Борис Шамшидов: Свинг, или как я стал комсомольцем История Старые фото Ташкентцы

Борис Шамшидов.
Ссылку прислал Марк Фукс.

Этот очерк о высоком искусстве нуждается в кратком метафизическом предисловии.

Всё сущее в мироздании передвигается по предначертанным Высшей силой пространственно-временным траекториям. В порядке упрощения терминологии для них придумано слово: Судьба. Эти траектории иногда пересекаются, и тогда в точках пересечения возникают узловые элементы с непредсказуемыми свойствами, а траектории меняют направление или временно соединяются. Как самый массовый пример можно взять женитьбу, или дорожное происшествие, или Америку, дважды выбравшую… так, давайте не будем.

Судьбу можно задним числом анализировать, но невозможно экстраполировать, по крайней мере, в обычной практике бытия. Поэтому придумано: «Знал бы, где упадёшь, соломку подстелил бы». Анализ же может быть полезен только тогда, когда его объект в состоянии осмыслить и применить полученные результаты, что, согласитесь, случается крайне редко.

В узлах траектории могут не только соединяться, но и делиться, и тогда принято говорить, что Судьба даёт Выбор. Здесь опять-таки всё непросто, однако на этот случай у человечества есть известные десять заповедей, а также Всемирный институт их штатных толкователей. Ну, а эти-то — уж они точно всё знают и никогда не ошибаются. Вот так и живём, вполне в соответствии с принципом «куда кривая выведет»… Не сомневайтесь, куда надо, туда и выведет.

Моя кривая вывела меня в шестилетнем возрасте в музыкальную школу им. Успенского, что была при Ташкентской консерватории и квалифицировалась как заведение для особо одарённых детей. В приёмной комиссии я бодро и без ошибок спел арию Ленского и хабанеру из «Кармен», отчего немедленно был зачислен в подготовительный класс. В те времена все эти арии и увертюры постоянно звучали из чёрной тарелки кабельного радио, заполняя возникший вдруг вакуум после прекращения передач фронтовых сводок от Советского Информбюро. Так что классического вокального материала было достаточно для поступления куда угодно.

Первый год в подготовительном классе прошёл легко и приятно: групповые занятия по хору и ритмике, немного гамм и этюдов, новогодняя ёлка с подарком (четыре мандарина из Грузии, два пряника и несколько конфеток «Раковая шейка»), а самое главное — никакого тебе контроля, экзаменов, директорских прослушиваний, и тому подобных эксцессов. От дома до Консерватории было около пятнадцати минут неспешного, приятного пешего хода. Часть маршрута проходила по лучшей в мире улице Пушкинской, где можно было обстоятельно пообщаться с друзьями, пособирать каштаны и желуди, что в изобилии падали с задумчивых столетних красавцев, а также прокатиться на подножке трамвая №3. На обочине скромно бормотал широкий, чистый арык, консерватория извергала сквозь открытые окна инструментальные и вокальные гаммы и арпеджио, и, если встать спиной к скверу, можно было увидеть далёкие снежные отроги Тянь-Шаня, отчего казалось, что улица упирается прямо в горы.

Тогда же началась и обычная школа — по трое за партой и на троих же один букварь. В классе были только мальчики, объединение мужских и женских школ случилось через семь лет, в 1954-м. У многих с фронта не вернулись отцы, и почти у всех — кто-нибудь из близких; горе сближало. Мы без колебаний делились бутербродами, пирожками, жизненным опытом, чернилами и перьями №86. Класс-конгломерат был круто сбитым организмом, и плохо приходилось чужаку из соседнего класса, если он обижал «нашего».

Вот, перед глазами, как сейчас. Первый звонок, первый урок, первая учительница. Всеми нами обожаемая Полина Соломоновна Карчева. Невысокая, по-военному подтянутая, малословная, в стираной гимнастёрке с боевыми наградами. В чём-чём, а в орденах мы разбирались. Говорили, что она воевала в партизанском отряде в Белоруссии, а после освобождения осталась в действующей армии до конца Войны.

В этот год у меня появились друзья и стали определяться интересы. Занятия музыкой в их число определённо не входили. Зато я узнал много новых слов и оборотов, которые ну никак не следовало произносить при взрослых. Вскоре жизнь притёрлась к новым рельсам и покатила дальше, размеренно и в нужном направлении. Нас рассадили по двое, у каждого появились хоть и не новые, но персональные учебники и книги для чтения, прошла денежная реформа, и в газетах сдержанно-торжественно сообщалось об очередном снижении цен на всё. Так завершился первый в жизни учебный год, и начались первые в жизни каникулы.

