Вне смерти Искусство

Lari Bau

Когда похоронил жену — не горевал сильно. Вообще не удивился смерти. Уже был старый, и она тоже. Последние годы ходила молча, жевала, уставившись в окно.
Вот сына похоронил — это да, странно ему было. Но и сын уже был вдовец, и правнуки были у него. Старый сын.
— Сколько же мне лет? не мог вспомнить, стал события перебирать. Какие вехи — войны, наверное. Добрался до первой мировой. Что ж это, мне за сто? Никого уже кругом. Никого, с кем хлеб делил, словом обмолвился.
Ходят чужие вокруг. Вежливые. Помощь предлагают.

Все изменилось, не заметил как. Простыни теперь с резинкой по краям, не комкаются, телевизор — кнопок много, управляется с трудом.
И еда стала другая, развертывать долго, ножницами разрезать упаковку, раньше вынул из газетки — и вот она еда, селедка, хлеб.
Долго текли зимние дни, темнота, уют, тепло в доме. Летом он любил гулять — давно один, легко, свободно. Не слушать монотонную болтовню. Чью? жены? Он и голос-то ее не помнил… А сын и не разговорчив был. Чью болтовню-то? Никто уже не говорил с ним о своем или вообще.
Иногда он доставал газеты из урны. Там кипела жизнь, незнакомые имена, незнакомые названия.
Гуляя по городу, он помнил улицы, заведенный годами привычный маршрут. Вон там был киоск, теперь сюда перебрался. Овощная лавка, пивнушка — эти не менялись. Когда он приехал сюда жить, они уже были здесь. Уже освоенные, обшарпанные, старые. Тут в пивнушке у него завелись друзья, расставались на войну идти, ну еще ненадолго иной раз — в отпуск ездили. Их уже нет, и хозяева сменились три раза.
Сколько он живет уже? А сколько надо? Или можно?
Вон они, другие, выносят их, сначала в колясках, потом в гробах. А между — побегают на своих двоих, походят туда-сюда. В колясках сами плачут, а в гробах помалкивают, за них плачут вокруг.
Когда за ним заплачут? А вдруг никогда? Ему стало странно весело: вечный я, что ли? Вот еще через годик проверю.

Проверил через годик. Да, пожалуй вечный.
Стал вспоминать, когда боялся смерти? Да все время боялся, когда маленький был, ночами, в темноте. В поезде, когда он влетал в туннель, бешеная темнота кругом…
На войне зажмуривался от ужаса, до красного всполоха. Там другая смерть была, обжигающая, вспыхивающая.
А сейчас? Белая, спокойная. Приличная. Время сделало ее желанной достойной соучастницей жизни. Уважение — умер ста лет от роду в кругу детей и внуков, на своей постели. Пошамкал губами, похрипел — и все, даже не дернулся лишний раз. И одеялом закрыт — срамного нет. Не война — кишки наружу, не безвременная — синюшным младенцем. Непротиворечивая смерть — глядишь на усопшего, и не хочется думать, что жалко вот — не бегает на лужайке, не смеется. Даже если не надоел. Вспоминают не его уже, не старого вечно. Себя с ним вспоминают, вот что.
А с ним и вспомнить некому будет, ушли все.
Ну фотографии — он ли это? И эти рядом, кто такие? Замершие лица. Специально серьезные для воспоминаний. Как на памятник готовились.
Вот они ходят вокруг, спешат, боятся смерти, отгоняют ее в темную пустоту. Закрываются от нее радостью и плачем. Или едой, песнями, торопливым шепотом. А потом замирают и фотографируются. Примеряются к воспоминаниям о себе.

А мне радость небоязлива — просто так, и закрываться не надо. Боялся раньше лишнего подумать: вот радуюсь, а сейчас влетит эта тревога, как бешеный поезд, секундой позже — и нет ее. Только звон в ушах остался, оцепенение, касание страха. Благодарность, что не задело.
Вот раз я вечный, буду в радости жить. Тайной радости. Все равно не поверит никто, что вечный, посмеются, что выжил из ума…
Придуриваться буду — вот я старый, на пороге смерти, жалеющих вокруг собирать. Злорадно. А вы думаете про себя: я молодой, погожу еще, а он вот, уже-уже… А не уже, и не на пороге! Это вы бойтесь за молодость. А мне не надо. Зачем мне молодость, если я вечный?

