Мой папа. Рассказ от имени и по воспоминаниям дочери о ратных подвигах её отца Разное

Уважаемые друзья в Узбекистане! Я — Тамара Васильевна Гагарина (Шишкина). Написала о своём папе воспоминания о том, что он нам с братом рассказывал в войне. Мне подумалось, что так как в рассказике есть упоминание об узбечке, то почему бы не послать этот материал в какую-нибудь газету Узбекистана, которую, как мне кажется, все читают. Не исключено, что где-то там, у Узбекистане, может быть имеется такая же фотография моего отца, какую вы видите здесь. Хотя вряд ли люди остались живы. В общем, почитайте, посмотрите, может опубликуете в газете. Моя мама сфотографировалась в сентябре 1944 года после получения медали за оборону Москвы и города Элетростали. Она очень худая здесь. Было голодно во время войны. Сканировались две старые фотографии, исторические.  … Ваш адрес я выбрала в Интернете. С большим уважением к Вашей стране — я знаю некоторых узбеков, которые живут сейчас в Электростали (Московская область). Жду с нетерпением Ваших и читательских отзывов, если они возможны.

(Контакты Тамары Васильевны у меня есть. ЕС)

МОЙ ПАПА

Мой папа был кадровым военным и много рассказывал нам с братом о войне. Мы ему говорили, — не надо, не читай нам сказку, а расскажи лучше о войне. Рассказы повторялись, но всё равно каждый раз были захватывающими. На его рассказах мы и выросли, как на сказках. Это была одна общая сказка жизни — реальная сказка. Вот, как всё это было.

Мой папа Василий Васильевич Шишкин родился 7 июля 1916 года в с. Сараи Рязанской области. Его отец, тоже Василий Васильевич Шишкин (полный тёзка), был священником в приходской церкви, но для пропитания они держали скот, который продавали в собственном мясном магазине в Рязани. Дедушку призвали на Первую мировую войну в 1916 г.

Папина мама – Надежда Степановна Шишкина, 1885 г.р., родила пятерых детей – двух первых девочек, Катю и Клаву, и трёх мальчиков– Федю (1905 г.р.), Сашу (1911 г.р.) и Васю (1916 г.р.). Обе девочки умерли вскоре после рождения, и папа всегда о них говорил с грустью, хотя их никогда не знал. Трое же мальчиков остались после смерти дедушки на попечении только своей мамы. В горячем революционном 1917 году им было всего 12 лет, 6 лет и 1 годик (это моему папе). В эпоху великих перемен бабушка, в возрасте 32 лет, осталась одна с тремя детьми, тремя мальчиками, которых надо было кормить. Помню, что она рассказывала, как было трудно жить, как приходилось много работать в поле. Помню, как в 50-е годы, перед тем, как мне пойти в школу, мы ездили к ней на лето и она пекла для нас хлеб с “лебедой”. Помню, как было странно его кушать — он отличался по вкусу от нашего, московского, и был какой-то скользкий. Но о всякой разнице мы быстро забывали, убегая на речку. Первый раз я видела, как мой папа, Василий Васильевич, плакал, когда бабушка умерла.

В глубоком детстве мой папа посещал церковно-приходскую школу, где раньше каллиграфию преподавал его отец и где теперь, уже его, тоже научили этому искусству, пришедшему к нам из былых времён, из седой старины, когда книги ещё переписывались. Папа на всю жизнь сохранил это умение и привычку писать красиво.

Я тоже приобщилась к этому умению и на вступительном экзамене по изложению на филологический факультет МГУ удивила комиссию не содержанием изложения, хотя оно было и в норме, и без ошибок, но каллиграфическим оформлением титульного листа. Жаль, что это удивительное искусство уходит в прошлое. Наши дети пишут некрасиво, как ты ни старайся их приучить. Если в школе не требуют, то они и не подчиняются, не стараются и, вслед за школой, считают, что это не нужно. Изменены требования – изменились и дети. Изменилась культура. Требования к фундаментальным моментам культуры должны быть незыблемы. И базовыми требованиями жизни, как и в древней Греции у знаменитого архитектора Андрео Палладио, осноположника классицизма, должны оставаться не только функциональность, но и красота.

Закончив танковое училище в Рязани, в которое папу забрали после школы (он был невысоким, как раз для кабины танка подходил), он стал служить в армии. Но мирная служба закончилась быстро. В 1939 году молодых бойцов перебросили на Восток, на войну с Японией на берегах реки Халкин Гол. Об этом периоде папа рассказывал мало. Говорил только такие слова – а танки идут и идут, идут и идут. Видимо, мы задавили японцев своей военной мощью.

