Книга воспоминаний об Александре Файнберге. Часть 6. Георгий КОВАЛЬ Искусство Ташкентцы

Георгий КОВАЛЬ

ПРОЩАЙ, АЛТАЙ, СПАСИБО ЗА УРОК…

Июльское утро. У поезда «Ташкент-Новокузнецк» почти никого. Гам только у одного вагона: студенческий стройотряд «Горная Шория–1970»из полусотни бойцов ТашГУ — физики, химики, филологи, журналисты – отравляется «за туманом и за запахом тайги» в Северо-Восточный Алтай Южной Сибири.

Командир отряда, уже имеющий опыт подобного десанта, – Коля Шматков. Несколько авантюрный парень, поскольку всем ССО вузов Ташкента приказано ехать на строительство рисовых совхозов в Голодностепье, а он навёл контакты с властями Кемеровской области на электрификацию участка железной дороги «Мундыбаш – Таштагол»…

Мои провожатые – мама и Саша с моей сестрой Инной.

До отхода поезда минут пять. Известно, отъезжающими расставание переносится легче. Остающимся горше. И Саня, с усмешкой своей серьёзной, не столько спрашивает, скорее решает: «А может, мне с вами?..».

Вопрос был снят за минуту.

Позже командиры скажут Файнбергу: «Думаешь, мы не знали, кого берём?». И тридцатилетний поэт, довольный своей прекрасной выходкой, вновь шагнул в мир юных. С собой – ни документов, ни денег, ни вещей…

– Инна, – кричит Саша с поплывшей подножки, – шмотки потом…

Она отвечает сдержанной улыбкой, стойко скрывая волнение. Отговаривать-то бесполезно. Он уже решил!

…Иныся крепкая. Она детство своё в годы военные и голодные была опорой и маме, и папе, и брату, и сестрёнке, и послевоенному братишке. Из рассказов старших, да и сам много помню, что было нерадостно.

Семья врага народа – маминого отца Льва Мелкамини. Оперный певец и пианист, исполнитель итальянских песен, русских романсов, узбекских макомов. Народные песни собирал по кишлакам. Разные вооруженные люди задерживали и отпускали, когда он, доказывая цель путешествий, пел, стоя на арбе. Кроме литературного русского, говорил на итальянском, французском, армянском, еврейском и чистом узбекском.

«Сегодня у вас в гостях Мелкамини? Не закрывайте, пожалуйста, окна».

Дед – подвижник музыкального и театрального просвещения в республике. Значит, враг. Были уничтожены все записи на радио, все грампластинки. (Файнберг тщетно пытался найти в архивах хоть что-то). Сердце певца не выдержало за неделю до 22 июня 41-го…

В своем напутствии-завещании дочери Руфине написал, что будет война, надо выдержать все трудности, беречь детей и силу духа.

Все это любимая всеми мама – основа наша и по сей день – исполнила. А в те дни…

Ее брат Виталий, поскольку сын врага, исключен из музыкальной школы. (Ныне он профессор Ташкентской консерватории по классу гобоя, преподает и в свои 87). Брат Юрий погиб в 1943 году на войне. Надо кормить малолетних детей. Профессия мамы – музыкальный работник детских дошкольных учреждений. А таких точек, особенно в праздники, – за два десятка. Еще и нашему отцу помогала. Глеб Иванович Коваль (в юности было прозвище «Профессор», но разрешили – из-за происхождения – учиться только в изотехникуме) был художником Ташкентского цирка (помните огромных палванов, нарисованных на щитах над входом в пахнущий опилками старый цирк; львов, коней, медведей…), работал в кинотеатрах «Искра», «Хива», «30 лет комсомола». Мама училась петь, играть на пианино и аккордеоне у своего папы, наш отец – художник и мастер на все руки.

Главная цель родителей – дать образование детям. Инна с отличием окончила отделение журналистики филфака ТашГУ, где внештатно работала в многотиражке. Затем – аспирантура МГУ, педагогическая работа – преподаватель истории, теории и практики журналистики.

И – главный труд – жена поэта.

