Книга воспоминаний об Александре Файнберге. Часть 16. Александр ГРИЩЕНКО Искусство Ташкентцы

ЕСЛИ ПОЭТ НЕ СОСТРАДАЕТ,

ТО – КТО ЖЕ ОН?

В конце девяностых в русской культурной среде Ташкента фамилию «Файнберг» произносили с придыханием.

И каждый знал: если нарождается молодой поэт, мальчик или девочка, то хорошо бы показать его творения Файнбергу. Уж не знаю, сколько их ему приносили, со сколькими он возился так же, как со мной (пятидесятидевятилетний, то есть в деды мне, четырнадцатилетнему, годившийся), скольких сил это ему стоило и времени, но пусть их голоса вместе с моим сольются в благодарном мемуарном хоре.

Моя же партия начнётся с того, что о Файнберге я узнал раньше, чем о его стихах, – в виде какого-то торжественного слуха. Потом на любительских литературных посиделках в тёмной и тесной комнатке Русского культурного центра Узбекистана в начале Пушкинской улицы мне стали читать его стихи.

Это был конец 1997-го года…

Только что вышла книга его «Не плачь, дорога». Читала милейшая Альбина Витольдовна Маркевич, которую я уже успел в тот вечер замучить беспомощными своими стихами.

Когда они кончились, тогда она и открыла чёрную книжку с большой фотографией автора на обложке: от этого портрета веяло чем-то античным, античностью же я тогда был более чем увлечён… Это был первый образ, слившийся в моём воображении с Файнбергом.

Отчётливо помню, что Альбина Витольдовна прочитала целиком его «Подкову» – большое стихотворение (или маленькую поэму) об ободранном Пегасе, пришедшем в гости к несчастному лирическому герою.

Первая же личная встреча состоялась через несколько месяцев. Она датирована по его надписи на той самой книжке, которую я, к удивлению своему, обнаружил продающейся в книжных магазинах: лежала ведь, и её можно было даже купить…

В апреле 1998-го, вероятно, 26-го числа, в день рождения «соловья узбекской эстрады» – Батыра Закирова – был вечер памяти певца. Проходил он в актовом зале 50-й школы, где мне нередко случалось декламировать Пушкина и Есенина. И вот, туда пришёл живой Файнберг, чтобы рассказать о Батыре. Конечно, был кто-то ещё, но я уже совсем не помню, кто именно, потому что пришёл именно ради Файнберга, чтобы вручить ему, наконец, листочки со своими стихами. Точнее, чтобы прочитать их ему и, конечно же, поразить до глубины души.

Но не вышло.

– Старик, – прохрипел он мне, – со слуха я твои стихи оценивать не буду. Гениально можно прочитать и полное г-но. Знавал я таких… Только с листа, только с листа!

И взял мои листочки с обещанием прочитать и откликнуться.

Через какое-то время последовал и отклик – в виде машинописного послания на половинке листа, подпись бледной шариковой ручкой:

«Александр,

извините, что затянул с ответом. Начну с того, что мне не понравилось. Это «Аполлон и Дафна». Ну настолько XIX век, что оторопь берет. Я не отношусь к авангардистам, но все же современность, вернее современный язык дает возможность подняться над всеми временами так же, как язык девятнадцатого века позволил подняться над всеми временами Пушкину. Он был Ему современен.

Ведь написали же Вы:

«Я край покинул, где поля

Повсюду пенятся лесами,

Где под родными небесами

Родная стелется земля».

Просто и нормальным современным языком. Правда, не несет нагрузки «повсюду». Это общее слово. Оно еще и мешает. Если «повсюду», то уже и для полей места не останется.

А вот что мне понравилось (к сожалению, никто пока не напечатает), так это «Толкучка». Живо, с отношением своим, и всё видно. Одно смущает – обобщение: «Но нет особого искусства любить, жалеть и сострадать».

Здесь я с Вами не согласен. Если это сказано Вами не для красного словца, что само по себе худо, то еще опаснее, если Вы в этом убеждены. Ежели поэт не любит, не жалеет и не сострадает, то кто же он? Предмет поэзии и есть любовь и сострадание. Гнев Некрасова и Щедрина, горечь Лермонтова, кажущаяся легкость и настоящая веселость Пушкина несут в себе и сострадание, и любовь к людям. Обличение толпы – да! Возвышение человека через обличение толпы – да! А если не любовь и не сострадание, то что? Ненависть? Осторожнее, Александр. У меня есть знакомые, у которых были задатки больших поэтов. Но ненависть и презрение к состраданию отвратили от них Поэзию. Это очень серьезно.

