Н. И. Эрзин: Война в моей судьбе. Глава 6 История

Глава 6. Изгнание

На сайте, посвященном памяти Наримана Ибрагимовича, выложена его книга воспоминаний. Предлагаю прочесть главу о депортации крымских татар.

Глубокой ночью раздались сильные стуки в дверь, да такие, что мертвого могли поднять. Еще мгновение и мы трое уже были на ногах, стук продолжался и мама, накинув халат, подошла к двери и спросила: «Кто там?» Ответ был жесткий, – «открывайте, военный патруль – для производства обыска по постановлению». Мама открыла дверь и в квартиру не просто вошел, а, буквально ворвался офицер и следом за ним солдат с автоматом на изготовку, который сразу получил команду стоять у двери, а сам офицер с пистолетом в руке быстро прошелся по всем комнатам, заглядывая даже под кровати и, вернувшись на кухню, сказал то ли солдату, то ли самому себе: «все в порядке». Происходило это действо настолько стремительно, что мама не успела даже рта открыть. Она стояла посередине прихожей, бледная как снег, готовая вот-вот разрыдаться.

И только сейчас обратила внимание на этого офицера. Это был Самуил Исакович Барановский, он же Сергей Иванович Баранов, накануне побывавший у нас с визитом. Только мама хотела что-то сказать, как офицер могучим голосом Левитана прочитал: «По постановлению Совета народных комиссаров СССР вы и все крымско-татарское население за измену Родине и переход на сторону фашистской Германии подлежите переселению в другие районы Советского Союза сроком на десять лет». После этого положил бумагу с постановлением в планшетку и уже без текста продолжил: «на сборы всем дается полчаса, с собой брать только личные вещи и ничего более. К приезду машины будьте готовы». Затем повернулся к солдату и сказал:: «остаетесь за старшего», – и торопливо вышел на улицу.
Мама все еще находилась в глубоком трансе. Она то садилась, держась за голову обеими руками, а локтями опираясь на кухонный стол, то начинала ходить по комнатам, открывая и закрывая платяной шкаф и шифоньер, то начинала плакать. Энвер рылся в своем столе, а я постоянно находился рядом с мамой по большому счету, не очень понимал, что происходит. Про стоявшего у двери солдата, совсем забыли и он сам напомнил о себе: «Мамаша слезами горю не поможешь, вам положено по 100 кг на человека. Офицер придет не скоро, не теряйте времени и собирайте теплые вещи и все ценное и необходимое. Путь вам предстоит долгий. Ночи прохладные. Если что упаковать в мешки или простыню, утрамбовать и перевязать, я помогу».
Мама бросилась на шею солдату и от души расцеловала его, сопровождая это бесконечными словами благодарности. Совсем молоденький, белобрысый русский паренек с конопушками на носу покраснел от смущения и сказал: «Ладно, мать, не будем терять время, давайте собираться, а благодарить меня не за что, бог отблагодарит, если нужно». Затем, повернувшись к Энверу, продолжил: «А ты, парень, стань у двери, чуть выгляни и смотри в оба, если какие люди или машина станут приближаться, так сразу дай знать. Смотри, не прозевай».
Мама испытала такой эмоциональный подъем, что в миг стала совершенно другим человеком – энергичным, спокойным, уверенным в себе. Есть на земле настоящие люди – совестливые, сердечные и добрые. Никакое зло, даже самое изощренное и бесстыдное, не в состоянии не только сломить, но даже поколебать их абсолютную уверенность в силе правды и справедливости. Теперь маму ничего не страшило. Хорошие люди всегда окажутся рядом и помогут в любой беде, как сейчас. Стоило судьбе послать нам змея-Горыныча, как боже милостивый тут же призвал на помощь Алешу-Поповича в образе мужественного русского солдата. Работа буквально, закипела. В считанные минуты возникли три больших узла, связанных крепкой бельевой веревкой, в которых были плотно уложены одеяла, простыни, подушки, одежда, белье и всякое такое. В комнатах остались голые кровати, а на кухне еще неупакованная посуда.
Неожиданно вбежал взволнованный Энвер и произнес: «К нам едет машина». Едва раздался скрежет тормозов, как наш солдат уже стоял в дверях с автоматом на взводе. Из машины показались три человека – двое военных и знакомый силуэт дяди Рахима, но в квартиру они вошли в другой последовательности – дядя Рахим находился между двумя военными при появлении которых наш белобрысый помощник по стойке «смирно» щелкнул каблуками и отдал честь. «Вольно, рядовой», – последовал ответ «Кто здесь старший?- продолжал тот, который вошел в квартиру первым. Мама сделала шаг вперед. У нее потребовали документы. Они лежали в шифоньере на полке всегда наготове. Внимательно осмотрев паспорт и несколько раз, перечитав справку из военкомата, старший протянул документы маме и задал следующий вопрос, показывая пальцем на дядю Рахима. «Вы знаете этого человека?». Ответ был уверенный и спокойный: «конечно, знаю, – это работник газеты «Красный Крым», близкий друг моего мужа, еще до войны освобожденный от призыва в армию, помогает нам чем может. Всегда, когда задерживается на работе приходит ночевать к нам. К себе идти далеко, поздно и опасно, да и не к кому, один остался». «Хорошо, забирайте его к себе, поедет вместе с вами», – решил старший офицер. После этого обратился к своему товарищу и сказал: «Внеси его в список по этому адресу и отдай бумагу солдату». Затем оба по военному отдали нам честь и удалились, а мы, счастливые таким поворотом событий вышли из квартиры, чтобы проводить военных, которые отнеслись так по-человечески и оставили с нами дядю Рахима, хотя совсем не обязаны были это делать. И в этот момент наши гости, буквально, лоб в лоб, едва не столкнулись с господином Барановским, только вступившим на первую ступеньку парадной. Оторопевший от такой неожиданности бывший сосед отпрянул в сторону на тротуар и сразу попал под луч фонарика и наведенный на него пистолет. «Ваши документы?, – жестко скомандовал старший военный. «Товарищ майор, это мой начальник – старший лейтенант Барановский», – отчеканил солдат. «Так точно», – вымолвил, наконец, пришедший в себя старший лейтенант, и протянул свое удостоверение майору. Тот внимательно осмотрел документ, вернул его хозяину, и они вместе отошли немного в сторону, где майор несколько минут, энергично размахивая руками, что-то резко выговаривал старшему лейтенанту. Когда разговор закончился. Барановский нарочито громко произнес: «Слушаюсь, товарищ майор. Разрешите идти?» «Идите», – последовал ответ, и Сергей Иванович быстрым шагом стал удаляться от нас в сторону Севастопольского шоссе. Только после этого майор и его товарищ сели в машину и уехали в направлении, противоположном тому, куда только что ушел господин Барановский.
Мы вернулись в квартиру и сразу с Энвером повисли на широких плечах дяди Рахима. Он обхватил нас своими сильными руками и грустно улыбнулся от сознания своего бессилия. Но все-таки он улыбался, потому что вдруг почувствовал себя ответственным за жизнь и судьбу беззащитной женщины и ее детей. Он благодарил бога за высокое доверие и поклялся в душе, что никогда не оставит в беде семью своего близкого друга, во всяком случае, до тех пор, пока она в этом будет нуждаться.
Но тут прозвучал голос нашего солдата: «Граждане хорошие! Хватит радоваться. Время идет, а еще не все вещи собрали. Успеете еще наговориться». И работа вновь закипела. Собрали еще два узла и в квартире осталась только пустая мебель и голые кровати. Теперь можно было отдохнуть. Все собрались на кухне, принесли табуретку для солдата, но он категорически отказался сесть, сказав, что не положено. Все же дяде Рахиму удалось его уговорить хотя бы немного посидеть, чтобы ноги отдохнули, а мама объяснила, что когда постучат в дверь, табуретку можно будет отодвинуть в сторону. Наконец солдат присел и попросил попить водички. Сразу как-то оживился, а то выглядел уставшим, как никак, уже два часа, а, может и поболее, на ногах, да и обстановка сильно гнетущая для психики молодого человека. Дядя Рахим умело разговорил парня. Выяснилось, что ему стукнуло только 17 лет, на фронт попросился добровольцем мстить за погибшего в белорусских болотах отца-партизана, а родом он из подмосковных «Химок» и зовут его Василий Коробков.
Время шло, а за нами никто не приезжал. «Устали, небось ждать. Скоро будут. Слышал я от своего лейтенанта, что до рассвета контингент должен быть на вокзале. Это, наверное, про вас», – сказал солдат Василий, стремясь как-то поддержать разговор, но он не складывался, то ли все уже устали, то ли нервное напряжение сделало свое дело. Обстановка становилась просто ужасающей. Мама и дядя Рахим сидели на узлах в напряженном ожидании. Каждый из них наверное, строил свои предположения и прокручивал собственные мысли и догадки по поводу дальнейших событий. Доселе разговорчивый Василий тоже приуныл. Он явно отводил глаза в сторону, ему было стыдно за все происходящее. Моментами выражение его лица становилось не по годам суровым и задумчивым, словно он лихорадочно искал ответ на единственный вопрос, в чем вина этой слабой женщины и ее детей? Почему советская власть – такая справедливая и гуманная, не разбираясь, бьет и правых и виноватых, и первых даже сильнее, чем вторых. Неужели по принципу «бей своих, чтобы чужие боялись».
И, вообще, что происходит? Идет война и логичнее было бы сражаться с врагом, а не со своим, пусть маленьким, но все-таки народом. Может быть потому, что победа здесь, как говорят, в кармане, а с врагом, как знать, чья возьмет. Сколько всего до войны валили на врагов народа. Может еще нужны враги, чтобы оправдать море крови, пролитое советскими людьми из-за амбиций бездарности, трусости и подлости тех, кто отвечал за подготовку и организацию страны и народа к войне против фашистской Германии. Конечно, в то время не каждый мог задать себе подобные вопросы, а уж, тем более, найти честный ответ на них.
А маму и дядю Рахима мучили другие вопросы. В чем наша вина? Что будет дальше? Куда нас повезут? Не на расстрел ли? Как будем жить? Когда нас вернут на родину и вернут ли? В общем много было разных зачем и почему. И когда же, наконец, мы куда-нибудь поедем? Не знаю, как Энвера, а меня, признаюсь, последнее больше всего интересовало. Мне было очень интересно знать, когда же все-таки я покатаюсь на автомобиле, и какая это будет машина, и сяду ли я в кабину рядом с шофером? Но вот стал приближаться гул подъезжающего транспорта, который остановился прямо напротив нашего подъезда. Из машины вышли офицер, солдат-водитель и прямиком вошли в квартиру. Среди них не было наших старых знакомых. Вновь прибывшие не стали проверять документы, только офицер скомандовал: «грузите сначала вещи, потом людей». Быстро забросали узлы в открытый кузов полуторки, и сами сели на них, как на мягкий диван. Только сейчас офицер заглянул в свои списки и негромко сказал: «Ложитесь на вещи, а то выпадете из машины», – после чего сел в кабину. Затарахтел мотор и машина поехала вперед.
Дядя Рахим приподнял голову и помахал рукой оставшемуся у подъезда солдату, который напряженно смотрел нам вслед. Мама стала плакать, но скоро успокоилась. Я был безмерно счастлив, хотя и не удалось поехать в кабине. Но и в кузове было интересно. Немного приподнялся и увидел знакомое здание из красного кирпича, в котором располагалось хирургическое отделение центрального военного госпиталя немцев. Здесь с Энвером нам нравилось работать, потому что сапог для чистки было не так много, а хлеба давали побольше, чем в других местах. Теперь до вокзала было рукой подать.