После этого было участие в финской войне 1939-1940 годов. Здесь воспоминания такие: очень часто приходилось ходить в разведку для взятия языка. Потому что командованию было необходимо иметь больше сведений по инженерному обустройству и планировке оборонительной линии Маннергейма. В то время нашим ещё не приходилось сражаться в условиях таких фортификаций. Это были сложные сооружения нового типа. И нашим разведчикам приходилось по нескольку суток дожидаться прохождения мимо них финнов в белых маскхалатах (почему их и называли “белофинны”), чтобы атаковать их и взять языка. Тоже в маскхалатах и в полном обмундировании, с сухим пайком, наши ребята сутками сидели в засаде в снегу. И самым трудным было дли них то, что нельзя было курить. Когда появлялись финны, тут уже, как ни странно, становилось веселее — можно было хотя бы пошевелиться. Все финны были в очень качественном обмундировании и лыжи у них были классные. А это была зима 1939-40 годов! Наши солдаты им завидовали. Наши были экипированы намного хуже.

После финской войны папину часть, 17-ю танковую дивизию, передислоцировали в Забайкалье, где было очень уныло и где они оставались до самого начала ВОВ. О службе в Забайкалье папа рассказывал следующее: офицеры получали там кучу денег (и купюры большие, и самих денег много), но эти деньги там были не нужны – их было некуда тратить, потому что вокруг, на сотни километров, не было ни одного жилья, ни одного посёлка. Деньги скапливались, но не тратились. Однажды один из офицеров, командир, вышел из себя, достал пачки денег из внутреннего кармана полушубка, швырнул их наземь и стал неистово топтать, проклиная всё на свете. Папа его успокаивал. У него были хорошие нервы и очень чувствительная к чужому горю душа. Потом офицер успокоился.

И вот как для них началась Великая Отечественная Война.

5-ого (6?) июня в армию пришёл приказ собираться и сниматься с места, так как дивизион передислоцируется в западные регионы нашей Родины. (Хорошо бы поднять архивы, если они сохранились, уточнить даты.) Сборы шли пять дней. Поджидали составы и загружали их техникой. Технику надо было надёжно укреплять, что отнимало много времени, и 10-ого июня вся армия, загрузившись в эшелоны, двинулась на запад. Настроение было как обычно в армии – шутливо приподнятое, без уныния. Все радовались, что выбрались из этого медвежьего угла.

Ехали медленно и долго. Много стояли на разъездах, пропуская табельные поезда. Среди военных уже ходили передаваемые шёпотом слухи о возможном начале войны. Помню хорошо, как папа говорил: “В воздухе витало слово “война“. Никто не хотел верить. И никто об этом не заговаривал. Всем хотелось думать, что обойдётся…, пронесёт…”. Все солдаты и офицеры чувствовали, что что-то будет. Но по святым законам человечества о “возможном плохом” не говорили. Это было табу. Ехали в товарных вагонах, с открытыми теплушками. Было очень жарко. Солдаты сидели у распахнутых дверей вагонов, играли на гармошках. Ехали весело, хотя все почему-то подозревали, что всё это неспроста. Несколько суток стояли под Ошью (областном городе в Киргизии). Папа всегда так произносил “стояли под Ошью”, почему-то затаённо так, никогда не меняя этих и не добавляя других слов и очень мягко произнося букву “ш”. 19-июня напряжение в армейских рядах возросло. Передаю только то, что на всю жизнь запомнила от папы — знал Сталин о нападении! Знал и готовился. В эти несколько суток стояния под Ошью случилась у папы симпатия с узбечкой (не с киргизкой, а именно с узбечкой). Он вспоминал о ней и мне тихонько рассказывал. Где-то даже и фотография её есть. Может, на фотографии и не она вовсе, ведь не подписано, но девушка на ней очень красивая. А может, прислала ему на фронт. Он не уточнял. Помню только, что та, реальная, девушка была молоденькая, красивая, с быстрыми выстреливающими глазками и с косичками — так он её описывал. А на фото – без косичек. Может, у меня есть там реальные узбекские родственники? Смеюсь, конечно, потому что – не те времена, не те нравы, не те обстоятельства, не то служебное положение и при этом — большая ответственность и порядочность. Но сейчас, уже с высоты своего возраста, прожитой мною жизни и накопленного опыта, говорю точно, что я бы не возражала против такого родства. Весёлая, умная, горячая и мягкосердечная нация!