Я бы не говорил Вам этого, если бы не увидел в Вас поэтических способностей. На мой взгляд, они Вам даны. Всё остальное зависит от того, как сложится Ваша жизнь. И читайте, пожалуйста, хороших современных поэтов: Самойлова, Евтушенко, раннего Вознесенского, Слуцкого, Чичибабина, Юнну Мориц. Они Вам многое откроют.

Успехов Вам.

А. Файнберг».

Несмотря на некоторую суровость, этот отзыв окрылил меня. Новые стихи (которые становились несколько лучше) я снова и снова нёс Файнбергу, и он выбирал время, чтобы разобрать их со мной – теперь уже лично, с комментариями на полях. При этом Александр Аркадьевич держал меня на определённом расстоянии: никогда не звал домой, встречались мы с ним только во дворах квартала Ц-1 рядом с его домом или за столиком близлежащего кафе (просто за пустым столом, без намёка даже на чаепитие).

Доставалось мне от него порядком, и хотя многие стихи и целые поэмы были им нещадно выбракованы, он умудрялся находить среди них те, что казались ему пригодными для печати. Так, к концу того же 1998-го года он отнёс некоторые из них в редакцию газеты «Ташкентская правда» – и по его рекомендации их, конечно, приняли.

Всего два стихотворения – но в настоящей взрослой газете!

С фотографией, на которую специально пришлось сниматься в Доме быта Узбекистана!

И вот, 13-го января 1999-го года вышла долгожданная подборка с предисловием Файнберга:

«Несмотря на молодость, Александр Грищенко, по моему глубокому убеждению, уже смело входит в поэзию. Стихи его лишены таких, прощаемых зачастую молодым, недостатков, как подражательность или неоправданная самонадеянность. Он ищет. И часто находит. Находит нужные для стихов слова, чтобы выразить то, что волнует его живое сердце.

Сообщить публично пятнадцатилетнему юнцу, что он-де «…уже смело входит в поэзию», значило рисковать раздуть его и без того немалую манию величия, но Файнберг – рискнул. Он знал, где можно похвалить (и даже перехвалить!), а где и припугнуть. Именно припугнуть. Это случилось, когда я принёс ему стихотворение (дурное) «Правит миром только страх».

Не знаю, насколько он в тот момент был серьёзен, но говорил очень убедительно. Я не на шутку испугался и никому, кроме ближайших друзей, не показывал этого стихотворения. И правильно делал, потому что оно было действительно очень дурным.

В рукописном дневнике, который я вёл в 1998–1999 гг., то здесь то там разбросаны упоминания о Файнберге – просто упоминания, фиксации телефонных разговоров, рассказы о встречах.

Но самое главное – в них по свежим следам (обычно в тот же день, иногда с опозданием в несколько дней) запечатлены его слова, словечки, иногда почти целые монологи. В моей передаче, конечно. Но сейчас, по прошествии пятнадцати лет, эти фрагменты юношеского дневника кажутся мне документом не только собственной жизни, но – и его:

1/X–1998 г., четверг.

Охрип, болит горло. Весь день больной какой-то. Полощу горло всем, что найду, ем лимоны. Хрипатый стал, как Файнберг.

6/X–1998 г., вторник.

Витольдовна купила 2 сборника Файнберга, идёт по Пушкинской – он ей навстречу, дал автограф для Филиппа* . Будет рад.

5/XI–1998 г., четверг.

Позавчера звонил Файнбергу. Он был навеселе** , обещал, что стихи мои напечатают обязательно. «О’кей? – говорит. – Обязательно! Всё!.. Я тебя люблю. О’кей?» и т. д.

14/XI–1998 г., суббота.

Звонил Файнбергу; он дал телефон редакции «БВВ» – Чебаковой Галины Александровны. Когда будут печатать мои стихи, она мне позвонит. Приглашала в «Класс»***.

20/XI–1998 г., пятница.