Вот в детстве недоумевал: ну как же можно исчезнуть навсегда? Нет, есть такая дверка, ушел за нее, а потом смотри оттуда на чужую жизнь. Просто сам не участвуешь, мороженого не ешь, на солнышке не гуляешь, но других-то видишь! Как участвуешь! Вот газету читаешь, телевизор смотришь — и участвуешь в общей жизни. Так и посмертно глядеть будешь, участвовать! Вот сейчас и за дверку не зашел, а смотрю, скольжу взглядом по вашей бренности. Детские опасения, жалкая мечта — не лишиться взгляда на чужую жизнь. Вот, не лишился, гляделкой вечной участвовать буду.
Может, я и есть бог? Не создатель, но смотритель? А то и помогатель — школьникам дорогу перейти. Посюсюкать с младенцем, чтобы плакать перестал. Или полицию вызвать, когда драчливые бушуют?
Я знаю про них всё, как ужас отгоняют, цепляются за слова. И умереть боятся, и несчастья переживать в бедности и бессилии. И потерь — всего боятся. За вечность можно приучиться жить с ними, с потерями.

Вечность — вот что делает раба, нехозяина своей жизни. Лишает веры, лишает действия. Горе от радости не отличает. Рутина, одна рутина, и дней неперечет…
Что же? Вот оно, главное земное благо — смерть. Источник подвигов-свершений, грехов и добродетелей. Вот она, мера жизни. Как истину нашел, заволновался слова подыскивать. Жалкий пафос: сейчас все перечислю, ради чего живут, душой маются, плоть кормят.
А мне и жизнь мерять нечем, раз вечный. Ну сегодня не выпью рюмочку, на солнышке не понежусь — так завтра придет. Раньше спешил, боялся завтрашнего. А как дождь наступит навсегда? А как потом заболею, ноги откажут…

Вдруг ему захотелось молодости. Нет, пока не бегать-прыгать. Осторожно так. Молодости изнутри — бояться, страдать, сейчас или никогда. Строить планы, знакомиться, учиться. Долго прислушивался к себе. Когда старился переживал — вот не старею в душе, обидно, что с телом делать? А сейчас, когда вечный? Буду стариться еще, или уже вот так всегда?
Ощупал себя, пальцами пошевелил, головой покивал.
А вот если парализует, а я вечный, что делать будем? Или не парализует, а деньги кончатся? Вот кстати, нашел, за что зацепиться, деньги кончатся. Вот он, символ смерти — деньги кончатся. Ни еды, ни тепла зимой.
У него были деньги, пенсии хватало, но совсем впритык. Тащил из сбережений понемногу, обычно зимой, отопление дорого. А вот не буду обогреваться — все равно не умру?
Уверенность в вечности требовала доказательств. Вот не ел два дня. Чувствовал голод, но не сильно, надо бы подольше не есть. Ослабну ли? Сердце заболит, голова? Нет вроде. Значит, можно и не есть, и комнату не греть, деньги сохранить. Для чего? Поехать посмотеть, как другие живут? Что кушают, о чем думают, как поют-танцуют…Как смерти боятся?

Сам удивился — вроде как вчера так рад был, что жив, видит-слышит-ходит, а сегодня молодости захотел! И не из своей скромной прошлой молодости захотел выбрать — из сейчас. А как выбрать — сиди на скамейке, смотри, как молодые ликуют, или к морю сходи — там посмотри. Выбрать и..? И что? Как играть в нее, в чужую молодость? И денег нет, и мышцы не те. Для молодости бегать надо, смеяться громко, любовничать. И почему в молодости вечным быть нельзя?
Да погоди радоваться-то, может, это тебе кажется, что вечный, может завтра кирдык хватит. Сиди тихо, выпей рюмочку, зажмурься на минутку, сильно зажмурься, чтобы искры в глазах появились. Вот и помолодел без затей.
А вообще, ну вот я вечный, а тут война, как в кино: конец мира для всех, для всех сразу, не только для избранных на убой. Что делать будешь? Ходить средь развалин? Так ведь уже ходил в молодости среди них, участвовал. Из пушки палил, пылью задыхался. Изумлялся — вот стена была, труба до небес дымила, а вот теперь нет ничего. Так изумлялся гневу человеческому, что и радоваться забыл, что сам жив.
Стоял, трубу оплакивал, как живую. Вот ведь как, рядом лес спалили дотла, и ему это не казалось странным, а вот трубу жалко, как будто от себя руки-ноги оторвало.
Как радость после войны вернулась? Когда тихо стало? -Не заметил. Когда домой пришел? — Нет, не радовался.
Дома все еще по инерции на войне были. Не то чтобы жили, а про запас — откладывали жизнь на потом, когда пройдет? А что пройдет-то? Вот родился ты сейчас, и ничего не пройдет. Успеть бы жизнь дожевать в своей нищете.
Ну да, для детей жить? Его это никогда не смущало и жертвой не казалось — ну да, для детей. Для тех, кто сам кусок не добывает, своим поделиться, а то и весь отдать. Это не напрягало его — голод, холод.