Объявление о начале войны 21 июня 1941 г. было озвучено для эшелонов где-то в половине третьего пополудни, когда они после долгой стоянки только-только тронулись далее по направлению к городу Ош. Настроение в поездах сменилось: солдатики сникли, веселье прошло. Кто-то в возбуждённом отчаянии и с какой-то лихостью стал наяривать на гармошке, кто-то впал в грусть и сидел молча, без движения, свесив голову. Плачущих было немного, но были и они. У папы тоже слезы навернулась на глаза. И это-то после пройденных двух войн – японской и финской. Наверное, уже от знания того, что это такое – война. А папа только-только испытал радость возможной любви… Эх, она, жизнь! Эх, она, война проклятая… Может, потому и слеза набежала….

После 21 июня их армейскому эшелону (и другим подобным поездам, останавливавшимся на соседних путях) стали давать зелёный свет. Теперь уже на разъездах отстаивались гражданские поезда, а военные эшелоны шли с востока на запад по “зелёной улице” без задержек до Москвы и далее – на фронт.

Стали уточнять маршруты следования. Не сразу, но в какой-то момент пути стало ясно, что, к счастью, поезд пройдёт через станцию Вёрда, что в 4 километрах от села Сараи (на юге Рязанской области) — папиной родины, где оставалась жить его мама. Рассчитали время, исходя из условия, что состав следует полным ходом. Папа послал маме срочную телеграмму об этом. И когда уже были на дальних подъездах к Вёрде, он по рации, с разрешения начальника поезда и из кабины машиниста (чтобы не обвинили в каких-либо диверсионных действиях) передал на станцию, чтобы сообщили его маме, когда точно они будут проезжать. Уверенности, что удастся встретиться, не было. Но ведь все понимали, что человек едет на войну. Со станции срочно сообщили в сельсовет, а из него уже – маме. Она, взволнованная, но не помнящая себя от радости, прибежала с большого и длинного поля, что начиналось прямо за домом и огородами, насобирала в узелок для своего Васятки всё из еды, что могла, – сало, хлеб, яйца, зелёный лук, пышки (булочки на сале), которые испекла заранее, не забыла и про припасённую заранее бутылку самогона – готовилась, ведь первая телеграмма пришла за несколько дней. По регламенту поезду останавливаться было не положено. Но не надо забывать, что мой папа был офицер, который служил в Забайкалье и заработал много денег. Машинисты затребовали две бутыли самогона, по 2 литра каждая, и к ним ещё денег впридачу. Папа дал им и денег, сколько они хотели, и две полные бутыли, которые успел купить, пройдясь по составу, объясняя и выпрашивая продать. Бабушка от своей улицы Елизаровская, что на окраине села Сараи (сейчас у улицы другое название, кажется, Лермонтова) бежала все 4 километра. Свободных подвод не было — подвести некому: шла первая неделя войны и, вы сами понимаете, что творилось — кругом царили хаос и паника. Только к концу пути её догнала повозка, освободившаяся и сердечно посланная председателем ей в помощь. Позже, уже будучи взрослой, я приезжала на рязанщину уже со своей доченькой и была потрясена добротой народа этой области России, и уже зрелым умом могла оценить, что, на мой взгляд, именно это и является главным качеством человека. И именно Рязань отличается, по-моему, высочайшим накалом доброты. Испытывала это на себе много раз.

С приближением к станции папа с волнением увидел в свой офицерский бинокль свою маму, сначала бежавшую к платформе, запыхавшуюся, в платочке, бережно прижимающую к себе скрученный из фартука узелок с едой, а потом — с нетерпением поджидающую поезда в толпе людей, собравшихся на станции в надежде увидеть своих близких.