Вчера, вспомнил, звонил Файнбергу. Он сейчас в «страшном закруте» (его любимое слово); созвонимся дней через пять.

30/XI–1998 г., понедельник.

К 6-ти часам с мамой и Филиппом поехали к Витольдовне <…> Филипп показал портрет Файнберга с музой-бутылкой. Все сразу узнали.

21/XII–1998 г., вторник.

Сегодня в 3 часа встретился с Файнбергом возле редакции (около биржи). Там строгий пропускной режим. Прошли через какой-то чёрный вход: везде у него знакомые. Пошли в редакцию «Ташкентской правды». Там знакомый его – Михаил Абрамович Гуральский. Через него должны были пройти мои стихи.

А.А. читал, что я принёс: «Человека…», «Небо», «Брожу я по тёмному городу…», «Лебединую песню». Про «Человека…» сказал, что сумбурно, многословно, не устраивают его стихи с художественной точки зрения. «Надо было написать так, будто ты сам в этом кабинете Уховёртова, в камере».

– В театре режиссёр изобразит все жесты: как Уховёртов чешется, когда узнает… А у тебя этого нет. Как бы тебе сказать?.. Вот! вспомнил: ты написал умозрительно; не от сердца шло, а из головы. Не знаю… Но я так думаю. Я не Бог Саваоф.

Взял Файнберг для печати «Дом на Арбате», «Лебединую песню» и «Разговор с сердцем». Кое-что подправили.

«Небо» для него – подражание Маяковскому. Хотя он тоже сам начинал с подражания Вознесенскому. По-моему, в «Небе» достаточно моих собственных образов.

Когда читал «Лебединую песню», сказал: «Ну ты и рифмуешь!».

«Дом на Арбате» он отпечатал на машинке (у меня была рукопись). Он ещё и профессиональный машинист.

Зашли с ним к главному редактору. Файнберг сразу подсунул ему «Дом на Арбате». Тот: «А! Пушкинская тема. Хорошо! Эта тема сейчас важна». Но ему не понравилось, что стихов шибко много. Сначала отнекивался, не хотел печатать всё, но Файнберг его уговорил: «Да здесь 80-ти строк нет!» Ничего. Редактор поставил свои подписи на стихах и на вступительной заметке А.А. (он напечатал её здесь же). Я ещё должен принести свою фотографию, позвонить Гуральскому, чтобы получить пропуск.

Самое главное: А.А.Ф. сказал мне: «У тебя сейчас ломка, как бывает ломка голоса, так и у тебя в поэзии».

31/XII–1998 г., четверг.

Итак, сегодня последний день уходящего 1998 года. Надо бы подводить итоги <…> В апреле познакомился с Файнбергом на вечере Батыра Закирова в 50-й школе. Потом дал ему стихи. Среди написанных в 98-м из них – «Тезиковка». Это какой-то шаг. Это продвижение вперёд. С Файнбергом встречался в начале лета в кафе напротив Консерватории и разбирал его рецензию на мои стихи. Летом написал «Монолог Беженца», «Разговор с сердцем», «Правит миром только страх». В конце лета ещё раз встречался с ним.

7/I–1999 г., четверг.

Звонил в «Ташкентскую правду». Гуральский обещал, что стихи будут напечатаны в ближайших номерах. Их одобрил какой-то Николай Лукич Соловьёв. Я спрашиваю:

– А кто это?

– Ты не знаешь Соловьёва???

– Нет…

– А Файнберга знаешь?

– Знаю…

– Вот и спроси у него.

<…> Звоню Файнбергу. Он вообще не знает, кто такой Соловьёв!

8/II–1999 г., понедельник.

Завтра пушкинский концерт в Консерватории (в 6 часов). Читаю. Звонил Файнбергу, приглашал туда. Он постарается прийти* . Сказал ему, что пишу поэму – «О!» – Сказал, что напечатали в «Классе» раньше, чем в «Правде». – «Только смотри носик не задирай, а то убью». – «Это мне не грозит». Честно, сам я этого боюсь.

В те дни я, каюсь, в некотором роде используя своё знакомство с Александром Аркадьевичем, старался привлечь внимание девочки Оли – участницы «слёта» юных поэтов Ташкента:

20/II–1999 г., суббота.

