Монтаж История Ташкентцы

София Вишневская:

Эфир заполняет все свободное от тел пространство. В движущей системе отсчета эфир движется вместе с системой». Альберт Эйнштейн.
Это было еще в те далекие времена, когда я пела оды изобретению Попова и Маркони, плыла в волнах Герца навстречу божественному эфиру, и со всей страстью юности любила Радио, как человека.

Это было еще в те времена, когда в аппаратной можно было курить, стряхивая пепел, в пустую бобышку. Или в горшок с узамбарской фиалкой, которая сладостно цвела у нас круглый год вопреки всем законам ботаники и агротехники.У нашего оператора была только одна просьба – не засовывать окурки в землю. Это выполнялось буквально, а не буквально – в поддоне, заполненном водой, вонюче, как в пивной, разлагались и плавали наши бычки, желтые фильтры и обгоревшие спички…

Красные и зеленые ракорды, символизирующие конец и начало передачи, развешивались на окнах, как гирлянды. От легкого ветерка постоянно открывающейся двери, они шуршали. Терпко пахло ферромагнитным клеем, его основа — уксусная эссенция. Пальцы наши были сожжены навечно.
Я до сих пор так и не знаю, как течет электрический ток, не падает самолет, не тонет корабль, не понимаю устройства радиоприемника, покрутил ручку – и весь мир на разные голоса звучит в эфире. Непостижимым для меня остается, как я выплыла, не умея плавать. Сама бросилась в бурные волны равнодушного эфира. Он же глухой. Немой. Даже – не эхо. Верхний слой воздуха. Но смыслов и соединений имеет много. При вспыхивающем табло: «Запись» – неизъяснимое сердцебиение.
Ничего не знала и не умела. Бегала в библиотеку, искала в энциклопедии слово «ракорд», нашла через тридцать пять лет в итальянском словаре: raccordare- соединять, прилаживать.
Боялась ходить мимо двери, на которой было написано только одно слов – Цензор, это потом острили и хохмили –«Родина слышит, Родина знает, куда молодой журналист выбегает. За пивом ли следует, к девкам идет, эфир его точно везде достает».
Оставаясь после работы, читала старые передачи. Выкидывала из редакционных шкафов архивные папки, находя при этом половину луковицы, грязные носки, пустые бутылки, сломанную оправу и новенькие презервативы.
Бегала на записи с «Репортером-5» венгерского производства, весом в шесть килограммов (с кассетами, микрофоном и запасными батарейками). Монтировала. Полюбила голоса больше картинок на экране. В телевизоре нет тайны.
Радио сомнений не знает. Принято было радоваться и ликовать, что мы и делали с большим энтузиазмом. Когда, как загар, сошло первое очарование профессией, уже знала сомнение и горечь, но тайну в эфир у нас не выдавали. Знали, что все не так. Сами врали (изобретательно, даже талантливо, с попыткой ложь выдавать за чистую правду) по всем программам, тридцать шесть часов в сутки, дома, друзьям, всегда, везде, считая себя людьми честными и благородными. И действительно были искренние и открытые люди. Циники, балагуры, пустомели, романтики…
Тут вот какое заблуждение – чувство собственной значимости, исключительности, ты вещаешь, а тебя слушают. Ты – голос, ты будто бы над всеми, ты избран судьбой, профессией, удачей. Ты – допущен в высшие сферы эфира, тебе – можно.Наркотическая зависимость от микрофона, сила власти над людьми, без него абстиненция. Ломка. Без эфира нечем дышать, удушье.И все рвутся себя показать, воспарить, улететь. Люди, их судьбы – только материал для передачи. И только потом, через много лет – повод для раздумий.
Текучка, тухлые новости, живущие один день, обычно начинались так: кипит работа! Она кипела на хлопковых полях сражений и текстильных фабриках тыла, на полевых станах и золотопромышленных рудниках. Работа не только кипела, она имела свойства приумножаться и хорошеть.
По радио все время рапортовали о небывалых рекордах и взятых рубежах. Кипела работа, когда доили коров, собирали шелковицу, сдавали спектакль, рожали по 15 детей.
Коровы дохли, спектакли вяли, хлопок приписывали, дети болели. Дефолианты сбрасывали с неба, с вертолетов, отравляя земли и воды.
На Аральском море появлялись рыбы-мутанты без одного глаза и жабр, дети рождались с желтухой. Мы с придыханием сообщали о строительстве Узбекского «Артека» на Арале. А там не было питьевой воды и деревца.
Я ездила туда с корреспондентом английской редакции Всесоюзного радио, и пили мы там горячую водку и ели огненный бешбармак в юрте какого-то высокого начальника из Муйнака. У него был огромный дом, по которому он водил экскурсии – с полагающейся верным коммунистам румынской мебелью (в чехлах, как у Ленина в Горках), чешскими люстрами и бельгийскими коврами. Но постоянно жил в душной юрте, объясняя это национальными традициями. В тени было градусов 50, в юрте, где очаг подтапливали саксаулом – все 100. Ад. А интервью получилось про тенистый рай на берегу соленого моря.
Совсем недавно в дневниках Натана Эйдельмана прочитала: «Мы кипим в пламени какого-то говна». Ох, как мы кипели, считая радио не работой, а своей собственной жизнью.
Кипение рождало жажду. Все время хотелось пить, выпивать и запивать. Многим, напиваться. Я иногда участвовала в неторопливых застольях своих редакционных коллег, старых и обрюзгших, неделями пропадающих в дешевых чайханах, а по весне, так и просто на травке.
Господи, им и сорока не было, дядькам-то – умным, образованным, в очках, разумеется, мятых брюках и дешевых сандалиях, находящих особое удовольствие в философских беседах о смысле жизни и в бесконечном портвейне. Они могли уйти обедать в понедельник и вернуться с обеда вечерком в пятницу. А потом петь в опустевшей редакции, которую я все эти дни прикрывала верной, пусть и нулевого размера, грудью, бегая на записи, ставя повторы и выдумывая для начальства дикие истории – песни из репертуара Лолиты Торрес. «Коимбра – чудесный наш город». Репертуар имел прямое отношение к портвейну и Португалии. Вечные студенты нашей редакции самые дешевые узбекские портвейны «26» и «53» именовали гордо – «порто». От Лолиты Торрес был неплавный, но веселый переход к старикашке Анакреонту, сползая по стенам, эрудиты нестройным трио славили его пятнадцатилетнего переводчика Сашу Пушкина:

