Книга воспоминаний об Александре Файнберге. Часть 19. Вадим МУРАТХАНОВ Искусство Ташкентцы

СЛУЖИТЕЛЬ ДАРА

Впервые я увидел и услышал Александра Файнберга осенью 1991 года в драмтеатре им. Хамзы. Нас, студентов-первокурсников факультета русской филологии, учившихся там же, в соседнем здании на Хадре, привели послушать мастеров слова. Другие выступавшие стерлись из памяти – Файнберг остался. Хриплым и мощным («высоцким», подумалось тогда) голосом он читал стихотворение «Родина»:

Меж знойными квадратами полей
она легла до самого отрога –
гудроновая старая дорога
в тени пирамидальных тополей.

Однажды услышанные, эти стихи стали для меня навсегда одними из любимых в русской поэзии. Может быть, потому, что они могли быть написаны только в Азии. Они говорили не только за автора, но и за всех нас.

Печальный край. Но именно отсюда
я родом был, я родом есть и буду.
Ау, Европа! Я не знаю Вас.

Вдали орла безмолвное круженье.
В зубах травинка. Соль у самых глаз.
И горестно, и счастливо мгновенье.

«Родом был… есть… буду». Сознательная грамматическая неправильность звучала актуально в начале 90-х, да и в последующие годы. Она исключала отречение от взрастившей поэта земли, родины – как ее ни называй, большой или малой.

В сегодняшней России человека часто встречают по фамилии. Александр Аркадьевич нес и хранил в себе другую Россию – родину Пушкина. По его стихам – живым, неподдельным, обнаженным – судили в Узбекистане на рубеже XX и XXI веков о русской поэзии и культуре. Его любили и признавали не только ровесники, но и молодежь: он был настоящим, как и его стихи. К нему тянулись и искали поддержку.

Однажды, когда я заглянул к нему домой по какому-то делу, Файнберг неожиданно достал видеокассету и предложил мне задержаться и посмотреть.

– Но предупреждаю, – предварил он показ, – кино жесткое, удовольствия не получишь.

Документальный фильм молодого ташкентского режиссера рассказывал о судьбе уличной девочки: в начале она юная, здоровая и беззаботная; потом больная, бездомная, мучительно умирающая без надежды на помощь. Фамилию девушки-режиссера я в памяти не удержал, но фильм запомнился навсегда. Он изменил мое восприятие мира, сдвинул что-то в сознании. И то, что я посмотрел его благодаря Файнбергу, не кажется мне случайным.

Помню, как на втором Ташкентском открытом фестивале поэзии, на вечере в Центральном доме офицеров, зал ломился от молодежи, встречавшей и провожавшей Файнберга овацией. До последних дней он оставался одним из немногих поэтов в Узбекистане, способных в одиночку собирать залы. На него шли как на живого классика, видя в нем связующую нить между современной русской поэзией и ее золотым запасом – великой историей.

В девяностых и нулевых годах это был яркий пример, когда официальное признание (в 2004-м он получил звание Народного поэта Узбекистана) и всенародная любовь сходились на одном человеке.

Слава не портила Александра Аркадьевича – он относился к ней спокойно. Во многом потому, что принимал свой дар именно как дар, а не собственность. Как нечто существующее вовне и снисходящее к нему время от времени. Близкие знали, что Файнберг писал не регулярно, а приступами – мог работать несколько бессонных ночей кряду, если «шло». Совсем по Пушкину: «Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется…» Сам Александр Аркадьевич писал об этом так:

Зачем зовут меня твои моря?

Я – сын земных береговых развалин.

Я груб. Я недостоин. Я реален.

За что ж она мне – музыка твоя?

Файнберг верил, что стихи живут где-то и приходят, а не продуцируются поэтом.

Однажды, впервые листая его вышедшую в 1986 году книгу избранного «Невод», я прочел стихотворение «Нарисую день холодный».

С низкой крышей, синеокий –

нарисую, как смогу –

старый домик одинокий

на пустынном берегу.

Интонацией оно до странности напомнило мне собственное, написанное много позже. Совпадал и размер, и отчасти содержание (нарисованный мир с последующим его оживанием). Одна строка («Нарисую как смогу») вообще сошлась слово в слово. Не спал всю ночь, наутро принес стихотворение Файнбергу.

