Книга воспоминаний об Александре Файнберге. Часть 13. Владимир ВАСИЛЬЕВ Искусство Ташкентцы

Я НЕ ШАГНУЛ ТОГДА ИЗ ЗАЛА…

                                      Встаньте, родные, подальше.

                                      Слово надгробное – дым.

                                      Дайте уйти мне без фальши,

                                      Дайте остаться живым.

1965 год? Или 1966? Ташкент, Дом знаний. Полный зал – стоят даже в проходах. Он стремительно появляется в правом: люди расступаются, он взбегает на сцену.

За ним, кажется, еще несколько поэтов или друзей, но это вспоминается неуверенно.

Кожаная куртка, джинсы, рубашка-ковбойка с расстегнутым воротником…

– Файнберг… Файнберг… Файнберг… – шелестит по залу.

Для меня, десяти- или одиннадцатиклассника, школьного поэта, в тот момент это имя ничего не значило. Блок, Брюсов, Андрей Белый, Маяковский… Из современников – неразрывная в восприятии любителей поэзии троица: Вознесенский, Рождественский, Евтушенко. Из старшего советского Олимпа – Константин Симонов.

И вдруг Файнберг с ходу начинает читать стихи – без представлений и объявлений, энергично и доверительно, будто спешит рассказать о сокровенном ближайшему другу.

Одно, другое, третье…

И я чувствую, что это тоже моя поэзия, – молодая, как автор, но уже настоящая.

Когда он смолкает, из зала начинают звучать шумные просьбы, в основном от девушек: «Дважды два»… «Велотреки», что-то еще…

Эти названия для меня тогда ничего не говорили. Чуть позже я нашел в библиотеке его первый сборник – «Велотреки», где прочитал и поэму «Дважды два» про первую школьную любовь, и одноименное стихотворение «Велотреки».

Расслышав просьбы читателей, он слегка морщился, – как мне казалось, оттого, что его вынуждают возвращаться туда, откуда он уже ушел: у него уже другая жизнь, другие чувства, а значит, – и стихи, но…

Поэму, кажется, он читать не стал, а «Велотреки» прозвучали:

За нашим стадионом

велотреки.

И в ноябре, особенно ночами,

они плывут

туманные, как реки,

которым ни конца

и ни начала.

И финал:

И вот опять вихрастая

и странная,

она идет,

как маленький рассвет.

Она идет

из долгого тумана,

толкая впереди

велосипед.

И вслед за ней

широкие, как реки,

холодными

дождливыми ночами

все дальше

уплывают велотреки,

которым ни конца

и ни начала…

Возможно, только мне, свихнутому на Блоке, показалось, что вижу я дочку или внучку блоковской Незнакомки, которая

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна…

Однако у каждого времени своя Незнакомка, и только настоящему поэту дано ее увидеть.

Я, конечно, не помню программы всего выступления – осталось только общее впечатление, что настоящие поэты есть не только в Москве, что наш, ташкентский Александр Файнберг тоже на уровне лучшей русской поэзии. И сейчас трудно избавиться от тогдашнего ощущения, будто он прилетел к нам из той самой столицы поэтов, где послушать их собираются стадионы и площади.

Он собрал полный зал.

Еще я тогда понял, что поэт должен выступать с чтением стихов: живое общение с поэтом совсем иное явление, чем уединенное чтение тех же строк.

Отныне я всегда, когда предоставлялась возможность, читал свои стихи аудитории, независимо от того, скольких человек она вместила. Один человек – тоже аудитория.

И еще – я ощутил высоту той «планки» поэзии, к которой хотелось стремиться. А первый шаг к достижению этой высоты – абсолютная искренность души, как позже написал об этом и сам Александр Аркадьевич (я, кстати, никогда не называл его даже про себя, мысленно, иначе, чем Александр Аркадьевич):

Прощай, заветная строка.

Без чувства не возникнет чуда.

Все, что угодно – получувства,

но только не предмет стиха.

Искренность необходима, иначе «не возникнет чуда».

Следующая встреча произошла через одиннадцать или двенадцать лет – в сентябре предположительно 1977 года.

Как и в первый раз – для меня неожиданно. Тогда я тоже шел не «на Файнберга», а на вечер поэзии, не имея понятия, кто эту поэзию представлять будет.

Заведующий отделом журнала «Звезда Востока» Виталий Качаев накануне сказал, что надо прийти такого-то числа в Союз писателей* . Мол, начинает работу семинар молодых писателей при СП Узбекистана, и мне самое там место. Качаев готовил тогда для «Звезды Востока» подборку моих стихов, которая, правда, так и не вышла.

И легкие крылья надежды на новое творческое общение вознесли меня на крыльцо здания Союза писателей. А на крыльце стояли: Александр Файнберг (которого я сразу узнал, хотя и видел много лет назад, к тому один лишь раз; это портреты в его сборниках не давали забыть), Виталий Качаев и Вадим Новопрудский – тоже замечательный ташкентский поэт:

Ах, молодость!

Какая благодать:

Как просто жить,

Как сложно рифмовать!

А мастерство –

Так это ж только знать:

Как сложно жить,

Как просто рифмовать.

Если не ошибаюсь, Качаев представил меня.

–  О, старик! – радостно улыбается Александр Аркадьевич. – Это было сильно! Мы все единогласно рекомендовали твои стихи в первый номер «Молодости». Здорово!

Вадим Давыдович чуть иронично улыбался.

Мне было приятно, но я не понимал, – как мои стихи попали к Файнбергу?