Когда-то, в 57-м, работала с братом на целине под Акмолинском. Брат Лев. Владел духовыми и клавишными инструментами. Уже на втором курсе консерватории подрабатывал учителем пения в родной 64-й школе, через которую в семье прошли, кроме отца и Инны, все, включая Файнберга. С друзьями, в частности, с Янисом Целипидисом (помните греческий ансамбль «Бузуки»?) поставил здесь оперу «Мойдодыр». Получив диплом музыканта-теоретика, отправился работать в Бухару, где организовал первый в городе симфонический оркестр. Через несколько лет вернулся в Ташкент с женой Ингой и продолжателем Ковалей – сыном Сашей. Занялся работой деда – изучением узбекской народной музыки. И открыл в ней неизвестный в теории акустический звук. Кандидатскую по искусствоведению защитил в Ленинграде. Интересного и требовательного педагога, удивительно интересного человека – живописца, хохмача, мастера плова, наконец, – Льва Глебовича и сегодня не забывают в музыкальном мире. Ушел он от нас рано, немного не дожив до 50-ти. (Это ускорило и мамину кончину в 91-м. Много ранее, в 71-м, простились с отцом. Под голову положили пачку газет – без них он не мог жить).

Светлая голова, как называли ее учителя, сестра Светлана – тоже дитя военных лет, тоже художник, инженер-проектировщик, специалист по архитектуре и строительству зданий.

Пишущий этот рассказ окончил, с перерывами на армию и разгильдяйство, журфак ТашГУ, работал сценаристом в документальном кино, репортером в информационных агентствах. Словом, цель родителей была достигнута.

Зачем понадобился этот экскурс в историю семейства, принявшего и полюбившего как родного Сашу Файнберга, семейства, надо сказать, во многом необычного, шумного, эмоционального, живого и открытого, где главное – музыка, литература (над пианино белела скульптурка Горького, в библиотеке багрово выделялся Маяковский), живопись, политика и, конечно, доброта в отношениях, в юморе? Но ведь именно эта обстановка, уверен, и сблизила поэта с нами, а нас — с его мудрым отцом и с энергичной мамой, которые тоже познали репрессии. Так что, когда Саша пришёл в многотиражку «Ташкентский университет», там его ждала судьба в лице ответсекретаря («…Инка. Журналистка, малышка, льдинка…») и нашего приветливого семейства.

Как-то даже и не было вопроса – талантлив ли наш поэт? Разумеется. Это такое… как бы даже повседневное…

Сразу после выпущенного с огромными трудностями первого сборника «Велотреки» (без гонорара) Файнберг принят и признан молодёжью и литераторами. А потому и заслужил внимание идеологических надзирателей. Один из критиков каялся перед Сашей, что был так называемый соцзаказ, – пришлось ему прекрасный словесный натюрморт («Да на столе деревянном полна средь яблок осенних бутылка вина») назвать пропагандой пьянства. Да-а-а…

«И всё так печально, и всё так нелепо, что делать, любимая, кончилось лето…»

А лето 70-го было в разгаре. «Дороги, дороги, которые мы выбираем, сулят нам тревоги, грозят нам и адом, и раем…», – напевает под стук колес Рафик. Гитару берет Шухрат. Он поет про дураков (слов не помню, но не окуджавских). Песня из 4-5 куплетов привлекает внимание Саши, он просит прочесть еще раз слова и сразу повторяет их наизусть. И все переглянулись: ну и память! Поэт! Живой! Но своих стихов, хотя были просьбы, он не читал. Кругом плацкартный шум и гвалт…

…Его стихи требуют полной тишины и внимания. Оставим литературоведам разбор его полетов во сне и наяву (кстати, очень нравился ему тот фильм про нашу серую жизнь). То, что виделось ему, о чем подолгу размышлял – он нам поведал точно и ярко. Причем мир он воспринимал со своим уникальным зрением, по его словам, в локальных цветах: то есть – чисто красный, чисто синий, зеленый и т.д. Поэтому полутона, как и получувства, для него, чуткого психолога, – серость. И в отношениях он безошибочно видел суть человека.

А вот его любимый тест. На листе бумаги рисуется круг. Предлагается провести черту. Многие проводят через круг, что означает скованность мышления. Файнберг, решая этот тест впервые, не задумываясь, провел линию вне круга. И рад был этому, как ребенок. Каждая похвала была для него счастьем. Конечно. После беготни по редакциям, издательствам, бесполезных споров с не видящими дальше «круга».

