывал. Но то что Хоннекер, после того, как исчезли и ГДР и вся
мировая социалистическая система, сохранил верность своим идеалам,
вызывало у меня уважение.
Напомню, что после объединения Германии в 1990 году судебные власти
ФРГ выдали ордер на арест Хонеккера, находившегося в берлинской больнице
Шарите (на тот момент бывший глава бывшей ГДР уже был неизлечимо болен).
Правда, из больницы ему удалось перебраться в советский военный госпиталь
под Потсдамом, откуда в марте 1991-го его тайно вывезли на военном самолёте
в СССР, где он получил статус «личного гостя» президента Горбачёва. Но в
результате событий августа 1991 года президентство Горбачёва бесславно
кончилось, СССР развалился, а возглавивший новую Россию недавний член ЦК
КПСС Борис Ельцин отрёкся от Хонеккера: уже в декабре российские власти
обязали бывшего лидера ГДР в трёхдневный срок покинуть страну. Временное
пристанище он нашёл в посольстве Чили в Москве.
Как позже писала в своих воспоминаниях Маргот Хонеккер, чилийское
посольство было выбрано потому, что после пиночетовского путча 1973 года
ГДР предоставила убежище тысячам чилийских политэмигрантов, в том числе
послу Чили в Берлине, назначенному ещё Сальвадором Альенде. Кроме того,
дочь Хонеккеров Соня была замужем за чилийцем.
Но «крыша» посольства Чили в РФ не выдержала давления ФРГ. Уважив
просьбу канцлера Гельмута Коля, чилийский президент, христианский демократ
Патрисио Эйлвин отказал Хонеккеру в предоставлении политубежища. Со
своей стороны, и правительство Ельцина объявило, что не видит причин для
отмены декабрьского (1991 г.) решения о выдворении Хонеккера. И 29 июля
1992 года его депортировали в Германию.
Доставленного в Берлин Хонеккера заключили в ту же, что и в 1935 году,
следственную тюрьму Моабит («57 лет спустя я снова вижу тюремный комплекс
Моабит изнутри. Те же коридоры, те же проходы», — писал он 30.07.1992 г. из
камеры жене Маргот).
Тогда он был обвинён гитлеровским судом в «подготовке государственной
измены» и приговорён к 10 годам заключения. Срок отбывал в концлагере
Brandenburg–Görden, где перенёс много пыток и унижений. Освободили его 27
апреля 1945 года бойцы Красной Армии.
На этот раз Хоннекера обвинили в том, что в период с 1961 по 1989 год с
его санкции были убиты 68 граждан ГДР, пытавшихся перебежать в ФРГ через
Берлинскую стену. Кроме того, как это ни курьёзно выглядит, Хонеккера
обвинили в злоупотреблении властью, причинившим существенный
материальный ущерб социалистической (?!) собственности. В частности, речь
шла о затратах на содержание охотничьих угодий для членов Политбюро и о
построенных за государственный счет виллах, в том числе резиденции самого
Генсека СЕПГ в Вандлице.
30 декабря 1992 года в переполненном зале № 700 уголовного суда
Моабит Хонеккер выступил с заявлением. Это была его последняя в жизни
публичная речь, длившаяся более часа. Все предъявленные ему обвинения он
аргументировано отмёл, проявив себя, по оценкам даже критично настроенных
к нему журналистов ведущих изданий ФРГ, блестящим оратором.
До приговора дело не дошло – германская Фемида сжалилась над 80-
летним подсудимым. К неудовольствию многих, процесс в отношении Хонеккера
13 января 1993 года был прекращён по гуманитарным соображениям (у него
была диагностирована последняя стадия рака печени). Хонеккер с женой
эмигрировал к дочери в Чили, где 29 мая 1994 года скончался.
Да, Хонеккер сыграл немалую роль в ликвидации в 1946 году на
территории советской оккупационной зоны Германии Социал-демократической
партии. Компартия, поглотив социал-демократов, но не переняв их идей,
осталась на политической арене под обтекаемым названием Социалистическая
единая партия Германии.
Да, это при Хонеккере было построено весьма жёсткое государство:
режим в ГДР был намного жёстче, чем в Польше, Чехословакии или Венгрии
(достаточно вспомнить опекаемую им «Штази», державшую под неусыпным
контролем в стране всех и вся).
Да, он был ярым апологетом строительства Стены, и не жалел средств на
её техническое перевооружение, заявляя: «Стена простоит ещё сто лет, пока не
будут устранены причины, обусловившие её возведение».
Да, он не чурался семейственности, назначив свою жену Маргот главой
министерства образования ГДР, которым она бессменно руководила 25 лет. За
причастность к арестам диссидентов и организацию (с одобрения мужа,
разумеется) процесса принудительного разделения детей и «неблагонадёжных»
родителей Маргот Хоннекер ненавидело большинство населения.
Да, в его биографии имелись тёмные пятна. Например, так до конца и не
ясна история с его побегом из концлагеря Brandenbur–Görden во время
мартовской (1945 г.) бомбёжки. Тогда на несколько дней его приютила у себя
дома лагерная надзирательница. Она же уговорила его добровольно вернуться
за «колючку», пообещав не доносить в гестапо (слово она сдержала). И
Хоннекер вернулся в зону, где пробыл до 27 апреля, когда лагерь освободила
Красная Армия.
Впоследствии старые партийцы не раз пытались разобраться в этой
истории, но Хонеккер от объяснений уклонялся. Кроме него, истину знал лишь
один человек в ГДР – шеф «Штази» Эрих Мильке. Как было известно ветеранам
Политбюро ЦК СЕПГ, в его личном сейфе хранился чемоданчик из
кожзаменителя с документами (компроматом?) на Хонеккера. Но вот зачем он
их хранил – оберегая покой первого лица партии и государства, или с целью
давления на него – эту тайну 21 мая 2000 года 93-летний Мильке унёс с собой в
могилу.
Много чего ещё можно поставить в вину Хонеккеру, но представлять его
эпоху только в чёрных тонах было бы необъективно. Ведь это при нём ГДР
стала самой экономически развитой страной соцлагеря, входившей в
двадцатку наиболее развитых стран мира. При нём ГДР добилось полного
дипломатического признания Западом. Это он наладил отношения с ФРГ, став
первым руководителем ГДР, нанесшим туда визит: 7 сентября 1987 года в Бонне
его принимал канцлер Гельмут Коль. Рассматривал он и возможность союза с
ФРГ. Из письма к Маргот от 11.08.1992 г.: «Вчера читал материал об отношениях
ГДР с СЭВ. Там предположительно утверждается, что у меня, возможно, была
идея некой конфедерации с ФРГ. Конечно же, были и такие мысли. Об этом мы
никогда не забывали. Мы не были такими ограниченными, как всегда
предполагал враг. Об этом я также говорил и в Бонне».