Виталий Качаев объяснил:

– Я передал твою подборку в альманах. Если не возражаешь…

Еще бы – я возражал! Да еще после такой реакции!

– Мы тебя включили в состав бюро семинара молодых, – добавил Александр Аркадьевич.

Я только улыбнулся и что-то пробормотал, – всегда себя глупо чувствую, когда меня хвалят, не знаю, как реагировать. Критика, напротив, мобилизует.

Как показала дальнейшая жизнь, эта высокая оценка моих первых опубликованных строк дала мне уверенность в себе, в своем праве на творчество. Меня со школьных времен называли поэтом, я сам себя в глубине души таковым считал, но только после слов Файнберга почувствовал себя не самозванцем, а призванным к служению. Я уверен, не предполагаю, а знаю, что подобное ощущение он подарил многим ташкентским молодым поэтам. Насчет себя я считал сказанное в большой степени авансом и всю жизнь стремился оправдать, но, неплохо зная творчество коллег по семинару, которых он поддержал, я видел, что его слова искренни и объективны – он чувствовал поэзию и ее носителей. И многие «семинаристы» его доверие оправдали.

А дальше пошла работа семинара – интереснейшее время творческого общения, литературной учебы – не всем же учиться в институте Горького. И сам Александр Аркадьевич, насколько мне известно, никогда не был его студентом. Но семинар при Файнберге вполне успешно выполнял функции филиала этого института.

Как наставник Александр Аркадьевич воспитывал в нас, прежде всего, внутреннего критика, настраивал внутренний камертон – критики могут говорить все, что им заблагорассудится, но поэт единственный судья себе.

И воспитал…

И настроил…

Настолько, что гораздо позже, я вопреки его «запрету»:

Венок сонетов сочиняешь ты.

Вот горе-то – усердье понапрасну.

Венки, дружок, не могут быть прекрасны…

написал не просто венок сонетов (хотя венок сонетов «Полет стрелы» тоже написал), а венок венков, ибо:

Но слышу сердцем голос небосвода –

кто и в капкане вольно сможет петь,

тот и достоин истинной свободы.

Это он написал, а не я…

Я посмел возразить:

Венок, мой друг, свободен и прекрасен,

Когда, страдая, в нем живет поэт,

В Поэзии смешон любой запрет,

Самозапрет в Поэзии опасен…

…

В венке венков, как в праведном бою,

Познал я красоту преодоленья

И потому пою, как я пою.

Александр Аркадьевич, тогда, в 1987 году, глава секции поэзии СП Узбекистана, на обсуждении короны сонетов «Мир» выдал мне, как говорится, по первое число, но я благодарен ему за характер, который он воспитал во мне (твои координаты, они всегда твои). Характер поэта, который помог мне пойти, нет, не против, но поперек и философски отнестись к критике.

Время рассудит, если это будет время читателя.

А жизнь продолжалась. Однажды Александр Аркадьевич вел вечер поэзии, в котором участвовал и я вместе с Людмилой Бакировой, Шамшадом Абдуллаевым, Софией Файзиевой. Для каждого он нашел доброе слово, представляя нас аудитории. Но время уже было другое, и мы все вместе не собрали полного зала. Поэзия все очевидней уходила из социума, то бишь – мира внешнего, в мир внутренний. Возможно, именно это он и имел в виду в своих строках:

Там, далеко внизу, пустой дорогой

шла лошадь меж кирпичными домами.

И вековые черные деревья

пред лошадью безмолвно расступались.

Измученная, тощая, хромая,

она уже взошла на перекресток,

она уже туманом становилась,

когда я в сером пасмурном рассвете

увидел четко над ее спиною

два белых, в небо вскинутых крыла.

Но в нашей общей поэтической «Внутренней Монголии» мы содержим своих Пегасов в любви и холе и по-прежнему всегда слышим друг друга. И если вдруг, что случается часто и переживается тяжело, не пишется, – я слышу его голос:

Молчи, пока господь меняет струны

меж звездами и травами земли…

И я молчу с благодарной улыбкой. В конце концов, у меня всегда для спасения от немоты есть проза, как у Александра Аркадьевича были сценарии, переводы и, наверное, что-то еще, мне неведомое. Тут самое главное понимать, что происходит, и ощущать, как господь меняет струны.

Целую жизнь прожили мы рядом на одной планете, в одной стране, в одном городе, но друзьями в обыденном смысле не стали. Наверное, по моей вине: я так и не смог внутренне шагнуть из зала, где слушал его, на сцену. Хотя нет, на сцену шагнул, ибо сцена – наша литература, а вот за кулисы… кулисы для самых близких. Я никогда себя таковым не ощущал.

Александр Аркадьевич всегда был для меня поэтом. Я глубоко убежден, что истинная сущность человека проявляется в его творчестве, и мне было необходимо напрямую общаться с этой сущностью.

Я и общался.

До чего же прав Платон! Наш внутренний мир – глубокая пещера, на стенах которой мелькают тени и редкие солнечные зайчики мира истинного, который мы воспринимаем только в виде этих теней и «зайчиков». Поэтому все, что я помню об Александре Аркадьевиче Файнберге, есть лишь мои чувства, рожденные им. Потому и звучит нескромное «я» в этих воспоминаниях.

Я по-прежнему ловлю в своей «пещере» светлые лучики его души, слышу добрую музыку его строк. И это будет длиться, пока не обрушатся стены пещеры и не погаснет свет.