Напрягало бессмыслие. Казалось, ничего не менялось вокруг. Не в смысле внешне: трактор сейчас, а раньше плуг с лошадью. Или, что кричать не надо, телефон есть. Бессмыслие повторения. Все равно чего: войны, драки, слез, обид. Подстерегающего на пути.
Что есть путь жизни — там, внутри? Умирание участника, рождение наблюдателя. Кто там бог внутри, как читал однажды? Наблюдатель. Вот говорит самому себе: Что натворил? Или зачем поспешил? Не останавливает, не подталкивает. Усмехается с обочины.
Ну вот я побежал, сердце клокотало, задыхался, не успевая. И что? Мгновением своим вызов бросил времени? И как волновался — сейчас или никогда. А когда этого «никогда» нету, потому что есть только «всегда»? Если бы знал, что вечным окажешься, волновался бы так? Трепетал? Хватал-бросался?

Он вспоминал свою любовь. Одну, другую, третью. Когда же они кончатся? Надоедали они ему разговорами, надоедали привычками, платьями своими, расческами с застрявшими волосами. Со временем он знал заранее, что скажут, как посмотрят. Утомился.
Вечный должен один быть. Ишь, как приноровился охотно — вечный. А вдруг нет? Ты не забывай очевидные истины. Они говорят, что жизнь — того, коротка-нет, но кончается. И кончается некрасиво — холодным и застывшим. А как там душа прекрасная вокруг кудахчет-носится — это никто не видит и не знает. Говорят, что есть такие, кто видел ее, душу умершего: назад просилась, ворковала. Да кто проверит? Мало ли говорят, чтоб внимание привлечь? Или деньги. Или славу какую-никакую.
Мне сейчас, если вечный, лучше ни с кем не связываться. Хоронить опять? Нахоронился уже. Даже слезу не выдавишь, косятся все: очерствел, зажился. И слушать все это про покойников: был такой прекрасный, а вот ушел, покинул. А был ли такой? сколько натерпелись от него, пока он жил, надоедал день и ночь.
Вот есть ли человек, кто зла не вспомнит? Честно? Или врать будут? Был кристальный, не украл, не соврал? Да нет таких.
Герой — так наубивал кучу незнакомых. Не герой — так предал тихо. А между ними есть кто?
Я вот герой, наубивался, то в одну войну, то в другую. Станут они в ряд — незнакомые убитые люди. Не будь войны, может и дружил с ними бы, пиво пил, на рыбалку ходил. И они жаловались бы на жен, на политику, на цены.
Легче женщинам — они реже убивали. Скорей наубивались сами. Интересно, а если бы женщина вечная была? Что бы лелеяла, хранила, хотела вечно? Так бы и подтирала за всеми, кто на свет появлялся, не разгибаясь. Тоже неплохо, смысл жизни явный, не скроешься за словами да молитвами. Вот вечная женщина — плодила бы вечно, расползались по свету, умножала жизнь… Нее, страшно подумать даже. Стоят рядами, и множатся, множатся…. С виду одинаковы, а внутри у каждого — бездна, и смерть пугает… Не, женщине вечной быть никак нельзя, несчастье это неотвратимое, как лавина.

Ну, так что сегодня делать будем? на бульваре сидеть? куда пойдем? Он понял вдруг, что ему скучно.
Как бы так, чтоб пообщаться без надоедства, без тела бренного, устали ходить туда-сюда, обниматься, зевать потихоньку, в туалет отходить, на террасу подышать. Весь мир к чему идет? чтоб общнуться не обременительно. Одним духом.
Нужно ли мне? Не с кем мне общнуться, кроме кассира в магазине. Да и не хочется. Ну что я скажу? Погода? Она и так видна, известна на ночь. Политика — обговорили хором. Опоздал, и мнение не вставишь. только и обсуждать чужое.