Горбачёвскую перестройку Хонеккер принял в штыки, а со временем
разобрался и в самом Горбачёве, дав ему убийственную оценку: «Есть
ли совесть у этого Горбачёва? Я хорошо помню этого мелкого буржуа от
перестройки, когда он мне объяснял свою стратегию и ту роль, которую должна
сыграть его жена Раиса. <…> Придя к власти, он сначала капитулировал как
генсек, а потом погубил и всю КПСС. Сейчас он живёт на деньги своих
западных кредиторов. Все сторонники холодной войны встают на его защиту.
Горбачёв, очевидно, и сам не заметил, как превратился в подлеца» (из письма
от 11.08.1992 года к Маргот.)
Повторю: ни особой симпатии, ни тем более антипатии Эрих Хоннекер у
меня никогда не вызывал, в отличие от М. Горбачёва, к которому, как и
большинство граждан бывшего СССР, испытываю брезгливое презрение, что
впрочем, не портит мне ни кровь, ни настроение. А всё потому, что я стараюсь
следовать принципу, суть которого заключается в следующем: наша жизнь –
вовсе не то, что происходит с нами, а то, как мы к этому относимся. Как это
оцениваем. А к жизни нужно относиться радостно и весело, ибо у этого
неслыханного подарка, есть только один недостаток – она очень коротка.
2011-2012 гг.
Как хорошо быть Шоленбергом
Новосибирская юстиция, милиция и органы госбезопасности во все
времена и при всех правителях славились особым отношением к российским
немцам. А если конкретно, то они их обожали не просто арестовывать и
привлекать, но и осуждать. Угодив же на скамью подсудимых, немец неизменно
получал максимальный срок, причём степень его вины или отсутствие таковой
никакого значения не имели.
Эту традицию решил поломать доктор физико-математических наук
Валериус Вейнгардт, один из создателей и лидеров Новосибирской областной
организации «Видергебурт», прославившийся среди земляков фантастическим
упорством, неимоверным упрямством и искренней верой в торжество
справедливости, за что враги прозвали его «Дуболомом». Поэтому никто особо
не удивился, когда Валериус, после ареста предпринимателя Альфреда
Шоленберга, возглавил кампанию по его освобождению.
Но прежде, чем рассказать, что из этого вышло, вероятно, нужно
пояснить: за что, собственно, арестовали в 1990 году Шоленберга.
Естественно, грешки, а может, даже грехи у него были, так как заниматься
бизнесом он начал ещё в советское время. Кстати, в книге Игоря Бунича
«Золото партии» кратко упоминается случившееся с Альфредом, а сам он
назван одной из первых жертв правящей тогда системы. Но, как выяснилось
позже, прегрешения Шоленберга органы следствия и правосудия интересовали
постольку-поскольку. Более их возмутило то, что Альфред стал финансово
поддерживать Всесоюзное движение «Видергебурт», которое, как известно,
конечной целью ставило полную реабилитацию российских немцев и
восстановление республики на Волге.
Однако, арестовав его, слуга российской Фемиды, а также
присутствующий при этом продолжатель дела «нержавеющего Феликса»
неожиданно решили дать бизнесмену шанс сохранить свободу. В тот памятный
вечер (первый арест, как и первая любовь, не забываются) между ними
состоялся примерно следующий диалог:
— Деньги есть? — спросил высокий милицейский чин.
— Есть, — признался Шоленберг.
— Много?
Прежде чем ответить, Шоленберг наморщил лоб и почесал подбородок:
— На жизнь хватает, — уклончиво произнёс он.
Слуга Фемиды и продолжатель дела «железного Феликса» понимающе
переглянулись:
— Отдашь — выпустим, не отдашь — засудим.
— Не отдам, — твёрдо сказал Шоленберг. — Потому как знаю, что всё
равно обманете.
— Мы?! — возмутились представители органов.
— А что, здесь ещё кто-то есть? — удивился Шоленберг и оглядел
комнату, в которой проходило дознание.
— Пожалеешь, — набычились милиционер с «внуком». — Мы же тебе
добра хотим.
— Поэтому я и не хочу с ним расставаться, — очень серьёзно ответил им
Альфред.
… Подобные разговоры велись ещё не раз, но Шоленберг был
непреклонен. Наконец, начальник отделения Новосибирского областного
управления КГБ Кузьмин сказал ему:
— Ты, гад ползучий, за всё ответишь, в том числе, и за фамилию.
— Чью? — поинтересовался Шоленберг.
— Не мою же, — впервые за всё время «душевных» бесед искренне
рассмеялся Кузьмин.
А в это время за воротами тюрьмы Валериус Вейнгардт водил
демонстрации. У демонстрантов в руках были плакаты: «Свободу Альфреду
Шоленбергу!», «КГБ под суд!», «Альфред Шоленберг — узник совести!» и т. д.
— Будто в Третьем рейхе, а не в Новосибирске живём, — с осуждением в
голосе говорили милиционеры, которые делали вид, что наблюдают за
порядком, а на самом деле ожидали команды: «Вяжи немчат!».
Естественно, демонстранты во главе с Вейнгардтом были на всех
заседаниях суда, они донимали тогдашнего главу областной администрации
Виталия Муху, отправляли письма и телеграммы в Москву, Бонн и даже в
Страсбург. В результате Шоленбергу дали семь лет, хотя почти все
предъявленные ему обвинения были признаны необоснованными.
Когда спустя несколько лет Шоленберг и Вейнгардт встретились и
обнялись, то обретший свободу и сохранивший заработанные деньги
предприниматель сказал:
— За поддержку я, конечно, благодарен. Но в следующий раз не
поддерживайте.
— Почему? — удивился Вейнгардт.
— Меньше дадут.
— Как так меньше?!
— Да очень просто, — вздохнул Шоленберг. — Мало того, что я у них с
фильмом «Семнадцать мгновений весны» ассоциируюсь, так ещё вы тут. Им
сразу Янтарная комната мерещится, гуманитарная помощь из Германии,
Курская дуга и прочая белибердень.
— Так ты хочешь сказать… — задохнулся Вейнгардт, — что мы, мы…
— Я тут тебе насчёт патронных ящиков договорился… Ну, чтобы было в
чём книги в Германию везти, — не обращая никакого внимания на его
возмущение и ничуть не меняя интонации, сказал Шоленберг.
— Вот за ящики спасибо, — неожиданно успокоившись, сказал Вейнгардт.
— А где ты их взял?
— Как где? — удивился Шоленберг. — В тюрьме.
— А патроны? — насторожился Вейнгардт.
— Так, наверное, постреляли, — беспечно предположил Шоленберг.
— Ты это серьёзно?
— А тебе что — нужны с патронами?
— Упаси боже! — воскликнул Вейнгардт. — Ты же знаешь мои
принципы…
— Знаю, знаю, — успокоил его Шоленберг. — Значит, берёшь. А вот на
дорожку давай присядем.
… Перебравшись в Германию и поселившись в Мюнхене, Вейнгардт
долгое время хранил ящики в подвале своего дома.
— Понимаешь, жалко их выбрасывать. Такое прекрасное дерево и
сделаны ведь на совесть, — говорил он мне, любовно поглаживая их бока.