–  Ну что ты, старик, – успокоил он, – это все в воздухе, в воздухе…

При этом Файнберг был убежден, что дар сопутствует человеку лишь до тех пор, пока тот достоин его. Как-то раз в беседе с ним я пересказал совет, полученный от одного старого поэта. Суть его сводилась к тому, что надо, пока молодой, жить на полную катушку и ни в чем себе не отказывать. Тогда, дескать, и вдохновение не заставит себя ждать.

– И много стоящего написал М-в за свою жизнь? – спросил в ответ Файнберг. – Если изменяешь себе, то и дар от тебя отворачивается.

Возможно, это был главный секрет его творческого долголетия.

В последние годы жизни поэту часто нездоровилось. Тем резче был контраст между внешностью и стихами – звонкими, страстными, исполненными силы. Одно из лучших его произведений – поэма «Изабелла», трогательная история влюбленных, гибнущих в концлагере, – написано им за несколько лет до ухода. Вино озарения до последних дней продолжало литься в ветхий сосуд.

Познакомился же я с Файнбергом в 1993 году благодаря моему однокурснику Мише Якубову. Его отец, режиссер кукольного театра, был дружен с поэтом. Через Мишу я в первый раз передал Александру Аркадьевичу свои стихи. Этот обряд посвящения – оценку от Файнберга – проходил тогда едва ли не каждый начинающий ташкентский автор.

Через несколько дней я получил из Мишиных рук отпечатанный на машинке вежливый отзыв. Мэтр писал, что к поэзии, как видно из моих текстов, я отношусь серьезно. Но вырасту ли в поэта, он сказать не берется: «…как звезды встанут».

Спустя год Файнберг дал моим стихам уже более высокую оценку. При его содействии – и с его вступительным словом – состоялась одна из моих первых публикаций (в газете «Правда Востока»).

Не помню, кто надоумил меня после выхода газеты прийти к Александру Аркадьевичу с презентом – бутылкой коньяка. Тогда я впервые оказался в гостях у классика – на кухне со знаменитой плетеной тарелкой на стене. Познакомился с супругой поэта – Инной Глебовной Коваль, первым читателем и хранителем – и самого Файнберга, и, позднее, его наследия. С балкона открывался потрясающий вид на Чимганские горы. Именно так и должен выглядеть мир из окна поэта, подумалось мне тогда. А коньяк мне пришлось унести обратно:

–  Нет, старик, это ты потом, без меня выпьешь…

Некоторые коллеги Александра Аркадьевича сетовали на то, что он слишком щедро и неразборчиво делится рекомендациями, отзывами, легко откликается на просьбы о предисловиях к книгам. Думается, дело в том, что Файнберг понимал всю меру ответственности мэтра. Но видел свою миссию не в том, чтобы ограждать алтарь искусства от недостойных. Скорее, он чувствовал себя в роли врача, руководствуясь заповедью «не навреди». И если находил в авторе хоть крупицу таланта, то не брал на себя смелость отлучать его от литературы.

Вечер памяти Александра Файнберга, который прошел в октябре 2009 года в московском клубе-кафе «Билингва», собрал в основном поклонников поэта, связанных с Ташкентом. Но присутствовали на нем и несколько московских редакторов и поэтов.

Алексей Алехин, главный редактор журнала «Арион», где в последние годы печатался Файнберг, назвал в своем выступлении его творчество живым, крупным поэтическим явлением.

– В той поэзии, которая развивалась на наших глазах в течение последних десятилетий, – сказал он, – присутствует его [Файнберга] краска – и поэтически, и человечески.

Когда уходит из жизни знакомый человек, на его месте всегда остается зиять пустота. И это не трюизм: каждый из живущих незаменим в той или иной мере.

Когда уходит личность масштаба Файнберга – остается брешь в культурной жизни страны. Место поэта занимают, к счастью, его стихи, и все же…

Видя его, идущего по ташкентской улице своей знаменитой развинченной походкой, я иногда ловил себя на мысли, что расставание – рано или поздно – произойдет. Но представить себе Ташкент без Файнберга никогда по-настоящему не получалось.