Она, как узнала, что я знаком с Файнбергом, очень удивилась и обрадовалась. Оказывается, любит его поэзию <…> Разгадать это существо? Познакомиться с её поэзией? Ну нет, её стихи, скорее, для меня на втором месте. На первом – она сама. Но всё же придётся подать её Файнберга на блюдечке с голубой каёмочкой, иначе она, того и гляди, сцапает тебя.

6/IV-1999 г., вторник.

– Ты хотела прочесть отзыв Файнберга о моих стихах? Вот он, я его принёс.

Её привлекло замечание о слове «повсюду». Я спросил:

– Прав ли бы Файнберг о презрении и ненависти? Люблю ли я людей?

13/IV–1999 г., вторник.

Носил Файнбергу и стихи Оли. Прочёл он и сказал: «Девочка со способностями». Так и передал.

30/III–1999 г., вторник.

Закончил поэму «Вчера, сегодня, завтра». Завтра несу её Файнбергу.

13/IV–1999 г., вторник.

Встречался с Файнбергом. Говорили о поэме… Тяжело вспоминать все подробности разговора. Интересно, чувствовал ли он, насколько для меня этот разговор был важен? Главное – не хватает сострадания… Так и знал! Что бы там не лепетала Оля, я лишь обличаю, не сострадаю. Не хватает живого участия. Он не расчувствовался, когда читал её. Надо работать, работать… Но когда? Он говорит, через 2 года! Какой это срок! Уже XXI век наступит. Нет, работать надо сейчас, но смутно на душе, неприятно вновь погружаться в мирок Кати [главной героини поэмы]. «Поэт берёт на себя всю вину человечества. Он во всём прежде всего виноват», – так говорит Файнберг. Да, это так. Я обязан измениться. Я пытаюсь измениться. Я уже меняюсь.

14/IV–1999 г., среда.

Только что звонил Файнбергу. Спросил: «Стоит ли оставлять поэму в живых, не уничтожать?» Он ответил: «Я же тебе говорил, оставь её. Сейчас не время. А то измучаешь себя и поэму. Повзрослей. Не расстраивайся». Видно, ему было смешно… Но что значит «повзрослей»? Обычно жалеют о том, что взрослеют, о детской непосредственности. Неужели так надо взрослеть? И как скоро это случится? Через год? Какой огромный срок! Не повзрослею, а совсем состарюсь.

Нужно ли говорить, что ни через год, ни через два, ни через десять я к этой дурацкой поэме не вернулся?

2-го ноября того же 1999-го года Файнбергу исполнялось шестьдесят.

За несколько месяцев до этого, 25-го августа, президент Каримов подписал указ о присвоении ему почётного звания «Заслуженный работник Республики Узбекистан» с формулировкой:

«За многолетний плодотворный труд, достойный вклад в развитие литературы, искусства, культуры, а также за активное участие в общественной работе».

Всеобщее чествование поэта – а точнее, его поэтический вечер (единственный, на котором мне удалось побывать!) – состоялось 22-го октября в Музыкальной школе им. В.Успенского. Был полный зал. В чёрной джинсовой куртке поверх ярко-жёлтой водолазки, Файнберг читал мощно, когда же почти пропел своё знаменитое «Встречай, Отчизна, сыновей!», слезу вышибло почти у всех, в том числе и у меня, хотя уж это-то и немудрено. Я и до сих пор сентиментален до одури. Но стихи Файнберга в том не виноваты, пусть он и твердил: «Я виноват… я виноват… я виноват…»

Тот вечер был единственным его триумфом, который я видел своими глазами. Кроме стихов – шутки, «пластинки», ответы на вопросы зала, конечно. В основном просили прочитать то и это, он в основном соглашался, отказался лишь прочитать поэму про плов – я её тогда ещё не знал, она, кажется, ещё не была опубликована. Зато прозвучала «Подкова». По моей просьбе. А я вручил ему свои стихи, который так и назывались «Александру Файнбергу».

Позже, когда он, по моей просьбе, вычитывал черновой вариант единственной моей самиздатской книжки стихов «Первая капля» и согласился написать к ней кратенькое предисловие, попросил это посвящение снять. Сами стихи там остались. Дурные, всё про того же Пегаса.

