По праву любви! Ташкентцы

Римма ВОЛКОВА

На одном из Сашиных дней рождения кто-то из его друзей обратился к моему мужу: «Петрович, а ты поведай-ка народу, как это вам удается столько лет жить коммуной и друг с другом не перецапаться». «Да чего нам цапаться-то? Сплошные удобства в такой жизни, – отозвался Костя. – Вот прошлой ночью, к примеру, просыпаюсь я от шороха на кухне. Но не пугаюсь, не бегу к телефону вызывать милицию, потому что знаю: это Саня пытается отыскать сто грамм на сон грядущий. Ну, а в другой раз он не обеспокоится, когда я буду искать в его холодильнике, чем бы закусить». Посмеялись – хорошо пришлось красное словцо к застолью.

Конечно, красное словцо, конечно, преувеличение. Но суть-то заключалась вот в чем. Планировка в нашем «писательском» доме была такой: соседние квартиры соединялись общей сушилкой. Многие коллеги по перу, едва вступив во владение своей жилплощадью, сушилки эти разделяли надвое, наглухо отгораживаясь друг от друга. Когда же в освободившуюся трехкомнатную напротив нашей въехали Файнберги, решили, что сушилка будет общей. А вскоре и ходить друг к другу стали через нее же, двери не закрывались ни с одной стороны. Конечно, при этом никакой «коммуны» не было и в помине, семьи наши жили каждая по своему «уставу», своими проблемами, в своем кругу близких людей, праздников и печалей. Но с каждым днем отношения становились все дружественнее, росло доверие, взаимопонимание, уверенность в том, что в трудную минуту можно рассчитывать на поддержку друг друга. И уж, конечно, зайти на «чужую территорию» в отсутствие хозяев, если что-то понадобилось, совершенно не возбранялось. Так что при острой необходимости можно было и сто граммов реквизировать в соседском холодильнике (если найдешь, конечно).

Главное же – очень скоро уже и представить было нельзя, чтобы вечером не заскочить к ребятам хотя бы на несколько минут. Поскребешься в дверь: «К вам можно?» – и в ответ Санин хрипловатый голос: «Нужно!», или так: «Давай залетай!».
По утрам все кроме Саши разбегались на службу, на учебу. Он же очень дорожил этими утренними часами – работал над сценариями художественных фильмов, с удовольствием сочинял свои светлые и мудрые «мультяшки», занимался переводами, готовил публикации для газет и журналов. Всякий народ бывал у него за день – режиссеры, артисты, журналисты. Приходили за советом и поддержкой начинающие поэты, – большинство из этих старался «продвинуть», нередко и покривив душой насчет талантливости их виршей: «Да ладно вам, у человека тяжелые обстоятельства жизни».

Отдельные дни уделялись любимым людям, близким по духу, друзьям, проверенным временем. Помню среди них Юру Кружилина, Федю Камалова, Илью Люксембурга, Баходыра Нугманова, Геннадия Савицкого, Алешу Устименко, Сухроба Мухаммедова, Игоря Рогова, Олега Строганова, Вадима Новопрудского… Приходил кто-то один, с утра. Вместе отправлялись на рынок, готовили. Выпивали понемногу. «Для беседы нужен чай», – написал в одном из своих рассказов Игорь. И точно: чаевничали часами, наслаждаясь единственностью собеседника, возможностью выговориться, взаимопониманием. Как же он скучал по тем из них, что уехали в другие страны, отбыли в совсем уж дальние дали. /Что мне твой Нотр-Дам, что мне твой Колизей,/ если падает снег на могилы друзей…/ А теперь вон сколько их – друзей и почитателей из Америки, Израиля, Таджикистана, Москвы, Кишинева, – приезжают в Ташкент, чтобы постоять у его могилы.

Была и особая категория визитеров: являлись с бутылкой, так как очень желали выпить со знаменитым поэтом. Бесцеремонные, напористые, как танк… Увы, и с такими сиживал. Случалось, что после бутылочек какой-то паленой дряни сваливался в постель с тяжелой интоксикацией, с температурой. Инна его из этого состояния с трудом вытаскивала.
Удивительной была способность Саши преодолевать возрастную разницу. Костя иногда просил послушать новые страницы своей рукописи. Уединялись у мужа в кабинете. Саша был внимателен, проходился по каждому абзацу. А старшего на два десятка лет Константина Петровича называл Костенькой и на ты. К мнению его Костя всегда прислушивался, дорожил его советами. Стихами же Саниными восхищался, считал его безмерно талантливым, лучшим в Узбекистане. Что не мешало, впрочем, мужу, пользуясь своим старшинством, иногда и взбучку устроить молодому собрату по литературе за его грехи. Сашка, по-моему, только его назидания и терпел, искренне каялся, обид за пазухой не держал. С большой теплотой Костя относился к Инне, во всем принимал ее сторону и называл только Инночкой. И она его до сих пор вспоминает с любовью и благодарностью.

