Всеволод Лубенцов. Дополнение к очерку История Ташкентцы

Пишет Владимир Фетисов

Недавно в “Новостях Узбекистана”, был опубликован мой очерк “Педагогическая поэма Всеволода Лубенцова”.

О выдающемся ташкентском педагоге, за несколько лет до Макаренко создавшим школу — коммуну в нашем городе. И вот одна из читательниц прислала мне ссылку на только что опубликованные воспоминания, письма и фотографии одного из воспитанников Всеволода Фёдоровича – Владимира Сергеевича Нестерова. Письма эти и фотографии, думаю, представляют некоторый интерес для читателей “Писем о Ташкенте”, поэтому делюсь. Но вначале несколько слов о Нестерове.

Владимир Сергеевич Нестеров — известный краевед и археолог-любитель из города Обнинска.

Родился он в Полтаве в семье учителей. С 1916 года семья жила в Ташкенте, где он учился в школе-коммуне выдающегося советского педагога В.Ф. Лубенцова. В 1930 году окончил физико-техническое отделение Индустриального педагогического института, занимался преподавательской деятельностью в различных организациях (в том числе в тресте «Арктикуголь» на острове Шпицберген). В 1938 году он окончил физфак МГУ, затем работал в различных акустических лабораториях, а после защиты кандидатской диссертации — на кафедре акустики МГУ.

С 1970 года, после выхода на пенсию, Нестеров постоянно жил в Обнинске. Здесь он начинает серьёзно заниматься археологией. Во время импровизированных экспедиций по окрестностям Обнинска, им было открыто более пятидесяти археологических памятников.

В.С. Нестеров. Воспоминания

В начальную школу меня отдали учиться семи лет. На следую­щий год по настоянию матери я держал экзамен и был принят в Реальное училище. Это означало пересадку через класс, т.к. при­готовительный класс Реального соответствовал третьему классу начальной школы. Поэтому в дальнейшем я всегда был самым млад­шим по возрасту и одним из самых маленьких по росту в классе. Тем не менее, учился я хорошо, и хотя не был «первым», но обычно одним из лучших в классе.
Революция застала семью родителей в Ташкенте. Я полностью опускаю здесь описание революционных событий, т.к. не хочу от­влекаться от основной темы рассказа. Детом 1917 года я услышал от ребят, что на ипподроме, куда я часто бегал смотреть на поле­ты допотопных «Фарманов» и «Ньюпаров», организована какая-то ученическая артель по сушке овощей. Там будто бы всех принимают, кормят, ребята живут в палатках и под открытым небом. На следую­щий день, захвативши одеяло, я был на месте. Все оказалось точно по рассказам. Меня внесли в какой-то список и через полчаса вместе с другими ребятами я усердно принялся раскладывать свеже- нарезанные овощи на фанерные щиты, разложенные прямо на земле под горячим средне-азиатским солнцем. Дело оказалось нетрудным, занятным и для меня, привыкшего к школьной скуке и книгам, совершенно необычным. Ребята — и мальчишки и девчонки работали охотно. Единственным правилом там было: «Хочешь работать -милости просим, не хочешь — скатертью дорога!»
В первый же день мне пришлось стать свидетелем такой сцены. Центром сушки был барак, в который свозились овощи. Там же стоя­ли шинковки — машины для резки овощей вроде больших мясорубок. На них работали 15-17-летние парни и девушки. И вот в их толпе поднялась какая-то кутерьма, раздались крики, многие бегали с ведрами и обливали друг друга. Девушки, как полагается, визжали, но старались не отставать от ребят. Среда этой толпы находился довольно плотный усатый мужчина в мокрой расстегнутой косоворот­ке, который заразительно смеялся и принимал активное участие в веселой свалке.