Бывали утренние звонки:

– У тебя есть время? Послушай…

И он читал только что рожденные, будто с небес сошедшие строки, талантливо сложенные им из земных слов и понятий, образов и сравнений, метафор, ритма, музыки… Так я стал первым, кто услышал горячую еще «Струну рубайята», написанную за ночь, и «Незабудку», и «Не плачь, Гарька» (писал не для публики, просто тогда он хотел поддержать меня в сложный период), и множество других стихов. Думаю, ему нужна была не столько оценка его работы – он ее знал. Поэт горел страстью сделать первый прогон вслух, почувствовать законченность стиха, вырваться из его космических объятий, чтобы вернуться в реальность.

…Позади казахские степи, Балхаш, Барнаул, Запсиб, серый от копоти Новокузнецк, пересадка на ветку до Таштагола – столицу Горной Шории Кемеровской области. На станции Учулен нас встречает выехавшая ранее бригада устроителей лагеря. Технари предпочитают романтику – устраиваются в огромной брезентовой палате. Гуманитарии с удовольствием размещаются в большой бревенчатой избе с русской печкой. Во дворе – кухня, душ, туалеты. Селение широко «размазалось» отдельными хуторками в низине среди невысоких гор, полностью покрытых лугами и елками у речки Учула. Красота! Не зря в этих местах обосновались кержаки – староверы.

Утром на работу. Развозят на дрезине. Задание на нас двоих – выкопать яму 200х70 и глубиной 170 сантиметров (мерили моим ростом). Грунт каменистый. Саша с азартом вгрызается в него кайлом. Через пару минут с него течет ручьями:

– Ничего, молочная кислота выходит, шлаки…

А по путям идут двое. Отряд, видимо, был нужен высоким папам ради будущей карьеры сыновей. Вечером на собрании они до меня докопались: Саша, вот, работал, а я курил. Зять-напарник отмазал меня быстро: он предложил им залезть в эту могилу вдвоем и пошыркать хотя бы лопатами.

…Много лет спустя я встретил одного из учетчиков на крупном совещании. С карьерой не вышло. Он так и остался мелким чиновником. Но уже с приличным пузом. Зачем-то лез обниматься после того, как человек намного выше его папы пожал мне руку. Жаль, не спросил я его тогда: по чьей наводке так искали стенгазету «Советский землекоп», которую Файнберг с ребятами сварганил на отрядовской кухне. В левой части широкой газеты был изображен усталый черт, как на ходулях, стоящий на лопатах. А из шуток аполитичной была, пожалуй, одна: нарисованы яма в разрезе и рядом такой же формы профиль дома. И подписи: «У них» – «У нас». Был, помню, еще призыв хорошо работать: «Ребята, давайте, если делать, то делать по-большому!».

Газета – в общем-то идейно безобидная – хранилась у нас на антресоли. А идеологам нужна была хоть какая зацепка. Был период, когда несколько месяцев Файнберга вызывали на беседы в комитет, где поэт терпеливо доказывал, что Родину любит поболее многих. Точку в беседах-допросах поставил пьяница, вышедший из пельменной, около которой Саша спорил со старлеем, ведущим его дело. То ли портвейн был сильно разбавлен, то ли накипело у человека, но он громогласно на всю округу матом заявил как он «имел» эту советскую власть. « – Что ж вы им не займетесь?» Оппонент рассмеялся. Может, он за все время разборок хорошо познакомился со стихами поэта? Кто знает. Но дело было закрыто…

«Ах, как цветет жасмин, ах, как жасмин цветет».

Это Саша о той пельменной рядом с кукольным театром, где сенсацией стала постановка его сказки «Стеклышок» про освобождение цветных дождиков, про победу над Синегой, который хотел покрасить весь мир в один синий цвет. В этом кафе – рядом со зданием КГБ – после работы собирались журналисты и их друзья, а сторож Наби-ака, бывший танцор-солист театра Навои, позволял шуметь и спорить обо всем на свете хоть до полуночи.

Заводилой был, как всегда, Файнберг. На глазах недремлющих, сидящих рядом сексотов. Тоже со стаканом портвейна. Во работа! А как им быть в такой ситуации? Сидящий поблизости и, видать, немало отсидевший мужик предложил Файнбергу: «А ты докажи, что ты поэт, я вот всю жизнь на парашу ходил, а как генсек на нее…». На кону 25 рублей. И Саша на салфетке моментом выдает экспромт, что народ справляет нужду как придется. А у генерального хрустальная параша. И концовка: «Просыпается с рассветом вся советская земля. Утро красит нежным цветом ..у в бликах хрусталя». Ох, и погуляли на тот четвертак.