С нашей дочерью Леночкой они познакомились, когда той было одиннадцать лет, представился: Саша, а жена – Инна. Так и пошло: Сань, Иннуля. Подросшая наша дочка всегда бежала демонстрировать ему первому новые наряды: посмотри – идет? не идет? Он ее считал красавицей, удивлялся: вот только что была пухлощекой пятиклассницей с косичками «бубликом», а теперь глаз не отвести. Отзыв всегда был один: тебе все к лицу. Когда через много лет Лена насовсем уехала в Москву, где ждала своего первого ребенка ее замужняя дочь, то очень скучала по обоим, и Саше, и Инне, звонила, передавала с оказией коробки хороших конфет и непременно какую-нибудь фирменную бутылочку: «моему любимому Сане в личные руки».

Но вернемся к нашим вечерним посиделкам, когда после дня напряженной, хотя и необременительной работы он хотел расслабиться, отдохнуть. Костя нередко уезжал писать в Дома творчества: в Переделкино, чаще – мерзляк – к теплому морю, в Пицунду, Гагру. Леночка в 19 выскочила замуж, жила отдельно, и я была вольна распоряжаться своим временем. За бутылкой сухого вина, безмерным количеством пиал зеленого чая втроем просиживали до поздней ночи. Вот в такие вечера Саша и раскрывался всеми гранями своей натуры. Бывало, с грустью и нежностью рассказывал о своем военном детстве, трудной судьбе родителей, учебе сначала в топографическом техникуме (стипендию платили аж 40 рублей!), потом, заочно (одновременно работал), – на журфаке ТашГУ. О том, как служил, с кем дружил, с кем враждовал. Как будто переживал все заново, осмысливал под другим углом. А этот опыт жизни уже переплавился в его стихи, многие строки которых ташкентская молодежь знала наизусть. /Тузик мокнет под оградою,/ а у нас на завтрак свекла…/ Кого благодарить за радость и за боль,/что жив еще во мне тот дворик голубой?/

Очень привлекала его хорошая образованность. Не только багаж университета играл тут свою роль: он много и серьезно читал. Когда работал над сценариями на исторические сюжеты, на письменном столе появлялись популярные издания, научные труды, другие нужные материалы по теме. Всегда под рукой были справочники, энциклопедический словарь. Сам стремившийся к предельной точности, терпеть не мог поверхностных суждений. С яростью обрушивался на собеседника, если тот упорствовал в своем невежестве, мог побежать в библиотеку, чтобы ткнуть упрямца носом в его ересь. Но уж если самому приходилось потерпеть фиаско в споре, сразу становился мягким и деликатным и искал пути непостыдного отступления. Пару раз «попав под раздачу», я решила его проучить, – начинала спор как бы исподволь, заведомо зная, что права. И спор этот, конечно, выигрывала. Тогда в ответ бормотал что-то вроде: «Ну, я не совсем это имел в виду… Ну, мы где-то не поняли друг друга…». Когда призналась в своем коварстве, возмутился, а потом расхохотался.

Иногда предлагал поиграть в какого-нибудь «эрудита», в «балду». И опять, человек азартный, ни за что не соглашался закончить турнир при своем поражении. И тогда оба мы, поклонники словоблудия, начинали орать друг на друга, пока Инна не уговаривала засчитать ничью.

Любил готовить и угощать. Чаще всего жарил много мяса со специями, обязательно со стручком жгучего перца. Особенно отменным плов у него всегда получался, сразу строки его «Рубаят» приходили на память. В жару взялся приготовить окрошку, и вышло замечательно. А то пришел с огромной миской фруктового мороженого собственного производства. Розоватое, кисленькое, льдинки хрустят на зубах. Но летом шло неплохо.

Загорелся как-то усовершенствовать свой кабинет и кухню и оказался толковым и рукастым. Купил чертежные доски, пилил, строгал, полировал – и смастерил-таки нужные полки, скамьи, они же ящики. И смотрелись очень прилично. Даже из журнала «Наш дом» к нему тогда приходили, фотографировали под любимыми часами с кукушкой.