Тогда же, раздавая учителям и друзьям эту книжечку, я впервые очутился у него дома. Правда самого Файнберга не застал, зато меня встретила его жена – Инна Глебовна, с которой я до этого общался только по телефону. Теперь она тепло приняла меня в их квартире, показала кабинет Александра Аркадьевича, отметив, что всю мебель в нём он сделал своими руками, показала его пишущие машинки: на одной из них он печатал только стихи. Не осквернял прозой, выходит…

Осенью 2000-го года, уже студентом Московского педагогического государственного университета, с «Первой каплей» я угодил в лапы одному литератору-любителю, который в пух и прах раскритиковал вошедшие туда стихи, причём заставлял меня за ним конспектировать, что меня окончательно добило. После этого я написал слезливое письмо Файнбергу – и получил такой ответ:

«Дорогой Саня,

если ты думаешь, что твоё письмо меня удивило, ты заблуждаешься. Я тебя предупреждал, что Москва – это Москва, и она сразу взяла тебя, как быка за рога. Не отчаивайся, а радуйся этому. Требовательность твоего оппонента – это твой первый нокаут. Знаешь, как принимают мальчика на ринге, если он впервые пришел с мечтой стать боксёром? Его сначала нещадно бьют. Если он придёт во второй раз – его снова бьют. Если в третий – бьют опять. И вот если после всего этого он снова придёт на ринг, его принимают в секцию и начинается учёба.

Я к тебе был благосклонен. Это мой стиль. Твой оппонент – жесток. Это его стиль. Но ведь он же, как я понял, не сказал тебе: «Брось писать стихи, тебе этого не дано». Если он так сказал, то я с ним не согласен. Другое дело (и я говорил тебе об этом), что тебе ещё надо пожить, потереться о каменные и острые углы просто жизни, а не литературы. При этом не помышляя о своём величии. Путь в поэзии как восхождение к вершине. Крупными шагами пойдёшь – сходу выдохнешься. Медленно, но прочно и верно надо идти наверх. Не паникуй при первой же неудаче. Да и при последующих тоже. С некоторыми положениями твоего оппонента я не согласен, но то, что ты попал в его ежовые рукавицы, меня радует. Куда хуже было бы, если б тебя сходу вознесли до небес. Ой, как больно ты бы потом разбился, рухнув с них!

И потом, что за бабий вой – «Я убит! Я убит!» Убитые мальчики лежат безвестными в горах Афгана и в Чечне. А мы живы и обязаны жить. Ну получил ты в лоб. Это заживёт. А что касается стихов – попробуй не писать их. Коль дано (а я в это верю), они сами снова придут к тебе. Но уже в ином качестве. Главное – не думай о славе. И запомни – поэтам, прозаикам, художникам и композиторам слава при жизни не дана. Известность – возможна. А слава – эта дама посмертная. Для артистов она нужна при жизни. Но не для поэтов.

Утри синяки и не хнычь, а благодари своего оппонента. Проходи через это мужественно. Внимай. Переваривай. Всходы будут. Я в тебя верю.

А. Файнберг».

В августе 2001-го Александр Аркадьевич с Инной Глебовной оказались в Москве, точнее – у родственников в подмосковном Одинцове, где его свалило двустороннее воспаление лёгких. В то же лето в Москве вышла его книга стихов «Прииск» (в выходных данных стоит 2000-й год), тираж которой мы с Филиппом под присмотром Инны Глебовны вывозили из издательства – откуда-то с улицы Усиевича – а потом раздаривали московским литературным знакомым.

В Одинцове я посещал его несколько раз, однажды привёз болящему перепелиные яйца – как он над этим смеялся! Но болящему – положено. Рассказывал он о своём недавнем визите на Землю Обетованную – и как встречали его там бывшие ташкентцы, и как Дина Рубина возмужала под пулями.

Тогда же он написал стихотворение «Изабелла» (опубликованное в 8-м номере «Иерусалимского журнала»), которое я выпросил даже написать мне от руки – целиком. Он поёрничал, но к следующей встрече – написал.