…А на том собрании комиссар отряда (был у нас и такой. А то!) спросил, – почему у нас в избе так весело, мол, давайте вместе «…петь и смеяться, как дети». Да, у нас жизнь кипела. Саша знал, казалось, чуть не все анекдоты, кучу интересных историй, баек. И, конечно, стихов. К тому времени Файнберг успел перечитать чуть не всех известных поэтов. А  на мне – песни Окуджавы, Визбора, Галича, Высоцкого… И Файнберга.

…Немного назад. В 1959-м брат купил магнитофон (!) «Спалис». А друг мой Алик принес кассету, которую его папе – академику-мелиоратору Легостаеву – подарили в Ленинграде. Помните – «Девочка плачет»… и далее. Так в 12 лет я узнал Булата Окуджаву. А летом 67-го купили в рассрочку «Астру».

Я возился с магом, проверял его на запись. Саша вдруг взял семиструнку и спел простую свою песню под свою же простую мелодию. Поскольку записи той не сохранилось, кроме автора и меня, ее никто не пел, стихи не публиковались, печальной песне про жизнь надо дать жизнь:

Вот он и выпал, снег.

Всюду блестят катки.

Над берегами рек

тихо поют коньки…

Снег надо мной кружит,

словно веретено –

так и проходит жизнь,

так уж заведено.

Вот и пришла весна.

Стаял повсюду снег.

Слышу я плеск весла,

слышу твой тихий смех…

Вспыхнули этажи,

кто-то спешит в кино –

так и проходит жизнь,

так уж заведено.

Лето кладет загар,

плещет волнами юг.

Нет, я еще не стар.

Да, я уже не юн.

Вон катерок бежит,

в рюмках горит вино –

так и проходит жизнь,

так уж заведено

Шорох осенних крыш,

Веток осенний свист.

Ты на меня глядишь.

Кружится поздний лист…

Лист надо мной кружит,

мне уже все равно –

это проходит жизнь,

так уж заведено.

Вот он и выпал, снег.

Снова блестят катки.

Над берегами рек

снова поют коньки…

Город в огнях лежит,

кружит все тот же снег,

а за спиною жизнь

варежкой машет вслед…

Тогда же я впервые услышал «Серегу Санина» Ю.Визбора, «На нейтральной полосе» В.Высоцкого, «Плачет девочка в автомате» А.Вознесенского, «Пилигримы» И.Бродского, «Товарищ Парамонова» А.Галича. Знаменитое – «В Коктебеле, в Коктебеле, у лазурной колыбели – весь цвет литературы СССР. А читательская масса где-то рядом греет мясо. Пляжи для писателей, читателям же – фиг…» Ю.Кима. И его же – «Прекрасна русская земля, кругом курорты, как-то .ля…». Исполнил «Какой большой ветер» Н.Матвеевой, «Вы слышали утром тревожные вести», как конвойные вели на расстрел Гарсиа Лорку, напевая его же песню (автор был ему неизвестен), «Не женитесь, поэты» А.Городницкого, «По своим артиллерия бьет» В.Мезенцева.

Хрипоток у Саши от отца. А слух… Шутил, ошибаясь, мол, медведь… В тот день он исполнил на всех семи струнах довольно сложный «Меланхолический вальс» Даргомыжского. Вскоре моя жена Наташа научила его играть на фортепиано «К Элизе» Бетховена… А позже он купит лучший стереомагнитофон, с тонким вкусом выберет записи прекрасной музыки, одержимо соберет и запишет все лучшее В.Высоцкого.

…Я не раз прослушал пленку на «Астре». Та искренность в исполнении песен Файнбергом дала мне ключ: как надо петь стихи, как важно уйти в мир автора, понять его слово и через себя произнести его.

…И еще немного назад. Когда дома никого не было (читайте в этой же книге эссе Кати Мелкамини – это дочь моя единственно любимая, которая родилась за месяц до отъезда со стройотрядом), я – пацан-юла – ставил пластинку с молдаванеской и бесился вволю, танцуя с диваном, стульями… Или слушал Карузо на треснутой пластинке на 78 об/мин, рыдая вместе с паяцем Канио. А еще возмечтал играть на скрипке, но быстро расхотел: на квартире учителя всегда сидели дети на горшке. Для пианино – не хватало усидчивости. В голове – футбол. Это мне удавалось. А еще любил петь. В 19 приняли в оперную студию консерватории. Я был дипломной работой вокалиста-выпускника. Занимался, пока учитель не начал петь… Потом решил поступать в театральный. Джасур Исхаков, мой школьный друг, удивлялся, увидев меня на экзамене, говорил, мол, я поступаю, зная, что примут, а ты чего? Джас! Как хорошо, что меня не приняли! Как хорошо, что приняли тебя – прекрасного талантливого человека, автора одного из лучших фильмов об Александре Файнберге.