В. Ф. Лубенцов с супругой

Так состоялось мое первое знакомство со Всеволодом Федоро­вичем ЛУБЕНЦОВЫМ, впоследствии руководителем нашей школы, а в настоящее время — одним из профессоров Ташкентского Университета. До революции он был преподавателем литературы в старших классах Ташкентского Реального училища. Но там я его не знал и даже, по-видимому, не встречал.
1917-1918 учебный год был последним годом моего пребывания в Реальном. Весной 1918 г. я закончил третий класс Реального Учи­лища, что соответствует шестому классу современной школы. Мне было в это время 12 лет.

Летом 1918 года мама отправила меня в горы. Там была орга­низована тоже из учеников, но только взрослых, артель по обра­ботке земли. На мой прокорм в течение лета мама дала пятипудовый мешок муки, а кроме того — одеяло, две смены белья, кусок мыла, чтобы сам стирал, да пачку бумаги — писать домой письма.

Тысячи новых впечатлений остались у меня от этого лета. Впервые мне пришлось ехать на узбекской арбе за сто с лишним километров. Ехали мы вдвоем, я и один из членов артели Володя Панфилов — крепкий малый лет 18. Через год он погиб в Фергане во время схватки с басмачами. Ночная езда, дневные отдыхи в кишлаках,  рассказы о селях — грязевых потоках неимоверной мощ­ности, скатывающихся с гор после проливных дождей, изогнутые могучими силами природы каменные пласты, скалы, горные хребты и бурные реки — все это до сих пор живет в моей памяти.
На месте оказалось следующее. В крохотном узбекском кишлаке Щунгак, расположенном в ста километрах от Ташкента в долине реки Чаткал, на участке земли около 10 га обосновалась артель из 15-20 юношей 16-18-летнего возраста. Организатором артели был тот же В.Ф.Лубенцов, Здесь я познакомился с ним значительно ближе. Так как я был самым маленьким, то меня привлекали только на легкие полевые работы, основным же моим занятием стала пасть­ба быков. На два летних месяца я превратился в пастуха. Около Щунгака долина Чаткала имеет ширину около 3-х километров. Со всех сторон она окружена горами. Значительная часть долины воз­делывается. Посреди нее Чаткал прорыл настоящий каньон о верти­кальными станами глубиной метров 50 и там    мечется и ревет. Выгонишь быков за пределы обработанных полей к Чаткалу, ляжешь среди засыхающей травы и любуешься перспективой островерхих гор. Солнце катится по бездонному, безоблачному темно-голубому небу, цикады звенят на разные голоса и веет мягкий, ласковый ветер. Пока быки паслись, занимался то ловлей цикад и сажал их в спичечные коробкм, то уходил на склон сплошь занятый непроходимой массой диких роз, рвал и жевал их разносортные ягоды, то бродил в другом соседнем месте, где в изобилии росла горная вишня (мелкий кустарничек5 высотою сантиметров 40) и набирал полные пригоршни ее слегка вяжущих  ягод. Часто, уходя на пастьбу, я захватывал с собою Ростана или Мольера и, пристроившись в тени камней, зачитывался ими.

Впоследствии мне довелось много раз бывать в горах и ви­деть прекрасные места, по сравнений с которыми Шунгак — жалкая дыра. Но в те дни «мне были новы все впечатления бытия», и до сих пор они в моей памяти остались такими же. Здесь же я узнал, что Всеволод Федорович — человек сильной волн, не ломающийся и идущий своими собственными путями. Вся его сознательная жизнь была заполнена бесконечными поисками, организационными хлопота­ми и экспериментами. Ипподром и Шунгак, так же как и другие его начинания, были подготовительными ступенями к постановке произ­водству экспериментов по разработке общих и частных методов вос­питания действительно «новых» людей. В какой мере ему удалось осуществить эти замыслы, я постараюсь описать ниже.
Осенью 1918 года мама сказала, что в Реальном я больше учиться не буду, а перейду в другую школу. Действительно, через некоторое время она свела меня и сестру Лену на медицинский осмотр в помещение бывшего Кадетского корпуса, находившееся на окраине города. Врач нашел у меня перебои сердца, и вначале по этой причине меня не согласились принять, но затем через некото­рое время все было улажено и вот с 1-го октября 1918 года — я стал учеником старшего 7-го класса новой школе, носящей назва­ние «Трудовой».

