О парке Тельмана История

Опубликовано в журнале Русская Германия, автор Александр Фитц.

Парк культуры и отдыха имени Тельмана был, пожалуй, самым уютным в Ташкенте. Его заложили ещё до революции по распоряжению генерал-губернатора Туркестанского края Константина фон Кауфмана. (Это не так, парк был открыт в 1934 году, в Сети есть данные. например, здесь. ЕС)

Фото отсюда.

На парковых аллеях в тени акаций, каштанов, лип, сосен и уксусных деревьев регулярно собиралась особая публика и царила особая, как говорила моя приятельница певица Наталья Нурмухамедова, «интеллектуальная атмосфера». Здесь, в уютных и благожелательных павильонах, всегда можно было выпить кружку-другую прохладного пива, которое подавали в графинах, и заказать изумительный по вкусу шашлык. А скажите, что может быть прекраснее, когда ты ещё не обременён мыслями о холестерине?

Ещё с середины 70-х сюда стали приезжать чехи со своими аттракционами, музыкой, гремевшей на всю округу, жвачкой, мягкими игрушками, которым цена копейка, но которые было принято считать чем-то особым, а ещё атмосферой далёкой заграницы, и непрекращающегося праздника. Спустя годы, уже живя в Мюнхене, я познакомился с Ярдой Клудским – одним из отпрысков выдающейся чешской династии цирковых артистов Клудских, которые для своей страны то же, что, допустим, Дуровы для России.

Давняя приятельница нашей семьи Оля Ганина вышла за Ярду замуж и переехала из Гродно в Брно. Ну а ещё раньше она, как и мы, жила в Ташкенте. Вот так я и познакомился с Клудским, который был уже не циркачом, а очень авторитетным экспертом по антикварным полифонам и граммофонам.

И вот однажды, сидя в уютном баварском ресторанчике и беседуя о том о сём, я вдруг узнал, что в 70-е прошлого века он вместе с чехословацким «Луна-парком» гастролировал в Ташкенте. Было интересно услышать его впечатления о той, давно ушедшей нашей жизни, исчезнувшей стране и конкретно о Ташкенте. И я их услышал.

Кстати именно в этом парке, загримированном под Ленинград военного времени, в 1942 году снимался некогда очень популярный, в том числе благодаря песням, написанным на слова Владимира Агатова Никитой Богословским фильм «Два бойца». Как позже рассказывал Никита Владимирович: «Однажды ко мне пришёл режиссёр Леонид Луков и сказал, что без хорошей песни никак не получается сцена в землянке. И при этом так талантливо рассказал, какая она должна быть, что я сел к роялю и сыграл всю мелодию именно в том виде, в котором она вошла в фильм». Так, собственно, и родилась «Тёмная ночь». А уж сколько было её вариантов, которые радостно горланило хулиганьё, заглушая Бернеса на демонстрации этого фильма в ташкентских кинотеатрах.

[…]

…К середине 80-х парк Тельмана стал чахнуть. Сначала исчезла живая музыка – духовой и симфонический оркестры, замечу очень профессиональные, игравшие в выходные и праздничные дни. Потом закрыли шахматный клуб, кружки по интересам, летний кинотеатр…

Теперь парк Тельмана носит имя Мирзо Улугбека. Почему – загадка. По крайней мере, для меня. Ведь Улугбек, как известно, был правителем Самарканда. Ну а прославился как выдающийся астроном, астролог, математик, и вдруг… парк культуры и отдыха. Хотя, с другой стороны, вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман на ниве культуры и отдыха тоже никак себя не проявил. Но к имени, которым назвали этот парк в 1934 году, ташкентцы привыкли, никак не ассоциируя его с политическими бурями первой половины ХХ века. Привыкнут, наверное, и к Улугбеку. Ну а парк, о котором я вспоминаю, в значительной степени был связан с поэтом и сценаристом Александром Файнбергом, жившим совсем рядом на улице Пушкинской, переименованной в мае 2008 года в Мустакиллик.

В парке Файнберг иногда читал свои стихи, знакомился с женщинами, выпивал с друзьями, дебоширил, но элегантно, хотя, если того требовали обстоятельства, мог оппонента и отдубасить. Его здесь знали все и он всех знал. Осмелюсь утверждать, что в 70-е и последующие годы не было в Ташкенте человека, который бы не слышал имя Файнберга, даже будучи равнодушным к поэзии и вообще к литературе.

В те времена человек, нигде официально не работающий, считался тунеядцем и подвергался массе неприятностей со стороны общественности и милиции. Но если он состоял членом какого-нибудь творческого союза, то мог не работать, то есть быть свободным художником. Саша им был. И поэтому по утрам, когда весь советский народ трясся в автобусах, стоял у кульманов, мартеновских печей или собирал очередной урожай, неторопливо прогуливал своего красивого и очень умного пса по кличке Грэй.

Про эту неразлучную пару по городу ходило много историй. Например, как однажды они застряли в лифте девятиэтажки, в которой жили, и Файнберг стал громко лаять, а Грэй, покашливая, материться. Услышав это, соседи ничуть не удивились, лифт застревал регулярно, а просто вызвали слесаря.