В одну из этих встреч я возил к нему в Одинцово Филиппа, чтобы тот сфотографировал нас на старенький «Зенит-Е», хотя сам я придумал совсем чудной способ съёмки: загнал Файнберга в тёмную ванную, настроил фотоаппарат на ручную выдержку, рядом с собой посадил Филиппа со вспышкой – и, нажав на пуск, попросил того вспыхнуть. Получился кадр, на котором видна была каждая морщинка. Любительский, конечно, но потом он висел у меня над рабочим столом в родительском доме в подмосковном Подольске.

В январе 2002-го я окончил рецензию на «Прииск», пытался отдать её в журнал «Литературная учёба», который тогда назывался «литературно-философским» и где уже печатали мои стихи.

Рецензию не приняли. Один из редакторов, хмыкнув, объяснил это так: «Ещё надо доказать, что Файнберг – величина в русской литературе», – будто портфель их в тех годы просто ломился от рецензий. Оно понятно, журнал тогда имел, как бы это помягче назвать, «патриотический» уклон, так что к нему оказались вполне применимы строчки самого Файнберга: «…с фамилией такой, как у меня, сюда не пустят русского поэта». Правда, в них речь шла о психушке, но для журнала тоже сгодится.

Вообще, в Москве литературной я столкнулся и с равнодушием, и с резкой неприязнью к Файнбергу, что меня, конечно, задевало лично, особенно если их выказывали бывшие ташкентцы. Один из них так и говорил: «Ну, Файнберг и Файнберг. Это для тебя с Вадимом он учитель, а для меня – никто».

Вадим Муратханов, чьи первые шаги в поэзии поддержал Александр Аркадьевич, тоже оказался бывшим ташкентцем, но до Москвы тогда ещё не добрался. А после 14-го ноября 2002-го года, после того, как в Москве, в «Классиках XXI века», прошла презентация третьего выпуска альманаха «Малый шелковый путь», где прочли и несколько стихотворений Файнберга, в обзоре литературной жизни в Интернете я наткнулся на убийственную формулировку: оказывается, Файнберг – «…тривиальный традиционалист советской выучки» – в каждом слове по оплеухе.

Я её от обиды крепко-накрепко запомнил. И вот, проверил сейчас в поисковике – да, висит до сих пор на сайте некогда супероригинальной авангардной литтусовки.

В ноябре 2004-го я в первый и последний раз после отъезда в Москву посетил Ташкент, прихватив с собою московского друга – Антона Бутузова, для которого там всё было в диковинку, особенно наша поездка в Самарканд и Бухару.

Так вот, только в ноябре 2004-го я по-настоящему побывал у него в гостях. Первый и последний раз. Его день рождения уже миновал, и недавно ему присвоили звание Народного поэта Республики Узбекистан.

Оказалось, что мы с Антоном привезли ему из Москвы его любимую марку водки.

– «Гжелочка»… – нежно схватил он бутылку и даже приобнял её.

Но самое главное, я вручил ему в качестве юбилейного – к 65-летию! – подарка статуэтку Пегаса, вырезанную моим дедом Филиппом Ивановичем чуть ли не из простой половой доски. Она, на мой взгляд, хорошо подошла бы к самодельному кабинету Файнберга, к кабинету поэта, который так же, как и мой дед, не дожил совсем ничего до своего 70-летия.

Но тогда я этого, конечно, не знал.

Больше я никогда его не видел. Только переговаривались иногда по телефону, в основном на дни рождения, да время от времени передавали друг другу с оказией новые свои сочинения: он – стихи, я – уже прозу. А потом жизнь моя закрутилась: я женился, защитил кандидатскую, родился сын – и в том самый год Александра Аркадьевича не стало.

Днём 14-го ноября 2009-го года мне позвонил Вадим Муратханов и сообщил это печальное известие.

Ташкент осиротел.

А 2-го ноября, в понедельник, в знаменитом московском литературном клубе «Билингва», сейчас закрытом, прошёл вечер памяти Александра Файнберга, аккурат в тот самый день его 70-летия.

Выступали Вадим Муратханов, Александр Колмогоров, Юрий Подпоренко – уже давно не ташкентцы.

Что-то говорил и я, попытавшись даже, опираясь на свою старую рецензию, рассказать о жизнелюбии Файнберга – о том, как он поистине по-ренессансному воспевал кухню и пиры, но слёзы застили мне глаза, и я постоянно сбивался…