Был и не всегда предсказуемым, импульсивным. Как-то Инна возилась на балконе, а он решил попить винца, сидя на подоконнике, откуда с нашего восьмого (!) этажа, открывался прекрасный вид. Слава Богу, Инне понадобилось зайти за чем-то в комнату, успела увидеть, как из губ заснувшего Сани полетела вниз горящая сигарета. Реакция у нее оказалась мгновенной, с громким воплем повисла у него на плечах и втянула в комнату. Когда я кинулась на ее крик, оба они лежали на полу. Сашка пришел в себя через минуту, удивился – чего это я на полу валяюсь? а когда понял, где уже мог бы «валяться», всерьез испугался. Долго подлизывался к Инне, а у нее потом полгода болели правая рука и плечо.
В состоянии раздрая мог «достать до печенок», цепляясь к каждому сказанному слову и неприлично выворачивая их смысл. При этом не отпускал от себя и, бывало, добивался, что приходилось проорать какой-нибудь из известных недальних адресов, куда ему срочно надлежало отправиться. Тогда, вполне удовлетворенный полученным эффектом, «брал под козырек» и, оглашая дом победоносным ржанием, рапортовал: «Уже в пути!». Гаер несчастный! Змея подколодная! «Змей, – радостно включался Саня. – Змей Горыныч!».

Да, много чего было в нем намешано. Чуткий к чужой боли. Совестливый и справедливый. Великодушный и щедрый. Открытый людям, никогда не кичившийся своими высокими званиями. Но и излишне доверчивый, поддающийся скоропалительным очарованиям и таким же стремительным разочарованиям. Резкий и грубый в гневе… Живой, полнокровный, многогранный человек. «Ангелом с крылышками», как сейчас иногда пытаются представить его далеко не близкие ему люди, Саша Файнберг никогда не был.

Не могу не сказать хоть немного о Санином псе, об удивительной привязанности, а точнее будет – любви этих двоих друг к другу. Как сейчас помню: мы с разных сторон одновременно подходим к нашему дому. Саша сияет всем лицом, на ходу расстегивает «молнию» куртки и извлекает из нее маленькое пушистое чудо. Чудо тоже улыбается мелкими зубками, щурит золотистые глаза, доверчиво лижет мою щеку теплым язычком. «Мой Греюшка. Видишь, серенький какой… По-английски серый и будет – грей».

Сколько же он требовал забот, этот серенький, который рос не по дням, а по часам, превращаясь в красивейшую немецкую овчарку, и сколько радости дарил не только своему хозяину, но и всем его окружающим. О его уме (какие там инстинкты!) ходили легенды. Запоминал все с одной команды, понимал множество слов, демонстрировал удивительную чуткость и деликатность. Вместе они часто выбирались на ближайший стадион, Саша гнал на велосипеде, а Грей летел рядом, без труда держа нужную скорость. На стадионе носился по дорожкам и футбольным полям, уводя мяч под хохот тренирующейся команды куда-нибудь в конец стадиона, где можно было самому попинать его лапами, носом, головой, а потом уж вернуть хозяевам. Или еще уезжали за город, в поля, где Серый отрывался на просторе, часто здесь и засыпали вместе под каким-нибудь деревцем или кустом. Но уж тут подойти к спящему Саше никто бы не решился: рык у добрейшего пса был просто устрашающим.

Кто был для него Саша? Отец? Брат? А может быть, Бог? Знаю одно – он был для Грейки самым главным существом на земле, его действия не оспаривались. Даже если под горячую руку тот мог несправедливо наорать на пса, а то и толкнуть, в глазах у Грея была только мольба о прощении. А Саша в общении со своим любимцем отходил от напряжения, тревог, усталости и, это уж точно, учился у него терпимости, умению радоваться жизни, прощать обиды…

Тринадцать счастливых лет, прожитых Греем в семье Файнбергов, оборвались неизлечимой болезнью и гибелью пса. Саша тосковал страшно. Как-то он сильно припозднился домой, и мы с Инной решили выйти ему навстречу. Но и до дороги не дошли – Инна увидела: Саша лежит лицом в траве на поляне, где ветеринарам пришлось усыпить нашего любимца, чтобы не длить его страданий. Мы не решились подойти, стояли в стороне и плакали… /Забинтую от ножей порезы,/ обниму овчарку после драки./Знаешь, Серый – в Борго Сан-Лоренцо/ памятник стоит одной собаке…/ О Грее я написала отдельный очерк, даст Бог – опубликую…

Теперь о главном деле жизни поэта Александра Файнберга.

