Александр Титель: “Мы сделали современный театр” История Ташкентцы

Ссылку прислала Зелина Искандерова. У нас была публикация к 60-летию А. Тителя.

Он не окончил музыкальной школы. Юный скрипач предпочитал футбол. Когда подрос и понял, что без театра не мыслит своего существования, Александр Титель уехал из Ташкента, где родился, вырос, окончил физико-математическую школу с золотой медалью и Политехнический институт, – в Москву, в ГИТИС. Его отец был известным скрипачом, птенцом знаменитого гнезда Столярского. На Первом Всеукраинском конкурсе исполнителей он получил вторую премию. Первая досталась Давиду Ойстраху. Мама – врач. Они поженились 22 июня 1941 года. Одессу уже бомбили. Город срочно эвакуировали. Семья не успела на пароход, который, едва он вышел из порта, разбомбили. Уезжали в начале августа. На каком-то полустанке, по дороге в Среднюю Азию, на соседних путях остановился поезд, в котором в эвакуацию ехала Ленинградская консерватория. Ректор Павел Серебряков, знавший отца, предложил им ехать вместе в Ташкент. Они пересели в соседний поезд. Год спустя его отец откажется от брони и уйдет на фронт рядовым, взяв с собой скрипку. Вначале было не до нее, но ближе к концу войны сформировался ансамбль, и однажды ночью он играл каприсы Паганини командующему Волховским фронтом маршалу Л. Говорову.

— Я появился на свет намного позже, в Ташкенте, и про войну и Одессу знаю из рассказов бабушки. Став человеком известным, я как-то получил письмо с Дальнего Востока от военного, который возглавлял фронтовой ансамбль, с просьбой прислать ноты марша Мариупольской гвардейской дивизии, который отец сочинил на войне. Ноты, написанные химическим карандашом, мама отправила на Дальний Восток.

— Он вычислил вас по фамилии?
— Да, он так и написал, что фамилия редкая, не сын ли я Бориса Тителя. Наша фамилия, возможно, произошла от слова “титул”, что означает «заголовок», но отец всегда утверждал, что ударение должно быть на втором слоге. Он первый в семье музыкант; его дед, выходец из Бельгии, был специалистом по лесу, а отец – лесничим в большом поместье на Украине.

— Когда вы впервые попали в театр?
— В пять лет. Меня по знакомству посадили в оркестр на стул контрабасиста. Это была роковая ошибка, потому что, как только пираты стали подкрадываться к спящему доктору Айболиту, я от страха, с воплем, сбивая музыкантов, выскочил из оркестровой ямы. Потом я стал завсегдатаем театра оперы и балета и пересмотрел все, а когда подрос, записался в миманс. Мне это очень нравилось. Мало того что я смотрел спектакли, я за это еще и получал по рублю.

— Что вы делали в мимансе?
— В “Русалке” носил свечку за женихом и невестой. В “Борисе Годунове” носил хоругви. В “Кармен» пел в детском хоре. В “Аиде” был эфиопским пленником. Взрослые артисты не хотели мазаться морилкой, а мы, подростки, делали это с удовольствием, хотя эфиопское войско, состоящее из ребят школьного возраста, дискредитировало победителей – египтян. Я даже сказал об этом режиссеру, но он меня не понял.

— На что тратили кровно заработанные?
— С девочками гулял. На мороженое и кино мне хватало.

— А чем вы увлекались тогда?
— Как сын скрипача я ходил в музыкальную школу и учился играть на скрипке. Параллельно играл в футбол. В какой-то момент мне больше захотелось играть в футбол, и музыкальную школу я бросил. После восьмого класса перешел в физико-математическую школу. Захотел стать физиком. Начал задачки решать, на олимпиады ездить. Однажды решил сделать маме сюрприз. В ванной комнате для стиральной машины не было розетки. Я установил розетку, но линию протянул от выключателя. Потом друзьям хвастался: “Видите, как я придумал: включаешь свет, работает стиральная машина”. Я ведь тогда не знал, что тянуть нужно было от другой розетки, потому что там “фаза” и “ноль”, а на выключателе только “фаза”. После школы я поступил на энергетический факультет Политехнического института. Правда, занимался я больше КВНом и театром. Со временем я стал понимать, что то, что я вижу в опере, намного ущербнее того, что я слышу. Поняв, чем именно хочу заниматься, я поехал в Москву поступать в ГИТИС на режиссерский факультет.

