Этель Ковенская История Ташкентцы

Пишет Зелина Искандерова
Замечательный Вечер провела я 9-го июля в память о выдающейся актрисе, изумительной женщине с потрясающей судьбой — Этель Ковенской, недавно ушедшей из жизни. Время неумолимо — оно уносит порой самых ярких, самых красивых, самых талантливых…

Совсем недавно, 25 апреля 2015 года, ушла из жизни Этель Ковенская — Этка, Этель, Этель Львовна, как звали её при жизни друзья и коллеги, великая еврейская, российская, советская и израильская актриса!
Я высылаю Вам часть публикации, из которой ясно, почему этот материал хорошо бы опубликовать на Вашем/нашем сайте!

Кошка находит свой дом

… В начале войны театр ГосЕТ (Государственный Еврейский Театр) эвакуировался из Москвы. Куда — Эточка не знала. Дядя очень боялся, что племянница сбежит за театром, как ее героиня Рейзл (Шолом-Алейхем, <Блуждающие Звезды>), и держал Эточку взаперти. Потом увез с собой в Сызрань, куда эвакуировалось его Министерство. До Сызрани добирались пятеро суток: стояла глубокая осень, в вагоне были разбиты все стекла. Поселились в комнате, где уже жили пятьдесят человек. Дядя уходил засветло, возвращался ночью. Эточка страдала от одиночества, ей казалось, что она погибает. Она решила себя спасать. Тем более что удалось узнать — Еврейский Театр находится в Ташкенте.

Она села в поезд в Куйбышеве. Вещей у Эточки было — два маленьких тюка (мамина пуховая подушка да пара платьев). Из еды — батон и банка крабов. Дядя дал ей в дорогу все свои деньги — но и этого по тем временам было совсем немного. Через десять минут после отправления поезда подошел проводник с парой пассажиров, заплативших ему деньги «сверх». Эточку согнали с законного места — всю дорогу она провела в блуждании по вагонам: только на ступеньки никто не претендовал. Она сидела на них, вцепившись застывшими руками в поручни, и в отчаянии смотрела на яркую луну, время от времени скрывавшуюся за клубами паровозного дыма.

…В Ташкенте стояла страшная жара. Вокзальная площадь была забита тысячами людей. Эточка заняла очередь в камеру хранения, поставила на землю свои тюки и отправилась в город на поиски театра. В конце концов она набрела на какого-то министерского чиновника. С сомнением окинув глазами детскую фигурку в грязном зимнем пальто и рваных чулках, тот не поверил, что перед ним актриса ГОСЕТа, но все же сказал:

— Опоздала ты, девочка. Только вчера театр был здесь, а сегодня они уже в Самарканде.

Билетов на Самарканд не было. Но ей повезло: какой-то человек шел по площади и кричал: «Есть один билет до Самарканда! Кому нужен один билет до Самарканда?» Один билет был никому не нужен — все убегали семьями. И он достался ей. И снова страшная ночь в поезде, забитом измученными людьми, без места. Батон давно кончился, от крабов осталось одно воспоминание. Тюки были еще при ней — как ни странно, в ту пору ее не обворовывали — было не до этого, все спасались бегством. Последние двадцать копеек она отдала водителю грузовика, едущего с самаркандского вокзала в центр города. Когда борт машины откинули, первым, кого она увидела, был артист ГОСЕТа Луковский (один Бог знает, как он там оказался). Эточка на секунду потеряла сознание и мешком свалилась в его руки.

Театр располагался в общежитии. Неожиданное появление Эточки было для актеров большой радостью. Ее накормили, ей отвели самое лучшее место (с этого дня Эточка спала на бильярде), ее повели к Михоэлсу.

Окинув взглядом грязное пальто, рваные чулки, свалявшуюся в дороге вязаную пилотку, он улыбнулся и сказал:

— Кошка находит свой дом. Я говорил вам — она настоящая актриса.

А потом были два голодных, но таких насыщенных года в Ташкенте, где она продолжала заниматься в Училище при ГосЕТе и играла, играла, играла на сцене…Какие талантливые, самоотверженные, одержимые искусством люди были рядом с ней, как увлеченно делились они с молодыми всеми секретами театрального творчества! Как Этель потом не раз говорила, только позже она поняла, что попала в Театр гениев! В самое тяжелое военное время залы на спектаклях в Ташкенте были всегда полны, благодарные зрители и в городе, и на выездных спектаклях радовались и ликовали, грустили и плакали вместе с их героями…И вот наступило возвращение в Москву. В поезде Эточка впервые накрасила губы одолженной у актрис помадой — ей хотелось вернуться в Москву уже взрослой, а именно такой она себя и ощущала после всех испытаний.