В нашем обиходе название «Трудовая» школа и «Трудовики» — воспитанники школы, прочно укоренилось и продолжает до сих пор сохраняться всеми лицами, имевшими отношение к школе. Однако, когда все школы стали «Трудовыми», впоследствии официальное название нашей школы постепенно изменялось, усложнялось и окончательно установилось в довольно длинной форме: «Опытно-показа­тельная школа — коммуна имени Карла Либкнехта». В этом названии каждое слово имело глубокий смысл. Школа, действительно, была «Опытной» — вся ее деятельность была сплошной цепью эксперимен­тов, она стала «Показательной» — ее знали и постоянно посещали педагоги со всей Средней Азии, а также многие работники Центра. Она стала настоящей «Коммуной». Наконец, она с честью носила имя мужественного человека, единственного парламентария мира, открыто поднявшего свою руку против войны. Этот смелый акт во имя гуманизма был как бы символом истинного гуманизма начертан­ного на идейном Знамени школы. В Ташкенте — это была одна из первых школ вновь организованных после революции. Ее инициато­ром был тот же неутомимый Всеволод Федорович ЛУБЕНЦОВ.

Первый контингент учащихся был набран из детей сирот, кото­рые принимались на полное обеспечение и постоянное жительство вплоть до окончания школы. Основание к этому заключалось не в каких-либо сантиментальных или филантропических соображениях,  а в том, что такие ученики могли целиком отдаваться школе, школа же была избавлена от возможного вмешательства со стороны родите­лей, что при постановке педагогических экспериментов могло вре­дить делу. В дальнейшем этот принцип пополнения школы продолжал сохраняться. Исключения делались только для детей сотрудников школы. Моя мать сначала была тесно связана с основной группой педагогов, а затем с 1919 года перешла на работу в школу. Поэтому я и мои сестры, хоть мы и не были сиротами, тоже учились в школе. Из бывших реалистов в школу попал я один, из гимназистов, кажется, — никто. Несколько бывших кадетов — сирот, оставшихся жить после ликвидации Кадетского корпуса в его помещении, отве­денном под нашу школу, были включены в ее состав. Таким образом, к нам попали Анатолий и Кирилл Кочневы, Сережа Борисов и некото­рые другие, из их числа Анатолий Кочнев, мой одноклассник, по­гибший два года спустя от воспаления легких, в 1919/20 гг. сыг­рал большую роль в деле оформления ученической организаций. Из каких учебных заведений были взяты остальные ученики первого набора, я не знаю. В последующие годы одиночками и небольшими группами вливались беспризорники, приток их усилился в 1921 г., когда в Среднюю Азию нахлынула масса беженцев с Поволжья. Одна­ко, попадая в хорошо сформировавшийся ученический коллектив, беспризорники быстро ассимилировались и теряли свой специфичес­кий «дух”. Прибегать для их перевоспитания к каким-либо сугубо «сильным» приемам не приходилось.
Сначала под школу было отведено прекрасное здание бывшего Кадетского корпуса. Часть кадетского обмундирования пошла в школь­ный цейхгауз, и мы в течение трех лет донашивали добротные мун­диры и сапоги. Поэтому первые годы «трудовиков» всегда можно было узнать издали по своеобразной форме, отличавшейся от кадетской отсутствием погонов, споротыми кантами да зашитыми черным сук­ном пуговицами. Сапоги, мундиры и шинели носили так же и девочки.
Через три месяца громадное здание б.Кадетского корпуса было отдано под госпиталь, а школу переселили в недостроенное помеще­ние б.Юнкерского Училища. Хорошо помню, как нам пришлось таскать на себе школьное имущество по страшной слякоти и под дождем. Было начало зимы, оказавшейся в 1918/19 году очень суровой. Снег не таял в течение трех месяцев, что для Ташкента является ред­костью. В январе 1919 года вспыхнуло эссеровское восстание, и город превратился в поле боя. За эту тяжелую зиму школа не полу­чала почти никакого снабжения, не имела топлива, и героические усилия ее организаторов были направлены в первую очередь на то, чтобы достать для нескольких сотен голодных ртов хлеба и крупы. Ребята отчаянно мерзли, спали в сапогах и шинелях, кто ухитрялся раздобыть лишний матрац — наваливал его поверх одеяла. Почти все ходили с отмороженными пальцами и лицами, т.к. в спальне температура спускалась до -10°С.
Учебная работа разваливалась, во время январского восстания занятия были прерваны и возобновились только месяца через полто­ра. Мастерские, они были организованы немедленно после открытия школы, так же почти не работали. Кто из учеников мог уйти к каким-либо родственникам — ушли, и многие в шкоду больше не вернулись. Среди оставшихся, которым деваться было некуда, быстро началось моральное разложение, выразившееся в первую очередь в катастрофически нараставшем воровстве и расхищении школьного имущества. Казалось, что вся затея с «новой» школой под действием этих факторов развеется прахом. И тем не менее, школа выдержала, а пережитая отчаянная зима, в конечном счете, принесла пользу, т.к. вызвала к жизни такие формы школьной организации, которые оказались пригодными и для одоления текущих трудностей и на много лет в будущем обеспечили успешное развитие школы.