Не в качестве, Боже упаси, упрёка, а констатации для следует сказать, что родителям было не до нас. Мама до Войны закончила энергофак Политехнического института и десять лет отработала инженером. Эта стезя её не убедила; она решила стать музыкантом и поступила в Консерваторию. Без начального, кстати, образования и с двумя детьми на руках. Тогда это практиковалось, многие после Войны что-то кардинально меняли. Так, педагогом музыки, она проработала с упоением до конца жизни. По мнению же отца, наилучшим воспитателем было само наше, лучшее в мире, социалистическое общество, и дополнений почти не требовалось. Отец был ортодоксальный марксист и сталинист.

Так что в это первое своё каникулярное лето я был уже вполне самостоятелен и удостоен полного доверия родителей, что вполне меня устраивало. Но тут на путях судьбы звякнула стрелка, и жизнь покатилась дальше, но уже по другим рельсам. Соседка Соня вышла замуж за демобилизованного офицера Гришу, который привёз с фронта легковой автомобиль «Форд-4″ во вполне рабочем состоянии. Соня училась в ТашМи, а Гриша работал главным инженером базы «Заготзерно» и важно разъезжал на своём «Форде» по всему городу. Должность его, понятное дело, была прямой дорогой на посадку, что однажды и произошло. Бравый Гриша исчез на десять лет, а «Форд» грустно остался стоять во дворе, правым боком вплотную к двум буйно-развесистым кустам жасмина. Между этими кустами был укромный промежуток около метра, где я отдыхал от жары и необоснованных претензий родителей. Мама наивно уповала, что я за лето подтянусь по музыке.

Задней правой дверью «Форд» упирался в моё убежище, и я как-то попробовал повернуть ручку. Дверь легко открылась, и я влез внутрь на заднее сиденье. За спинкой сиденья был багажник, где я нашёл набор инструментов. Это решило и мою судьбу, и судьбу машины: с этого момента она обрела статус наглядного пособия для особоразвитых детей в слаборазвитых странах. Упорно и самозабвенно, день за днём, в течение всех каникул, я откручивал всё, что мог, постигая смысл шедевра американского инженерного гения, а улики топил в выгребной яме. Мне открылись тайны устройства коробки передач, механизма газораспределения, катушки самоиндукции, и многое другое, из чего состоял этот «Форд». С того лета и по сей день я так и живу с ключами в руках.

Через десять лет во дворе появился Гриша, обошёл пару раз кругом скорбные останки, вяло пнул ржавый бампер, и навсегда исчез из моей жизни. Я тогда уже был студентом. Машину же через пару лет порезали автогеном и увезли на свалку «Вторчермета».

…Итак, закончились эти каникулы и начался второй в жизни учебный год. В соответствии с расписанием я появился у учительницы по фортепиано и нахально уселся за инструмент. Через пять минут ей стало всё ясно. Она пригласила директрису, и мне вежливо было объявлено, что меня исключают. Это обстоятельство весьма меня устраивало: занятия музыкой отнимали массу времени и были досадной помехой другим, намного более важным делам. Мама, правда, немного посетовала, но для более обстоятельной реакции она была слишком занята.

После низвержения с музыкального Олимпа прогулки по Пушкинской были заменены рейдами на Алайский базар, где на выданный мамой рубль образца 1947 года можно было купить порцию упоительно вкусного горячего гороха «нухат» и половинку тёплой лепёшки. Нухат посыпался свежим луком и острым красным перцем, и всё это не спеша, со знанием дела, поедалось прямо тут же, на тротуаре, сидя на тощем клеёнчатом портфеле. Акция занимала один, редко — два урока, что не влияло на посещаемость. Успеваемость же никого не интересовала, отмечался только приход в школу утром.

После окончания четырёх классов начальной школы я попал в так называемую школу переростков. Здесь собрали детей, которые из-за Войны пропустили два-три года учёбы, так что я в своём классе был самым младшим. Это обстоятельство давало неоценимые условия в плане накопления жизненного опыта, коим мои старшие друзья охотно и бескорыстно делились. Новая школа была смешанная, девочки в пятом-шестом классах были уже совсем взрослые, стали появляться первые парочки. Всё это было ново и необыкновенно интересно, за успеваемостью почти никто не следил, школа работала по методу «боцман, займите публику». Но… опять звякнула стрелка, в 1954 году раздельных школ не стало, и в седьмой класс я попал в женскую школу, самую элитарную школу в нашем районе.

