Мирон Пенсон. «На волне памяти…». Часть пятая История Ташкентцы

…Работа на киностудии продолжалась: снимал одну картину за другой. Но создание фотокниг превратилось в неосознанную потребность, хотелось еще и еще раз вернуться в эту работу. И такой «случай» не заставил себя долго ждать. Совсем скоро началась работа над книгой «Сады Узбекистана».

И вот опять спидометр машины накручивает тысячи километров по дорогам Узбекистана. Я проехал страну вдоль и поперек. Побывал в самых прекрасных уголках республики. Встречался со многими людьми, которые посвятили свои жизни Узбекистану. В архиве отца нашлись фотографии удивительного человека Ризамата Мусамухамедова – простого дехканина, посвятившего свою жизнь винограду. Он вывел десятки новых сортов. Его по праву можно назвать «виноградным академиком». На одной из фотографий отец сумел остановить мгновение, когда Ризамат Мусамухамедов наклонил голову к земле и как бы разговаривал с нею. В книге эта черно-белая фотография «столкнулась» с цветными слайдами различных сортов винограда из сада Ризамат-ота. Эти страницы украсили книгу…

В фотоальбоме несколько страниц посвящено Зайнуддину Фахруддинову, тоже удивительному человеку. Простому дехканину, которому присвоено звание почетного академика. Благодаря Фахруддинову появилось понятие «узбекский лимон». Зайнуддин Фахруддинов принимал в своем лимонарии многочисленных гостей. Его лимоны отправлялись в космос, принося на борт станции «Союз» тепло узбекского солнца и заботливых рук Зайнуддина-ака. Один из московских журналистов назвал лимоны Фахруддинова «золотыми яблоками». Работа над книгой «Сады Узбекистана», как и над «Белым золотом», становилась праздником. Но праздник оказался коротким. В конце октября мы сдавали исходные материалы книги во «Внешторгиздат». Там тоже были свои сроки и свои планы, которые надо было выполнять..

Начались «хождения по мукам», то бишь по шикарным кабинетам госкомиздатовских чиновников. Финальную подпись на макете должен был поставить главный художник Госкомиздата страны. Он листал черно-белый макет книги, и на его болезненном лице не отражалось никаких чувств, кроме скуки. И нам вдруг стало так же скучно, как и ему. Вспоминался Зайнуддин Фахруддинов, как он принимал у себя в лимонарии гостей. Он здоровался, вытаскивал из голенища сапога «катта-пичок» – большой узбекский нож и спрашивал у гостя:

– Какое у вас давление?

Гости теряли дар речи и после паузы, которая иногда затягивалась, удивленно спрашивали:

– А почему вас это интересует?

– Понимаете, – говорил Зайнуддин-ака, – мои лимоны выращиваются под узбекским солнцем. Я не кладу ни одного грамма удобрений, кроме естественных туков. Поэтому мои лимоны являются лучшим лекарством. Он срывал с одного дерева огромный лимон, а с другого – маленький.

– Вот этот крупный сорт применяется, когда высокое давление. А вот этого малыша, на которого я потратил десять лет жизни, чтобы он получился такой, надо кушать, когда давление низкое. Он не только поднимет его, но еще долгое время будет сохранять на нормальном уровне.

Фахруддинов никогда не учился в медицинском институте, но он уверовал, что нет на земле человека, который бы думал, что у него нормальное давление. Кто-то из гостей настороженно говорил:

– У меня давление чуть повышенное…

Зайнуддин-ака брал большой лимон разрезал пополам, тонкий ломтик съедал сам, показывая, что это не отрава, гостя заставлял съесть ломтик побольше. Наступало томительное ожидание.

– Ну, как голова? – спрашивал Зайнуддин Фахруддинов.

– Вы знаете, полегчало…

Ответ гостей всегда был одинаков. Может быть, срабатывал лечебный эффект лимонов, но больше всего оказывал влияние психотерапевтический момент.