А море пьет из речек,
А солнце пьет из моря,
А месяц пьет из солнца,
Друзья мои, за что же
Вы пить мне не даете?

Могу без всякого текста – прямо в эфире рассказывать, как выглядит галстук, если его не снимать неделю и не развязывать годами, закрученный воротник когда-то голубой рубашки, мутные стекла очков, вместо одной дужки, бечевка, шпагат. А могу про одни только запахи трактат сочинить: утренние – мутные, послеобеденные – душные, вечерние – невыносимые. Короче, в нашей редакции трезвенников не водилось.
Один из них, блистательный и любвеобильный, деликатно дышащий в сторонку – пардон, мадам, амбре – был моим первым начальником и учителем жизни на радио. В интервью ему равных не было, с ним разговаривали даже камни. И он слышал. Все понимал, и на все плюнул. Знал все на свете, и уже ничем не интересовался.
Больше всех не хотел, чтобы меня брали в редакцию, потом привязался, учил. Учителей тоже не выбирают, но мне повезло.
Одно напутствие помню: «умей отличать главное от всего второстепенного, а то ничего не получится». Я не научилась. Детали (а не суть) оказались важнее, из них я плету свой непонятно кому интересный узор.
Он умел находить истину в вине, цитировать Омара Хайяма и целовать дамам ручки. Это впечатляло, отбоя не было, многие хотели любить и спасать в своих объятиях. На «бис» обычно исполнялось стихотворение Кюхельбекера.
Его в школе не проходят, да и на филфаке в Университете тоже. Если честно, мои университеты прошли в курилках, там было самое интересное, запретное, тайное. Книги, разговоры, стихи, быстрые, как сквозняк, романы с физиками. За самого гениального я и вышла замуж. «Джебел» в мягких пачках, стрижка «под мальчика», Хемингуэй под мышкой.
От бесконечных повторов строк несчастного Вильгельма зацепилось в памяти: «вино, краса вселенной, Нектар страждущих сердец! Кто заботы и печали топит в пенистом фиале, тот один прямой мудрец».
Опустошенный, обезвоженный, c трясущимися руками – пардон, мадам, тремоло, без сил и денег он уезжал в Нукус к Савицкому, замечательному Игорю Витальевичу – легенде Каракалпакии. Художнику, создателю музея искусств и собирателю редкой коллекции авангарда ХХ века. Беседовал с ним «за жизнь» и приходил в себя. Записи были уникальные. Как жаль, что у меня ничего не сохранилось. А мы ведь потом все ныряли к Савицкому за «живой водой». Он был добр и нищ, в вечной клетчатой единственной рубашке, давно утратившей вид и цвет, в стоптанных башмаках без шнурков, великодушный гений жуткого города Нукуса. Теперь музей носит его имя, но мало кто, действительно, знает, каким был этот странный человек, на памятнике которому золотыми буквами написано: «Гениальному спасителю красоты от благодарных потомков».
И именно из той лоскутной жизни, я знаю об Алексее Явленском, Георгии Стенберге, Варваре Степановой, Александре Родченко и Александре Экстер. Как русский авангард оказался в Нукусе.
Уже в Москве одной художнице я как-то сказала, что знала Савицкого. Не может этого быть? – изумилась она, видимо, сопоставляя масштаб личностей. Я не вызвала ее на дуэль… Журналистика приучает пощечину считать шлепком.
Ненавистное радио, на котором я просидела двадцать лет, – не заключением, а жизнью, которая, как, оказалось, была прекрасна. С друзьями, творческими озарениями, интересными собеседниками, книгами, музыкой, кофе, такси на последний рубль. С лучшими и знаменитыми людьми нашего благословенного края.
В обед прибегать к Тамаре Ханум и слушать истории, пересказать которые совершенно невозможно: одну фразу все-таки сообщу – если нет любимого мужчины, жизнь не имеет смысла.
Помню запах веточки райхона, которую она мне засовывала за ухо, как только я переступала порог дома.
Удивительно устроена память… Я не помню, куда положила очки, где оставила мобильник, выключен ли утюг, три строчки итальянского стихотворения, но я не забыла ни одного человека, у которого брала интервью. Все живые, молодые, прекрасные. Батыр Закиров. Евгений Живаев. Евгений Ширяев. Молодая «Ялла». Файнберг с мятой пачкой «Памира» и новым стихотворением.
Мальчик из Чирчика станет Марком Вайлем. А я буду автором первого фильма об “Ильхоме” на «Узбектелефильме».
Фильм провалился сквозь ледяную толщу лет. Найти его я не могу. А Марика убьют.
Но все это потом, потом… и все быстрее, стремительнее.