Но всему, как известно, приходит конец. Жена Вейнгардта Нина в
ультимативной форме потребовала освободить подвал для каких-то её склянок
и банок. Полдня вместе со старшим сыном Алексеем Вейнгардт таскал ящики к
контейнерам для мусора, стоявшим перед домом. Когда он завершил работу и
присел на кухне выпить чайку, кто-то настойчиво позвонил в дверь. Это был
дворник, переселенец из Румынии.
— Это вы понаставили там ящиков, вместо того, чтобы отвезти их на
свалку?! — строго спросил он.
— Да, — признался Вейнгардт, — но я не знал…
— Теперь будете знать, — перебил его дворник. — Кстати, где вы их
взяли?
— Мне их Шоленберг подарил, — покрываясь легким румянцем, сказал
Вейнгардт. И пояснил:
— Ну, когда мы из России сюда ехали.
— Вы, надеюсь, не шутите? — подозрительно спросил дворник.
— Я вообще никогда не шучу, — пробурчал Валериус. — Это вам любой
подтвердит.
— В таком случае это несколько меняет дело, — заметно потеплевшим
голосом произнёс дворник. — В общем, ящики можете оставить, но в будущем,
пожалуйста, отвозите их на специальную свалку. Если не знаете, как туда
добраться, то я вам объясню.
— Спасибо, разберёмся, — сказал Вейнгардт.
Вопрос в принципе был исчерпан. Можно было прощаться. Но дворник
почему-то топтался у двери, а на лице Вейнгардта застыло сомнение. Наконец
он не выдержал и спросил:
— Простите, а откуда вы знаете Шоленберга?
— Как откуда?! — радостно, будто вспомнил что-то весьма приятное,
воскликнул дворник. — Во времена Чаушеску ваши «Семнадцать мгновений
весны» у нас по телевидению транслировали чуть ли не по два раза в год. И
поэтому все актеры этого сериала для меня, словно родные дяди и тети.
Надеюсь, вам известно, как мы, банатские швабы, относимся к родственникам?
— Конечно, конечно, — успокоил его Вейнгардт. — Мы тоже их чтим.
Особенно чужих, в смысле Шоленберга…
Вот такая история приключилась с моим добрым другом Валериусом
Вейнгардтом. Что же касается Альфреда Шоленберга, то, кроме денег (не
обязательно своих), он до умопомрачения любил и, надеюсь, продолжает
любить женщин, особенно молодых. Впрочем, кто же их не любит? Разве что
трансвеститы, у которых, по словам того же Альфреда, ладони всегда потные,
словно лошадиные задницы, а в глазах — вечный зов.
Эту свою сентенцию он произносил неспешно и со знанием предмета. С
ним, как правило, никто не спорил. Только однажды дотошный Вальдемар
Бернгардт спросил:
— А ты откуда знаешь?
— Если не веришь – сам проверь, — ответил Шоленберг. – Мюнхенские
трансвеститы в основном в Швабинге тусуются, а вот где ваши – не знаю.
— Да на кой они мне нужны!? – возмутился Бернгардт. – Я просто так
спросил. У нас трансвеститов вообще нет. Я же на окраине Геретсрида живу.
Там только бюро и склады. Забыл что ли? Да и городок у нас маленький…
О складах и бюро Бернгардт упомянул не случайно. Ведь именно его
Шоленберг как-то попросил снять там помещение для фирмы, которая
вознамерилась перегонять электричество не то из Восточной Европы в
Западную, не то наоборот. Но сделка сорвалась. О ней проведал «главный
электрик» России Анатолий Чубайс, возглавлявший в то время РАО «ЕЭС», и всё
погубил, подтвердив прозвище, данное ему коллегами и народом: «иди,
забери».
Примечательно, но едва, ни день в день, когда Шоленберг узнал о
разрушении его проекта, Всероссийский Фонд «Общественное мнение»
обнародовал итоги социологического опроса, согласно которому Чубайс был
признан «величайшим жуликом современности», человеком «бессовестным»,
«жадным» и «настырным». Но Альфреда это не насторожило. Впрочем, чему
удивляться? Он же не экстрасенс какой-нибудь, и вычислить пакость,
заготовленную ему рыжей бестией не мог. Да и занят он был тогда совсем не
электричеством.
Альфред, как вы уже знаете, любил женщин. Причём не в фигуральном
смысле этого слова, а самом непосредственном. Ну а где женщины, там, как
известно, сюрпризы. И вот в самый разгар «электрического кризиса»
«электронка» доставляет Шоленбергу письмо и фотографию от очень юной и
необыкновенно симпатичной девушки Юлии из города Киева, в котором та
сообщала о своём дне рождении и мечте в качестве подарка заполучить на него
Альфреда. Ещё она рассказала, как влюбилась в Шоленберга пионеркой, как
вырезала его фотографии из новосибирских газет и выходящей в Москве Neues
Leben и вклеивала в свой девичий альбом с цветочками и целующимися
голубками.
А теперь, читатель, если вы, конечно, придерживаетесь традиционной
ориентации, признайтесь – как бы вы поступили на месте Альфреда?
Правильно! Вот и он, сунув в чемодан пару свежих рубашек и свой лучший
костюм, который вызывал зависть друзей, ненависть врагов и подозрения жены,
прыгнул в «Мерседес» и помчался в ближайший аэропорт, что в городе
Дюссельдорфе.
Но вот в киевском аэропорту «Борисполь», куда он прибыл, его встретила
не трепетная девушка, а офицеры службы таможенного контроля и местной
полиции. Предъявив бумагу с гербом на макушке и печатью внизу, они
объявили, что по просьбе властей Российской Федерации вынуждены
задержать Альфреда Эммануиловича.
И снова, в который уж раз, начались обыкновенные несчастья
необыкновенного человека. А почему? А потому, что Украина Россию тогда
может и не очень любила, но в ЕС точно не собиралась. Точнее понимала, что
мечтать об этом она, конечно, может, но кто ж её туда впустит?
Несколько месяцев Шоленберга держали в камере предварительного
заключения Лукьяновской тюрьмы. Вместо официального предъявления
обвинений люди в погонах и без оных, голосом Шуры Балаганова нудно
талдычили: «Отдай миллион. Ну, отдай миллион… евро!»
За это они обещали ему свободу, равенство и даже братство. Но
Шоленберг только улыбался.
Наивные, они совершенно не знали характер нашего героя, а также его
эрогенные точки. Вот если б в качестве подсадной (нет, нет – не утки!) лебедя
они поместили на соседние с ним нары ту девушку, к которой он не попал на
день рождения, шанс получить, пусть и не миллион, а пару тысяч, у них был. А
вот гундением, тем более — угрозами выжучить из стального Альфи, как
называют его близкие друзья, даже украинскую «копiйку», не говоря уж о
«еврике», было занятием бесперспективным.