А в те дни Саша предложил этюд. На доске перед комиссией пишешь: «Я не поступил в театральный», встаешь на стул, показываешь, как закидываешь мнимую веревку, влезаешь в мнимую петлю, выбиваешь стул и… зависаешь в воздухе. Тогда точно примут!

Но вешаться не пришлось, все и так пришло. И в кино поработал помрежем у Л.Бабаханова на съемках файнберговского фильма «У самого синего неба» с 11-летним Джаником Файзиевым. Был также сценаристом 16 небольших документальных фильмов о работе геологов Узбекистана, были сотни выступлений с бардовскими песнями. Вам не хлопали руками и сапогами? А мне в армии довелось такое получить. А ведь все с подачи Саши. Он, кстати, предлагал мне отправить запись В.Высоцкому.

…А в стройотряде много чего было. Укладывали и рихтовали рельсы – пригодились Сашины знания в геодезии. Самые отчаянные копали узкие четырехметровые колодцы под стаканы для бетонных столбов… Однажды Файнберг увидел мальчонку из Учулена с распухшей рукой. Занятая хозяйством мать отмахнулась: «И так пройдет». А Саша повез пацана в неблизкую больницу в Мундыбаш. Оказалось – перелом. Еще день-два и ампутация, как сказал врач. Потом благодарная мамаша принесла спасителю сына гостинцы с бутылкой.

А когда вздумали делать плов, пошли искать морковь. Фольклорный такой старичок набрал нам полное ведро, от денег отказался. Еще и брагой угостил. И рассказал, что в 1938-1939 годах строили эту ветку для перевозки железной руды заключенные. Каждое утро из бараков вывозили по несколько подвод с погибшими. Полегло их здесь 70 тысяч. Перед отъездом в Ташкент Файнберг набросал, а я спел:

Прощай, Алтай, прощай, я уезжаю.

Твои дожди меня не провожают.

Сегодня навсегда неповторимо

Твои березки проплывают мимо.

Прощай, Алтай, спасибо за урок,

Но сколько бы не видел я дорог,

Опять приеду и вернусь опять,

Но не устану в жизни повторять:

Как много на земле тяжелых шпал,

Под каждой шпалой – кто-нибудь упал.

Через мосты дороги и года

По душам пролетают поезда…

А за окном мелькают провода,

Ты говоришь, что горе – не беда…

Остальных слов, к сожалению, не помню. Саша их тоже со временем подзабыл. Видимо, считал, что они «не очень». А вот припев тот запомнился. И – прочтите его «Сибирь», что посвящена А.Пушкину.

…Заработали хорошо. Поэтому на пути в Ташкент наш вагон качало больше остальных.

Шматков пришел в комитет комсомола с переданным университету на вечное (!) хранение Переходящим Красным Знаменем Кемеровского обкома, облисполкома и т.д. Почти метровый деревянный символический ключ от Кемерово Саша взял себе на память. И – «Советского землекопа».

На следующий год он вновь рванул в стройотряд. Но впечатлений своих не высказывал, заметил только: «Не возвращайся туда, где был счастлив».

Конечно, всего не рассказать, что за сорок с лишним лет рядом с Саней наслучалось. Как правило, мои друзья были и его друзьями. Это отдельный разговор. Поэтому не буду разматывать бесконечный клубок памяти.

Долго я начинал эти записки. Столько вспомнилось… Файнберг с интересом относился к мистике, любил поговорить о НЛО, о загадочном. Он утверждал, что «Бог – это не старец с бородой, но что-то, несомненно, есть. И, скорее всего, – это некий Вселенский Разум». С помощью которого мы с ним часто переговариваемся.

Я спрашиваю: «Саш, как же мне написать о тебе?».

И он ясно так отвечает.

«Прочти, – слышно мне, – сначала последний двухтомник, потом пиши»

Вот так. А вы попробуйте, поговорите с ним… Но прежде почитайте его стихи. И станет светло. А еще он сказал, что…