Так вот, прогуливаясь, Саша, словно английский лорд, никогда не менял маршрута, а главное привычек. Поэтому в правой руке он неизменно держал поводок, а в левой – сиреневую сетку с раскачивающимися в ней парой бутылок сухого, пучком зелени, парой помидоров, узбекской лепёшкой и завёрнутым в металлическую фольгу шашлыком. И это был знак, понятный всем и каждому: в городе всё спокойно, а Файнберг открыт для общения.

Но вот однажды к нему совершенно неожиданно являлось Вдохновение. Праздные прогулки моментально прекращались и вводился строжайший сухой закон. У жены Инны, которая, как он неустанно подчёркивал, была не только его главной музой, вдохновительницей, первой читательницей, а также критиком, редактором и кормилицей, отбирался ключ от квартиры, расположенной в доме напротив консерватории, а сама она отправлялась жить к матери.

Файнберг усаживался за пишущую машинку и начинал творить, не отвлекаясь даже на то, чтобы спуститься к киоску и купить любимые сигареты «Прима». Их вместе с укутанной в пуховый платок кастрюлей с обедом приносила Инна. Она коротко звонила в дверь, молча вручала и исчезала.

И наконец наступал день, когда друзья, а также широкая общественность оповещались – доступ к телу Файнберга снова открыт. Работа над циклом стихотворений (сценарием фильма, поэмой или чем-нибудь ещё в этом роде) завершена! А значит, по утрам все желающие могут снова лицезреть нашего аполитичного кумира с приволакивающей от старости задние лапы немецкой овчаркой на поводке и неизменной сиреневой авоськой, в которой раскачивался «полдник поэта». Кстати, когда Грэй умер, то он не завёл себе другую. И это тоже черта Сашиного характера.

Пишу эти строки, а в памяти гурьбой, спеша и расталкивая друг друга, возникают всё новые воспоминания нашей местами довольно-таки разухабистой жизни. Например, как Файнберга принимали в Союз писателей СССР.

В то далёкое время, как точно заметил живущий ныне в Москве прозаик и поэт Николай Красильников, «удостоверение члена СП было чем-то вроде дворянского титула в дореволюционной России». Впрочем, кому я рассказываю? Те, кто постарше, и сами помнят, ну а молодёжи это вроде уже и ни к чему. Так вот, выпустил Саша пару стихотворных сборников, написал сценарий мультяшки и подал заявление в Союз. «А как же квота? – спросите вы. – Её что, в Узбекистане не существовало? Или папа Файнберга был очень уважаемым человеком с хорошими связями и увесистым кошельком?» Нет, друзья, квота там существовала, а вот папы у Файнберга к тому времени уже не было. Поэтому пришлось решать ему эту проблему, опираясь исключительно на собственные силы и личную смекалку.

Где-то за месяц до заседания секретариата республиканского Союза писателей, на котором должно было рассматриваться его заявление, он зашёл к народному поэту республики, Герою Социалистического Труда, личному другу Шарафа Рашидова драматургу и поэту Уйгуну, с сыном которого Аликом дружил и пил водку. Разговор, состоявшийся между ними, передаю со слов живущего ныне в Аугсбурге доктора химических наук Льва Юкельсона, который в описываемый период был в их компании третьим.

– Дядя Рахматулла, можно к вам? – приоткрыл дверь кабинета живого классика Файнберг.

Уйгун приподнял голову от рукописи, улыбнулся и приглашающе махнул рукой.

– Конечно, Саша, заходи, дорогой.

Файнберг замер у порога.

– Заходи, заходи, – поманил его Уйгун, – чай будешь?

– Нет, спасибо, дядя Рахматулла, чай я не буду.

– Вай! Что такое?! – поразился Уйгун. – Водку хочешь?

– И водку не хочу.

– Кто-то умер? – озаботился классик. – С Аликом что-то? Опять, понимаешь, кто-то беременный от него?

– Никто не умер, дядя Рахматулла, и у Алика всё в ажуре – беременных нет. А вот у меня, – Саша прервал фразу и в сердцах стукнул кулаком по дверному косяку. – Короче, дядя Рахматулла, вы можете одолжить мне деньги?

– Ой, напугал, ой, напугал, – запричитал Уйгун. – Конечно, займу, если хочешь – подарю. Сколько тебе, говори, пожалуйста?

– 120 рублей, – сказал, краснея, Файнберг. – Я вам с первого гонорара. Поверьте…

– Эй, Саша, – возмущённо махнул на него классик. – Какой такой гонорар-монорар?! Может, тебе двести нужно? Так и скажи. Когда сможешь – отдашь, хоть через сто лет. А не сможешь, так и не отдавай.

– Нет, дядя Рахматулла, – с первого гонорара. И никак иначе. Умеешь брать – умей отдавать. Так, кажется, гласит народная мудрость?

…Затем пару раз они встречались в Союзе писателей, в редакции «Звезды Востока», и каждый раз Файнберг напоминал Уйгуну о долге и о том, что вот-вот отдаст его. Закончилось это тем, что тот рассердился:

– Пусть это будет нашей тайной, – строго сказал он Файнбергу. – И больше о деньгах не вспоминай. Тоже нашёл долг – сотня с двадцаткой. Разве это деньги, достойные внимания мужчин?..