Осознав, наконец, эту грустную реальность, «самостийщики» передали
Шоленберга «москалям». А те во исполнение тайного распоряжения
приватизатора лампочки Ильича, «лучшего демократа России», члена
Бильдербергского клуба, кстати, одной из самых важных и самых
засекреченных структур мирового правительства, отправили Шоленберга в
барнаульскую тюрьму. Чтоб сидел он как можно дальше от места, где решался
вопрос о перегоне электричества не то из Восточной Европы в Западную, не то
наоборот.
А что же Вейнгардт?! – воскликнет читатель. – Как он отнесся ко всему
этому произволу и беззаконию?
Спешу успокоить – отнесся в присущей ему манере. Вначале попытался
устроить демонстрации, но не получилось. Большинство земляков,
перебравшись на историческую родину, стали вдруг аполитичными и
равнодушными. Тогда Валериус набычился, насупился и вспомнил, что
Шоленберг как-никак гражданин Германии, а значит — его судьба должна
волновать не только Вейнгардта, но и внешнеполитическое ведомство ФРГ. Ни
теряя не секунды, один из отцов-основателей «Видергебурт» уселся за
компьютер и с периодичностью: одно письмо – в три дня стал бомбардировать
тогдашнего министра иностранных дел Йошку Фишера.
Только, пожалуйста, не подумайте, что это были слезные мольбы или
нытье. Нет! Валериус не из тех, кто просит. Он или молчит, или требует.
Третьего не дано. Из Йошки же он вознамерился попутно вытрясти душу.
Причём не одну, а две: его собственную и Шоленберга.
И это дало результат. Но обратный тому, к которому стремился Вейнгардт.
В срочном порядке Шоленберга осудили на четыре года «химии» и отправили
на дальний сибирский рудник, где добывали железную руду.
Разъяренный Вейнгардт рванулся в Берлин, перепуганный Йошка
улизнул в длительное турне по государствам Ближнего, Дальнего, Среднего и
других Востоков, а Шоленберг купил этот самый рудник на подставное лицо. Не
терять же время зря?
Затем он влюбил в себя трёх медсестер местной санчасти и улегся в неё
с диагнозом «язва желудка».
Поместили Шоленберга в палату, расположенную на третьем этаже
медсанчасти. Наверное, для надежности, так как решёток на окнах не было.
Наивные. Они не знали, какие слова умел говорить девушкам Альфред.
Например: «Только нищие мечтают о богатстве. Богатые мечтают о любви». И
тем более не знали, каков он в постели. В результате в одну из ночей Альфред
смастерил из четырех больничных простыней некое подобие каната, спустился
вниз на щербатый асфальт больничного двора и сбежал.
На неприметном «жигуленке», под ржавым капотом которого скрывался
мощный, словно Шоленбергово сердце немецкий двигатель, через Казахстан
он проник в Киргизию, оттуда на самолете – в Турцию и затем уже в Германию.
— А паспорт?! — воскликнет дотошный читатель. – Где же он взял
паспорт?!
Как где? Дома. Его ему в Турцию привезли, так как свой немецкий
паспорт он предусмотрительно оставил в Германии. А вот на день рождения в
Киев полетел с российским.
— Ну, а из Киргизии в Турцию с каким документом улетел? – никак не
успокаивается читатель. — Как, наконец, российско-казахстанскую границу
переходил?
Ну что на это ответить? Если правду – не поверите, а вот лгать – не
хочется.
… Когда Альфред, наконец, возвратился в Мюнхен, чтобы повидаться с
Вейнгардтом, и мы с ним встретились, я спросил:
— Скажи, только честно, трудно сейчас в российских тюрьмах?
— Знаешь, не очень, — ответил Шоленберг. И помолчав, добавил: —
Наверное, потому, что я всегда легко привыкаю к удобствам, которых нет. Но не
это главное.
— А что же? – удивился я.
— Дружба. Я очень благодарен Валериусу и Йошке, которые отвлекли от
меня внимание, и я спокойно смог связать простыни и драпануть с рудника.
— Ты знаком с министром Фишером? – удивился я.
— Нет. Просто он оказался настоящим другом.
— Ну а с Чубайсом как поступишь?
— Было предложение начать собирать ему с миру по ватту — на
электрический стул. Но это, пожалуйста, без меня.
— Почему? Простил?
— Нет. Просто в Японию уезжаю. Навсегда. Решил жить в гармонии, а не
среди жуликов.
2005 г.
Путешествие во Фрайзинг
— Ты знаешь Розу? – спрашивает Инесса Степановна. – Её фамилия
Мамедова, она еврейка и приехала из Киева.
— Нет, — отвечает моя жена, плавно обгоняя идущий впереди
«Фольксваген», — не знаю.
— Как?! — удивляется Инесса Степановна – у неё ещё дочь армянка, а муж
— азербайджанец. И ещё…
— Не понимаю, — прерывает её жена. — Как же так? Муж – азербайджанец,
она сама — еврейка, а дочь – армянка. Хотя, может быть, эта дочь от первого
брака?
— Ну что ты! — обижается Инесса Степановна, — Роза очень порядочная
женщина. Она в старом менталитете воспитана. Этот муж у неё единственный,
хотя и азербайджанец. Но лично я, например, никогда бы не вышла замуж за
азербайджанца. Я по-другому воспитана, в чисто армянском менталитете. А вот
двоюродная сестра моего мужа, когда жила в Баку, то вышла там за
азербайджанца. Но это было в советское время. Давно.
— Так значит Роза Мамедова твоя родственница, — догадывается жена.
— Какая родственница!? – хохочет, взмахивая руками, на пальцах которых
поблескивают крупнокалиберные перстни, Инесса Степановна. – Никакая она
мне не родственница. С чего ты взяла? Так, в трамвае познакомились.
Случайно. Потом мы были у Нелли Арнольдовны, на встрече с экстрасенсом. А
вот тебя, милочка, там не было. Почему?
— Кто такая Нелли Арнольдовна, — спрашивает жена, бросая взгляд на
карту навигатора, – это та, которая была на твоем предпоследнем дне
рождении с мужем, одетым в синий пиджак и коричневую рубашку, и которая
сидела по левую от тебя сторону?
— Правильно! – одобрительно хлопает в ладоши Инесса Степановна. –
Именно она! Так вот мама Нелли Арнольдовны тоже из Киева, но она, земля ей
пухом, к сожалению умерла.
— А дочка Розы Мамедовой, — не выдерживаю я, – еврейка, но из Баку?
— Как из Баку?! – оборачивается ко мне Инесса Степановна. – С чего ты
взял? Ни из какого она не из Баку. Это её отец из Баку. А она в Киеве родилась.
Значит – из Киева.
— Да… Семейка твоей Розы покруче Жириновского с Познером.
— В каком смысле?
— В прямом. У Владимира Вольфовича мама – русская, отец — юрист. А у
Познера отец – еврей, мать – католичка, сам он француз-атеист.
— Да что ты говоришь?!
— Это не я. Это они говорят.
— Не морочь нам голову своим Познером и Жириновским, – бросает на
меня осуждающий взгляд через зеркальце заднего обзора супруга и уже Инессе
Степановне: – Не обращай на него внимания. Это он нарочно тебя путает.