«Приходит пора золотого пера…». От одной этой строки, первой в его прекрасном стихотворении, сразу замирает сердце. Оно о начале осени, горькой и светлой любви, неизбежности расставания. Я же – о другом, о золотой поре поэтического творчества, когда, словно наитие, обрушивалась на него сладкая неизбежность писать только стихи. «Золотая пора» могла накатить в любое время года, дня и ночи, и тогда все остальное становилось несущественным и лишним. «Нет, приходить пока не надо – Саша очень занят», «Нет, не сможет», «Нет, не получится», – отвечала Инна по телефону, унесенному в дальнюю комнату. Не разрешала и порог переступить нежданным гостям. Извинялась перед друзьями, отменяя намеченные встречи. И думать нельзя было в эту пору, чтобы постучаться в их кухонную дверь, – можно было только неслышно приотворить ее и жестом поманить Инну на свою территорию.

Это время творчества было удивительно хрупким: уже имелся горький опыт, когда один наглый бодрячок, которого не впустили в дом, успел проорать Сашке что-то злое и подлое, после чего тот замолк на долгие месяцы. Да, удивительно хрупким было это время и требовало полной отдачи сил, напряжения души. «Происходит что-то невероятное, – рассказывал не мне одной Саша. – Впечатление такое, что слова, целые строки идут откуда-то с неба, что какой-то голос их диктует, а ты только записываешь на бумагу. Словно ты какое-то связующее звено, чуткая камышинка, улавливающая сигналы. Другой раз до утра не отпускает». К утру росла стопка исписанных страниц, а на полу скапливались листки с забракованными вариантами.
Потом долгими часами трещала старая Санина «Москва», – за компьютер так и не сел, перепечатывал сам на пишущей машинке. Иногда просил принести редакционной бумаги, желтоватой и тонкой, – белоснежной глянцевой терпеть не мог.
Я счастлива, что нередко вместе с Инной оказывалась первой слушательницей его новых стихов. Они казались совершенными, буквально обжигали сердце. «Да, здесь хорошо получилось, мне самому нравится», – отзывался Саша. А через несколько дней какая-то строка звучала по-новому, и оказывалось, что одна эта новая строка делает все стихотворение глубже, тоньше, пронзительнее. И опять листки с начальными вариантами, приговоренные к уничтожению, летели на пол. Инна и их потихоньку утаскивала. Теперь листки эти бесценны – наглядные свидетельства Сашиной требовательности к стиху, составляющие его творческой лаборатории. За его стихами буквально охотились редакции газет и журналов – подборка его новых произведений всегда была лучшим подарком для читателей этих изданий, вызывала благодарные отклики,
Завидую редакторам поэтических сборников Саши: читать и перечитывать прекрасные стихи после «внутреннего редактора» – непомерной требовательности самого автора к каждому написанному им слову – какая уж тут тяжкая обязанность… Только радость и удивление…

Александр Файнберг – автор пятнадцати поэтических сборников. Последний – в двух томах – вышел в свет через два дня после его смерти. Как Саша его ждал! Вечером 13 октября 2009 года ему позвонил Сирожиддин Саййид – один из руководителей Союза писателей – и сказал: «Саша, отпечатан тираж первого тома, завтра закончат со вторым». Какая печаль: Саше не довелось подержать в руках эти прекрасные два тома – он умер на рассвете следующего дня.

Читаю и перечитываю стихи и поэмы двухтомника, скорблю и потому, что только на этих книжках нет его дарственных надписей. Все остальные, начиная с «Велотреков», с его замечательными автографами стоят у меня и у дочери на книжных полках. А к одному из дней рождения Лены Саша переписал ей цветным фломастером свое стихотворение и рисунок нарисовал: домик на берегу моря под осенним небом, рядом – лодка, два весла. Надо назвать стихотворение?.. Двухтомник же Лена чуть ли не под расписку дает почитать своим московским друзьям, друзьям своих друзей, – там множество почитателей Сашиного творчества. И вопрос у всех один: как достать? А не достанешь… Слава Богу, хватило ума вовремя попросить Инну выкупить три десятка экземпляров на мою долю. Разошлись по друзьям не только в Ташкенте, попали и в Москву, и в Израиль, и в Германию, и даже в малоизвестный городок Ярцево, что в Смоленской губернии. /Так чья ж поэзия?/ Ничья./И не обманывайся боле./Ты сам, да и твоя свеча –/Всего лишь миг ее свободы./