Но что это? Вдоль дороги по обе стороны стояли друг за другом причудливые грузовики с высокими бортами, накрытыми брезентовыми тентами. Таким образом, был образован своеобразный коридор, на который въехала наша машина. С внешней стороны плотной цепью располагались автоматчики. Вскоре машина въехала на территорию железнодорожного вокзала, а еще через несколько минут остановилась на подъездных путях станции Симферополь-товарная, где уже стояло несколько пустых составов. Нас быстро выгрузили и оставили на платформе, а машины все прибывали и прибывали. Количество людей заметно возрастало, буквально за считанные минуты.
Так продолжалось целый день до самого вечера. Людей стали строить группами то у одного вагона, то у другого. Некоторых затем уводили по школам к другому составу. Крик, шум, матерщина и слезы – все перемешалось в один общий гул, который постоянно звенел в ушах. Никакие обращения к гражданам соблюдать порядок и дисциплину периодически передаваемые по радио, не могли успокоить людей, еще не до конца осознающих происходящее. Одни искали своих родных, которых по какой-либо причине в ту ночь ни оказалось дома, другие выкрикивали имена своих близких, потерявших уже здесь в этой невероятной толчее огромной массы людей, в которой найти кого-либо было весьма проблематичным.
То там, то здесь слышались вопрошающие выкрики: дети искали родителей, родители – детей. Больно было смотреть как пожилые люди и совсем еще малые дети волокли по рельсам свои убогие пожитки, спотыкаясь, падая, и вновь, вставая. Никто из военных не смел даже шелохнуться, чтобы помочь несчастным, хотя лица многих из них выражали сострадание и полное свое бессилие.
Среди этого моря немощных людей дядя Рахим выделялся особой статью и в этом отношении нам очень повезло. Он ловко и быстро перетаскивал вещи от вагона к вагону, потом к другому составу и так по нескольку раз. Весь этот хаос продолжался целый день до позднего вечера пока, наконец, людей распределили по вагонам, уточнили списки, назначили старост. Теперь уже каждый знал свой вагон и оставалась самая малость – дождаться команды «по вагонам». Все это время у людей не было еды, ни питья и никого, кроме самих несчастных, это не интересовало. Самые предусмотрительные, а таковых было не так много, жевали взятые из дому, кто картошку, кто хлеб.
Поразительным в этой ситуации было то, что в экстремальных обстоятельствах, когда, казалось, каждый должен был спасать свою шкуру, многие взрослые делились своим куском хлеба с незнакомыми людьми и не делали различия между своими и чужими детьми. Насколько нужно было ненавидеть этих забытых богом людей, чтобы так издеваться даже над их детьми, и до какой степени цинизма должна была дойти эта власть, чтобы продолжать при этом трубить на весь мир о своей исключительной народной сущности, справедливости, гуманности и преданности идеалам свободы, мира и демократии.
Наконец последовала долгожданная команда и люди сразу оживились. Дюжие молодцы охраны до упора открыли раздвижные двери вагона, легко вскочили в него, встали по краям двери и приготовились принимать пассажиров, так как с земли запрыгнуть в вагон мог разве что тренированный спортсмен. Но сначала прозвучало новое объявление: «Граждане переселенцы, просим вас соблюдать следующие правила посадки в вагон: первыми должны пройти старики, женщины и дети, а потом все остальные». После этого началась эта самая посадка, точнее сказать, запрыгивание в вагон. Надо признать, что эта часть операции прошла, мягко выражаясь, не вполне организованно и не столь успешно, как предыдущая. Когда стали открывать вагоны, началось форменное столпотворение. Как бывает в таких случаях, люди рванулись вперед, чтобы занять лучшие места и, буквально смяли охрану, которая должна была регулировать посадку. Напрасно военные предварительно проверили списки, провели перекличку и построили людей в колонны. Началась давка, стали раздаваться крики о помощи и только автоматная стрельба в воздух предотвратила худшее. Посадка была приостановлена и воцарилась мертвая тишина. Примерно через полчаса людей снова построили и на пути к вагонам образовали живую цепь автоматчиков. После этого кто-то из начальников обратился к контингенту по радио с предупреждением, что нарушители порядка будут арестованы и преданы суду военного трибунала. Видимо люди осознали опасность применения оружия, да и угроза военного трибунала показалась нешуточной, а посему народ как-то успокоился и стал безропотно дожидаться своей очереди в вагон.
Вагоны были обыкновенные, крытые, товарные, в обиходе телячьи, в которых, обычно, перевозят грузы и скот, а в условиях войны транспортировали живую силу и технику. Однако для наших людей война была окончена и к нам отнеслись как к животным. Бог свидетель, это было так. Неужели нельзя было проявить и невинным женщинам, старикам и детям хоть капельку милосердия, утеплить вагоны, дать им лекарства и санитарно-гигиенические средства, чтобы не подвергать людей жестоким испытаниям холодом и болезнями. Но, куда там! Для партийных и советских вождей всех калибров это были не люди, а просто «контингент», как некая человеческая масса, мешающая грандиозным планам строительства коммунизма. А тем временем уполномоченный НКВД молодой красивый лейтенант взял в руки списки нашего пятого вагона и сделал объявление: «Представляю вашего старосту – Тынчерова Рахима, он человек вам известный и уважаемый. По всем вопросам обращайтесь к нему, а он будет докладывать мне, а я – начальнику поезда. Посадка в вагон разрешается только после того, как староста объявит пофамильно всех членов одной семьи, потом следующей и т.д. Солдаты помогут вам поднять вещи. В вагоне располагайтесь семьями, но поплотнее, в тесноте, как говорится, но не в обиде».
Дядя Рахим приступил к выполнению своих обязанностей – и посадка началась. Очередь двигалась медленно, так как у многих были вещи, у кого не много, у кого по более. Всеже вагон постепенно заполнился до пятидесяти человек. Свободных мест уже не было. Оперуполномоченный приставленный к нашему вагону, приказал потесниться и принять оставшихся десятерых, после чего дяде Рахиму пришлось применить всю свою физическую силу, чтобы протолкнуть оставшихся людей в вагон. Знакомых в нем не оказалось и это не способствовало подъему настроения. Но тут по радио объявили отправление поезда через полчаса и стало как-то веселей, но ни через это время, ни через час ничего не изменилось.
Наконец объявили задержку поезда до особого распоряжения. Мужчины стали продираться из вагона, потому что было очень душно и не хватало свежего воздуха. Это были, в основном, подростки, да еще крепкие старики, с которыми дядя Рахим уже успел найти общий язык. Мы с Энвером крутились тут же рядом. Народу в вагоне поубавилось и оставшимся женщинам и детям стало легче дышать.
Все понимали, что путь предстоит далекий и это мрачное и грязное убежище станет для нас тем родным и единственным местом, где вместе будет легче перенести это горе. Кто-то предложил посмотреть как обстоят дела в других вагонах, но дядя Рахим, как человек обстоятельный, хорошо понимавший, что в нашем положении не следует предпринимать самостоятельных действий и лишний раз раздражать начальство, предостерег наших мужчин от любой самодеятельности и предупредил, чтобы они дождались результатов его обращения к начальнику поезда, куда он отправится немедленно.
А дела в других вагонах мало отличались от наших, – та же теснота, грязь, духота. По пути к начальнику поезда дядя Рахим увидел идущего ему навстречу нашего опера и очень этому обрадовался, потому что никогда не любил ходить к высокому начальству и попросту боялся этого, особенно сейчас. Его раздражали высокомерие, хамство и грубость этих людей и он предпочитал с ними не общаться. Но встреча с опером, который уже успел расположить к себе людей, была как нельзя кстати. Он торопливо вышел вперед и по-военному быстро выговорил: «Разрешите обратиться, товарищ лейтенант». Тот от неожиданности на мгновение потерял дар речи, потом отвел дядю Рахима в сторону и тихо, но убедительно, разъяснил: Слушай писатель, запомни, товарищи твои в вагонах сидят. Человек ты, вроде, образованный, а ни хрена не понимаешь, что к чему». Потом, видимо, понял, что обидел человека и, похлопывая его по плечу, продолжил, – Ладно, не обижайся. Нам же объяснили, что вы нам не товарищи, а я для вас гражданин и начальник. Если обращаешься как «товарищ лейтенант», то делай это тихо, чтобы никто не слышал. Я ведь прямо с фронта к вам попал. Злой, как собака. Одни воюют, а другие в тылу ордена получают. Видимо судьба сопровождать вас до места назначения. Говори в чем дело? Может сами решим, не маленькие». Дядя Рахим рассказал про тесноту, грязь, духоту и множестве больных стариков и маленьких детей в вагоне. Опер, поразмыслив ответил: «про тесноту говорить бесполезно, а грязь и духота дело поправимое. Ты сейчас иди к своим и выведи всех из вагона, а которые помоложе пусть подметут пол. Насчет духоты – там окошко сверху в углу вагона должно быть, но оно, наверное заделано жестью, но его можно выбить. Пойду поищу майора, он мужик хороший, поможет с окном, а может даст какое-нибудь лекарство для дезинфекции. Не вешай нос, писатель. Времени достаточно. Отправление поезда не раньше нуля часов ночи. Все успеем».
Окрыленный неожиданным потеплением в душе опера, дядя Рахим помчался к нашему вагону, взобрался в него и стал объяснять пожилым землякам, что им для укрепления здоровья будет полезно на время выйти из вагона и подышать свежим воздухом, а мы в это время сможет пробить окошко и помыть вагон, чтобы всем было хорошо. Получив единодушное одобрение своего предложения, дядя Рахим с энтузиазмом взялся за дело, для начала, организовав ребят постарше, куда вошли и мы с Энвером, для оказания помощи пожилым людям при спуске из вагона.
В общем работа закипела. Нашли ведра тряпки, веники. Дядя Рахим успевал везде: давал поручения ребятам, развлекал стариков смешными рассказами и анекдотами. Вскоре подошел опер, а с ним солдат с отбойным молотком. Он ловко взобрался в наш вагон и со знанием дела в два счета вышиб жестяной лист, плотно закрывавший небольшое вагонное окно. После его ухода пришлось перемыть полы и заново протереть стены вагона, добавив в воду немного хлорной извести, которую дядя Рахим получил от опера и передал нашим женщинам. Когда вагон, как следует, просох и запах хлорки почти выветрился, помогли старикам взобраться в него.
Несмотря на усталость, как-никак, два-три часа на ногах для них чего-нибудь да стоило, они перебивая друг друга, благодарили нашего опера, дядю Рахима и всех ребят, молились и просили бога ниспослать им здоровье и защиту от всяких бед. Самый старший из них Сервер-ага подошел к двери вагона и, обращаясь к оперу, сказал: «Низкий поклон твоей матери, начальник, за то, что не только дала тебе жизнь, но и вложила в твою грудь доброе и, вижу, храброе сердце. Пусть оно никогда не зачерствеет и не зарастет ненавистью и безразличием к людскому горю. Пусть никогда в жизни тебя не коснется грязная лапа лжи, клеветы и подлости. Пусть бог даст тебе и твоим детям долгую и счастливую жизнь. Спасибо, начальник, за человеческое отношение и внимание к нам и нашим детям. Это говорю тебе я, Сервер-ага Абидуллаев. Мне 80 лет, я многое видел и ничего не боюсь. У меня пятеро сыновей в Красной Армии. Я не знаю живы ли они или нет». Старик, в конец, разволновался, на глазах у него появились слезы, он замолчал и тяжелой походкой поковылял в глубь вагона.