Это был другой мир. В школе учили французский, педагоги были высшей квалификации, девочки учились здесь вместе с первого класса, а тут мы свалились невесть кто-откуда, и ими это всё рассматривалось как нашествие плебеев и дикарей. Они держались стайкой, всеми силами стремились к автономии, пытались сохранить статус аристократичности, хотели выглядеть чопорно и неприступно, даже с некоторым оттенком снобизма. Но на меня все эти женские фокусы никакого впечатления не произвели — ведь я к тому времени уже три года проучился в смешанной школе и от комплексов раздельного обучения был свободен.

Я зашел в класс и без лишних церемоний и реверансов сел на свободное место рядом с Эвой. Видимо, место пустовало не случайно, Эва была в классе лучшей ученицей и авторитетом номер один, и все на меня разом уставились: кто таков будет? По всей вероятности, место предназначалось для кого-то более достойного, но мне об этом вовремя как-то не сообщили, и вышло так, что уже вот шестьдесят два года мы, без перерыва, сидим рядом на этой тесной старенькой крашенной-перекрашенной парте, и каждый — со своей жизнью и судьбой. Очень всё-таки хотелось бы узнать, чьё же это место я тогда так легко занял…

Времена стали меняться. В промоины под Железной стеной стали просачиваться хилые ручейки «чуждой культуры», и стало возникать хоть и смутное, но устойчивое ощущение убогости идеологии усечённого мышления. Полноценного духовного наполнения эти ручейки дать, ясное дело, не могли, но — голод стал медленно-медленно отступать. Приезжали ансамбли разных стилей из Южной Америки, Франции, Восточной Европы, воспряли и свои, довоенные и новые. Всё это богатство можно было слушать по радио, на пластинках, и кое-что даже в кино. Попадалось, правда не так уж много, настоящего, классического джаза, и из него на нас внезапно накатило цунами свинга.

О, свинг, свинг! Пусть кто-нибудь мне скажет словами, что это такое! Беспомощные попытки теоретиков от музыки, типа «смещение сильной доли», или «специфическое синкопирование» ничего объяснить не могли. Ритмический приём, и только-то? А как тогда быть с рыданиями четвертьтонового интонирования, душевным трепетом диссонирующих, но совершенно логичных мелодий и аккордов, абсолютной синхронности групповой игры десятка духовых на пианиссимо, полифонической импровизации трех инструментов одновременно? Покажите ноты, по которым это можно сыграть! Нет и не может быть таких нот, и нет такой техники. Потому что свинг — это не техника и не музыкальный приём, свинг — это экстаз единомыслия, состояние души, нечто сродни молитве. Свинг пришёл в мир через джаз и отразил дух двадцатого века. Поэтому-то и говорят о джазе, что он — классика нашего времени.

Люди, не дайте себя обокрасть, слушайте и любите джаз!

Тут снова звякнула стрелка, и вот, после семи лет перерыва, я вдруг захотел играть. Подошёл к пианино и ткнул пальцем в клавиатуру. Получилось. Потыкал ещё — получилась фраза, за ней аккорд, потом то и другое вместе… короче, через полгода в школе как-бы нечаянно возникла буйная пятёрка. Пренебрегая всеми канонами, мы играли то, что хотели, когда хотели, кому хотели, и как хотели. Играть мы не умели, выручал свинг. Те из наших, кто учились в музыкальных школах, морщились и закрывали уши, но мы не обращали на них внимания, и лабали себе в своё удовольствие на школьных вечерах и танцульках. Ученический народец был доволен, учителя — тоже; дети не пьют, не дерутся, всем весело, чего ещё надо… Отстают в учёбе? Ничего, к аттестату нагонят. Мы стали модными ребятами. Свинг просочился в школу с черного хода и стал осязаем.

Руководство Страны не понимало джаза и интуитивно его побаивалось. Джаз вносил неподконтрольную струю в идеологическую базу машины тотального подавления модели 1917 года. А значит — надо запретить. Так собака, которая не учила фармакологию, точно знает, какую ей надо съесть траву, если она вдруг отравилась. Стали издавать множество обтекаемых директив, неофициально поощрялись всевозможные псевдонародные потуги, фальшивым смешком хрипели заказные юмористы, но это всё равно не помогало: свинг был сильнее, его время пришло. Он действовал на уровне подсознания и внедрялся в душу минуя мозг.

Восьмой класс был годом приёма в комсомол. Секретарём школьного бюро была Сайёра Рашидова, круглая отличница, образец поведения, и просто хорошая девчонка, вполне наш человек. Впоследствии она стала химиком, защитила все возможные диссертации, создала авторитетный в мировом масштабе Институт химии АН УзССР и стала его директором. А в те времена она была просто Соня Рашидова. Отец её был первым секретарём ЦК КПСС Узбекистана, но держалась она тактично и просто, и это не приносило никакого ущерба авторитету первого лица Республики. Мы жили на одной улице, были неблизко знакомы, и поддерживали отношения на уровне «Привет, Соня!» — «Привет, Боря!»