— Пусть путает, меня не спутаешь, — усмехается она. – Дочка Розы
Мамедовой — армянка. Это она мне сама сказала.
— Кто сказал? – снова ввязываюсь я. – Дочка или Роза Мамедова?
— Какое это имеет значение? – раздражается Инесса Степановна. – Ну,
Роза сказала. Последний раз, когда предложила устроить концерт моей дочери.
Понимаешь? Все уши прожужжал: «Давай устрою концерт, давай устрою
концерт». И даже мой зять согласился. Когда последний раз он варил суп из
акульих плавников, то я зашла к нему на кухню, а он мне говорит: «Мути…»
— Ты с ним по-немецки разговариваешь? — прерывает жена.
— Конечно. Хотя он уже по-армянски считать выучился, а по-русски — петь.
Правда, одну песню, но такую красивую, такую красивую. Ты её тоже знаешь.
Она вот так начинается: «Ля-ля-ля. Ля-ля-ля.»
— А слова не помнишь? — прервал я её.
— Зачем слова? — удивилась Инесса Степановна, — если мотив есть. Это же
песня, тем более – русская.
— Действительно, — соглашается жена.
… Мы направлялись в баварский городок Фрайзинг, знаменитый тем, что
в нём располагается резиденция католического кардинала Фридриха Веттера и
находилась самая старая из сохранившихся на земле пивоварня. Ехали просто
так, чтобы, как сказала жена, сменить обстановку. Ну а Инессу, муж которой
улетел по делам в Ереван, взяли за компанию, даже не сообщив, куда и зачем
едем. «Бедняжку замотали сестры и дети с зятем, — сказала жена накануне. –
Нужно её вырвать из этого кошмара. Пусть немного отдохнет». «Пусть», —
согласился я.
— Кстати, а куда ты меня везёшь? – рассмеявшись во весь голос, спросила
Инесса. — Едем, едем, а вот куда даже не знаю. Ну почему я такая наивная?
Меня везут, а я даже не спрашиваю.
— Мы едем во Фрайзинг, — сказала жена.
— А что там такое? – насторожилась Инесса Степановна.
— Совершенно ничего, — успокоила жена. – Просто походим по городу,
посмотрим, пообедаем где-нибудь. Кстати, ты была во Фрайсинге?
— Никогда, — вздохнула Инесса Степановна. – Никогда я в нём не была и
рада, что побываю.
— Расскажи лучше, что за суп твой зять готовит? – воспользовавшись
секундной паузой, спросил я.
— Обыкновенный. Из морепродуктов. Он вообще много чего готовит, но
предпочитает экзотическое.
— Не пробовала суп из акульих плавников, — сказала жена. – И не
попробую.
— Почему? – удивилась Инесса Степановна.
— Брезгую, — ответила жена. – Ты же знаешь, я даже икру не ем.
— Тоже брезгуешь? – ещё больше удивилась Инесса Степановна.
— Запах не выношу. Меня от её запаха мутит.
— Вай, как необычно. Может быть, у тебя аллергия на икру?
— Не знаю, но ни селедку, ни икру я не ем, а вот жаренную или, допустим,
копчёную рыбу ем.
— Инесса, так что это за суп из акульих плавников? На что он похож? –
спрашиваю я.
— Странный ты сегодня, — оборачивается она. – Ну, как я могу рассказать о
том, чего ты не пробовал? Вкусный, вот какой.
— Наверное, на уху похож? – не унимаюсь я.
— Конечно, похож, — хмыкнула Инесса Степановна. – Как кошка на тигра,
вот как похож.
— Пробовать я его, конечно, не пробовал, — не обратив внимания на
колкость, продолжал я, — но кое-что об этом супе знаю.
— Не верь ему, Инесса. Он хочет тебя разыграть, — вмешалась жена.
— Заблуждаешься. Я хочу предупредить об опасности, которая нависла
над её немецким зятем и горе, которое может обрушиться на её армянскую
дочь Анжелу.
— Что ты такое говоришь?! – возмутилась жена.
— Так вот, — продолжал я, — во вчерашней «TZ» в разделе международной
информации опубликована заметка следующего содержания…
— Об Анжелочке?! – воскликнула Инесса Степановна. – Или о её муже?! О
ком заметка?
— Успокойся, заметка пока не о них, а о супе.
— А газета у тебя есть? – перебила меня она.
— Есть, есть, я в ней кроссворд разгадываю. Так вот слушай:
«Употребление в пищу любимого гурманами Китая и всего мира супа из акульих
плавников может оказаться небезопасным для их нервной системы и даже
привести к бесплодию, сообщила газета «Чайна дейли».
— А ты сказал, что заметка в «TZ» опубликована, — хмыкнула жена.
— Правильно, в «TZ», которая ссылается на китайскую газету «Чайна
дейли».
— Дальше, дальше читай, — заерзала на переднем сидении Инесса
Степановна.
— Так… Дальше здесь сказано, что употребление супа из акульих
плавников может привести к потере репродуктивной способности. При этом
уточняется, что к потере репродуктивности более предрасположены мужчины,
нежели женщины.
— Что такое «репродуктивность»? – спросила Инесса Степановна. – Ты
проще аргументировать можешь?
— Конечно. Это способность иметь потомство, т. е. детей.
— А я читала, — снова вмешалась жена, — что суп из акульих плавников
напротив укрепляет потенцию. Что он на мужчину как казы действует, а то и
лучше?
— Что такое «казы»? – насторожилась Инесса Степановна. – Это тоже
репродуктивность или как её там?
— Это колбаса из конины, — пояснила жена.
— Подождите с колбасой. Тут жизнь Инессиного зятя в опасности, —
расправляя на коленях газету, говорю я. — Слушайте, что дальше пишут:
«Экологи из американской природозащитной организации «ВилдАйд» не
развенчивают веры китайцев в чудесное воздействие этого блюда на «мужскую
силу», однако предупреждают: в акульем плавнике может содержаться
значительное количество ртути и других тяжелых металлов, способных
серьезно подорвать здоровье. Исследователи поясняют, что в тканях
представителей морской фауны они скапливаются в результате сброса в воду
промышленных отходов. Акулы являются замыкающим звеном пищевой
цепочки, поэтому в них ядовитых веществ накапливается больше всего».
— И что же делать? – вздернула подведенные брови Инесса.
— Даже не знаю, что посоветовать, — вздохнул я. – Тем более что
замыкающим звеном пищевой цепочки являются все же не акулы, а твой зять
Гюнтер. Правильно я его назвал?
— Правильно, правильно, но почему он замыкающий?
— Потому что акул поедает.
— Да он всего раз в месяц и готовит этот суп. Ну, два раза. Может три. Не
больше. И только плавники, а не всю акулу, как ты придумал.
— Смотри, Инесса, американские природозащитники тебя предупредили, а
уж ты сама делай выводы. Хочешь внуков – отвадь зятя от этой пагубной
привычки. Пусть на траву налегает – на киндзу, петрушку, кутем, укроп,
райхон… Но все это в качестве приправы. Главное – хаш! Он как, вообще, к
хашу относится?