Наконец, наступил день, когда на заседании правления Союза писателей Узбекистана рассматривался вопрос о приёме новых членов. Дошла очередь до Файнберга. Он переступил порог просторной комнаты, в одно из окон которой хорошо было видно основание курантов, а в другое – затылок «чучела», т.е. памятника Карла Маркса, и замер в нерешительности.

– Заходи, заходи, Саша, – увидев его, радостно закричал Уйгун, – только смотри, о нашей тайне ни слова!

Услышав эти его слова, некоторые из членов правления аж подпрыгнули, ибо даже представить не могли, что у безвестного и никому не нужного, как им казалось Файнберга, мог оказаться такой могущественный друг. А Уйгун тем временем, откинувшись на спинку стула, медленно и со смаком отхлебнул из пиалы глоток зелёного чая, а затем улыбчивым взглядом обвёл присутствующих:

– У меня, товарищи, к поэту Файнбергу нет вопросов. Мы с ним день через день беседуем, поэтому вы сами его спрашивайте.

– И у нас, товарищ Уйгун, в таком случае тоже нет вопросов, – произнёс кто-то робко. – Есть только предложение – принять.

– Поддерживаю, – вскинул правую руку Уйгун, а указательный палец левой осторожно поднёс к сомкнутым губам и подмигнул Файнбергу.

Так Саша стал членом Союза писателей.

Последний раз мы с ним виделись в ноябре 2007 года в Москве, на первом конгрессе писателей русского зарубежья. Помню, как после одного из заседаний, которые проходили в ЦДЛ, прежде чем возвращаться в гостиницу, в которой остановились, Саша предложил:

– Если не спешишь, давай подойдём к одному дому. Это недалеко.

– Давай, – согласился я. – А что за дом?

– В нём моя мама жила. Давно. Ещё до войны.

Это действительно оказалось рядом, на Новинском бульваре. Остановились. Молчим. Саша достал из портфеля букетик гвоздик и, переступив невысокий сугроб, положил к стене.

– В этом доме, в котором прошла её молодость, – сказал Файнберг, – жил Маяковский. Её родители, т.е. мои дедушка и бабушка, дружили с ним и, конечно, с Бриками. В их квартире, как вспоминала мама, бывали адвокат Плевако, Шаляпин, Лариса Райх с Мейерхольдом… Кстати, меня назвали в честь дедушки, отца матери Александра Сергеевича, который был представителем «Сименса» в России. Моя мама русская, а отец – еврей. Познакомились они в Красноярске.

– В Красноярске я более года провёл, – совершенно некстати говорю я, – когда в армии служил. А они как туда попали?

– Мама, Анастасия Александровна, коренная москвичка. Прекрасно образованная девушка, свободно владевшая несколькими иностранными языками, вращалась, как тогда говорили, в светских кругах. И вот в неё, двадцатилетнюю, влюбляется молодой человек, который был военным атташе турецкого посольства. Представляешь?

– Представляю, но с ужасом. В каком году это произошло?

– Приблизительно в 1925-м. Естественно, соответствующие товарищи это моментально зафиксировали и вызвали маму на Лубянку, где поставили условие: или она будет сотрудничать с органами и поможет выкрасть у атташе какие-то документы, или её расстреляют. Мама не согласилась. К счастью, её не расстреляли, а сослали в деревню Комарово, но не ту, что под Питером, а другую, что под Магаданом. В «каторжной» столице Колымского края она выжила. Выжила благодаря знаниям, эрудиции, способности грамотно составлять различные прошения и письма. Потом перебралась в Красноярск, устроилась машинисткой на спиртовой завод. Туда же после окончания Технологического института направили моего отца – Аркадия Львовича Файнберга. Он стал работать по специальности на местном спиртовом заводе главным инженером. Вот так их и свела судьба.

– А в Ташкенте они как очутились?

– Элементарно. Однажды отца вызвали в Красноярское управление НКВД, где показали список сотрудников завода, которые якобы были «врагами народа». Затем попросили расписаться под этим списком, т.е. подтвердить их «вредительскую деятельность». Но отец отказался и стал объяснять, что эти люди – честные работники. Подобное не прощалось. Но отец, к счастью, был знаком с тогдашним министром пищевой промышленности Анастасом Микояном, к которому в тот же день обратился вроде как за советом. Микоян рекомендовал немедленно уехать из Красноярска, предложив на выбор работу в Ташкенте или Кишинёве.

«Рукой судьбы» стал мой старший брат Лёва, которому в то время было три года. Отец с мамой сняли с него шапку, бросили туда бумажки с названиями городов, и Лёва вытянул бумажку с надписью «Ташкент». Так в 1937 году родители с моим братом попали в «хлебный город», ну а в 1939 году родился я…

14 октября 2009 года Поэта Ташкента не стало. Похоронили его на Боткинском кладбище рядом с могилой дочери Сергея Есенина – Еленой.