Книга воспоминаний об Александре Файнберге. Часть 27. Игорь БЯЛЬСКИЙ Искусство Ташкентцы

БЛАГОСЛОВЕН СУДИЯ ПРАВЕДНЫЙ

Барух даян а-эмет. Благословен Судия праведный. Повторяю эту фразу все чаще и чаще – ровесники и друзья становятся все старше и старше, а старость – не лечится. И не то чтобы до конца понимаю, какое утешение содержит это традиционное скорбное благословение, а тем паче – в переводе с библейского на русский, но повторяю и повторяю, смиряя душу свою, готовую застыть ли, рассыпаться от необъемлемой разумом потери близкого друга. Не понимаю до конца – ну и ладно… Что-то же все-таки понимаю.

Освободил Всевышний Александра Аркадьевича от непосильных ему празднеств приближавшегося юбилея, а главное – от давно наставшего, нового, чтобы не сказать чужого, совсем не его, поэта Файнберга, времени, когда рухнул железный занавес и матерые умельцы утилизировали неблагородный металл на обустройство новых границ, расколовших великую, что ни говори, державу, великую, что ни говори, цивилизацию, в которой романтически-антисоветская эзопова феня уже было полностью вросла в разрешенную Главлитом советскую, что ни говори, литературу.

Благословен Судия праведный.

Аркадьич, Саня…

В Ташкенте он и родился, и прожил всю жизнь, “за границей не был”, разве что слетал в Израиль; на билет скинулись друзья и знакомые, перебравшиеся в Обетованную из столицы солнечного Узбекистана.

Шестидесятник – таким Саша был и в своей поэтике, и в отношениях с собратьями по цеху – внятный, надёжный, распахнутый друзьям и всему миру, излучающий свет.

Русский поэт “еврейского происхождения”…

Он пришел в середине семидесятых к нам, тогда еще мальчишкам и девчонкам, в только что народившийся КСП “Апрель”, и с тех пор жизнь моя продолжилась на фоне Файнберга.

Мне посчастливилось поучаствовать вместе с поэтом в небесполезных делах, слушать и читать его только что написанные стихи и поэмы и, чего уж там, – распить на двоих сотню-другую поллитр. В питии ведь тоже: главное не что, где, когда, по какому поводу, а – с кем.

К счастью, Аркадьич не вдавался в теоретизирования, но два из его самопальных суждений о поэзии живут во мне до сих пор:

“Нельзя начинать стихотворение, если чувствуешь, что в предыдущем остались какие-то нескладухи, иначе они перейдут и в новое”.

И совсем, казалось бы, простое:

“В стихах должно стоять”.

В конце восьмидесятых умер его любимый пес Грэй; от постигшей утраты Саша даже бросил на какое-то время пить и писать стихи, купил велик и наматывал спортивные километры в сторону Кибрая, откуда его любимый Чимган виден еще лучше. В эти его велосипедные недели я и написал очередное посвящение Файнбергу, в котором, конечно, просвечивала и моя безумно-неправильная тогдашняя сложносочиненная жизнь, а может быть, и сегодняшняя, неправильная просто.

ВЕЛОСИПЕД

Умер пёс у Поэта, а сына и не было вовсе.

Он проснулся на взводе и гонит на велосипеде.

И летит под колёса такая раздольная осень –

листопады поспели, и жёлуди, да не воспеть их.

Нету слов. А слова у друзей – далеки и невнятны.

И какие-то дети у них, и дела, и обиды…

Все их велосипеды побиты, а все их орбиты

будто в жёлтые пятна продеты

                                                     и в красные пятна.

Но горит, не мигая, зелёный огонь светофора

для того, кто оставил небесные дали в покое.

Даже Серый просёк: никакие не сферы, а свора.

А друзья не хотят: мол, видали ещё не такое.

И на вкус норовят, и на цвет

                                              ради пламенных басен.

Человек человеку товарищ, конечно, и витязь…

И на запах – согласен, и даже на ощупь – согласен.

А на цвет – извините. На цвет –

                                             извините-подвиньтесь.

Это всё-таки Азия… Самую чёрную цену

заплатил он, связуя безвременья жухлые нити.

А какую весну пережил! А вину… А измену…

А измену какую… Но с круга сойти – извините.

Позади – кольцевая и весь этот город, в котором

он стихи написал и почти уже все напечатал.

Как встречал его Серый!

                                   С каким милосердным укором

приносил свой резиновый мячик, внимая печалям.

Отыгрались мячи. Нету слов о любви и природе.

И закат на исходе, и эти костры догорают.

Вот Володя бы понял. Володя Высоцкий… Володя!

А теперь вот и Серый… Да что они все умирают…

Эта смерть. Эта жизнь. Этот сон,

                                           что по новой приснился,

как он Серого гладил, в свинцовые очи не глядя.

…А со шприцем когда этот ветеринар наклонился,

он лицо отвернул… и всё гладил,

                                                   и гладил, и гладил…

Благословен Судия праведный.