Надо было видеть, какое сильное впечатление на окружающих произвело эмоциональное слово старейшины нашего вагона. Все, как по команде, опустили головы и застыли на месте. Наш опер не стал исключением, и когда эмоции постепенно улеглись, он, по-прежнему, стоял на месте с опущенной головой, как вкопанный. Дядя Рахим не решился первым нарушить молчание и стал ждать, когда опер заговорит первым. Наконец, он поднял голову. Глаза его были мутные, как после пьянки. Он вынул из кармана шинели пачку папирос «Беломор-канал», угостил дядю Рахима и закурил, жадно затягиваясь раз за разом. Выкурив папиросу, спросил у дяди Рахима, не найдется ли у него чего выпить. Получив отрицательный ответ, закурил вторую папиросу. А когда выкурил ее, сказал: «Эх ты, писатель хренов, даже выпить у тебя нечего. А я слыхал, что все писатели – горькие пьяницы и без этого дела, при этом многозначительным жестом изобразил стаканчик, и строчки написать не могут. Ладно, слушай сюда. Пусть народ отдыхает. Часа через два, не раньше, прицепят паровоз и прощай страна родная. Если нужду справить надо, то сразу за вагонами или под ними. Смотри, чтоб никто не пропал, бежать некуда, да и бесполезно. Весь район оцеплен войсками, мышь не проскочит. Я пойду, хочу расслабиться и забыться. Старик твой всю душу разворотил. Возьми папиросы, не стесняйся, этого добра у меня хватает. Так в считанные часы наш опер лейтенант Андрей Николаевич Серебров стал для моих земляков тем близким человеком, той опорой, без которой в условиях тотальной жестокости и ненависти можно было сойти с ума. Расчувствовавшийся лейтенант пошел в направлении головного вагона и вскоре при тусклом освещении прожекторов его уже не было видно. Не ожидавший такого поворота дядя Рахим еще долго смотрел оперу вслед и на душе его стало легче и светлей от сознания того, что сочувствующих и сопереживающих нам людей, сегодня стало одним человеком больше. Время близилось к полуночи и нужно было возвращаться к своим. Дядя Рахим осторожно прикрыл вагонные двери и тихо прислонился к ним. Стояла абсолютная тишина, нарушаемая музыкой разнотембрового храпа людей, обессиливших за последние 24 часа от огромного морально-психологического и физического перенапряжения. Спасательный сон застал их в разном положении: кто храпел, сидя на своем мешке, кто лежал, подстелив под себя одеяло, кто растянулся прямо на полу, упершись головой в спину соседа. В общем, люди лежали в самых невероятных позах и трудно было разобрать, где у человека голова, а где его ноги. Дядя Рахим, давно страдавший от бессонницы, даже не мечтал обо сне в эту прохладную майскую ночь. Он соорудил себе нечто вроде стула из валявшихся повсюду кирпичей, прикурил очередную папиросу, сделал несколько глубоких затяжек и, медленно выпуская дым, вдруг ощутил на себе такой груз ответственности, что ему почудилось, будто прямо на него падает скала и вот-вот раздавит. Он ощутил, что веки его стали тяжелыми и непослушными, глаза закрывались. Огромным усилием воли ему удалось их открыть, и он понял, что это всего лишь сон.
Дядя Рахим встал, сделал несколько дыхательных упражнений и стал ходить вдоль вагона вперед и назад до тех пор, пока не почувствовал, что его силы, сознание и воля полностью восстановились. Он уже не решался садиться на что-либо и не доверял своей бессоннице, только медленно расхаживал вдоль вагона и любовался яркими звездами на синем, безоблачном небе родного города.
Вдруг одновременно раздались гудки сразу нескольких паровозов. Люди стали просыпаться. По радио несколько раз повторили объявление о том, что до отправления поезда осталось полчаса и всем надо занять свои места. Прибежал Андрей Николаевич, справился как обстоят дела в нашем вагоне, все ли на месте. Затем подошел вплотную к двери вагона и обратился к своим подопечным со следующими словами: «Граждане товарищи! Через полчаса наш поезд отправится в путь. Дорога предстоит неблизкая. Идет война. Битва с фашистской Германией продолжается, но, как сказал Товарищ Сталин, победа будет за нами. Приказы на войне не обсуждаются, святой долг советских людей их выполнять. Мы должны приехать на место живыми и здоровыми и начать новую мирную жизнь во имя торжества социализма и будущего наших детей. Я прошу вас помочь мне и себе выполнить поставленную советским правительством задачу. Война скоро окончится и у нас будет время, чтобы разобраться кто прав, а кто виноват». И добавит, что во время движения поезда двери вагонов должны быть закрыты и все пассажиры обязаны выполнять распоряжения старосты. «На остановках возникающие проблемы буду решать я», – закончил инструктаж наш опер и направился в сторону головных вагонов.
Люди застыли в тревожном ожидании. Паровоз уже пыхтел во всю свою мощь. Наконец раздались три пронзительных гудка и состав стал медленно набирать скорость. Все, кто не спал, моментально сгрудились у двери вагона. Дядя Рахим, на всякий случай, встал у самого края дверей, чтобы не дай бог, кто-нибудь не выпал наружу. Люди махали руками в темноту, плакали и читали молитвы. За ними оставалась родная земля, на которой веками жили их предки, выращивали хлеб и виноград, пасли скот, растили детей, рассказывали им сказки и пели колыбельные песни.
Здесь черпали вдохновение многие русские художники и литераторы. Здесь по мотивам рассказа пастуха Раима великий русский писатель А.М. Горький написал свои бессмертные произведения «Песню о соколе» и «Песню о буревестнике». Все это осталось в прошлом. Начиналась эпоха уничтожения татарского духа в Крыму, которая явилась логическим завершением шовинистической политики русского царизма в отношении тюркских народов России. Если читателю нужны факты, то, как говорят в Одессе, «их есть у меня».
К середине XVIII века численность крымских татар составила около полумиллиона человек. До 1790 года, спасаясь от преследований властей, Крым покинули 300 тыс. крымских татар. Осенью 1854 г. военный министр России издал указ о переселении с моря всех прибрежных жителей магометанской веры. За 1860-1862 гг. Крым были вынуждены покинуть 141667 татар, что составило вместе с ногайцами 231177 человек. В Крыму осталось 102291 татар. В 1921 г. татарское население Крыма составило всего 118 тыс., т.е. 25,9% от общего числа.
После образования Крымской АССР численность татар в Крыму начала расти и на 01.01.1939 г. составила 218184 человек, т.е. 19,4% от общего числа, но все же ползучий шовинизм делал свое черное дело: с 1921 г. по 1941 г. 40 тыс. татар оказались за пределами Крыма. Всего в СССР на 01.07.1941 г. было боле 217 тыс. крымских татар, из которых примерно 220 тыс. оставались в Крыму. Комментарии, как говорится, излишни.
Но вернемся к нашему поезду. После нескольких маневров и переходов с одной линии на другую, состав миновал главный семафор и вышел на магистральную линию. Паровоз сделал несколько пронзительных гудков и стал набирать скорость. Стоявшие у двери вагона земляки в последний раз взглянули на крымское небо, после чего дверь вагона закрыли. Это сделал дядя Рахим, во время вспомнивший о своих обязанностях, которые ему несколько раз втолковывал опер.
Началась завершающая стадия грандиозной операции по депортации крымско-татарского населения Крыма. Это произошло глубокой ночью 19 мая 1944 года. По моим ощущениям наш поезд был первым, выехавшим из Симферополя. Возможно, я ошибаюсь. Но несомненно то, что вся эта эпопея длилась не один день и ночь. Вскоре наши земляки как-то успокоились. Все-таки , уже была какая-то определенность, и люди, уставшие до невозможности, заснули крепким богатырским сном. И даже громкий храп, который музыкой разливался по вагону в унисон ритмичному стуку колес, не мог никто разбудить. Не спал лишь дядя Рахим.
Перед глазами вдруг возникла мать, отец, сестра Айше и зять Хафиз. Словом, как в калейдоскопе, прошли светлые и тяжелые периоды жизни. Вспомнилось и то, как революционные матросы, найдя при обыске единственный мешок муки, припрятанный в погребе на черный день, конфисковали все остальное имущество – телегу, лошадь, обрекая семью и малолетних детей на голодную смерть. В годы коллективизации обвинили отца в контрреволюционной деятельности и сослали в Сибирь, где он и умер от болезней и горя. Да, все это было, пусть в недалеком, но все-таки прошлом. Нечто подобное происходит и сейчас, – продолжал размышлять дядя Рахим, только теперь в отношении целого народа – совершенно невинных стариков, женщин и детей. Почему и за что? Ни мы, ни отцы, деды, матери и жены тех, кто с первых дней войны ушли на фронт защищать страну, ничего плохого советской власти не сделали. Может быть, так надо. Но кому и ради чего?
Так под звуки вагонных колес ломал себе голову дядя Рахим, и, окончательно утомившийся, вскоре тоже уснул у самой двери вагона. Трудно сказать сколько прошло времени, но уже светало и первые лучи восходящего солнца стали проникать в вагон.
Проснулись почти все одновременно. Естественные нужды человека не знали ни границ, ни времени. И если взрослые еще как-то терпели, то дети не могли этого сделать. В вагоне быстро стали распространяться малоприятные запахи, кончились и без того скудные запасы воды, а поезд не сбавлял хода, продолжал движение. Иногда он настолько замедлял свой ход, что, казалось вот-вот остановится, но не тут-то было. Поезд вновь ускорялся, продолжая движение вперед, и нигде не останавливался, даже на маленьких станциях и разъездах, где нас, похоже, ждали. Это были организованные местные жители, которые забрасывали вагоны камнями и выкрикивали обидные слова: «Предатели, сволочи, татарские морды и т.д.».
Прошли целые сутки и только глубокой ночью 20 мая 1944 г. поезд, наконец, сделал первую остановку в безлюдной, незнакомой степной местности. В мегафон прозвучала команда: «Открыть вагоны, стоянка поезда один час». Люди быстро высыпали на землю. Пока разминали застывшие руки и ноги, в степи уже было сплошное море народа. Мужчины и женщины разошлись по разные стороны, но вскоре вернулись к своим местам. К вагонам уже подвезли по два бидоне воды – один для питья по одной кружке на человека, другой, как неприкосновенный запас, который можно было использовать только в крайнем случае. Дядя Рахим получил от опера мешок сухарей на весь вагон, в котором по списку было обозначено 60 человек, а 20 человек, которых нам подсадили в самый последний момент перед отправкой, в нем не значилось. Все же лейтенант сказал, чтобы пока делили всем поровну, а дополнительный паек на лишних людей он обязательно добьется у начальника поезда. «Слушай, староста», – сказал лейтенант, – по норме 400 г в день на человека в мешке должно быть 24 кг. Но кто его взвешивал, поэтому сухари пересчитай и подели на 80 человек, но сразу все не раздавай, мало что бывает, вдруг завтра не подвезут, поэтому держи запас на всякий случай. И вот что, скоро для вас организую кипяток, так что можно будет чайком побаловаться. Наш проднач мужик запасливый и добрый, чуток на заварку не пожалеет». Затем посмотрел на часы, похлопал дядю Рахима по плечу и ушел к своим.