Когда стало ясно, что школа стоит на границе полного развала, в конце февраля или начале марта 1919 года было созвано собрание двух старших классов — нашего седьмого и шестого. На нем не присутствовал ни один из педагогов и не было никакой офи­циальной повестки дня. Не помню даже, были ли выбраны председа­тель и секретарь и велся ли протокол. Открыл это собрание Щурка Цыганков, мой одноклассник, красивый черноволосый парень. На первых порах он играл в школе заметную роль, но затем года через два вместе с другим Шуркой — Шапоренко ушел из школы, поступил добровольцем в Красную Армию и сложил голову под басмаческими пулями в Восточной Бухаре. Тела его и погибших его товарищей были сброшены басмачами с кручи в бурные волны Аму-Дарьи.
Речь, произнесенная Цыганковым при открытии этого историчес­кого собрания, была короткой и простой. Вот ее приблизительное содержание:

«Жить в школе очень трудно. Однако, если школа развалится и мы разойдемся, то многие из нас погибнут совсем. Останется цела школа — и мы уцелеем. Что мы делаем для поддержим школы?  -Ничего! Наоборот, мы ее разворовываем. Все это делают, и я в том числе. Я сам украл шинель, два полотенца и простыню. И каж­дый, у кого хватит смелости, скажет о себе то же самое. Я хочу спросить всех — что нам делать? Должны ли мы разойтись и стать настоящими ворами или нам удастся придумать, как спасти школу и самих себя?»

Позднее мне стало ясно, что и это собрание, и речь Цыганко­ва и последующее выступления нескольких самых взрослых учеников были тонко инспирированы педагогами, поставившими последнюю ставку на призыв к совести. Однако, расчет на психологическое действие честного признания оказался неизмеримо более действенным, чем обычно употребляемые в таких случаях полицейские меры.