Он тоже стал волноваться — а что, если не остановят. “Ну, сбавили бы ход — тогда хоть на ходу передам” – думал он. И вдруг поезд стал сбавлять ход и – о, боже! — остановился. Машинисты устроили краткую санитарную проверку колёс. Сказали, что колёса стучат и что их надо проверить – и всё тут! Сердце перестало колотиться. Встреча длилась минут 10, которые показались лишь 2-мя минутами. Папа отдал маме все деньги, оставшиеся от Забайкалья, – ему они на войне были не нужны. Она ему – всю снедь, бережно принесённую в фартуке. Солдаты вынесли из вагона мешок соли, который папа догадался купить, когда проезжали какое-то солёное озеро уже после объявления войны. Ведь всем была известна истина, которую сейчас вряд ли знает молодёжь, это — чем нужно запасаться на время войны: спичками, керосином, мукой и солью, четыре основных предмета в первую очередь, а потом — свечками и маслом. Прощание было кратким: обнялись, расцеловались и расстались. Я спрашивала у папы – а что бы он делал, если бы поезд не остановили. Он отвечал – мы бросали бы мешок с солью из вагона, невзирая на то, что он может разорваться, а внутрь я бы положил деньги. Решительный, военный человек! На платформе было много простых женщин и все в платочках. Они пришли, чтобы просто так, без денег, отдать солдатикам, уезжающим на войну, домашнюю еду. И так выразить свою скорбь и желание помочь в страшную годину. Когда поезд тронулся, над платформой повис стон. Это всё — реальная правда со слов папы.

Папа остался в живых, и после войны много раз ездил к свой маме, помогая ей во всём. Мы пытались её взять жить в Электросталь, но она не смогла существовать в стеснённых городских условиях и “не на воле”. Она умерла в 1952 году и похоронена на погосте близ церкви в этом же селе. Чудесная была женщина – мягкая, чуткая, немногословная, трудолюбивая и любящая. Никогда не повышала голоса. Ни на кого. С чистыми, чёткими и правильными чертами лица, с высокими скулами. Мне было семь лет, когда мы виделись с ней последний раз (1951 г.), и я помню, как я её любила. Я потеряла ключ на верёвочке (играючи крутила на пальце) и она терпеливо вместе со мною искала его в траве, не заругавшись ни звуком. И нашли. Очень сильно это запомнилось! Когда мы уезжали в конце лета в Москву, бабушка осталась стоять на перроне – в длинной тёмно-синей юбке в складку, свободной блузе и платке. Я долго плакала навзрыд, и никому не удавалось меня успокоить. Скажите, почему ребёнок чувствует, что больше не увидит этого человека? Осталась одна маленькая фотография с ней. Моя мама тоже очень любила свою свекровь, настолько бабушка была деликатным человеком. Она является моей бабушкой по папе — Надежда Степановна Шишкина (в девичестве Пшенникова). Её муж, мой дедушка, тоже, как я уже говорила, Василий Васильевич Шишкин, погиб от гангрены после ранения в ногу в Первой мировой войне в 1917 г. В условиях страшной деревенской бедности пришлось поднимать бабушке троих сыновей. Потом, во взрослом состоянии, папа никогда не выбрасывал хлеб, даже иногда крошки в рот оправлял – просто не в силах был выбросить. Мешок соли, оставленный бабушке моим отцом, за долгие военные годы пригодился многим — и на соседей тоже хватило. В нём было около 100 килограммов. Я также помню свою прабабушку, мать Надежды Степановны. Имя не помню, но вспоминается только тихий и согбенный облик в тёмном одеянии и как она меня гладила по голове сильно сморщенной рукой, приговаривая – внученька моя! Мой папа также за всю свою жизнь не повысил голос ни разу. Он не умел этого физически, несмотря на то, что был командиром. Но отдавать команды — это совсем другое! И делать это тоже можно уважительно и культурно.

Папа мой отличился буквально в первом же бою и остался жив, хотя мог бы погибнуть уже в первую неделю войны.

Вот как это было.
Москву объехали с южной стороны и направились к Смоленску. Под Смоленском танки, только съехав с платформ поезда, перегруппировывались и направлялись прямо в бой, прямо в “котёл”. Техника горела, кругом были разбросаны одни убитые солдаты и множество сгоревших танков. Командир 3-его танкового батальона 17-ой танковой дивизии Васильев чуть не сошёл с ума от ужаса. Бегал с перекошенным от страха лицом, потеряв чувство реальности и отдавая всё новые и новые приказы о вступлении в бой свежих сил. Папа не растерялся. Видит, что, на его взгляд, это неправильно, что нужно сохранить технику, иначе – хана! Нечем будет воевать. И берёт команду на себя, потому что Васильев ранен и уже не в состоянии командовать. На тот момент должность папы – заместитель начальника штаба дивизии по разведке. Он берёт его микрофон и отдаёт приказ отступить с целью сохранения армии и техники. Армия подчинилась. Потом они сложными путями выбирались из окружения и вышли из него вместе с боевыми машинами. После окончания этого боя в “котле”, начальство перед строем просит выйти вперёд того человека, кто отдал приказ на отступление. Начальство уже знало, что это был не Васильев, а кто-то другой, но не знали, кто. Все молчат, никто не выходит. Тогда командование говорит: “Мы хотим не наказать, а наградить этого человека. Он сделал правильно, иначе мы бы все танки потеряли”. Папа уже весь подобрался и хотел было сделать шаг вперёд, но в последнюю секунду передумал: посчитал нескромным думать о награде, когда ситуация трагическая и столько людей и техники погибло. И не вышел. Так он и остался не награждённым за этот бой — жаркий бой 28 июня 1941 г. под Смоленском. Впоследствии он получил три ордена: два ордена Великой отечественной войны II степени и один орден Красной звезды, и ещё 9 медалей. По событиям этого боя папа сам написал воспоминания — краткие, но ёмкие. Рукопись с этими записями, сделанная папой собственноручно только в 1979 году, будет находиться в историко-этнографическом музее города Электросталь, который недавно открыли в нашем городе.