— Разве музыкальное образование при поступлении не требовалось?
— Ну, в музыкальной школе по классу скрипки я ведь учился, а скрипачи – они лучшие слухачи, люди, обладающие абсолютным слухом.

— Поступили сразу?
— В первый раз я срезался, вернулся домой. Пошел работать в Ташкентскую консерваторию ассистентом режиссера в оперной студии и еще вел театральный кружок. На следующий год поехал и поступил на курс Л. Михайлова.

— Почему не остались после окончания в Москве?
— Михайлов считал, что мне нужно работать в театре, а не в столице сидеть, и отправил меня в Свердловский театр оперы и балета: «Даю тебе три года, чтобы овладеть профессией, потом заберу к себе в Театр имени Станиславского и Немировича-Данченко». Через месяц после моего распределения Лев Дмитриевич скоропостижно скончался, ему было всего пятьдесят два года. Это был выдающийся режиссер и потрясающий педагог. Я проработал в Свердловске одиннадцать сезонов.

— Как зрители приняли первый поставленный вами спектакль?
— Это был “Севильский цирюльник”. Я со страхом смотрел его с балкона, в антракте вышел в коридор и вдруг слышу шаги за спиной и мужской голос: “Скажите, вы не знаете, кто это поставил?” Я понял, что пора отвечать за все и развернулся: “Ну, я!” Мужчина внимательно посмотрел на меня: “Да ничего, мне даже нравится”. Потом я рассказал эту историю жене Михайлова Алле Александровне. Она засмеялась: “Саша, вы мужественный человек! Точно такая история произошла со Львом Дмитриевичем в Новосибирске, но он повернулся и сказал: «Не знаю!»

— Худсовет был столь же доброжелателен?
— На нем меня ругали все, кому не лень, осталось только уборщице плюнуть в мою сторону. Я искренне начал верить, что поставил плохой спектакль, но тут встал заведующий постановочной частью: «Что такое “Севильский цирюльник”? Это голубое небо и голубое море». Я окрестил эту фразу «мечта завпоста». Ну, о чем еще может мечтать бездельник, ведь ничего делать не надо. Берется задник, красится в голубой цвет, шнуром отмечается линия горизонта. Все, декорации готовы.

— Это вас разозлило?
— Скорее рассмешило и развеяло мое трагическое настроение. Я начал ставить спектакль за спектаклем, а завпост ушел торговать в овощной ларек. Наши постановки проходили «на ура», нас называли “свердловским феноменом”. На сдаче «Бориса Годунова» студенты снесли двери в театре, чтобы попасть на спектакль. Мы участвовали во всех фестивалях, показывали “Бориса Годунова”, “Пророка”, “Сказку о царе Салтане”, «Катерину Измайлову». В 1987 году на гастролях в Москве мы выступали в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, на последнем спектакле “Сказки Гофмана” нам из зала кричали: «Не уезжайте, оставайтесь!»

— Четырнадцать лет назад вы вернулись в Москву.
— За год до этого я ставил в Большом театре “Ночь перед рождеством”. Артисты Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко пришли ко мне в номер гостиницы «Россия», в которой я жил. В театре разгорался конфликт с Е.В. Колобовым. В свое время он принял меня в Свердловске, где мы с ним проработали один год. Я сказал артистам, что нужно искать общий язык, потому что Евгений Владимирович Колобов выдающийся дирижер. Примирения не произошло. Театр раскололся. Колобов ушел и с частью труппы, оркестром, хором создал “Новую оперу”. Артисты, которые остались, хотели, чтобы я пришел к ним главным режиссером. Я любил этот театр. Как ученик Л. Михайлова, который проработал в нем двадцать лет, я много времени проводил здесь. Я был тронут и горд их приглашением. Когда-то старики МХАТа тоже позвали к себе О. Ефремова. Я согласился.