— Оставь Инессу в покое, — перебивает жена, — во Фрайзинг въезжаем,
видишь, сколько медведей.
Действительно медведей была много, а всё потому, что у каждого
баварского города есть зверь или птица, выполняющие роль тотема. В Мюнхене
это лев, В Гармише – корова, В Аугсбурге почему-то носорог, в Ульме –
воробей, а вот во Фрайзинге – медведь.
То ли в VIII, то ли в IX веке, как гласит легенда, местные монахи захотели
получить у Папы Римского дозволение пить пиво в пост. Ну и повезли ему пиво
на дегустацию, а в качестве транспортного средства решили использовать
медведя. Почему не лошадь или осла история умалчивает. Может в то время
вокруг этого самого Фрайзинга медведи стадами бродили? Не знаю.
По одной из версий, увидев вьючное животное, на котором ему доставили
пиво, Папа до того был потрясён, что разрешил не только монахам Фрайзинга,
но и всей Баварии пить пиво в любое время года. По другой версии пиво пока
его везли на медведе, прокисло. Папа попробовал, скривился, плюнул и
разрешил пить монахам «эту гадость» когда они захотят. В итоге пиво в Баварии
пьют всегда и везде, а в пост варят особо плотные и крепкие сорта. Ну а
медведь, что естественно, стал символом Фрайзинга и украсил его герб.
В городе мы разделились. Женщины непременно захотели совместить
полезное с приятным, т. е. гулять таким образом, чтобы не пропустить ни один
из бутиков. Я же решил ограничиться приятным и, прежде всего, найти ту
самую пивоварню, в которой монахи варили янтарный напиток ещё в 1040 году.
То есть, задолго до основания Мюнхена, в котором я теперь жил и где уже
третье столетие устраивают всемирные фестивали пива, именуемые
«Октоберфестами».
Неспешно я двинулся по узким, местами уложенным булыжником
тротуарам, разглядывая дома, фасады которых были очень похожи на
декорации спектакля, виденного мною лет семь назад в Баварском
государственном театре.
Странно, — размышлял я, – название пьесы забылось, сюжет – стерся из
памяти, а вот декорации запомнились. И ещё запомнилась реплика одного из
героев: «Не учите бабушку, как пить сырые яйца».
Глупая в принципе реплика, выпархивая из запасников моей памяти,
неожиданно зацепила ещё одно воспоминание, связанное с другом юности
Виктором Груббером.
У обоих у нас и деды, и отцы были с Украины и поэтому мы считались
украинскими немцами. Конечно, для подавляющего большинства населения
бывшего СССР мы были просто немцами. Причем, поволжскими. Но я с
Груббером знал, что к Волге ни мы, ни наши предки отношения не имели. Так
же, как, допустим, кавказские, крымские или прибалтийские немцы. И ещё мы
знали, что до Второй мировой войны на территории нынешней Украины
существовали немецкие автономные районы, работал немецкий театр, да не
один, выходили газеты на немецком языке, печатались книги, а потом всё это
сгинуло. Правильнее – испепелилось. Часть наших земляков, развеянных
войной, осела вначале в Германии, откуда в 1945-50 годах минувшего века
просочилась в Канаду, Австралию, Аргентину, США… Большинство же при
активной поддержке оккупационных войск Англии и Америки было отправлено в
сибирские и североказахстанские лагеря на вечное поселение. Наши с
Груббером родители попали во вторую группу, и это нас сближало.
Когда на излете существования СССР надежда восстановления
республики немцев Поволжья стала обретать реальные очертания, Груббер,
посомневавшись, решил переезжать в Калининград. «Эта земля нам ближе, —
говорил он. – Она роднее, чёрнозёмнее, немецким потом и кровью
пропитанная. Ну, подумай, что мы будем делать среди «волжанцев»? Они же
нас за своих не держат. А индейцами в США быть не хочется».
— Надеешься, что Калининград немцам возвратят или для нас
автономную республику там организуют? – спрашивал я Груббера.
— Переименовать Калининград в Кениг может и переименуют, а вот
немцам не возвратят, — без капли сомнения отвечал Виктор. И тряхнув головой,
присущим только ему и покойному Андрею Миронову манером, будто
отбрасывая волосы со лба, продолжал: — Поляки не позволят. Им же тогда свою
Речь Посполиту упразднять придется. Калининград ведь — кусочек, а главный
шмат Восточной Пруссии плюс Силезию Сталин полякам подарил. Поэтому
если Кремль Калининград вернёт, то придется Варшаве остальную Пруссию
отдавать. По-другому не получится. Что же касается автономной немецкой
республики или области, то тоже не верю. Граница там. А на границе те жить
должны, кому центр, как себе верит… И все же сердце моё на Балтике, а не на
Волге.
Вопрос переезда на жительство в ФРГ мы с Груббером не обсуждали. В
советские времена на это могли рассчитывать только те (в данном случае речь
о немцах), кто имел в Западной или Восточной Германии родственников первой
степени. То есть, отца, мать, родных сестер или братьев. У нас же с Груббером
там жили исключительно родственники второй и третьей степени. Поэтому тема
Калининграда была для нас весьма актуальной. Другое дело, что немцев ни
там, ни в соседней Прибалтике в советское время не прописывали. Но оба мы
не сомневались: прорвёмся.
Ландшафт Калининградской области, о чём я теперь могу судить,
побывав там и пожив в Германии, конечно, был немецким. Особенно, если
смотреть на её городки, с непременным остроконечным шпилем кирхи,
взлетающими из-за гряды двух, трёх этажных домов, крытых красной
черепицей, на разноцветные квадраты и прямоугольники полей, окруженных
изумрудными рощицами, на дороги, тесно обсаженные старыми дубами и
липами — издали. Только приблизившись, ты видел незаживающие рубцы
советской власти, кровоточащие язвы запустения и понимал, что перед тобой
не Фишхаузен, а Приморск, ни Пиллау, а Балтийск, ни Тильзит, а Советск…
Новые хозяева этой земли, отправленные сюда по разнарядке из российских и
белорусских областей сразу же после войны, чувствовали себя
временщиками. Устойчивый слух, что в 1995-м Калининградскую область
отдадут Германии (вначале под ней подразумевалась ГДР), и что сюда
возвратятся старые хозяева, изгнанные в 1946, вселил в новых жителей
синдром вечно отъезжающих, у которых одна рука занята соленым огурцом,
другая — рюмкой, поднятой на посошок.
— Трудно в такой ситуации работать, — сказал Груббер, когда мы впервые с
ним проехали по области.
— Трудно, — согласился я.
И тогда Груббер, к вещему моему удивлению, вдруг взял и процитировал
строки из «Кавказского мелового круга» Бертольда Брехта:
Всё на свете принадлежать должно
тому от кого больше толка, а значит,
дети – материнскому сердцу, чтобы росли и мужали,
повозки – хорошим возницам, чтобы быстрее катились,
а долина тому, кто её оросит, чтобы плоды приносила.