Потом, когда наши войска отступали, армия помогала в строительстве оборонительных сооружений при обороне Москвы под Серпуховым, где он познакомился с моей мамой. Мама была красавицей — настоящей, писаной. Такой красоты, наверное, на миллион – одна. Было это в январе 1942 г. Долго переписывались и поженились только в сентябре 1943 г. Писем, к сожалению, от этого периода не сохранилось, только несколько фотографий. У мамы моей – 7 медалей за оборону Москвы и Электростали тоже – молодёжь героически, методично, не пропуская ни одного своего дежурства даже ночью, повторяя методичность бомбёжек города Электросталь немцами, гасила фугасные зажигалки на крышах.

Затем папу послали учиться в Академию бронетанковых войск в Москве. Он был на одном курсе (может, и в одной группе) с сыном Борисом Пастернака – Евгением Пастернаком. Там он прошёл по полной программе школу разведки, в том числе и разведки боем. Это когда танк на полном ходу въезжает на территорию противника и под прицельным огнём противника пересекает её, маневрируя на разных скоростях, чтобы уйти от прямого попадания; при этом командир экипажа, стоя в открытом люке, быстрым опытным взглядом осматривает местность, т.е. делает рекогносцировку, быстро фиксируя на карте её рельеф и особенности. Для того чтобы была возможность быстро набрасывать карту, командир экипажа (в данном случае мой папа) стоит во весь рост в люке под огнём (!) и быстро наносит на планшет картографические военные знаки. Папа горел в танке – волосы запалились. Вытащил его из танка молодой помощник командира экипажа. Скажем ему сердечное спасибо!

Далее папа воевал на двух фронтах – на 1-ом Украинском фронте и на 2-ом Белорусском под командованием маршала К. К. Рокоссовского. Участвовал в знаменитой операции “Багратион” по обходу противника с тыла, по белорусским болотам в пойме р. Березины. В 2010 году по ТВ показывали фильм, где маршала Жукова, приехавшего на позиции и следующего в сопровождении офицеров в блиндаж, приветствуют вольтижировкой (ритуал парадной переброски оружия в руках, выполняемый по определённой схеме) два военных офицера, стоящих по двум сторонам от входа в блиндаж – один с одной стороны, другой – с другой. Один из них, пониже ростом, был моим папой. Крупным планом! Он мне очень много об этом эпизоде рассказывал (как, впрочем, и о других – потому и запомнила), говоря при этом: “Меня выбрали встречать Жукова за воинские заслуги и за хорошую выправку. А вокруг снимало очень много камер”. На мой вопрос – видел ли он сам эти киноленты – с сожалением отвечал, что нет, не видел. Представляете моё удивление, когда я, через: 2010 – 1943 = 67 лет (!) — увидела своего папу, молодым и реальным, узнала его и чуть со стула не свалилась от потрясения. Ведь он к этому времени умер много лет назад. Вот так раскрывается история! Через 67 лет (!), она, эта история, возникла на экране. И теперь мы знаем фамилию одного из двух офицеров (того, что ростом пониже), который стоял в карауле у землянки на встрече приехавшего на передовую в расположение войск маршала Жукова. Слово “вольтижировка” я с детства произношу легко и свободно, потому что слышала его много раз вместе с этим рассказом. Институт военной истории, Вы слышите меня?