— Но вы же не могли не знать, что здесь будет трудно.
— Я не предполагал, что будет так трудно. Любой скандал не проходит бесследно. Происходит эрозия человеческой и творческой ткани, и восстанавливать ее нужно очень аккуратно. Нельзя просто приставить – не прирастет, нужно выращивать заново. Мы пригласили оркестр, сформировали хор. Через три месяца в афише было три балетных названия, которые шли под фонограмму, и первая возобновленная «Пиковая дама». Потом настал черед других опер – «Севильского цирюльника», “Евгения Онегина”, “Иоланты”. Людям надо было дать работать, а я должен был увидеть и услышать их, чтобы понять, с кем я имею дело. Вначале я не ставил, «наступил на горло собственной песне», лишь полтора года спустя я поставил “Руслана и Людмилу”.

— Ваш театр носит имена двух выдающихся людей и возглавляется двумя людьми. Первые, в последние годы жизни, не могли ужиться друг с другом, а сейчас главный режиссер и главный балетмейстер уживаются?
— До недавнего времени главным балетмейстером у нас был Дмитрий Александрович Брянцев. Это был первый человек, к которому я обратился за советом идти мне сюда или нет. Он уже здесь работал. На первых порах он мне очень помогал. Все эти годы мы находили общий язык. Мы слышали друг друга. В театре опера и балет – это как два крыла, которые должны быть в равной степени сильными. Чем талантливее, неординарнее, профессиональнее работают оба коллектива, тем легче нам двигаться вперед.

— Существуют ли какие-то приоритеты в построении репертуара?
— Конечно, главное, чтобы музыка была разнообразной по национальной школе, жанру, эпохе, чтобы произведение резонировало с нашим временем и чтобы певцы смогли наилучшим образом в этом материале проявиться.

— В последнее время идет много споров о том, на каком языке петь оперу, на языке оригинала или на своем.
— В любом варианте есть свои плюсы и минусы. Раньше все оперы всегда пели на русском, но переводы бывают ущербными, они грешат плохими стихами. Когда исполнитель поет на языке оригинала, он приближается к тому, что хотел автор. Композитор сочинял музыку на этот текст, он слышал эту сонорность, но в то же время всякий композитор хочет быть понятым. Я видел за рубежом два русских спектакля. Разные иностранные артисты пели “Бориса Годунова” на русском языке, и это было смешно, тогда как исполнение англичанами “Леди Макбет Мценского уезда” на своем родном языке было очень убедительно. Сейчас рынок унифицирован. Опера стала единым пространством. Артисты поют сегодня в России, завтра в Европе, послезавтра в Америке, и чтобы не учить десять текстов, они стараются петь на языке оригинала. С появлением бегущей строки дело облегчилось, и исполнение на языке оригинала стало предпочтительнее. Точный подстрочный перевод на экране, синхронный пению, вступает с исполнением в какие-то новые взаимоотношения, вносит некий дополнительный смысл.

— Сегодняшние выпускники сильно отличаются от тех артистов, с которыми вы начинали работать?
— Тогда поверхность была спокойной, на ней едва были видны появляющиеся первые пузырьки. Певческая масса была довольно ретроградна, они тяжело принимали новые формы, им хотелось, чтобы все было так, как написано в либретто. Сейчас кипит все пространство, все булькает, можно делать все, что хочешь. Молодые артисты готовы к эксперименту, они готовы пробовать, готовы делать не так, как было, и это замечательно, но меня беспокоит отсутствие у них иммунитета к пошлости, банальности, отсутствие потребности знать и сравнивать.

— В вашем театре существует система школьных абонементов?
— Я не сторонник детских массовых налетов, даже учеников музыкальных школ. Когда классы идут на просмотр, наступает эффект больших чисел, они завязаны друг на друге, им не до того, что происходит на сцене. Гораздо лучше, если они придут с родителями, или со старшей сестрой, или братом и приведут с собой друга.