— Что ты этим хочешь сказать? – спросил я.
— То, что я и мои сыновья оросим эту землю своим потом.
— У тебя же две дочки. Откуда сыновья взялись? – удивился я.
— Здесь родятся, — без капли сомнения ответил Виктор. – Поэтому ни в
какую Германию, а уж тем более на Волгу я не поеду. Только в Калининград.
— Ну а я, пожалуй, в Германию, если получится…
… Получилось. Уже двадцать с лишним лет я живу в Мюнхене. А вот
Груббер (немцев, напомню, ни в Прибалтике, ни в Калининграде во времена
СССР не прописывали) прорвался в Калининградскую область. Там он купил
старинную немецкую усадьбу. Точнее то, что от неё осталось. Потом,
поднакопив денег, реставрировал дом и пристройки, создал транспортную
фирму, нанял человек семь работников. Только вместо сыновей у него родилась
ещё одна дочка. Но он не расстраивается — кенигсбергскую землю поливают
своим потом два его зятя – немец и русский.
Усадьбу, фирму, родственников Груббер называет не иначе как
прообразом будущей Германо-Российской Федерации. А на подначки
скептиков, мол, невозможно в одну телегу впрячь коня и трепетную лань,
радостно хохочет, указывая при этом на зятьев: «Который лань из них?! Оба —
пферды! Попробуй лучше отгадай, который из них русский, а который — немец».
И ведь действительно не отгадаешь: оба светловолосые, мускулистые,
белозубые и в присутствии тестя одинаково молчаливые.
Вспомнил же я о Груббере, нашагивая километры по тротуарам
Фрайсинга и, разглядывая аккуратные, будто со средневековой литографии
домики, потому что он всё ещё мечтает возвратить калининградским городкам-
местечкам исконные имена, а улицам-домам готическую строгость линий и
немецкую опрятность. Но нужно ли это? И если нужно, то кому кроме
Груббера? Потомкам прусских немцев? Может быть. А вдруг кое-кто из них,
если не большинство, захотят после этого возвратиться? И что в таком случае
будет делать Груббер со своими зятьями, дочками, женой, внуками, семью
работниками, дюжиной автобусов, коровами, овцами, гусями? Ведь наверняка
его попросят освободить обихоженную усадьбу с прудом, японским садом,
финской и русской банями, двухэтажным домом, на фасаде которого красным
кирпичом выложено готическими буквами Villa Erika. Уж больно хорошо здесь
и наверняка объявятся потомки тех, кому принадлежал и этот участок, и эта
вилла в двух километрах от балтийского побережья, и пять мачтовых сосен, что
гренадерами вытянулись у русской бани, сработанной Грубберовскими
зятьями. Что скажет он им на своем швабском диалекте? Мол, простите,
извините, но это теперь моё. Несерьезно. По крайней мере, с моральной, да и
юридической точки зрения. Хотя, конечно, можно попробовать найти
компромисс.
… Поднявшись на холм, тесно застроенный церковными зданиями,
опоясанными местами чугунной, местами кирпичной оградой с сохранившимся
кое-где рвом и крепостной стеной с замурованными бойницами я оказался на
смотровой площадке, откуда открывалась панорама города. Время близилось к
полудню, но туман столь частный в этих местах по утрам осенью, не рассеялся
и Фрайзинг неожиданно напомнил мне Калининград. Особенно, если смотреть
на его центральную часть с реставрированным кафедральным собором от
подножья уродливого 16-этажного здания недостроенного Дома советов,
возведенного на месте взорванного в конце 60-х прошлого века Королевского
орденского замка.
Интересно, подумал я, как бы выглядел Фрайзинг, окажись он в качестве
трофея в составе России? А Польши? Хотя, как говорят в таких случаях, хрен
редьки не слаще. Но Россия всё же предпочтительнее. В ней можно мечтать о
Германо-Российской Федерации, о которой мечтает Груббер. И не он один. В
Калининграде, даже общество есть, озадаченное сближением двух народов
вплоть до объединения и состоит оно на 80 процентов из русских.
Ещё раз, окинув взглядом приглушенный туманом Фрайзинг я медленно
стал спускаться по выгнутой дугой Клостерштрассе в направлении ратуши, у
которой договорился встретиться с дамами.
Ну, где же эта самая пивоварня, в которой оттягивались святые отцы? –
размышлял я, поглядывая по сторонам и продолжая удивляться совершенно
нереальной мультипликационной красоте домов, палисадников, скамеек,
почтовых ящиков, ажурных оградок и всего прочего, включая местных жителей,
в большинстве облачённых в национальные костюмы. Снова вспомнился
Груббер, точнее его любимая сентенция: «Нужно любить жизнь, а не её
бледное отражение в картинах, музеях, фотографиях». Во Фрайсинге, судя по
всему, жизнь не просто любили, здесь её — обожали…
— А вот и мы, — сказала жена, возникнув в дверном проёме бутика
дамской одежды. – Ну что нашёл самую древнюю пивную?
— Представляешь, не нашёл. А ты, вижу, Инессу потеряла.
— Она здесь. Расплачивается. Держи сумки, и давай перекусим где-
нибудь.
— Где-нибудь не годится. Нужно только в самом древнем ресторане, а
лучше — пивной.
— Здесь всё древнее. Не ошибешься. Давай быстрее. Я хочу местных
белых сосисок. А здесь, как и в Мюнхене, их подают только до обеда.
— Но я их не люблю.
— Не важно, — успокоила жена, — зато Инесса их не пробовала.
Представляешь!? А ты можешь свой любимый ростбратен взять или местную
форель… Кстати, рыбу лучше. В ней меньше холестерина и вообще…
Договорить жене помешала Инесса Степановна, в каждой из рук которой
было по два объемных пакета, а на лице застыло сомнение.
— Дорогие, я вся в нервическом состоянии, — сказала Инесса Степановна.
– Вот накупила, а нужно ли мне это? А вдруг не подойдёт?
— Ты же мерила, — успокоила её жена.
— Не в смысле размера, а в смысле цвета. Я забыла, какой цвет будет
модным в этом сезоне. Зелёный с бежевым…
— Между прочим, выдача белых сосисок заканчивается, — сказал я.
— Ну, конечно, мы же хотим угостить тебя белыми баварскими сосисками.
Оказывается, ты их не пробовала и это ужасно!
— Ну как же я их не пробовала, — обиделась Инесса Степановна. – Что же
я чукча какая-нибудь? Конечно, пробовала.
— Но не во Фрайзинге, — нашлась жена.
— А разве они здесь другие?
— Спрашиваешь?! Конечно другие.
Ресторан Вайнштефан, который мы выбрали потому, что стояли рядом,
оказался именно тем местом, о котором мечтает немного уставший, в меру
голодный, испытывающий жажду путешественник.