Кончилась война, все верили, что теперь-то наступит замечательная жизнь.

…Все началось внезапно. Наутро она… должна была ехать с Михоэлсом и своим театральным педагогом Зускиным на концерт в Ленинград (Эточка исполняла эпизод из спектакля по повести «Фишка-хромой» Менделе Мойхер-Сфорима). Перед поездкой ей предстояло отлучить от груди десятимесячную дочку. Взяв ее на руки, она сказала малышке перед кормлением:

— Вот сейчас — в последний раз.

И в этот момент на лестнице страшно закричали:

— Михоэлс погиб! Михоэлс погиб!

Не помня себя, она вскочила на ноги — дочка скатилась с колен и сделала свой первый в жизни шаг.

Эточка выскочила на лестницу (она жила в комнате при театре) и отчаянно закричала:

— Его убили! Его убили!

Она не знала, почему выкрикнула именно эти слова, ведь еще ничего не было известно, и, наверное, не смогла бы объяснить этого, если бы ее спросили. Михоэлс не раз говорил, что интуиции в ней больше, чем таланта. И в эти жуткие минуты интуиция безошибочно подсказала ей страшную правду.

Двое суток она просидела на сцене у гроба. Когда Михоэлса хоронили, бросила в его могилу вместе с комьями земли белую лилию. Ей в тот момент казалось, что жизнь ее кончена и ничего уже не будет. Потому что она не представляла себе театр без Мастера.

Для театра и в самом деле настали страшные времена. Уничтожив верхушку еврейской театральной культуры, остальных выбивали по одному — с маниакальной настойчивостью. Люди обходили театр стороной — боялись. Зускин, вынужденный заменить погибшего мастера, был в депрессии: с него, как и со многих, уже взяли подписку о невыезде. Вскоре за ним пришли.

Кровавое время вписывало жуткий смысл в театральные монологи. Актриса, исполнявшая в одном из спектаклей роль уличной девушки, пела:

«Дайте копеечку, дайте копеечку, был и у меня когда-то жених. И кто знает, куда подевался, — ушел и больше не вернулся…» Мужа актрисы в одну из ночей увели навсегда.

Однажды Эточку остановили на лестнице безликие люди, из-за плеча которых выглядывали дворничиха и понятые. Она обмерла: ну вот, и за ней пришли. Люди заставили Эточку показывать, кто в какой квартире живет. Они шли по длинному коридору, останавливаясь у каждой двери. Из одной квартиры неожиданно раздался страшный женский крик: «Не пущу!» (в то время каждый прислушивался к шагам за дверью, нервы были на пределе, это напряжение выдерживали не все).

Обладатели сумрачных лиц молча проследовали дальше, не обращая внимания на крики, несущиеся из-за запертой двери. Они направлялись в конец коридора, где жил известный еврейский писатель Дер Нистер (Каганович). В дверном проеме Эточка увидела стол, на котором стоял стакан с недопитым чаем, горка сушек. Семидесятилетний писатель словно ждал непрошеных гостей: ему было неловко, что всех его друзей уже давно взяли, а за ним все не идут. Он тут же поднялся с кровати, на которой лежал полностью одетым, шагнул навстречу понятым и сказал, ни к кому не обращаясь: «Слава Богу!» Жена подала готовый узелок. Через год его расстреляли.

…Труппе ГОСЕТа, вернувшейся в конце декабря с ленинградских гастролей, объявили о закрытии и так уже совершенно обескровленного арестами театра.

Эточку спас Завадский, друживший с Михоэлсом много лет и видевший все его спектакли: он пригласил ее в театр Моссовета сразу после закрытия ГОСЕТа, невзирая на «сомнительное происхождение» актрисы и ее страшную «биографию».

— Я слышал, что Михоэлс вас очень любил как актрису? — спросил ее на собеседовании директор театра.

— Да. Но он держал меня в ежевых рукавицах, — ответила Этель, так и не избавившаяся от своего польского акцента.

— Не в ежевых, а в ежовых, — поправил директор, и в этот момент ей показалось, что она никогда не сможет играть в русском театре.

Через полгода Этель Ковенская играла в спектакле Завадского Дездемону. Ее партнером был — тогда уже великий — Мордвинов.