Вслед за Цыганковым с подобными же признаниями выступили Володя Пошляков, Анатолий Кочнов, Гурий Мужиченко, и пошло, и пошло… Начался бесконечный поток признаний, да таких, которые самый опытный следователь не сумел бы вытянуть. Короче говоря, в расхищении школьного имущества, действительно, оказались винов­ны все. В том числе и я. Правда, у меня была мелочь — финский нож, украденный в столярной мастерской, да пригоршня восьмидюй­мовых гвоздей оттуда же, привлекших мое внимание своей редкост­ной величиной. Но все-таки было. А «смелости сказать о самом себе» — хватило у всех. Это собрание продолжаюсь в течение двух дней до глубокой ночи и закончилось созданием первой ученической организации, названной «Советом Старших классов», который брал на себя руко­водство всей внутренней школьной жизнью. Было решено, что укра­денные и не реализованные вещи возвращаются в школу, о прочих вещах, в краже которых ребята сознались, больше не вспоминать, но если впредь кто-нибудь попадется в воровстве, то исключать его из школы постановлением ученической организации. Было выб­рано первое ученическое правительство — Исполком и через некото­рое время разработан Устав Совета Старших классов.
После этого собрания кражи прекратились и в последующем стали крайне редким явлением. Я помню только два случая, происшедшие несколько лет спустя. В одном из них (кража микроскопа из биологического кабинета) виновность подозреваемого доказана не была. Но разбор этого дела взбудоражил всю школу, и споры на нескольких общих ученических собраниях, выполнявших так же и судебные функции, ясно показывали — каково отношение ученической массы к такого рода поступкам. В другом случае, когда виновный был схвачен с отмычкой на месте преступления, он по решению общего ученического собрания был отправлен в колонию для мало­летних преступников. Наконец, третий случай — кража ружья из препаровочной мастерской раскрыта не была. Спустя несколько лет, когда я уже не учился в школе, мне совершенно случайно пришлось напасть на след виновного. Это преступление организовал бывший ученик в момент кражи не имевший к школе никакого отношения.

Возвращаясь к первому собранию и к первым шагам ученической организации, я должен отметить два существенных результата, из­менивших весь тонус школьной жизни. Во-первых, в школе сразу же очистилась моральная атмосфера, «покаявшись» и признавшись друг другу, все словно вдохнули чистого воздуха. Во-вторых, у ребят пробудилось чувство общности, они стали ближе друг другу и по­чувствовали себя членами «коллектива», а не случайным сборищем, посаженным за парты.
Новая организация немедленно принялась за дело. Вся ее сила сказалась в дальнейшем,  при переезде школы за город.

Преподаватели и ученики школы – коммуны. В нижнем ряду, в центре Лубенцов

Весной 1919 г., точно не помню, кажется в апреле, сначала небольшая группа школьников, а потом и вся школа переехала в здание бывше­го приюта, расположенное в четырех километрах от Ташкента по соседству с селом Никольским, позднее переименованном в село Луначарское.

Школа

Этот переезд был сделан не по нужде, а совершенно сознательно, т.к. именно здесь, в условиях сельской местности предполага­лось производить эксперименты с «трудовым» воспитанием. На пер­вых порах школа не ставила себе целью готовить специалистов сельского хозяйства (до этого дело дошло через несколько лет и речь об этом будет ниже), и «труд» был нужен школе с двух точек зрения. Во-первых, как сильный воспитывающий фактор, формирующий и подготавливающий будущего человека к любой деятельности – интеллектуальной и физической. И, во-вторых, с чисто экономической стороны, как фактор, обеспечивающий нормальное существование школы. Забегая несколько вперед, могу сказать, что первые годы своего существования школа получила из государственных средств менее 15% своего бюджета. Более 85% получались школой за счет своего собственного производительного труда. Не забывайте, что все ученики находились полностью на школьном содержании, и сле­довательно, содержание школы обходилось государству во много раз дешевле, чем содержание любого детдома или современного Ремесленного училища, с равным количествам воспитанников.