Незаметно пролетел объявленный час стоянки, последовала команда «по вагонам» и вскоре наш паровоз закашлял и зачихал всеми своими парами и тронулся с места, постепенно набирая скорость. Говорят, что человек ко всему привыкает, и, наверное, это так, и вот уже ритмические стуки вагонных колес зазвучали приятной, ласкающей слух, мелодией надежды.
Много ли человеку надо? Стоило сделать первую остановку в пути, дать людям возможность подышать свежим воздухом убраться и привести себя в порядок, попить воды, наконец, и получить хлеб как настроение печали и обреченности стало меняться в лучшую сторону. А когда на следующий день во время остановки солдаты принесли в вагон армейский полевой бак горячего чая, а лейтенант, ставший для нас почти родным человеком, передал дяде Рахиму несколько десятков таблеток красного стрептоцида и аспирина, люди заметно воспаряли духом. Однако многие наши старики относились к этому скептически и больше говорили о сибирских лагерях, куда, скорее всего, нас везут а там исход один – или смерть от болезни или от холода и голода. Но время шло, остановки становились регулярными и более частыми, как по расписанию, – рано утром незадолго до расчета или поздним вечером ближе к полуночи. Через неделю увеличили норму выдачи сухарей до полкило. Иногда вместо них давали вполне приличный черный хлеб.
Как-то во время одной из остановок, Селим-ага, человек почтенного возраста, много повидавший на своем веку, обратился к дяде Рахиму со словами: «Скажи мне, сынок, ты веришь в то, что с нами не поступят так, как расправлялись большевики со своими врагами и несогласными? Разве мало невинной крови пролили они с октября 1917 года: ведь у них все просто: виновен, не виновен, раз, два и к стенке. «Да ты не бойся, я не провокатор. Только не говори мне, что товарищ Сталин этого не допустит, он во всем разбирается и накажет виновных, – с ухмылкой на лице сказал Селим-ага, заметивший, как при его словах то бледнел, то краснел дядя Рахим, – мне не страшно, я пожил свое, за молодых душа болит».
Стоявший недалеко и прислушавшийся к разговору пожилой, но несколько младший по возрасту, чем Селим-ага, мужчина, вдруг сказал, как отрезал:»Что вы, уважаемый, душу травите себе и людям, гадаете – расправятся, не расправятся. Уже расправились. Куда больше? В Крыму не стало татар и больше никогда не будет. Страна советская большая, места всем хватит, и нам найдут, и скажут, вот граждане вам земля. У советских людей везде страна родная, так что живите, работайте и вносите свой достойный вклад в общее дело строительства социализма в нашей стране». Говоривший это человек не на шутку разволновался и сделал паузу, то ли отдыхая, то ли собираясь с мыслями. Затем глубоко вздохнул и продолжил: «У нас не будет своих школ, газет, театров, музеев. Мы можем исчезнуть, перестать существовать как нация. Вот самое страшное, что нас ждет. Мы должны передать нашим детям язык и культуру предков и помочь сохранить и приумножить то, что объединяет людей в нацию. Вот ради чего не стоит распускать слюни и заниматься гаданием. Надо не падать духом и жить во имя будущего наших детей».
Это выступление произвело на людей сильное впечатление. И когда раздались достаточно громкие аплодисменты, я понял, что весь вагон слушал этого человека с замиранием сердца. Многие в эту ночь не могли долго уснуть. Такое бывает, когда впервые вдруг начинаешь осознавать, что ни хлебом единым жив человек, что для каждого народа в числе многих ценностей есть такие фундаментальные как его национальное бытие и историческое бессмертие.
Ну, а тем временем наша вагонная жизнь продолжалась без особых приключений. По разговорам взрослых, мы уже находились в пути около десяти дней. Стало уже совсем тепло. Дядя Рахим сказал, что скоро проедем Саратов. Я совершенно случайно подслушал разговор, который он вел с нашими аксакалами, где сообщил под большим секретом, что наш поезд едет в направлении Средней Азии. Некоторые составы уже повернули на Урал, так что нам очень повезло – держим путь в жаркие края.
Все понимали, что эта информация идет от нашего опера – лейтенанта Сереброва Андрея Николаевича. Спасибо ему за добрую весть. Наверное, даже у сильных мира сего жизнь все больше полосатая, состоит из светлых и темных тонов и первых, по всей видимости, много больше. Чего уж говорить о нас, забытых богом, у которых светлый день – большая радость, зато черных, хоть пруд пруди.
На сегодняшней утренней остановке с быстротой молнии облетела весь поезд страшная весть о смерти двух малюток-близнецов, девочки и мальчика четырех лет отроду. Это случилось в вагоне №9 прошлой ночью, когда у обоих детишек неожиданно вспыхнула высокая температура. Всю ночь несчастная мать кричала и стучала в дверь вагона, моля о помощи. Но кто мог ее услышать, когда поезд только час назад отошел от станции после очередной остановки. Разве только ветер, свистящий навстречу набравшему скорость составу. Следующая остановка невесть когда, так что помощи ожидать было неоткуда. На полустанках и даже крупных железнодорожных узлах поезд, практически не останавливался, и когда, лишь замедляя ход, и потом снова набирал его. Местное начальство по ходу движения эшелонов очень торопилось выполнить директиву центра, видимо, поэтому спецсоставам была предоставлена так называемая зеленая улица. Сомнительно, что в такой ситуации даже в случае остановки поезда, больным детям могла быть оказана срочная медицинская помощь. Врядли в инструкциях такого монстра, как НКВД, были предусмотрены подобные ситуации. А то, что именно ведомство Берии удостоилось высокой чести реализовать «гениальный» замысел великого вождя никто не сомневался. А уж, где-где, а в этой печально знаменитой конторе хорошо знали чего можно было ожидать нарушителям инструкций. Поэтому бедные и несчастные дети были изначально обречены.
Всю ночь до самого утра обезумевшая от предчувствия надвигавшего горя мать ставила примочки и прикладывала влажное полотенце к губам своих детей. И даже тогда, когда они не подавали признаков жизни, она продолжала это делать. Она не могла смириться с тем, что жестокие ангелы смерти одержали победу над жизнью и унесли ее детей на небо. Всю эту страшную ночь люди не могли оставаться безучастными к горю этой молодой женщины и только сочувственно разводили руками от сознания собственного бессилия и невозможности спасти детей.
В наше время, когда XXI век стремительно шагает по планете, подобные преступления и их исполнители, правда, далеко не все, находятся под пристальным оком Международного Гаагского трибунала. Но почему высокому рупору Международной Фемиды не обратить свои взоры на не менее страшные злодеяния давно минувших лет, в частности, на геноцид крымско-татарского народа? И если некого сейчас судить, то пригвоздить к позорному столбу бесчеловечную и преступную систему и ее явных и скрытых поклонников не только возможно, но и крайне необходимо во имя запоздалого акта справедливости и сурового предупреждения почитателей неокоммунизма и современного нацизма. Очень бы хотелось, чтобы человечество бесповоротно стало на рельсы покаяния и очищения. А тем временем наш поезд продолжал ритмично стучать колесами своих вагонов, а люди периодически сотрясали воздух криками и проклятиями в адрес тех, по чьей змей воле началось физическое и моральное уничтожение без вины виноватого народа.
Сейчас, по прошествии не одного десятка лет такие злодеяния называют геноцидом и относят их к категории преступлений против человечества. А что из этого? Кто-нибудь занят ликвидацией последствий геноцида крымских татар и стремится восстановить попранные их законные права, или спешит извиниться перед многострадальным народом, оказать ему моральную и материальную поддержку, чтобы он мог вернуться на свою исконную родину и начать подлинное возрождение? Как бы не так. Одни наследники тех, кто совершил это злодеяние, говорят, что Крым не входит в состав их государства, и на этом основании умывают руки, другие – без зазрения совести, в соответствии с пиратской логикой разбоя ссылаются на свое псевдозаконодательство, в котором никакая компенсация депортированным гражданам не предусмотрена.
А разве присваивать чужое имущество в новом украинском демократическом законодательстве негласно предусмотрено? Ведь это даже не воровство, а самый настоящий бандитизм.
А где объединенные нации? Где признанные стражи мира, демократии и прав человека – постоянные члены Совета безопасности ООН. Они заняты глобализацией мировой экономики, но в собственных интересах, борются с международным терроризмом, который сами же вскормили. Они ратуют за соблюдение прав человека настолько, насколько это соответствует их военно-политическим и экономическим интересам. Если это не так, то почему их праведный голос громко звучит в отношении одних стран и совсем не слышен в отношении других?
ООН не может не видеть, она просто не замечает, как сегодняшние крымские власти при полном попустительстве украинских саботируют подлинное и справедливое решение крымско-татарской проблемы. Чего стоит такое, с позволения сказать, юридическое изобретение, как длительная забюрократизированная процедура получения украинского и крымского гражданства. Ведь речь должна идти не о получении, а о восстановлении гражданства депортированных крымских татар и оно должно происходить автоматически по справкам о депортации. Крым это их родная, здесь они появились на свет, их предки веками жили на этой земле, они подлинные граждане этой страны.
В рамки какого международного права вписывается изобретенное крымскими властями требование к возвращающимся татарам выписываться из прежнего местожительства прежде чем встать в очередь на получение муниципального жилья? И почему депортированные граждане должны стоять в очереди. Их жилье было незаконно конфисковано и разграблено. Почему в этой связи нет программы строительства жилья для возвращающихся на родину крымских татар? Если она существует, то только на бумаге и не финансируется. Почему РФ не распространяет действие собственного закона «О реабилитации жертв политических репрессий» на своих бывших граждан, хотя в данном акте утверждается, что исковые заявления по поводу конфискации имущества, его компенсации, возмещении или выплате рассматриваются на момент применения репрессий независимо от того, где были репрессированы и проживают в настоящее время реабилитированные лица и их наследники.
Парадокс, но именно в связи с этим мое личное заявление в адрес Президента РФ, зарегистрированное в 2001 г. было переадресовано правительству Республики Крым, где и благополучно «скончалось».
Таких вопросов великое множество и как все это соотносится с демократией и соблюдением прав человека в Украине. В этой связи вызывает, поменьшей мере, удивление недавнее заявление президента США Д.Буша младшего, назвавшего Украину в числе стран, могущих служить образцом демократии и соблюдения прав человека на постсоветском пространстве.
Разве преступная депортация крымских татар и нынешняя политика ограничения и дискриминации коренного татарского населения Крыма не является немым упреком ООН в полном отсутствии какого-либо интереса и этой проблеме? Или международная конвекция о правах человека к крымским татарам не относится? Или геноцид крымских татар не есть следствие умиротворения глобальной террористической политики сталинского режима? А разве социалистические революции второй половины XX века в Африке, Латинской Америке, на Ближнем востоке, в Азии или нынешние Бен-Ладан, Аль-Заркауи, вся международная сеть Алькаиды и множество других террористических организаций разрастались и набирали силу не благодаря псевдологики политической целесообразности и двойных стандартов, проводимых и сегодня некоторыми великими державами? А как, к примеру, объяснить решение Европейского Суда по правам человека в Страсбурге отказать без права обжалования в иске вашего покорного слуги к правительствам РФ и Украины, как правопреемникам бывшего СССР относительно моральной и материальной компенсации акта депортации моей семьи. Создается впечатление, что решение Генеральной Ассамблее ООН о неприменимости срока давности к военным преступлениям и преступлениям против человечества, вступившим в силу 11 ноября 1970 г., не касается высокого европейского органа. Или факт депортации целого народа не есть преступление против человечества? Или интеллектуалом из ЕСППЧ невдомек, что юридическое понятие преемственности власти предполагает также преемственность ответственности. Неужели не ясно, что преемственность и ответственность это две части единого целого?
