Первомайская, 70 Разное

Пишет алла лескова:

Увидела в ленте фото заснеженного Ташкента.
Заснеженного Ташкента!

Сразу захотелось к бабушке, на Первомайскую, 70.
Там уже давно нет этого дворика, совсем другие высокие дома, и бабушки давно нет.
А тогда, каждое лето, я первой выскакивала из машины и бежала распахивать вишневую калитку, а на меня кидались три собаки трех хозяев этого дворика, и все Азарты. Радостно кидались.
Тогда почти все собаки были Азарты. Почему, интересно?..
Я бежала к бабушкиному домику, а она уже стояла и вытирала своим вечным платочком в кармане вечный ташкентский пот со лба.
Я упиралась с разбегу головой в ее круглый родной живот и обнимала его, а бабушка тревожно спрашивала — ЧЬТО случилось, почему так долго ехали, я уже пять раз разогревала…

ЧЬТО. Так говорили все ташкентские евреи, которые молодыми бежали от войны с маленькими детьми, нашими родителями.
Потом выползала из своего домика Вера Кряковна.
Она была Яковлевна, но почему-то ее называли Кряковна.
Ну что, Ривочка, успокоилась? Тебе бы лишь бы поволноваться… Приехали, живы-здоровы, вон как выросли…
У бабушки была кровать с шишечками , мягкая, с большими подушками.
Утром эти подушки бабушка ставила большими треугольниками параллельно и накрывала кружевными белыми накидками.
Потом приходила Кряковна, и они с бабушкой вынимали косточки из вишен, для варенья.
А я вставала, подходила к зеркалу и смотрела, выросли ли у меня уже груди. Эх, когда же они вырастут, вроде ем, ем…
Потом выбегала в залитый солнцем двор и нюхала флоксы.
Они пахнут до сих пор во мне, и голоса плывут надо мной Рузанны и Карины Лисициан, тогда часто они пели в бабушкином приемнике.
Вечером, когда спадало немного солнце, мы шли в парк Горького есть пончики, мимо большой головы Карла Маркса шли.
А когда возвращались медленно домой, бабушка говорила — завтра к тете Оле пойдем. Потом к Фиме. Еще Абрамчик с Идочкой ждут тебя. И дядя Костя.
Ни Абрама с Фимой, ни Кости, ни бабушки уже давно нет. И тети Оли нет.
Бабушка лежит на еврейском кладбище Рахумяэ, в Таллинне.
В апреле, недавно, была у нее, десять раз прошла по знакомой тропинке — не вижу могилу, ну нет ее.
Еще и еще раз возвращаюсь к началу и снова внимательно вглядываюсь в каждую…
Увидела вдруг имя однокурсника — ахнула, , все заныло… Пошла дальше и наконец увидела бабушку.
Что это было? Почему не видела долго? Белое пятно какое-то.
Знаю, почему.
Не хочу до сих пор смириться, что нет бабушки, вот и не вижу могилу…
Мы часто не видим то, что не хотим.
Не хотим видеть, а оно есть. А мы не хотим.
Потому что как жить тогда? Жить тогда — как?
Особенно в людях некоторых… все видим, но как бы не видим .
Долго как бы не видим, пока тебе поддых не дадут и ты не скорчишься от боли.
А он идет тебе навстречу с улыбкой, как с винтовкой, и говорит — не бойся, я же твой друг. Друг!
И ты тоже улыбаешься в ответ, хотя кое-что видишь сразу, даже больше видишь, но прячешь это глубоко, потому что люди, говоришь себе, многогранны… И идешь и улыбаешься, потом расслабляешься и доверяешь. И доверяешься. Друг же.
А винтовка — она за спиной, ее не видно. Только улыбку видно.
А он берет и убивает.
Потом воскреснешь в очередной раз и опять поверишь, а иначе зачем.