Участвовал папа и в переправе через Днепр, за что получил свой третий орден — орден Красной звезды. До начала операции по переправе папина рота (возможно, как и многие другие) несколько дней занималась в тени деревьев на берегу притока Днепра, строительством плавсредств для переправы (помню, что название притока начинается на букву “Ш”). Их также снимали на киноплёнку. В архиве города Красногорска я просматривала эту киноплёнку и, как мне показалось, видела там не ней своего папу. Он стоял в пол-оборота, и я не очень уверена, хотя очень похоже. Он ножичком строгал ветку. И то, как он держал ножичек (впоследствии я много раз видела, как он профессионально затачивает чертёжные карандаши), и его линия щеки, лицо и рост, осанка – всё мне говорит о том, что это может быть он. Тем более, что он же говорил, что их – да, снимали на кинокамеру при строительстве переправы на берегу притока Днепра.

За двое суток до даты начала боевой операции по переправе через Днепр высшее командование приказало разведгруппе под руководством Шишкина Василия Васильевича тайно переправиться на правый вражеский берег ниже по течению. Бесшумно и с максимальным числом боеприпасов. Потом под прикрытием высокого берега подняться по кромке воды вверх до нужной точки, чтобы оказаться ближе к позиции предполагаемой переправы. Замаскироваться и затаиться. Пол-суток ушло на подготовку и на выполнение переправы в ночных условиях группой наших воинов. И в затаенной позиции оставалось продержаться ещё полтора суток. Курить было нельзя, размяться нельзя: себя рассекретишь – людей погубишь. Когда пошёл бой за переправу, внезапно папина рота открыла по фашистам с их же берега огонь, которого фашисты не ожидали, чем наши разведчики спасли жизни многим нашим бойцам. Вот ради чего стоило терпеть!

После войны Шишкин Василий Васильевич стоял вместе с нашими войсками в Польше, в лагере Демба под городом Гжешов, куда он забрал нас с мамой (остались фотографии). Ему было так положено по рангу. А затем – в Германии, в Пассау. С детства помню это слово – Пассау! И моя первая фраза, с которой я начала говорить, была такой – Mama, kom zu mir! Потому что играли во дворе вместе с немецкими детьми. Играли “в войну”- бросали кирпичи в раковину в саду, чтобы создать грохот, ассоциировавшийся у детей с войной. Помню, как моя мама запретила нам устраивать этот грохот, а frau (хозяйка дома, где мы стояли) учила меня мыть ручки под струёй воды в этой самой раковине. В доме было пианино и мне очень нравилось нажимать на клавиши, чтобы пошёл волшебный звук. Отношение к нам было неплохое. Но всё-таки в маму стреляли из-за угла два раза (это было в Польше), из-за чего она потребовала у папы, чтобы он подал на демобилизацию и чтобы мы оттуда, с чужбины, вообще уехали домой. А по мне сейчас – так лучше бы жили в Германии. Я бы немецкий доучила. Интересно, что слова забылись, но натуральное воспроизведение языка осталось на всю жизнь. Понимаешь как бы из воздуха, не задумываясь.

По возвращении в Москву, в Электросталь, папа работал сначала начальником гаража, затем на ЭЗТМ ведущим инженером-конструктором по смазочным устройствам. Закончил заочно машиностроительный институт. Хотелось мирной жизни: заниматься любимым делом – чертить (каллиграфия!) и быть близко к механизмам (хотя и на бумаге). По выходу на пенсию он стал работать инженером-контролёром ОТК. Папа был очень честным и принципиальным человеком. И как контролёр ОТК отказывался подписывать годовые рапорты о сдаче работы, если замечал недочёты, как его ни уговаривали. Настойчиво требовал доделывать огрехи и только после этого подписывал.

Умер мой папа 24 июля 1986 г. (спустя два месяца после Чернобыля). Я горжусь тем, что люди любили его и что проститься с ним пришло очень много народу — процессия растянулась на сотни метров. Солдаты в армии его тоже очень любили. Он был необыкновенно душевным человеком, мужественным и очень мягким. Похоронен в Электростали на кладбище “Берёзова роща”, на левой, как войдёшь, стороне от дороги. По дороге надо идти вперёд к часовне. Не доходя до неё метров 30, сразу через три метра после последних баков, свернуть с дороги влево, в лес, и идти вглубь леса метров на 60. Там же похоронены моя мама – Серафима Ивановна и мой брат Юрий Васильевич Шишкины. Я также горжусь тем, что являюсь дочерью такого военного.

С доброй памятью об ушедших и с уважением ко всем вам, живые люди. Живите и не унывайте. Радуйтесь жизни — Тамара Васильевна Гагарина (Шишкина).