В противном случае власть становится безответственной и юридически не ограниченной в своих действиях. Понятно, что существующие власти не могут нести физической ответственности за преступления, которых они не совершали, но это не освобождает их от принятия действенных мер по оказанию адекватной реальной помощи жертвам произвола и беззакония.
Но вернемся к событиям предыдущей ночи. Остановка поезда, которую с нетерпением ожидали в нашем вагоне, наконец, произошла. Ждали пока поступит команда открыть вагоны. Опера пришлось на этот раз немного подождать. Вскоре лейтенант подал свой голос и дверь открыли. Перед нами открылась панорама безлюдной пустынной местности, в центре которой три покосившиеся от времени избушки на курьих ножках, а вокруг на многие километры ни одной живой души. Первым с вагона выпрыгнул дядя Рахим и с места в карьер рассказал лейтенанту о событиях прошлой ночи. Андрей Николаевич был просто потрясен случившимся, но быстро взял себя в руки и скомандовал: «всем мужчинам немедленно выйти из вагона и освободить проход». Затем что-то прошептал дяде Рахиму и удалился в сторону головных вагонов. Через несколько минут наш опер, а с ним два солдата с носилками и автоматчик из роты охраны поезда уже стояли у нашего вагона. Лейтенант сказал несколько слов дяде Рахиму и тот запрыгнул в вагон.
После короткого разговора с аксакалами и матерью умерших детей их завернули в белые простыни, поверх накрыли одеялом и так из рук в руки донесли до дверей вагона, где скорбный груз приняли солдаты, осторожно положили на носилки и медленно вдоль состава двинулись назад в сторону хвостовых вагонов.
Мать умерших детей, пребывая до этого в полном трансе, вдруг очнулась и бросилась вдогонку за солдатами, но была резко остановлена военными. Началась невероятная истерика. К месту происшествия сбегались люди. Ситуация выходила из под контроля и осознавший это лейтенант резко скомандовал, обращаясь к дяде Рахиму, «женщину немедленно в вагон». Затем повернулся к собравшимся и сказал: «Граждане переселенцы! Командование эшелона, и я лично выражаем соболезнование по поводу случившегося несчастья. Смерть малых детей всегда большое горе. Никто и ничто уже не сможет вернуть их матери. Поймите, что время военное, и мы не можем ломать график движения. Остановка скоро закончится, а вы еще не получили хлеб, чай и воду. Помолитесь вашему богу и пусть похоронная команда сделает свое дело. Не сомневайтесь, тела детей будут преданы земле по-человечески, как принято у людей. Будет составлен документ, указано место и время захоронения и, кто знает, может быть когда-нибудь родственники смогут посетить эти места, поклониться могилкам детей и помолиться за упокой их безвременно ушедших душ. А сейчас успокойтесь, идите к своим вагонам и получайте продовольствие».
Люди стали расходиться, а лейтенант оставался на месте. Было заметно, что он сильно расстроен, лицо его стало багрово-красным, глаза тоскливо смотрели куда-то в пустоту и постепенно становились злыми и колючими. Затем он вынул пачку папирос и стал жадно вдыхать дым своего любимого «Беломор-канала». Подошедший к нему дядя Рахим» попросил закурить, а в ответ получил всю уже начатую пачку. «Бери, не стесняйся, у меня этого добра хватает», – сказал он, – ты, брат, только не упускай из виду эту женщину – мать детишек. Сдается мне, она не в себе. Как бы еще беды не случилось, ну, до встречи, бывай».
С этими словами наш опер, без которого люди уже не мыслили себе в этом мире, отправился к себе. Вскоре была объявлена пятиминутная готовность, затем прозвучала команда «по вагонам». Раздалось несколько пронзительных гудков паровоза, состав сдвинулся с места и стал медленно, но уверенно набирать скорость. Дядя Рахим, памятуя о предупреждении лейтенанта, не спускал глаз с несчастной женщины, а та безмятежно сидела в своем углу и что-то тихо нашептывала сама себе.
Остался позади очередной безымянный номерной разъезд, заскрежетали скрипучие вагонные двери и плотно соединились обе ее части, после чего дядя Рахим зафиксировал ее массивным амбарным замком, который выдал ему опер еще на симферопольском вокзале. Никогда еще, за все время нашей совместной жизни в этом поезде обстановка в вагоне не была такой тягостной и безысходной. Люди, потупив глаза, молча сидели в своих углах, и выглядели совершенно отрешенными.
Вдруг эту, казалось бы, непробиваемую тишину нарушили слова, которые сразу вывели всех из своеобразного оцепенения. «А теперь дети мои, мама вас покормит и уложит спать». При этих словах люди разом устремили свой взгляд в угол вагона и увидели картину, которая не могла оставить равнодушным даже самого черствого и абсолютно эгоистичного человека: несчастная мать положила на простынь две игрушечные куколки, напевала что-то вроде колыбельной песни. Затем, посчитав, что дети заснули, легла рядом с ними и накрылась поверх одеялом.
В наступившей тишине дядя Рахим предложил всем прилечь отдохнуть, а сам устроился на маленькой табуретке у двери вагона и вскоре уснул. Уставших за последние сутки людей спасительный сон захватил мгновенно и по всему вагону стал раздаваться прерывистый многочастотный человеческий храп, напоминавший разбушевавшийся морской прибой. До самого утра по ходу следования поезд то замедлял, то ускорял сове движение, сопровождая его звонкими паровозными гудками. Люди продолжали спать мертвецким сном.
И неизвестно, сколько бы времени все это продолжалось, если бы вдруг не раздался пронзительный крик женщины потерявшей своих детей. Толи она проснулась от страшного сна, то ли на какое-то время сознание вернулось к ней, но она кричала так громко и истерично, что весь вагон сразу проснулся. Теперь уже никто не сомневался, что женщина сошла с ума и жизнь для нее потеряла всякий смысл. Вторые сутки она ничего не ела, ее сухари и чай оставались нетронутыми. Глядя на эту жуткую картину, не лез хлеб в горло почти всем обитателям пятого вагона. Кормили только детей.
Взрослые, обуреваемые злобой и ненавистью к тем, кто обрек их на жестокие страдания и гибель, молились богу и просили дать им силы и здоровье, чтобы вызволить своих детей из этого исчадия ада, и увидеть собственными глазами как кара божья настигнет этих палачей собственного народа и сожжет их в пламени праведного гнева.
Дядя Рахим, во время прочувствовал умонастроения земляков, и неожиданно обратился к ним со словами: «Братья и сестры! Тяжелое время переживаем мы с вами. Безмерно наше горе и потери. Давайте запомним все это и никогда не забудем, но пойдем дальше – будем жить, несмотря на все трудности, невзгоды и лишения, на зло врагам нашим, которые только и ждут того, чтобы мы исчезли с лица земли. Не доставим им такой радости, поднимем наших детей, в них наше продолжение и будущее народа. Забудем старые споры и разногласия, поможем друг другу. Один за всех и все за одного – вот главный девиз нашей жизни. Только так мы сможем выжить и возродить доброе имя и честь нашего народа».
Надо сказать, что все сказанное произвело на земляков сильное впечатление и луч погасшей было надежды, снова вспыхнул в их глазах. Дядя Рахим был явно доволен собой. Он весь светился от радостного возбуждения. В эту минуту ему вспомнились слова А.М. Горького, сказанные им на одном из семинаров крымско-татарских писателей в Ялте: «Ребята, каждое ваше слово, устное или печатное, должно быть выверенным и точным, оно должно находить в душе слушателя или читателя неподдельный интерес. Он должен понимать и чувствовать, что сказанное вами это то, что секундой раньше он хотел высказать сам, и вы просто опередили его. Такое слово, непременно, должно быть эмоциональным и страстным».
В полдень, как обычно, поезд остановился в безлюдной местности. Лейтенант справился о наших делах, сказал, что ночью пересекли Волгу с одного берега на другой и миновали Саратов. О происшествии в нашем вагоне уже знал весь поезд. Получили сухари, солдаты принесли горячий чай и на душе стало веселей. Одно огорчало: попытка накормить мать погибших детей не увенчалась успехом. Прошел слух, что с поезда сняли еще 5 умерших пожилых человек.
Во время очередной ночной остановки в степи, когда люди разошлись каждый по своим надобностям, произошло потрясшее всех чрезвычайное событие – из вагона исчезла мать умерших недавно детей, о чем дядя Рахим сразу доложил лейтенанту. От неожиданности он потерял дар речи, а когда, весь побледневший, пришел в себя, у всех в ушах уже звучала команда: «по вагонам, до отправления поезда остается одна минута», так что о поисках несчастной женщины не могло быть и речи.
Уже потом составили акт о ее смерти по болезни и на этом печальная история закончилась. Судьба этой женщины навеки покрылась тайной, такой же, как могилы ее детей-близнецов и многих других тысяч неизвестных стариков, женщин и детей из поезда специального назначения.
Другую историю случившуюся в одном из поездов специального назначения в мае-июне 1944 года, мне рассказали совсем недавно. В ней приоткрывается завеса с еще одной тайны изуверских преступлений сталинизма, которую не иначе как убийством детей не назовешь. Записано со слов Олии Мухамеджановны Набиевой, кандидата химических наук, 1949 г. рождения преподавателя химии Мирзо-Улугбекского колледжа информатики города Ташкента.
В 1961 году Набиева О.М. приехала из Китая в гости к старшей сестре, проживавшей в Ташкентском районе недалеко от поселка «Келес». Напуганная ростом репрессий со стороны маоистского руководства к жителям Синьцзян-уйгурского округа, стремившихся к автономии в составе КНР, Олия Мухамеджановна решила остаться у сестры и приняла советское гражданство. Буквально через дорогу в нескольких сотнях метров от дома сестры начинались поля колхоза имени Ю. Ахунбабаева Калининского района Ташкентской области. Жители прилегающего района часто бывали в этом колхозе, покупали там сельхозпродукты и хорошо знали местных колхозников, а с некоторыми даже успели породниться.
В то время в колхозе проживали, в основном, казахские и узбекские семьи. Но были и такие, которые не очень походили на местных жителей своей внешностью, акцентом речи, манерой говорить и обычаями. Набиева тогда впервые услышала о ссыльных крымских татарах. Их было несколько семей, три из которых со смешанным браком.
После катастрофического ташкентского землетрясения 1966 года забот в семье Набиевых стало заметно больше: дом серьезно пострадал и требовал ремонта, но жилищная комиссия признала его пригодным для проживания, и перспектива получения новой квартиры, как пострадавшим от стихийного бедствия, стала неопределенной. К тому же Олие надо было готовиться к выпускным школьным экзаменам, а там и до приемных испытаний в Университете рукой подать. Олия с детства мечтала стать химиком, так что времени не то, что на отдых и развлечения, но и на выходы в гости за покупками почти не оставалось.