В один из дней для нашего класса освободили урок, и нас выстроили около комнаты комсомольского бюро. Заходили по одному. Процесс занимал две минуты. Пришла моя очередь, я зашёл. Члены бюро, Соня, директриса. Соня докладывает: учёба — хорошо, поведение — без нареканий, активная общественная работа. Какие будут предложения? И вдруг — директриса:

— Мы его принимать не будем!

Железная Соня меняется в лице. А директриса снова:

— Вчера вечером я послушала их репетицию. Он играет американскую музыку, он играет как американец, он вообще американец!

Бюро онемело. Соня перешла из белого в красное и обратно. Я поблагодарил, извинился и вышел. В перерыве Соня нашла меня, пыталась что-то объяснить, но я предложил ей закрыть вопрос до лучших времён, на чём и порешили.

Честно говоря, меня всё это не сильно затронуло. Было немного обидно, но ведь я играл не для директрисы, я играл для себя и всех нас, детей свингового поколения. Директрис проявила железнобольшевистскую бдительность, чем в очередной раз оправдала свою должность, но не более того. Собака идеологии тотального подавления сожрала свою траву и на этот раз не подохла. Всё равно ты подохнешь, собака. Не сегодня, так завтра. Твоя бдительность безнадёжна, твоё время ушло, а ты, бедняга, и не заметила…

Жизнь покатилась дальше по тем же рельсам и с той же скоростью. Закончилась школа, начался институт. Учился я на механическом факультете Ирригационного института, да иначе и не могло быть, ведь не просто так в своё время Судьба послала мне Гришин «Форд».

Мне снова повезло, в нашей группе оказалось аж четыре музыканта из институтского джаз-оркестра. Мы с удовольствием играли на всех фестивалях и прочих мероприятиях, репетировали до одурения, и Профком обратил на нас внимание. Нам прикупили инструментов и взяли для нас руководителя-профессионала, подлинного знатока джаза. Звали его Коля Соколов, он с группой музыкантов репатриировался из Шанхая, где они играли профессиональный джаз. С ним мы стали быстро продвигаться, но он, к сожалению, вскоре переехал в Минск.

В конце третьего курса меня неожиданно пригласили в комсомольское бюро института. Секретарём был Володя Варывдин. Остроумный, обаятельный, блестящий инженер, он уже заканчивал аспирантуру, но продолжал работу в комсомоле. С ним было приятно и легко, сложные проблемы решались как-то сами собой, и можно было спокойно делать своё дело. Я зашёл в комнату и присел к столу.

— Вызывали?

Володя достал из стола красивый лист бумаги с эмблемами и печатью.

— Поздравляю, — сказал он. — Вы заняли первое место на фестивале, и на твоё имя как руководителя оркестра пришла персональная грамота. Изволь получить. Света, а ну-ка проверь, он взносы уплатил?

Света нашла ведомость нашей группы и стала её подозрительно долго изучать.

— Ну, что ты там застряла?

— Володя, а его в ведомости нету…

— Как?! Почему? В чём дело? Почему тебя нет в ведомости?

— Володя, извини, но так вышло, я, видишь ли, не комсомолец…

И тут Володя показал, что он таки достоин своего кресла, и в области политических интриг вполне может составить конкуренцию самому царю Соломону.

— Света, впиши его в ведомость и возьми у него по десять копеек за последние три месяца. А ты — завтра принеси две фотографии 2х3 и через неделю зайди за билетом. На тебе твою грамоту, желаем тебе дальнейших успехов!

И судьба опять покатила дальше, к своим узлам и разветвлениям.

Свинг пришёл, он полновесно влез в жизнь, и изгнать его уже не было никакой возможности. Помнните? Мы же ещё тогда, в школе, знали, что собака состарилась и сама скоро подохнет. А тогда зачем переживать понапрасну?

Борис Шамшидов
Август 2016. Кармиэль

Май 1948. 1А класс школы №58. Полина Соломоновна Карчева, классный руководитель. Четвёртый от неё направо — Б.Ш.

Импровизированный концерт. Поёт учительница местной школы. (Совхоз им.Кирова, хлопковый сезон 1959).

Фестиваль ТИИИМСХ, 1959. Е.Уманский; В.Федорищев; Б.Шамшидов.

Городской фестиваль, 1960. Слева направо: Г.Журавлёв, О.Горобец, Ю.Букинга, Б.Шамшидов (рук.) И.Федорищев, С.Багинский.