Книга воспоминаний об Александре Файнберге. Часть 12. Елена ПАГИЕВА Искусство Ташкентцы

ЛИСТОПАД
Жёлтый гном – осенний царь –
Нёс под мышкою букварь.
Видно, не было у гнома
Высочайшего диплома

И остановилось время, а затем стрелки на циферблате незримых часов дрогнули и стали раскручиваться в обратную сторону: время потекло вспять. Начался обратный отсчёт… И педантичный календарь в недоумении фиксирует не нынешний, а тот, далёкий год, когда я – студентка первого курса института – гном  без высочайшего диплома – листала страницы чудом обретённого мною первого сборника стихов Александра Файнберга «Велотреки». Сборника, вышедшего в Ташкенте в издательстве «Ёш гвардия», как мне сказали, на общественных началах, и сразу ставшего редкостью.

И шуршали под моими ногами осенние листья, сопутствуя шелесту страниц, и пробивался сквозь заросли казённой поэзии «свет осенних полян».

Это было время, когда имя Александра Файнберга  по молодости лет упоминалось ещё без отчества, но уже витало в поэтическом пространстве Ташкента. Его имя ещё звучало в поэтическом объединении «Сигнал», перекликаясь со стихами авторов разного калибра. И плыли за стадионом велотреки, туманные как реки… Плыли  велотреки, проплывая сквозь время…

Подступала пора авторских вечеров и полнокровных поэтических сборников.

Я жгу черновики, где крест и камень
столетья остаются невредимы.
И строки в пепел превращают пламя.
А пламя в небо улетает дымом.

И ветер, уносящий дым, меняющий местопребывание, заполнял пустоту – опустошённость души, роняя буквы, слова, строки на клавиатуру беспамятности, заставляя ее музыкою стихов возвращать память. И вверяясь музыке этих стихов, можно было подниматься по ступеням туда, где нет времени; где приходит узнавание себя и тех, кто тебе близок и дорог; узнавание места, которое не пусто, несмотря на то, что – по сути – все-таки уже не существует…

Город милый. Голубая бездна.
Первая улыбка и слеза.
Над провалом чёрного подъезда
светится зелёная лоза.

В летнем небе над железной крышей
Генкин свист гоняет голубей.
Я не знаю, где еще увижу
переулок ближе и родней.

Что еще однажды и навеки?
Только звезды. Звезды и луна.
Дом снесли. Но светятся меж веток
вечерами два родных окна.

Светятся безропотно, устало.
Ждут меня, не гаснут на весу.
Где б меня по свету ни мотало
умирать сюда я приползу.

От строки к строке, от строфы к строфе, от стиха к стиху поэзия Александра Аркадьевича Файнберга ширилась, приобретая всё новые формы, облекаясь во всё новые подробности, становясь частью души читающего.

Частью души читателя стали ведущие к известным или неведомым городам дороги, несущие на себе шаги незримых пешеходов; отшумевшие когда-то базары; музыканты, расслышавшие и понявшие пение птиц; реки и речушки – пришедшие ниоткуда и текущие в никуда.

Любовь, я уплываю, уплываю.
Дымится костерок на берегу.
Тебя не я, а звёзды целовали.
Я оставаться больше не могу.

Осталась память о творческих вечерах Файнберга, о его выступлениях вместе с другими авторами и музыкантами, исполнявшими песни и романсы на его стихи.

Лет семь назад по окончании одного из таких вечеров я набралась смелости, граничащей с наглостью и, передав Александру Аркадьевичу довольно пёструю подборку своих стихов, попросила его, если у него будет время и настроение, прочитать их и, при удобном случае, высказать своё мнение. Через неделю в половине десятого вечера у меня дома раздался телефонный звонок, и глуховатый голос Александра Аркадьевича, извинившись за то, что беспокоит меня в такое позднее время – (это в половине десятого! – детское время!) – стал подробно разбирать каждый из переданных ему мной стихов. Мало того: он представил некоторые  из них для публикации в газеты и журналы.

У меня уже был невесёлый опыт общения с мэтрами от литературы и редакторами толстых и тонких журналов. Поэтому от такой степени понимания и такта со стороны – кого! – Файнберга! – я вначале слегка ошалела и только через минуту смогла сосредоточиться на разговоре.

Говорил в основном, конечно, Александр Аркадьевич, но проговорили мы минут сорок. Я не отношусь к числу людей, избалованных частым общением с Александром Аркадьевичем, но каждая встреча с ним и беседы не только на литературные темы несли в своей основе столько тепла и уважения к человеческой личности, что тут было чему поучиться.

Спешу ли на счастливое свиданье,
с друзьями ли пою навеселе –
чужая боль меня не покидает,
чужое горе мыкаю в себе.

И одновременно с этой мощью интеллекта и самоотдачи соседствовала какая-то почти детская незащищённость, отражающаяся порой в его взгляде; незащищённость, ввергнутая в шум окружающего мира, требующего не только ума и бесстрашия, но и какого-то простого бытового апломба и напора. В нарушение этого равновесия, как в изломы времени и проникает Космос, преображённый поэзией Александра Файнберга в осязаемую реальность.

Прёт жасмин по загородным дачам.
Треплет куртку майский ветерок.
Выпала  мне главная удача –
никогда я не был одинок.

Никогда не добывал я славу.
Мне, ей-богу, это не с руки.
Я смеюсь, в котёл бросая лавры,
годные кому-то на венки.

Нравится мне жить обыкновенно.
Весел дом. Не предали друзья.
Всё прощая, остаётся верной
женщина красивая моя.

Что с того, коль отзвенев струною,
сгину я у века не в цене?
Есть кому склониться надо мною.
Есть кому заплакать обо мне.

И как жестока эта реальность, уводящая от нас тех, кто так необходим! И подступает к сердцу бескровная тишина, нарушаемая лишь шорохом опадающих в осень листьев. Сквозь время проплыли велотреки куда-то туда, где сливаются все реки и сходятся все дороги, уже остывшие от шагов прошедших по ним.

Но, заслонившись рукой от солнца, можно увидеть, как колышется осенний воздух и размывает очертания зданий и шелестящих под ветром деревьев, всего этого мира, изменчивость которого не щадит никого и ничего. Но остаётся поэзия, остаются книги, произведения искусства, созданные талантливыми людьми и обладающие реальной, почти солнечной силой, влияющей на судьбу мира. И этот мир, пусть и в иной форме, будет существовать, пока существует человечество.