В 1968 году со второй попытки Олия Набиева стала студенткой химического факультета ТашГУ, а после его окончания с отличием в 1973 году ей была предоставлена должность ассистента кафедры, где она с головой окунулась в научную работу, что не помешало ей через год выйти замуж и родить первенца. Связи с колхозом имени Ю. Ахунбабаева, ставшим для сестер вторым родным домом, стали совсем редкими, но воспоминания о скромных тружениках узбекско-казахского села, с которыми был съеден не один пуд соли, остался в душе на многие годы. Только через год после рождения сына удалось получить земельный участок для строительства собственного дома и началась совсем другая жизнь.
Времени катастрофически не хватало. Малыш требовал к себе повышенного внимания, да и забот на стройке нового дома хватало. К тому же и любимую работу бросать не хотелось, так что напряженный ритм жизни можно легко представить. Своеобразной отдушиной этому состоянию явились очень хорошие добрые люди, строившие свои дома рядом с нашим. Из воспоминаний О.М. Набиевой? «На небольшом участке, образующим будущий квартал, медленно, но уверенно росли контуры первых четырех двухэтажных коттеджей. Будущие соседи к тому времени быстро перезнакомились, отношения между ними стали дружескими и доверительными, если не сказать больше.
Новый 1976 год встречали вместе на старой квартире моего тестя. Застолье получилось по тем временам знатным: было что выпить и чем закусить. Как обычно, в таких случаях люди предаются воспоминаниям давно минувших лет и, перебивая друг друга, каждый говорит о своем, не слушая собеседника. Но одна из участниц праздника – красивая, в меру полная женщина с голубыми, как небо, глазами по имени Кавсар, сразу обратила на себя внимание. Она мало была похожа на местных женщин, говорила с сильным акцентом, да и имя ее вызывало у остальных гостей определенное любопытство. Понимая это, Кавсар решила сразу снять все вопросы и мягко, но выразительно сказала: «Я, дорогие мои соседи», – крымская татарка, а мой муж – уйгур Хашим, так что будем знакомы».
Праздник возобновился с новой силой: пили за новый год, за крымских татар, за уйгур, за прекрасную узбекскую землю, за мир во всем мире и всякое такое. В разгар веселья кто-то вдруг произнес: «Кавсар, расскажи про себя, про свою жизнь, как все это было? Чего только не приходилось читать и слышать про вашу страну и ее народ». И Кавсар начала свой рассказ:
«Мне было тогда 12 лет. Ночью всю нашу семью подняли с постели, дали полчаса на сборы и бросили в товарный вагон какого-то поезда. Поначалу мы ничего не понимали, а когда эшелон, через несколько дней остановился в безлюдной незнакомой местности, я поняла, что случилось непоправимое. Неожиданно в пути страшная болезнь поразила мать, отца-инвалида, дедушку и бабушку. Почти двое суток поезд мчался без остановки, а когда заскрипели тормоза было уже поздно. Мои родители не подавали признаков жизни. Всех нас, живых и мертвых, выгрузили из вагона, пообещав, что вызовут скорую помощь. Но откуда ей взяться в степи, где на сотни километров ничего не видно и не слышно, кроме песчаных бурь и лая злых собак, сопровождающих редкие стада животных. Мне стало страшно обидно и горько, что не могу ничем помочь младшим сестрам и братику. Им было соответственно три, четыре и пять лет. Они тесно прижимались друг к другу и жалобно и с надеждой смотрели на меня. Я отворачивалась от них и тихо плакала в платочек, совершенно не зная, что мне делать. Так мы просидели у обочины дороги недалеко от железнодорожного полотна почти весь день. Надежда на помощь таяла с каждой минутой. Но перед самым закатом солнца послышался лай собак, возгласы людей и нарастающий топот копыт то ли коней, то ли других животных. Вспыхнувшая было надежда на спасение тут же угасла, потому, что лай и топот стали удаляться от нас, и я снова заплакала, на этот раз, громко и истерично. Слез у меня уже не было, и я изо всех сил стала громко кричать, надеясь на чудо. Но что это? Знакомый шум вновь стал приближаться, но уже с другой стороны железнодорожного полотна. Я вскочила на шпалы и стала размахивать платком. Увидев группу всадников, скачущих в нашу сторону, я потеряла сознание и дальше ничего не помню.
Бог миловал. Оказалось, что чабаны, перегонявшие стадо, заметили нас. Так мы оказались в большой казахской семье Ержана Тулемисова, пасшего скот вдоль южной границы между нынешними Узбекистаном и Казахстаном, периодически углубляясь то на одну, то на другую территорию. Вечная благодарность этим скромным и мужественным сыновьям и дочерям вольных казахских степей. Они обогрели нас теплом своих сердец, вернули к жизни и полюбили как своих родных детей.
Не могу точно сказать сколько времени со дня чудесного спасения продолжалась наша кочевая жизнь, но в начале осени 1945 года грянула другая беда, не менее жестокая по своим последствиям. Воистину подлость человеческая не знает границ и национальных различий. Немало людей в этом мире готово строить свое счастье на несчастье других. Кто-то донес куда следует и вот уже бдительные стражи социалистической законности носом землю роют, угрожают и вынуждают главу семейства отдать найдёнышей в детский дом. Нас разделили по разным группам, но добрый директор разрешила мне посещать детскую группу, и я весь день проводила со своими малышами, одновременно работая в дошкольном отделении.
Ержана-ака мы видели все реже. Трудности жизни и специфика чабанской работы требовали часто менять пастбища, которые, порой, находились одно от другого на многие десятки километров. Вскоре последняя нить, связывавшая нас с приемной семьей окончательно и бесповоротно оборвалась. Детдом расформировали и все группы раскидали по разным регионам соседних республик. Не раз и не два я пыталась отыскать своих сестер и брата. Но все мои попытки оказались безуспешными. Всякий раз я получала один стандартный ответ: «означенные лица Улкер, Саиде и Ремзи Беляловы в списках воспитанников не значаться».
Наконец я поняла, что шансов найти наших малышей у меня, практически, не было. По-видимому, после того, как нас выбросили из спецпоезда, по всей форме был составлен надлежащий документ, нечто, вроде акта о списании отслуживших свой срок и пришедших в негодность материальных ценностей. А когда нас разъединили и малышей перевели в другой детдом, одному богу стало известно какие имена и фамилии им записали. Мне и самой пришлось немало побегать по инстанциям, чтобы вернуть свою родную фамилию, а имя Кавсар так и осталось.
Много воды утекло с тех пор, но надежда отыскать своих родных до сих пор теплится в моей душе: она, как говорится, умирает последней. Но жизнь продолжалась. После детдома я закончила фабрично-заводское училище ФЗУ и получила специальность швеи-моториста. Затем была школа, Пединститут, работа учителем в школе. В 1960 году вышла замуж за уйгура Хашима и родила ему сына и дочь. И вот злосчастное землетрясение. Все дома на улице Фарабий в старом Ташкенте развалились как карточный домик. Но люди остались живы, так как домик был из сырого кирпича со стенами и потолком, выложенными из смеси глины и сухого камыша. Некоторое время гостили у родственников мужа, а затем уехали в Тюмень на нефтегазовые промыслы заработать денег на квартиру и машину. В 1975 году вернулись в Ташкент и выкупили этот самый участок, на котором и строим свой дом.
Неожиданные откровения соседки глубоко запали в душу Набиевой. Нечто подобное они уже видели в родном Синьцзяне – буйствующие толпы маоцзедуновских хунвейбинов под звуки барабанного боя смерчем проносившиеся по городам и весям, сокрушая все на своем пути. Их кровавый след был стар как мир – грабежи, убийства, ссылки, показательные суды и перевоспитание, после чего оставались груды развалин, матери, потерявшие детей и дети без родителей.
Олия-апа вспомнила, как в далекие 60-е годы они с сестрой впервые побывали в колхозе имени Ю. Ахунбабаева и сразу ощутили особенно теплое к себе отношение со стороны сельчан, среди которых запомнились несколько семей крымских татар с узбекскими и казахскими именами. Они жили с местным населением в удивительной гармонии и согласии. Были среди них и смешанные семьи. Все это сразу воскресло в памяти после рассказа соседки в ту новогоднюю ночь.
Не давала покоя навязчивая мысль, а что, если Кавсар и те молодые женщины, которые запомнились тогда в колхозе, не просто случайные люди, а между ними существует какая-то неразгаданная тайна. После долгих раздумий и колебаний Олия-апа решила пока ничего не говорить соседке, а поделиться с ней своими соображениями немного позже. Наконец, летом 1980 года, когда строительство дома было закончено, она взяла очередной трудовой отпуск и вместе с Кавсар поехала в колхоз. В нем мало что изменилось, разве только старых знакомых заметно поубавилось. Но информацию кое-какую все же удалось заполучить. Старожилы рассказали, что в их колхоз, примерно, в 1954 или 1955 году приехали их города по направлению выпускники агрошколы – две девочки и один мальчик. Все трое были неазиатской внешности и, как выяснилось позже, крымско-татарской национальности. Девочек звали Аделия и Ульмас, а мальчика – Ахмат. Дети были довольно симпатичные, если не сказать больше. Работа у них спорилась, в хозяйстве их уважали. Вскоре обе сестры вышли замуж. Аделия родила троих детей – двух девочек и мальчика по имени Айдар. Как она умудрилась воспитывать детей, справляться с работой и вместе с мужем Рамизом окончить заочное отделение ТашПИ, можно только удивляться. В 1970 г. эта семья переехала в Ташкент, где Рамиз получил престижную и хорошо оплачиваемую работу, но в родной колхоз часто наведывались.
Ульмас, как только появилась в колхозе, сразу приглянулась местному казаху-трактористу, но его настойчивые ухаживания поначалу отвергала. Все же молодой парень был вознагражден, он стал отцом двух симпатичных мальчиков. Жили они счастливо и ничто не предвещало беды. В один из дней 1965 года Конакбай Сериков погиб при столкновении своего трактора с груженным самосвалом. С тех пор Ульмас замуж больше не выходила и целиком посвятила себя воспитанию детей. Она не стеснялась никакой работы, да и младшая сестра с братом помогали как могли.
Но тут случилась новая беда: у Ульмас обнаружили болезнь легких. Это произошло весной 1979 года. Врачи предупредили, что медикаментозное лечение без смены климата и хорошего питания имеет мало шансов на успех. Стало ясно, что надо перебираться в Крым. Сестры и до этого не скрывали своей мечты возвратиться на родину предков, а теперь вопрос «быть или не быть» для них просто не стоял. Что до Ахмата, то он целиком посвятил себя земледелию и так был увлечен этой работой, что ни перспектива получения высшего образования, ни стремление устроить свою личную жизнь его мало интересовали. Он, словно врос в эту землю. И она благодарила его высокими урожаями элитного винограда, высокосортных овощей почти всех известных видов. Он создавал и возглавлял овощеводческие и садово-виноградарские бригады, один из первых в республике занялся тепличным хозяйством. В институт он так и не поступил, но жениться все-таки пришлось. Природа свое взяла и вот в его доме появилась красавица-узбечка из соседнего колхоза, а потом и три мальчика, которыми отец безмерно гордился. Ему здесь нравилось все, и он был счастлив.