Театр Моссовета был театром «звезд»: Любовь Орлова, Ростислав Плятт, Вера Марецкая, Фаина Раневская. Занять достойное место в этом «созвездии» было очень трудно. И вписаться в труппу, где известные артисты предпочитали дружить либо со своими сверстниками, либо с равновеликими талантами, окруженными свитой поклонников, было непросто. Как ей это удалось — благодаря трагической театральной биографии, счастливому свойству своего характера, делающего ее открытой и доброжелательной ко всем и вопреки всему, или просто таланту -не суть важно. А важно то, что она, проработав в театре 22 года 5 месяцев и 2 дня, ушла любимой своими коллегами, с пожеланиями добра, а не проклятиями вслед, что в театре случается не так уж часто.

Когда Любови Орловой сказали, что Этель Ковенская уезжает в Израиль, она радостно воскликнула:

— Да что вы говорите? — И тут же, «спохватившись», притворно свела на переносице брови: — В Израиль? Какой ужас! Какой ужас!

На самом деле великая актриса радовалась, что Этель уезжает из страны, цену которой — после многочисленных своих поездок по свободному миру — Орлова знала слишком хорошо. Серебряные, сшитые на заказ туфли, подаренные ей Любовью Орловой, Этель хранит до сих пор, и четверть века спустя вспоминая их очаровательную и доброжелательную ко всем своим коллегам хозяйку, красивую и счастливую женщину, актрису, которой некому было завидовать — равных ей в то время просто не было.

…Раневская — странная, искрометная, ироничная, рассеянная, то и дело забывавшая в магазине покупки — однажды вышла из привычного образа, с которым не расставалась не только на сцене, но и в жизни.

— Вы зн-наете, — сказала она как-то Этели, привычно заикаясь, — наш Бог — вы понимаете, кого я имею в виду? — очень старый. Он спит, спит, потом просыпается, делает свое черное дело и опять спит!..

До этого Раневская никогда не упоминала о своей национальной принадлежности.

…Этель решила обрубить все концы за полгода до отъезда в Израиль: она не могла допустить, чтобы кто-нибудь в театре пострадал из-за нее. Никому ничего не сказав, она подала заявление об уходе под вымышленным предлогом: будто бы ей не дали роль, которую она ждала.

— Эточка, но ведь окончательного распределения ролей не было, — кинулся уговаривать актрису директор.

— Нет-нет, — поспешно сказала Этель, — я уже решила. Я просто чувствую, что мое время ушло.

К Завадскому она зайти не решилась, боялась. Так и уехала, не попрощавшись.
Завадский был на нее страшно обижен за это, но когда узнал истинную причину, все простил.

В день его смерти она отправила телеграмму — и та дошла сквозь «железный занавес», может быть, случайно, может быть, потому что была послана в театр, а не на дом. Плятт взял ее, поднял высоко над головой и сказал:

— Эткина телеграмма будет висеть на самом видном месте, — и приколол ее к стене.

В последнем ее спектакле-мюзикле в Театре Моссовета ей нашли только физическую замену — ее необыкновенный голос не могла воспроизвести ни одна актриса, и действие шло под фонограмму. Спустя годы после ее отъезда в Израиль актеры, сидящие в своих гримуборных, обычно замолкали, заслышав в динамике ее голос. Они говорили друг другу:

— Слышите, Этка поет…

А у нее была уже совсем другая жизнь. Всего через год после приезда она подписала контракт с «Габимой» — театром, который за пятнадцать лет так и не стал для Этель домом.

— Здесь никогда не было Михоэлса и Завадского, в этой атмосфере не выживают даже растения. — так она определила для себя время, проведенное в «Габиме», растянувшееся на долгие годы.

Единственное приятное воспоминание осталось лишь от сыгранных здесь ролей, в большинстве своем заглавных.

«Кошка находит свой дом», — сказал когда-то Михоэлс. И она нашла его наконец после долгих скитаний — в театре на идиш, где работает (правильнее было бы сказать, живет, существует…) вот уже семь лет. Все годы, которые Этель вынужденно провела в «чужом доме», она пыталась сохранить себя. И, судя по всему, ей это удалось. Новый период воплотился в очередные роли очередных спектаклей, концертные поездки по миру; старый ужался до размера семейных реликвий, пожелтевших афиш, фото из пыльных альбомов, картины знаменитого Аксельрода на стене, где актриса ГОСЕТа Эточка Ковенская запечатлена в свои неполные 22.

…Женщина без возраста грациозно (только у актрис и танцовщиц бывает такая необыкновенная пластика) передвигается по комнате: ее дом стоит на пересечении времен.

Шели Шрайман, опубликовано в приложении <Окна> (<Вести>), 1995 год