Самоубийства, отъезды, водка, петля, кабаки, зигзаги пути и судьбы…
Время искажает. Отражение смутное.
Черное – кажется белым, эпизод – романом, жизнь – мгновением.
И все же…

В какой жизни еще можно было бы целый день разговаривать и выпивать с Олегом Далем. Обсуждать с Алешей Левинским его роль в «Затюканном апостоле», утешать, замученного жарой и выступлениями потного Николая Петрова. Бегать полночи по Ташкенту с Петром Мамоновым (тогда еще «Звуки МУ»), которому забыли заказать номер в гостинице и пристраивать его на ночлег к своим друзьям. А потом два дня искать друзей, пропавших вместе с душевным другом Петей.
Валентин Никулин по доброте сердечной начитал без всяких гонораров километр стихов Давида Самойлова. «Дезик», — говорил он, и это тоже было открытием и подарком судьбы. Через много-много лет, уже после возвращения Валентина Никулина из Палестин, на какой-то вечеринке я вспомнила этот эпизод, и он мгновенно полюбил меня и расцеловал от души. Всем приятно, когда их помнят в зените славы и великодушия, и не видят в упор бездомного старого пьяницу с дрожащими руками и помутневшим взором. Правда, в красной бабочке.
Однажды по счастливой случайности оказаться (Вита Иоффе* и я в одинаковых льняных платьях, купленных в Пярну по дешевке) в одном купе старенького, скрипящего и дрожащего поезда с Леонидом Переверзевым и Алексеем Баташовым. Из последних сил тащился состав в Новый Орлеан (в Фергану). Первый джазовый фестиваль в Узбекистане.
Блеск, что за ночь была без всякого вина. Все время кто-то врывался в купе. Давид Голощекин. Валентина Пономарева, Сергей Курехин, Ефим Барбан, Аркадий Петров, Вячеслав Ганелин и два Владимира – Тарасов и Чекасин, Олег Гоцкозик, Юрий Парфенов, Константин Добровольский, Александр Москалев, Сергей Гилев… Рассказчики, эрудиты, остроумцы, напевающие, пританцовывающие и фонтанирующие. Гении, ушедшего навсегда времени…
Вдруг речь заходила о саксофонисте Збигневе Номысловском и невиданном польском кресте на лацкане пиджака Лешеньки, так все называли Баташова, заходя обняться, о радиоклубе «Метроном» и детях репрессированных, импровизации, свинге, Петрушевской, ее фраза «однажды я танцевал с вами дважды» была паролем, знаком общего языка.
Голова шла кругом от непонятного разговора про Моцарта и фокстрот, о джазе в «Степном волке» Германа Гессе, который так увлекал Леонида Переверзева, о христианских мотивах в музыке Дюка Эллингтона. Боже! Как мы все это пережили, темные люди…
Когда и при каких обстоятельствах, я бы могла объездить весь край, от заснеженных гор Памиро-Алая до пустынь Каракумов и Кызылкумов.
Даже добираться до Москвы (редкое везение, командировка в столицу награда за подвиг и труд), по вожделенному адресу – Пятницкая, 25.
Почти рядом с Всесоюзным радио, на Пятницкой улице была «Рюмочная». Одна рюмка водки, один бутерброд с икрой (или селедкой) в одни руки. Хочешь икры, пей водку. Куда она подевалась эта прекрасная «Рюмочная»?
Иногда шел снег – белый, чистый, сказочный, мы подставляли ладони, ловя и собирая пушистые снежинки в комочек, а потом лизали его, как в детстве, с грязных (от пленки) пальцев.
Тот неповторимый снег уже никогда не полетит навстречу, не охладит жар пылающих щек, не погасит восторженного взгляда. Снег навсегда стал другим белым, другим холодным, серым, уставшим, мокрым, а людей и город, прикрытых кружевным узором первого морозца, уже не встретить нигде.
И никогда голос по радио не поразит новостью, тембром, интонацией, не возбудит ума и не тронет сердца, звучат только слова – каждый день без всякого чувства и боли умирающие в эфире.

Вита Иоффе – автор известного мистического триллера «День ангела».