— За границей ваш театр знают?
— Вы, наверное, думаете, что знают только Большой; нет, мы бываем на гастролях, и нас приглашают снова. Мы были во Франции, Германии, Латвии, дважды в Южной Корее, США. Наши артисты поют по всему миру, но они дорожат нашим театром, и ни один из них на Западе не остался.

— А вы за границей работали?
— Да, время от времени у меня бывают приглашения. Я работал во Франции, Чехии, Германии, Турции. Там тоже есть театры с постоянной труппой. Когда я работал в Анталии, там в свою труппу дополнительно пригласили певцов из Вены, Стамбула, а во Франции своей труппы не было, но когда я приехал, они уже всех исполнителей набрали.

— С годами вы стали спокойно относиться к критике?
— Критику принимаю, не принимаю хамства. Да и что полезного может написать хам, что интересного напишет человек, который знает раз в семь меньше меня, не озабочен, не болен тем, о чем он позволяет себе рассуждать. Спектакль «Богема» у нас начинается с вылета голубей. Так вот какой-то критик назвал их в рецензии безмозглыми тварями. Вот ума палата! Ну, не понравилась тебе постановка, но голуби-то причем? В другой рецензии облили грязью молодую певицу, заявив, что в Большой ее не взяли и мы ее подобрали, а эта певица сейчас поет по всему миру. Вообще я заметил, что у некоторых критиков величина апломба обратно пропорциональна количеству знаний. Эта раздача отметок, заявления типа: “Как известно, с оперой у нас плохо” свидетельствуют об опасном сближении двух обкладок конденсатора в голове, “минуса“ и “плюса”. Чем они дальше, тем объема больше.

— За 14 лет работы в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко что вы можете поставить себе в заслугу?
— Тот оперный театр, который сегодня есть, создал я, но не один, конечно, а вместе с моими уважаемыми коллегами В. Арефьевым, В. Уриным, с дирижерами, режиссерами, певцами. Мы начинали практически с нуля, но сделали современный театр с хорошей сценической культурой, достойным вокалом, серьезной музыкой. Надеюсь, то, что я люблю в искусстве и в жизни, сумма моих художественных предпочтений понятна и слышна со сцены.

— Александр Борисович, в новом сезоне после двухгодичной реставрации ваш театр открывается вновь. Чем будете удивлять?
— Новой «Травиатой» с замечательной Хиблой Герзмавой и молодой талантливой Альбиной Шагимуратовой в заглавной партии. Новым «Евгением Онегиным», «Тоской», сделанной год назад, но успевшей пройти всего несколько раз. Это работа Людмилы Налетовой. Мы возобновим целый ряд наших спектаклей – номинантов и лауреатов премии «Золотая маска»: «Кармен», «Богему», «Мадам Баттерфляй». 20 ноября 1805 года в Вене впервые была исполнена опера «Фиделио» Бетховена. 20 ноября 2005 года в честь 200-летия мы дадим концертное исполнение этой оперы, в которой, кроме наших певцов, примут участие солист Мариинского театра Юрий Лаптев, знаменитый английский бас Роберт Ллойд (в прошлом исполнитель Бориса Годунова в «Ковент Гарден») и австрийское сопрано Габриэла Фонтана.

— Ваш сын пошел по вашим стопам?
— Мой сын пошел по моим стопам с точностью до наоборот. Закончил музыкальную школу, учился в музыкальном училище при Московской консерватории, потом развеял мамины мечты видеть его дирижером симфонического оркестра, окончил высшую школу экономики и теперь успешно работает менеджером по маркетингу. Когда Жене было два года, я ставил свой дипломный спектакль “Не только любовь” Р. Щедрина. Текст он запомнил быстро. Сохранилась запись, где он диким голосом, картавя, поет: “Погоди, погоди, ребята!” Позже он принимал участие в моих спектаклях. Сейчас он водит на мои спектакли девушек.