Лубенцов у школы

Первые попытки создания базы для трудового воспитания были сделаны еще в самом начале, когда школа находилась в городе. В это время при школе были организованы столярная, сапожная, швейная и корзиночная мастерские. Вначале предполагалось, что каждый ученик должен поочередно работать во всех мастерских, но затем довольно скоро от этого отказались, и началась специализа­ция. Мне хотелось работать в столярной мастерской, но т.к. я был мал ростом и слабосилен, то мне предложили выбирать любую из остальных. Я выбрал сапожную и в течение четырех лет там ра­ботал. Сколько пар обуви за это время мне пришлось починить и сшить заново. В Луначарское переехало около 300 человек, а ког­да я уходил в 1923 году, число учеников перевалило за 500. Ни пап, ни мам ни у кого не было, кадетское наследство было давно разбито вдребезги, а между тем никто босиком не ходил. То же самое было с одеждой. Весь ремонт, вся пошивка новой одежды и обуви произво­дились руками таких же подростков, каким был я в те годы. Чтобы не возвращаться еще раз к мастерским, скажу, что позднее в школе были дополнительно организованы мастерские: картонажная, слесар­ная, кузнечная, препаровочная. Столярная сначала была механизиро­вана при помощи конного привода, а затем в ней поставили два двигателя внутреннего сгорания, работавших на целую серию пил и деревообделочных станков. Наконец, школа завела себе собствен­ный кирпичный завод, на котором был изготовлен и обожжен кирпич для постройки новых зданий. Мне лично пришлось позднее работать немного в столярной мастерской, изготавливая колодки для сапожной, затем в корзиночной, имевшей в школе большое значение, т.к. требовалась масса корзин для уборки урожая овощей и фруктов. Последний год своего пребывания в школе я работал в препаровочной по изготовлению чучел и скелетов.

Еще до переезда за город Всеволод Федорович и другие педаго­ги добились отвода для школы большого участка земли. В это вре­мя в соответствии с декретом о национализации были отобраны все частные земельные владения площадью более 8 гектаров. Школа получила пять таких участков, прилегавших друг к другу и имевших общую площадь немного более 50 га. Из них более половины были заняты садами. Кроме того в 12 километрах от основного школьного участка было получено еще два земельных участка около кишлака Кибрай гектар по 70 каждый. Первые годы эта земля полностью обрабатывалась и служила очень большим подспорьем. В дальнейшем, когда школа прочно стала на ноги, от Кибрайских участков она отказалась и у нее осталась только основная земельная площадь, в Луначарском. Земля обрабатывалась, и сады содержались в образ­цовом порядке. Сельскохозяйственные работы велись силами учени­ков. В качестве инструкторов работали педагоги, старшие ученики,и человек пять узбеков — Каюм, Шарип-Ходжа и др. Сложная система поливного сельского хозяйства школой была полностью освоена. После приведения садов в порядок школа стала получать урожаи фруктов до 15000 пудов ежегодно. Деревья регулярно подрезались, окучивались, поливались, производилась побелка, и окольцовывание и опрыскивание. Устаревшие участки садов пришлось выкорчевать и засадить новыми деревьями. Так, мне самому пришлось принять учас­тие в посадке на Собенниковской даче около четырех гектаров пер­сиков и яблонь,  на Крюковской даче — двух гектаров абрикосового сада. Урожай в садах собирался, большая часть его высушивалась, а самые лучшие сорта яблок и груш закладывались на зимнее хране­ние. Сушка фруктов представляла весьма трудоемкую работу, кото­рую выполняли, в основном ученики младших классов. Резка и сушка фруктов производилась при помощи знакомых мне еще по работе на ипподроме шинковок и фанерных щитов. Свежие фрукты сохранялись до самой весны и все ученики в течение зимы, вплоть до первомайских праздников ежедневно получали к столу свежие     фрукты. После окончания гражданской войны, когда наладилось железно­дорожное сообщение с центральной Россией, шкода стала ежегодно отправлять в Оренбург, Самару и в Москву по несколько вагонов фруктов на продажу.

В образцовом порядке содержались и школьные поля, на кото­рых возделывались практически все огородные и полевые культуры: капуста, картофель, фасоль, помидоры, кабачки, баклажаны, дыни, арбузы, лук, огурцы, пшеница, люцерна, хлопок, просо и т.д.

Сельскохозяйственные работы в Средней Азии требуют много времени, сил, внимания и специфических знаний — когда и как ухаживать за какой культурой. Эти работы совершенно не похожи ни на русское, ни на украинское огородничество. Зато при умелом и добросовестном уходе земля в Средней Азии сторицей вознаграж­дает затраченный труд.