Всякий раз, когда возникала тема возвращения в Крым, он говорил, что родина его здесь, где его и сестер спасли от верной гибели, помогли выжить и встать на ноги и покуда он нужен этой стране и людям, отдаст все силы для его счастья и процветания. «Эти слова я не забуду до конца дней своих», – сказал колхозный бригадир Наби-ака и продолжил свои воспоминания. Когда случилась эта беда с Кавсар, колхозники переживали ее как свою собственную. Ахмад вдруг осознал, что и в радости и в горе он должен быть вместе со своими родными, и сельчане не поймут его, если он не поедет в Крым вместе с сестрами, да и самому вдруг стало стыдно, что в голове были такие мысли. А когда супруги твердо заявили, что надо ехать и побыстрее, а затем дом посетила целая депутация и вручила собранные сельчанами деньги на дорогу, сомнений никаких не осталось. Прощание было трогательным. По глазам отъезжающих и провожающих текли слёзы. Никто тогда не мог знать, куда конкретно направляются взрослые дети печально знаменитого поезда специального назначения.
В то время вернуться татарам в Крым было далеко не просто. Надо сказать, что рассказ бригадира произвел на Карсар сильное впечатление. Она испытала двойственное чувство. С одной стороны – разочарование, потому что в тайниках души надеялась найти своих родных «малышей». С другой стороны, ее сердце наполнилось радостью надежды, что сестры и брат живы, и она непременно найдет их. Все же червь сомнения точил ее сердце, а вдруг это не ее дорогие «малыши», а чьи-то другие. Но отступать было некуда. Чем больше неудач терпела Кавсар в своей попытке найти сестер и брата, тем сильнее росло в ней непреодолимое желание во что бы не стало пройти весь этот путь до конца.
В последний день перед возращением в Ташкент председатель пригласил Олию Набиеву и Кавсар к себе на плов. Он возглавлял этот колхоз с 1965 года и хорошо знал своих людей. За чашкой чая хозяин посоветовал встретиться и поговорить с Ержан-ака Тулемисовым, который давно на пенсии и живет в соседнем кишлаке. Ему уже под 90 лет, но он в здравом уме и многое знает и помнит. Как раз в те годы он был старшим чабаном межколхозного стада Келесского района. На зиму животных разводили по домам своих хозяев, а весной собирали в стада и выгуливали то на одних, то на других пастбищах и так из года в год. Ержан-ака мог бы еще работать, но сыновья его решили, что отцу пора на покой. Это случилось в год смерти Сталина в 1953 году. С тех пор Ержан-ака отошел от дел, но в районе о нем не забывали и часто шли за советом. «Может быть, это и есть та ниточка, которая приведет вас к истине», – заключил председатель.
«В тот же день, – начала свой рассказ Олия-апа, – нам дали сопровождающего и через час с небольшим наша машина остановилась у дома Телемисовых». После традиционного чаепития, внимательно выслушав интересующий нас вопрос, аксакал заметно оживился и медленно, словно, приоткрывал кладовые своей памяти, начал рассказывать про события давно минувших дней, тщательно подбирая нужные слова.
В начале лета 1944 года при перегоне скота с одного пастбища на другое в степи у железнодорожного переезда наши пастухи не успели проскочить шлагбаум и сделали вынужденную остановку. Гул приближающегося поезда был совсем рядом и вот уже застучали вагонные колеса и раздался протяжный сигнал паровоза. Это был обычный товарный состав, но что вызвало удивление, так это его зарешеченные окна, сквозь которые мелькали машущие человеческие руки. Необычным было и то, что ранее в таких поездах находились двое часовых – один в начале, а другой в конце состава, а в этом по два автоматчика в каждом тамбуре. И другое – этот поезд не остановился на разъезде, в отличие от других, которых здесь проезжало так много, что их было трудно сосчитать.
И, наконец, бросилось в глаза то, чего раньше не наблюдалось – это большое число вооруженных солдат на военных грузовиках, мчащихся по параллельной дороге в обеих направлениях и поголовная проверка документов всех, кто оказывался в этом районе. Не минула сия чаша и наших чабанов, но все обошлось, – продолжал свой рассказ почтенный старец, – и мы со стадом благополучно пересекли железнодорожную колею и двинулись по проселочной дороге туда, откуда только что выехал поезд, благо в той стороне еще оставалась не успевшая сгореть зеленая трава. До захода солнца мы добрались до цели и не успели, как следует расположиться, как наши собаки неожиданно залаяли и бросились к ближайшим камышовым зарослям недалеко от дороги.
Молодые пастухи последовали за ними и обнаружили лежавшие в зарослях тела людей – старика, старухи, молодого мужчины, женщины и четверых детей, трое из которых были совсем маленькие, а четвертая девочка была постарше. Взрослые были мертвы, их похоронили по мусульманскому обычаю в тот же вечер. Старшая девочка вдруг открыла глаза и стала плакать. Малыши еще подавали признаки жизни, но мы понимали, что она может оборваться в любую минуту. По милости аллаха детей удалось спасти. Наши люди обогрели, накормили и взяли их с собой. Около года с небольшим так вместе и кочевали, пока в начале осени 1945 года волею судьбы наш род обосновался на узбекской земле в кишлаке под Келесом, где еще в тридцатые годы пустили свои корни несколько казахских родов из Чимкентской области.
Пока решали у кого в семье останутся найденные дети и как их оформить по закону ко мне в дом неожиданно нагрянула милиция, председатель колхоза и другие важные люди из района. Стали на меня кричать, называть врагом советской власти и всякими словами. Улучив момент, председатель шепнул мне на ухо: «Отдай Ержан им десять баранов и дело с концом, а детей они заберут в детдом. Так надо по закону». Я очень испугался и в знак согласия кивнул головой. На утро люди Раиса угнали десять моих баранов, а в полдень пришла советская власть, заставила меня расписаться в каких-то бумагах и забрала детей.
До сих пор не могу себе простить, что во время не спрятал несчастных и не ушел с ними в горы. Видимо всевышний наказал меня за это и отобрал их у меня. С тех пор неудачи одна за другой преследуют меня: то неурожай, то падеж скота, да и глаза год от года стали плохо видеть. Не зря говорят, что всему когда-то приходит конец. В тот год, когда умер наш вождь, я сдал дела старшему сыну и отправился на покой. Я прожил трудную, но счастливую жизнь и этим счастьем стало для меня то время, когда милостью божьей я стал спасителем этих безгрешных, чистых как алмаз, ангелочков и полюбил их на всю свою жизнь. Я прошу, нет я умоляю бога сберечь жизнь и счастье дарованных мне детей».
Наступила гнетущая тишина. Ержан-ака, вдруг весь задрожал, словно в лихорадке. Кавсар и я, с трудом сдержав слезы, поблагодарил хозяев за гостеприимство, а Ержана-ака за честный рассказ, который нам так необходимо было услышать. В Ташкент мы поехали на председательской машине. Едва отъехав от дома аксакала, Кавсар вдруг впала в истерику и разразилась таким рыданием, что потребовалось сделать остановку. Наконец, успокоившись, она тихо сказала: «Олия, я узнала его. Это был тот самый старший чабан, который тогда взял нас в свою юрту. Это он дал мне имя Кавсар, и я буду носить его пока жива. Уверена, что мои погибшие родители одобрили бы такое решение».
Так завершилась еще одна попытка найти детей из злополучного спецпоезда. Была ли она удачной? Скорее всего, нет. Но все же, надежды на успешное завершение этой печальной и трагической истории не казались несбыточными, несмотря на то, что судьба этой семьи, равно, как и всего крымско-татарского народа, по большому счету ни советское, ни постсоветское общество, да и мир в целом, как не волновало, так и не волнует. Лишь те, кто знает эту историю не понаслышке и сами себе набили немало шишек в этом жестоком и несправедливом мире и не утратили совесть и честь, могут сопереживать жертвам сталинского геноцида. В условиях современной тоталитарной псевдодемократии они не могут противостоять государственной машине.
Не стоит удивляться, что в реальных условиях XXI века крымские татары идут на отчаянный шаг так называемого самозахвата земель. Но это не самозахват, скорее это самовозврат. Стихийный он или организованный, – это существа проблемы не меняет. И так будет продолжаться до тех пор, пока в Крыму не начнет действовать реально финансируемая эффективная программа строительства жилья для репатриантов. Если каждая татарская семья будет четко знать когда и где ей будет предоставлено жилье, уверен, что никаких самозахватов не будет. Крымские татары – народ дисциплинированный и терпеливый, иначе они не выдержали бы фактического апартеида, начавшегося в мае 1944 года. Чем закончилась эта история детей, выброшенных из вагона спецпоезда – это уже другая история. И сколько их было, таких или похожих, никто не считал. Но то, что их было не мало, сомнений нет. Но вернемся к нашему рассказу.
После Саратова почувствовалось дыхание теплого воздуха и чем дальше от него, тем становилось жарче. Потянулись сплошные голые степи, в отдалении виднелись юрты пастухов и пастбища лошадей и крупного рогатого скота. На станциях и полустанках не было слышно обычных в таких случаях отрепетированных оскорбительных выкриков организованной толпы. Град камней по вагонам больше не раздавался. Жизнь на колесах устоялась, стала монотонной и скучной, где каждый последующий день или ночь мало чем отличались от предыдущих. Люди быстро ко всему привыкли и ожидали чего угодно.
С каждым днем усиливалась жара, а с ней апатия, безразличие к собственной судьбе и смирение с горькой долей. Всем хотелось, чтобы все это поскорее закончилось и наступила хоть какая-то определенность – жизнь или смерть, без разницы. Наш опер выглядел уставшим и осунувшимся, был не столь энергичен и разговорчив, чувствовалось, что ему все происходящее угнетает душу и порядком надоело и он тоже ждал развязки. Это особенно стало заметным после трагической смерти малышей-близнецов и помутнения разума их матери. А когда во время очередной ночной остановки поезда она и вовсе исчезла, недоброжелатели из поездной администрации получили новые сильные козыри против молодого, слишком доброго и откровенно сочувствующего «врагам народа» лейтенанта, «неправильно» понимающего политику партии.
Оказывается коллеги лейтенанта уже давно были обеспокоены импульсивными действиями своего неопытного сотрудника, и тем, как он разговаривает с контингентом, помогает облегчить условия их жизни, и как организовал снятие заглушки в вагонном окне и добился выполнения установленных нормативов выдачи хлеба вопреки яростному сопротивлению воров-интендантов, и как скрыл от руководства исчезновение человека из вагона. Все это было написано в анонимном заявлении на имя начальника спецпоезда, о котором на следующий день после трагического исчезновения матери близнецов, рассказал дяде Рахиму наш лейтенант.