Не участник я этому миру. Пути его не участник. Что делать-то? Куда свою вечность приткнуть? Себе уже все объяснил, что мог. Что не смог понять — то мусолю потихоньку, откладываю. Спросить боюсь, вдруг это последнее мое будет…
Может, вечное геройство явить? Найти плохих-хороших в запале, примкнуть, на войну пойти. Вот интересно, попадет в меня пуля, а я вечный, сплющится, или навылет бескровно? Сколько смертного можно попробовать. А страшно, да? Вдруг окажется, что не вечный. И помрешь больно. А так витамины пил, на солнышко глядел. И не требуют к отваге, к добру-злу. Сиди, дед, сами разберемся.
Иногда ему казалось, что самые свои настоящие минуты он прожил на войнах. Перед атакой, или в начале, пока еще не устал бежать, кричать, в этот момент он чувствовал себя ангелом разящим. Вершителем, владыкой мгновения. Смешно потом, когда вспоминал. Откуда это слово взял: «ангел разящий». Это со своей стороны ангел, а с той?

Для этого на свет пришел — играть со смертью, а потом в наказание, или в награду — на тебе, бессмертный. Да что заладил — бессмертный, бессмертный. А ну проверь: выйди на середину дороги, где грузовики несутся. Или с моста прыгни! Ну хорошо, на дороге разумно уцелеть можно — объедут как нибудь. А с моста? Ангел за ногу схватит? Вихрем унесет, обратно поставит?
Интересно, а еще такие есть? Объявление дать: я вот вечный, желаю познакомиться с вечным/вечной. Возраст не важен, ха!
И кто придет, кроме воров на сумасшедшего? Санитары, заблуждение облегчить?

Э, а вот, может, я на небе уже, где вечно душа проживает, или в аду? Не, не может быть. Там ведь как, согласно обычаям: придешь обмытый, тебя спросят про состояние души по отношению к делам. От чистого ли сердца действовал? За родину убивал или как? Себе крал или голодного кормил? Укорять начнут. В очереди сядешь, к тебе другие обмытые пристанут со своими жизнями, сомнениями, скучно им молча сидеть, любопытство, опять таки… Натерпишься, пока душу определишь.
Не, такого еще не было, живой значит. Не заговаривают со мной в трамваях и на скамейках. Не располагаю.

А если самому заговорить?
— Знаете ли, во время первой мировой войны я случился быть пулеметчиком, и дали мне коня для лафета — тяжелого … в грязи завязли, а тут…
— Извините, дедушка, в каком кино это?
— Да не в кино, я сам, говорю
— А, извините, мне выходить сейчас…

А может, мне к врачу пойти? Заинтересовать науку: вот, вечный, сердце стучит…
Может, пенсию прибавят, инвалидность у меня — вечность жизни. Во-первых, психическая инвалидность: сменяющихся человеков вокруг терпеть, хоронить их, причитанья слушать. Во вторых — телесная, к новому приспосабливаться: звуки, скорость, приборы всякие, еда другая.

А как пользу для человечества извлечь? Какой пример устремлений, чести и благородства, награжденный бессмертием. Буду бесконечно улицы подметать. бесплатно. Ничего больше не сумею уже. Умственно не соответствую руководить и направлять. Вечноподметальщик — так и до святого недалеко.

Господи, как надоело-то. И не думать не могу, и думать скучно. И подметать не хочу. И направлять тоже. Окаменеть хочу, раз уж все равно навсегда.
Господи, дай окаменеть, одервенеть, оледенеть! Вынь ты эту болтливую душу из меня! Отпусти, наконец!

Подошел к реке, камни в карманах. Холодно ногам, иди, иди, не отступай. Вниз смотри, там избавление надежно, внизу, в темной воде. Протяни руки, так легче вниз, вниз…Какая горькая вода во рту, в глазах, иди, не бойся…
Еще немного, на колени встать, лечь, на дно лечь, мягкое какое, тина, что ли?
Неужто и в воде бессмертен? Отец русалочий…Что это? Так и буду ползать тут? Тьфу ну, скользкое какое всё. А ну вдохни воду, глотай. Глотай, должно темнеть внутри. Да тут и так темно…Как должны выглядить признаки смерти? Удушье? Вся жизнь перед глазами, как одно мгновение прошла? Ничего нет. Черт! ничего!
Лег на дно, не холодно даже. Глаза закрой и не шевелись. Ну не шевелюсь, не уходит жизнь, что делать не уходит! Господи, помоги!

Поплелся назад, мокрый. На дороге полиция остановилась — дедушка, что случилось? В больницу отвезем.
— Нет, я в порядке, вечный я, и больница не поможет.
Настаивать не стали. И без него забот навалом.