В условиях среднеазиатского поливного земледелия все куль­туры, кроме люцерны и злаков, высаживаются на грядки. Почта все работы, за исключением вспашки, боронования и культивации некото­рых культур при помощи конной культивации в школе производились вручную, при помощи т.н. «кетменей». Кетмень — это широко рас­пространенное среднеазиатское орудие, заменяющее собою одновре­менно лопату и мотыгу. По форме он похож на последнюю, но значи­тельно больше, тяжелее и имеет более правильную форму. При рабо­те кетмень приходится заносить над плечом, а затем, совершая рубящее движение, ударять с размаха в землю. Орудие прекрасное, гораздо более совершенное, чем обычная лопата. Кетменем земля вскапывается, делаются грядки, производятся многочисленные окучки и другие работы. Кетмень совершенно необходим при полив­ке  т.к. с его помощью открывается и закрывается доступ воды в сложную систему канавок между грядками. Кетменями же в Сред­ней Азии выкапываются арыки протяжением в десятки и сотни километров, копаются многометровые колодцы и т.д. и т.п.

Вспашку производил обычно Шарип-Ходжа или кто-нибудь другой из узбеков, молировку — раздавливание засыхающх комков земли, при помощи «молы» — тяжелого бревна, которое тянут быки и на которое становится работающей, — кто-нибудь из старших учеников. В дальнейшем, начиная с 1923 года, когда школа завела собствен­ный «Фордзон», вспашку производили старшие ученики на тракторе, а молировка была заменена боронованием при помощи дисковой бороны.
Все остальные работы — разделку грядок, окучки, посадку,  поливки и уборку урожая производили сами ученики.
Воскресенье, 10 октября 1948 года.
Я только что вернулся из кино, смотрел «Валерия Чкалова». Роль Сталина в этой картине играет Мдивани. Наш Всеволод Федоро­вич внешне был очень похож на этого артиста. И раньше я неодно­кратно отмечал сходство между Сталиным и Лубенцовым. Это сходство особенно заметно на нескольких более простых фотографиях, где Сталин изображён не подчеркнуто волевым государственным мужем, а в более спокойном виде или улыбающимся. По сравнению с Мдивани Всеволод Федорович был чуть-чуть полнее и «увесистее”. Кроме того, он имел более высокий лоб, голубовато серые глаза и немного более пушистые усы. Нос, подбородок, общий овал лица, — были чрезвычайно похожи. В довершение сходства, он так же носил полувоенную форму: фуражку и серую, хорошо облегавшую фигуру шинель солдатского сукна. Сходство было совершенно случайным, и не о каком подражании речи не могло быть. Летом Всеволод Федорович носил белую рубашку на выпуск, подпоясанную тонким ремешком, и неизменную белую панаму. Впрочем, панамы летом носили все трудовики того и другого пола. В поведении и речи сходства не было. Речь его не прерывалась паузами, в течение которых Мдивани как бы собирался с мыслями, а текла свободно и очень последователь­но. В деловых случаях со всеми обращался как с равными, но в высшей степени серьезно, т.ч. никогда и ни у кого не возникало поползновения на панибратство, хотя очень многие были с ним на «ты». В минуты отдыха бывал весел и умел искренне и заразительно смеяться. Энергии, работоспособности и эрудиции у Всеволода Федоровича с избытком хватило бы на добрый десяток рядовых дирек­торов обычных шкал. Личным авторитетом в глазах учеников, педа­гогов и всех работников школы он пользовался очень большим, и не как «заведующий», а просто как «Всеволод» (так его звали за глаза и до сих пор так называет бывшие учителя и ученики). В спо­ры на деловой и принципиальной почве с ним вступали многие и неоднократно, это не возбранялось, не преследовалось и не роняло его авторитета. Во всем коллективе он просто был самым умным и самым дальнозорким членом этого коллектива, а потому и его есте­ственным вождем, а не назначенным администратором.

Возвращаюсь к продолжению рассказа…..
(Рассказ, к сожалению, закончен не был)

Все сохранившиеся фотографи можно посмотреть здесь: https://picasaweb.google.com/113535544203876492684/YWkkpB

Продолжение следует…. ( в продолжении письма, в которых упоминается школа)
http://damary54.livejournal.com/23724.html