В нем уже не было той энергии и задора, которыми он отличался все эти дни, начиная с момента формирования эшелона в Симферополе. Тяжелой, медленной походкой он подошел к нашему вагону, грустно улыбнувшись, поприветствовал дядю Рахима для разговора. «Пришел проститься с людьми, с тобой Рахимыч. Когда проходил первый инструктаж, чего только не услышал про вас – лютый народ, хуже фашистов, прямо звери. Даже от детей ждал нож в спину. Шел я к вам неохотно не потому, что боялся, просто приказы научен выполнять. Я военный человек, не конвоир и не мент. После госпиталя просился на фронт к ребятам своим, но в штабе дивизии сказали, что лейтенант Серебров А.Н. временно командируется в Крым для борьбы с бандитизмом и диверсиями ы тылу Красной Армии. И вот я здесь, но ни бандитов, ни диверсантов так и не встретил. Я всегда ненавидел этих краснопогонников, сытых и самодовольных хамов, храбрых только против безоружных да немощных людей – стариков, женщин и детей. На передовой в бою я их так и не встречал. В этом поезде, будь он неладен, я оказался чужим. Им сподручней такой же гад, как они сами. Вот и написали на меня «телегу», что я такой и сякой. Хорошо, начальник поезда мужик понятливый, не сволочной. «Пиши», – говорит, лейтенант рапорт на фронт, да бумагу мне состряпай насчет той женщины, что умерла, дескать от болезни, да пусть твои подопечные подписи свои поставят. Документы я твои подготовлю, так что в Оренбурге сойдешь и прямо в военкомат. Ты, брат, на фронте нужнее». Вот такие дела, писатель».
Это были последние слова, которые дядя Рахим услышал от нашего опера. Затем они крепко пожали друг другу руки, и один пошел собирать подписи земляков, а другой остался ждать. В считанные минуты были поставлены подписи на заранее подготовленном акте. Лейтенант вложил бумагу в планшетку, в последний раз улыбнулся дяде Рахиму, помахал рукой в сторону нашего вагона и пошел вперед.
Мы понимали, что больше никогда не увидим этого шумного, резковатого, но справедливого человека с добрым сердцем. Это был настоящий русский офицер, для которого честь и совесть не пустой звук, а невидимая нить, соединяющая и продолжающая лучшие традиции российского воинства – патриотизм, доблесть, геройство и честь, готовность к самопожертвованию во имя правого дела. Я запомнил его имя – лейтенант Серебров Андрей Николаевич, так же как и другие имена Логинова В.П., военкома Воробьева, рядового Василия Коробкова, военных моряков Севастополя, потрясших своим мужеством и врагов и толпу зевак на улицах Симферополя.
Тогда я не мог даже предположить, что таких имен будет великое множество. Именно благодаря, во многом, им и миллионам таких же, как они, скромным труженикам войны и тыла, была одержана блестящая и очень дорогая победа советского народа в войне против фашизма. Именно благодаря им многие из нас не были ослеплены ненавистью, жестокостью и жаждой мести, а, преодолев все тяготы и лишения депортации, встали на путь честной трудовой жизни и многого добились.
Чего мы не можем добиться по сей день, так это восстановления доброго имени нашего народа и возвращение его на родину не на правых бедных родственников, а полноправного хозяина на своей земле. Что до боли огорчает меня в этой ситуации, так это то, что никого в мире крымско-татарская проблема абсолютно не волнует – ни супер демократические страны Америки и Европы, ни авторитетные международные организации, такие, как ООН, Евросоюз, Европарламент, Международный и Европейские суды по правам человека, ни многочисленные правозащитные организации, которых в мире, хоть отбавляй. Получается, как в известной русской поговорке: «дело спасения утопающих – дело самих утопающих». Но утопающие-то малочисленные народы бывшего Советского союза и сами они не в силах что-либо сделать. А ведь развитая демократия тем и сильна, что гарантирует и защищает права и свободы не абстрактных людей и народов, а вполне конкретных и, в первую очередь, малочисленных, дабы не допустить их полного исчезновения. А то, как бы не пришлось заводить Красную книгу, в которой крымским татарам нашлось бы «Достойное» место. Все это плоды рассуждений зрелого человека и касаются они сегодняшнего положения крымских татар, хотя тогда, летом далекого 1944 года, многое было понятно и доступно детскому разуму.
Но вернемся к последней остановке нашего поезда, когда лейтенант Серебров, трогательно попрощавшись с нами, ушел вперед навстречу своей новой судьбе. Какой она станет, можно было только предполагать. Но в одном не могло быть сомнений – она будет нелегкой, потому что такие люди, наверняка, не смогут дышать полной грудью в условиях жесткого тоталитарного режима. Дай бог, чтобы его жизнь сложилась удачно, и наш бывший опер не был сломлен в этой адской мясорубке и познал все радости мирной жизни, какой бы тяжелой и, порой, невыносимой она не была. Все-таки жизнь это прекрасно.
А между тем прозвучала радиокоманда «по вагонам», наши земляки попрыгали в свой домик на колесах и состав, постепенно ускоряясь, двинулся вперед. Вновь, как в калейдоскопе, замелькали названия станций, полустанков, разъездов, столбы-указатели километров неведомо откуда и куда. Чем дальше от Волги на юг отъезжал наш поезд, тем жарко и душно становилось в вагоне. Разговоров только и было, что о лейтенанте Сереброве. Люди быстро привыкли к нему и относились как к родному. Много чего у них отняли за последнее время и тут еще одна потеря. Их лишили человека, которому они полностью доверяли, от которого не ждали никакой подлости. Весь вечер до поздней ночи они судили-рядили какой человек придет к ним завтра вместо полюбившего лейтенанта.
Следующая остановка случилась на рассвете очередного дня и, как обычно, в безлюдной местности, на этот раз, в степи. По всем признакам это был Казахстан. Вдали виднелись бесхитростные чабанские юрты, небольшие стада овец и лошадей. Растительность повсюду начинала желтеть под нещадным азиатским солнцем.
Изнутри вагона открыли двери, дядя Рахим и несколько наших мужчин выпрыгнули на землю и, пока они разминались, к вагону, буквально подлетел невысокого роста, надутый как гусь, полноватый офицер, намного старший по возрасту чем лейтенант Серебров. «Старосту ко мне», – скомандовал неизвестный. «Слушаюсь, товарищ начальник», – ответил растерявшийся и не очень разбиравшийся в военных знаках отличия, дядя Рахим. «Тамбовский волк тебе товарищ, распустили вас тут, понимаешь», – яростно гаркнул новый начальник. Немного отдышавшись, и подойдя поближе к людям, чтобы все слышали продолжил: «вас бездельников советская власть еще кормит. А как сказал товарищ Сталин? – «Кто не работает, то не есть, понимаешь. Дисциплины никакой. Песни, понимаешь всякие распевают, в двери вагонов стучат во время проезда через вокзалы и станции. Немедленно прекратить. Нарушители будут строго наказаны. Во время остановки поезда двери вагона открывать только по специальной команде. Ко мне и другим сопровождающим лицам обращаться только словом «гражданин начальник». Все понятно? Вопросы есть»? Не получив ответа, он окинул нас таким ненавистным взглядом, что в любой другой ситуации мы могли бы страшно испугаться, но не в тот момент.
По прошествии многих летя понял, что всему в жизни есть предел. Можно достаточно долго унижать, оскорблять, давить, ненавидеть и запугивать людей. Но обязательно наступает момент, когда срабатывает природный механизм обратной реакции – вас уже никто не боится и отвечает той же монетой. Тогдашний случай с гражданином начальником и стал этим моментом обратной реакции. Когда новоявленный господин нашего вагона убрался восвояси, люди еще долго обсуждали его пришествие.
А уже в пути после этой остановки дядя Рахим обнаружил конкретные плоды начавшейся деятельности нового опера: горячего чая на этот раз не было, а мешок сухарей был неполным. Похоже, что не без помощи этого злодея нам урезали хлебную норму и терпимое настроение людей, сложившееся во многом благодаря усилиям лейтенанта Сереброва, в одночасье сошло на нет после его замены. Но дядя Рахим, как мог, убеждал земляков в том, что еще немного надо потерпеть, осталось пять-шесть дней, самое большее, неделя и вагонная наша жизнь закончится. Будучи человеком образованным и хорошо знающим географию, после несложных размышлений, зная, что после Саратова поезд повернул на юг, он сделал однозначный вывод, что конечный пункт нашего маршрута – это среднеазиатские республики и, скорее всего, Узбекистан или Таджикистан.
Об этом же в последние дни перед своей отставной говорил ему лейтенант Серебров. Поэтому для пущей убедительности в беседах со стариками он прямо ссылался на лейтенанта, что с авторитетом дяди Рахима, вновь вернуло в вагон ту самую обстановку уверенности и равновесия, которая так была нужна всем в эти последние решающие дни очередного крутого поворота в нашей судьбе. Единственное, о чем просил дядя Рахим земляков, так это то, чтобы они не поддавались на провокации нового опера, для чего нужно было без лишних слов выполнять все его указания и приказы. А он, по-прежнему был высокомерен и груб с нами, всячески старался оскорбить и унизить людей, показать свое превосходство.
Стояла невыносимая жара, которая достоверно подтверждала правильность всех слухов и обоснованных предположений о том, что наш поезд едет на юг в среднюю Азию. Теперь остановки производились только поздними ночами, наверное, потому, что жара быстро набирала свои темпы. Уже с самого раннего утра чувствовалось нарастающее горячее дыхание раскаленного воздуха. Полное безветрие усугубляло состояние людей. У пожилых участились сердечные болезни, не хватало воды, и даже урезанная норма сухарей оставалась несъеденной. Наш злой опер, или «злодей», как между собой его величали земляки, видимо, тяжело переносил жару и стал реже появляться у нашего вагона. Вместо него приходил другой офицер, который с людьми вообще не разговаривал, а только задавал дяде Рахиму всегда один и тот же вопрос: «все нормально?», – и только услышав стандартный ответ «так точно», гражданин начальник, уходил восвояси.
В последние дни больных в вагоне прибавилось и, если раньше, это были все больше простуженные люди, то теперь стали преобладать сердечные и желудочные болезни. Однако до летального исхода дело не доходило. А в общем и целом смертность в поезде была довольно высокой. Не было дня, чтобы из вагонов не выносили умерших людей. Иногда их число доходило до 5-6 человек, а так, обычно, Один-два покойника в сутки. Это не вызывало эмоций. На всю жизнь запомнилась последняя остановка поезда, которая произошла ранним утром 18 июня.
Все было как всегда, кроме одного. Едва набрав скорость, поезд стал ее сбавлять. Появились привокзальные строения, глинобитные домики и одинокие собаки, неистово лающие в нашу сторону. Сомнений не оставалось: мы въезжали на крупную железнодорожную станцию. Совершив несколько маневров вперед и назад наш состав заскрипел тормозами и наконец остановился. Послышались непонятные радиокоманды, затем бравурные марши и разные объявления. Время шло. Поезд стоял уже битый час, а команды открывать вагоны не поступало. Некоторые нетерпеливые стали легонько постукивать в двери. Дядя Рахим отодвинул нарушителей дисциплины в сторону и всем своим грозным видом показал, что больше не допустит такого. А тем временем поезд продолжал стоять на месте. Жара усиливалась и люди начинали роптать. Ситуация грозила выйти из-под контроля.
Но тут, наконец, прозвучала долгожданная команда. Все вагоны открылись почти одновременно и стоявшая у дверей молодежь сразу попрыгала на землю. Вслед за ними стали спускаться пожилые люди. В считанные минуты на широкой платформе, примыкающей прямо к вагонам поезда, образовалось буквально, людское море. Прикрепленные к вагонам опера тут же начали строить своих подопечных в несколько параллельных рядов, не выходящих за территорию напротив своих вагонов.
Осмотревшись, я заметил, что широкая и довольная длинная платформа, на которую выгрузился весь наш эшелон, была огорожена по всему периметру наспех сколоченным забором, в середине которого был широкий проем, открывавший выход на местный рынок, где по всем признакам шла бойкая торговля.