Меню, что подал официант, похожий на Александра Цекало, было
кратким, лаконичным, а главное истинно баварским: швайнхаксе, айсбайн,
вайсвурст, то есть, свиная нога по-баварски, свиная рулька с кислой капустой и
белые сосиски, состоящие на три четверти из телятины и на четверть из
свинины, которые 22 февраля 1857 года изобрёл мюнхенский повар Мозар
Зепп, карп в глинтвейне, естественно, форель и естественно пиво, которое нам
подали в запотевших литровых массах50, и которое даже не хотелось
закусывать, до того оно было великолепно.
Но всё прекрасное рано или поздно заканчивается. Завершился и наш
праздник, и мы отправились домой.
Какое-то время все молчали.
— Вы обратили внимание, какая круглая голова у официанта? – спросила
Инесса Степановна.
— Это который нас обслуживал? – уточнила жена.
— Да. Он ещё похож на какого-то русского артиста.
— На Цекало, — подсказал я.
— Точно. На Александра Цекало. Но вот на Каринку Карлицу похож
больше. Хотя голова у Цекало меньше, а ноги длиннее, чем у Карлицы.
— А кто это Каринка Карлица? Тоже актриса?
— Ещё та актриса, — хмыкнула Инесса, – аферистка она, врунья и воровка.
Неужели не знаешь? Не верю! Её все знают.
— Чем она занимается?
— Втирается в доверие, морочит голову, рассказывает, что родилась в
Москве, что преподавала там немецкий язык в элитной школе, что пианистка,
театралка, что по жуткой любви вышла замуж за немецкого архитектора,
отказавшись от выгодной партии с известным швейцарцем, а сама тем
временем высматривает, что у тебя спереть…
— Она домушница? – спросила жена
— Если бы! Хуже!
— Неужели – киллер, — хихикнул я.
— Встретишься – узнаешь, — помрачнев голосом, сказала Инесса.
— Ты меня заинтриговала. Так кто она? — не отрывая взгляда от дороги,
спросила жена?
— Я же сказала – аферистка, хотя и армянка.
— А то у армян аферистов нет, — снова не выдержал я. — Сплошные
арфисты и ангелы.
— Кто такие арфисты? – насторожилась Инесса Степановна.
— Те, которые на арфах играют.
— Ты всё шутишь, а мне стыдно, что у нас такие Карлицы есть, — вздохнула
она.
50 Масс — так в Баварии называют пивные кружки.
— Карлица — это фамилия? — спросила жена.
— Нет, но её все так зовут. Потому что она очень несуразно выглядит.
Голова – крупная, больше даже чем у Цекало. Волосы — густые, сапожной
щёткой торчат. Шеи нет, ног — тоже, так обрубочки. Вместо попы – кулачок. Зато
грудь – пятый размер. Очень она ею гордится и уверяет, что все мужчины её
хотят. Вообще-то Каринка в театре лилипутов работала, но потом была
вынуждена уйти, так как у неё корпус вырос, а конечности нет. То есть, карлицей
стала.
— А разве лилипуты и карлики не одно и то же? — спросила жена.
— Нет, не одно и то же. Лилипуты — просто маленькие люди, у них в теле
пропорции соблюдены. А у карликов — тело растёт, голова — растёт, а руки, ноги и
шея – остаются маленькие, как окорочка. Представляешь? А ещё лилипуты не
могут иметь детей, а карлики могут. Но зато они в большинстве злобные.
— Откуда ты всё это знаешь?
— Как откуда? От Рафаэля. Это сын моей старшей сестры. Он генной
инженерией ещё в институте занялся, а я ему помогала.
Каким образом? – потряслась жена. – Ты, что и в генной инженерии
специалист?!
— Нет, что ты. Он, когда к экзаменам готовился, мне свои конспекты с
вопросами-ответами давал. Ну, я вопросы по ним ему задавала, а он отвечал.
— Понятно. А где он сейчас?
— В Америке. В Чикаго. В главном центре генетических исследований. Эх,
какой парень, какой парень…
— А Карлица значит в Мюнхене, — констатировал я.
— Конечно в Мюнхене. Но архитектора уже бросила. Он оказался
порядочным, а она ведь аферистка. Ей с ним неинтересно, тем более вид на
жительство уже получила. Она чем занимается: в хорошую фирму устроится,
банк данных выкрадет и конкурентам продаст. А ещё распутничает. Мужики ведь
любят экзотику. А она – экзотика.
— В смысле? – не поняла жена.
— Она свои беспутства на плёнку снимает, а потом богатеньких клиентов
шантажирует. Не сама конечно, этим компаньон занимается. Уж где она его
нашла…
— Я про экзотику спрашиваю?
— Так я же тебе её описала: безразмерный бюст на двух куриных
окорочках.
— Ай, хватит, — сказала жена. – О чём мы говорим? О глупостях. Скажи
лучше, тебя домой завезти или к нам поедем?
— Наверное, домой. Ты устала, у меня дела.
— Какие дела? Давай к нам, а там видно будет.
Мы съехали с автобана на окружную. Женщины стали говорить об
открывающейся выставке полудрагоценных камней регулярно устраиваемой в
Мюнхене, а я вспомнил 1990 год. Москву. День рождения авторитета Леонида
Юферева и то, как в качестве подарка ему привезли огромный торт, из которого
неожиданно для всех вылезла сисястая коротышка, очень похожая на ту, что
описала Инесса Степановна.
— Ну как сюрпризик? – спросил Сережа Берлоев, которому принадлежала
идея подарка. – Она ещё и на фортепьяно играет и по-немецки может. В смысле
говорить.
— Не обижайся, — вздохнул Юферев, скептически оглядывая обмазанную
кремом полуголую круглоголовую девицу явно не славянской внешности, — но
на такую я бы даже в мои голодные двадцать не польстился. А сегодня мне
сорок исполнилось.
— Понял, — сказал Берлоев, — и, обернувшись к Сереже Андрееву, бывшему
при нём чем-то вроде секретаря-оруженосца, лениво-вальяжным тоном
произнёс: обтереть, полтинник в зубы, и нах хаузе.
А посидели мы тогда хорошо, радостно. С полной уверенностью, что
завтра будет никак не хуже. Но вскоре у Юферева случились неприятности.
Крупные. И у Берлоева тоже. Потом они их кажется, преодолели. Но я уже был
в Германии и, переезжая с места на место, потерял их из виду. А сегодня,
спустя много лет, этот эпизод моей прежней не всегда монашеской жизни вдруг
всплыл в памяти с удивительной ясностью.
Хотел бы я её повторить? Частично, пожалуй, да, а вот полностью…
Нет, полностью не хотел бы. Но вот прожить ещё одну жизнь, совершенно
другую, и где-нибудь в другом месте не отказался.
2014 г.
Мой друг Роберт Шнайдер
В переселенческом общежитии я вначале познакомился, а затем
подружился с Робертом Шнайдер – человеком отзывчивым и мастеровым, что
при наличии у меня двух левых рук, оказалось весьма кстати.
Прежняя жизнь этого человека, как и у всех российских немцев его
возраста, была тяжелой и трагичной, а вот в Германии вдруг стала «радостной,
но с зигзагами», как, смеясь, он сам говорил.