Тридцать пять лет прожили мы в такой удивительной близости с Сашей и Инной. Во всех сложных жизненных ситуациях рассчитывая на поддержку друг друга и получая ее. Радуясь радостями, горюя бедами друг друга. И ни разу не омрачилось наше «коммунальное житье» серьезной ссорой, какой-нибудь, помилуй Бог! – подлостью. Тридцать пять лет. Целая жизнь, все ее главные вехи. Ленино замужество, рождение нашей внучки Наташи. Их школьные и студенческие годы, защита вузовских дипломов. Выход новых книг Саши и Кости. Юбилеи и награды. Болезни. Потеря самых дорогих людей…А за горестями – новые радости. Вот только что Наташа и ее Андрей отметили в Москве десятилетие счастливой супружеской жизни. Их дочка Диана, любимица теперь уже многочисленной нашей родни, окончила третий класс, красивая и талантливая девочка, делает большие успехи в детской студии актерского мастерства. Главная малышка появилась и в семье Инны – внучатая племянница Анечка. Тоже живет в Москве, смотрим по скайпу, как она отплясывает, слушаем ее песни, восхищаемся, видя, как буквально на глазах расширяется круг ее детских интересов… А я все вспоминаю тот далекий летний день, когда мы с Наташей, в ту пору довольно замкнутым и даже суровым подростком, стояли у перил своего балкона «под небесами» и Наташа сказала:
– Смотри – вон идут наши Инна и Саша.

Мы помахали им, и они заулыбались нам как бы со дна зеленого, шелестящего листвой колодца, подняли руки в ответном приветствии.
И тогда Наташа спросила:
– А они нам кто? Они наши родственники?
– Нет, не родственники, – ответила я.
– А почему же тогда мы их так любим? – был следующий вопрос внучки.
– Можно любить и не родственников, просто людей, которые тебе дороги, – ответила я. – Ты так не считаешь?
– Наверное, считаю. Я их сильно люблю, – подвела итог разговору Наташа.
…Когда прозвучал тот роковой звонок, еще не подняв трубки, я уже знала: Саша. За окнами стояла ночная тьма, взглянула на часы – половина четвертого. 14 октября 2009 года. До его 70-летия оставалось ровно две недели. Долго просидела в полном оцепенении. Когда совсем рассвело, поднялась. Первая принесла Саше его любимые желтые хризантемы. Стала обзванивать друзей, знакомых. Позвонила в Москву и услышала, как зарыдали обе мои девочки. Они и сегодня ставят в церкви свечи за Сашу, накрывают поминальные столы.

…Не переставая, надрывно гудел старый лифт в нашей девятиэтажке. Шли и шли люди. Гроб уже утопал в цветах, стали класть букеты на пол. Официальное прощание, собравшее сотни людей, проходило на другой день, у дома Саши. Он лежал в любимом черном джинсовом костюме, в котором неизменно выступал на своих поэтических вечерах. Прощальные речи. Горькие слова. Он их уже не слышал, они ранили наши сердца. Я увидела, как опустился на грудь Саши резной золото-багряный осенний лист. Господи, вот оно – великое прозрение поэтов! Сколько раз упоминал он в своих стихах об этом листе: /А за все, в чем был виновен я, /в осень, в золотые сумерки,/ буду листьями кленовыми/ опускаться к твоей туфельке… / – написал он задолго до своей кончины… /Облаплю окно твое лапами листьев/ и буду глядеть и глядеть твои сны./ И вот такое: /Коронуй меня, осень, /листвою багряной и пламенной/… Явил нам наконец воочию свой поэтический образ.

Восемнадцать лет назад ушел из жизни мой Костя, пять лет минуло после Сашиной смерти. Оба они похоронены на Боткинском кладбище, совсем близко друг от друга. Теперь мы с Инной часто ходим на кладбище вместе, приносим их любимые цветы: Косте розы, Саше – весеннюю сирень и желтые хризантемы осенью.

И опять у могилы Саши приходят на память его стихи: /Но не грубого, не изверга,/ не пустого, не порожнего, /вспоминай меня хоть изредка/ молодого и хорошего./ Эти строки тоже адресованы Инне. А мы вспоминаем вместе с ней – юного, синеглазого, с пушистыми девчоночьими ресницами, с русым чубчиком над чистым лбом. И постарше, на его поэтических вечерах, когда выходил пружинящей походкой на сцену театра и часами держал в очаровании огромную аудиторию слушателей. И на закате дней, когда уже совсем больной, седой, с отекшими ногами, все-таки часами просиживал в дымном облаке своих дешевых крепких сигарет за письменным столом, работал. Нежность и буйство его помним. Веселые розыгрыши и мрачные предчувствия… Доверчивость, разочарования, суеверия… И бесчисленные строки его прекрасных стихов всегда с нами, это уж – на всю оставшуюся жизнь. По праву памяти, по праву любви.