Перед отъездом в Москву Зайнуддин-ака дал нам много лимонов и больших, и маленьких. Мы их раздавали своим друзьям просто так, не говоря о том, что они чудодейственные. Когда главный художник Госкомиздата смотрел книгу, в моем кейсе было еще несколько больших и мелких лимонов. Когда он дошел до страницы, где была фотография Зайнуддина Фахруддинова, он равнодушно перелистнул ее, как и все предыдущие. Я остановил его и сказал, чтобы он вернулся на страницу назад. Он нехотя это сделал и спросил:

– Что вы этим хотите сказать?

– Понимаете, – ответил ему, – Человек на фотографии – удивительный академик Узбекистана. Он выращивает лимоны под узбекским солнцем. Его лимоны вырастают только на естественных туках. А какое у вас давление?

– Зачем вы спрашиваете об этом? – удивился он.

– Понимаете, у меня с собой лимоны. Вот эти крупные, они снижают давление, а вот эти мелкие, они поднимают. Но и те, и другие приводят давление в норму.

Он с интересом смотрел на эти лимоны. Потом я достал нож, так же, как Зайнуддин, отрезал часть, отложил в сторону, отрезал тонкий ломтик, зажевал его сам, а следующий ломтик дал народному художнику. Он боязливо съел его. И несколько минут прошли в полнейшей тишине. Потом я увидел, что глаза его стали загораться. Он спросил:

– А можно еще кусочек?

– Не только можно, но и нужно, – был мой ответ.

И он признался, что у него странное состояние: у него прошла головная боль, которая держалась у него несколько дней. А дальше все было как в сказке. Он останавливался на каждой странице книги и говорил, как это все прекрасно, и какая это замечательная книга. Он подписал книгу и спросил:

– А маленькие лимоны повышают давление?

– Да, конечно.

– Понимаете, – каким-то жалобным голосом сказал он. – У моей жены очень низкое давление.

Высыпал все содержимое своего кейса в его портфель. Подарил ему узбекский нож. Сказав, что это тоже важно, каким ножом резать эти лимоны. Таким образом, книжку «Сады Узбекистана» вместе со мной сдавал и Зайнуддин Фахруддинов.

Эта книга так же, как и «Белое золото Узбекистана», была отпечатана на полиграфической базе Финляндии. Финны очень быстро прислали контрольные оттиски со слайдов. Они не только воспроизводили слайд, но еще и улучшали его по цвету. На помощь полиграфистам уже стали приходить компьютеры. Работа над книгой была праздником, как и настоящим праздником стал первый экземпляр книги, полученный из Финляндии. Было очень много прессы, книгу сравнивали с поэмой. Она получила диплом первой степени на конкурсе изданий среднеазиатского региона. Книги «Белое золото Узбекистана» и «Сады Узбекистана» были отправлены в Москву, где проходил всесоюзный конкурс. На нем книга «Белое золото Узбекистана» была удостоена первой премии и золотой медали.

Шел 1982 год. Узбекистан готовился широко отметить день рождения своей столицы. Ученые отыскали в каких-то анналах свидетельства, что Ташкенту должно исполниться 2000 лет. В правительственном постановлении по проведению юбилейных мероприятий был и пункт об издании к юбилею Ташкента фотоальбома.

Работа над книгой «Ташкент-2000», несмотря на многочисленные злоключения, стала определенной вехой в моем творчестве. Смотрю на многие фотографии и горжусь тем, что снимая их, я не врал. И мне кажется, что уже тогда началась моя внутренняя перестройка.

В выходных данных книги была набрана и фамилия Пенсон. Правда, к счастью она повторялась четыре раза. Это был Мирон Пенсон, Эдуард Пенсон, Максим Пенсон, и был отдельный титр, что в книге использованы фотографии Макса Захаровича Пенсона.

Уже стало традицией делить фотоальбомы, над которыми я работал на отдельные главы. Так же было и с книгой «Ташкент-2000». Одна из глав, посвященная послереволюционному Ташкенту, начиналась фотографиями Макса Пенсона. Но, к сожалению, я в то время не работал с архивом своего отца, практически ничего не знал о нем. И фотографии, которые опубликованы в книге, оказались не самыми лучшими. Но, тем не менее, они снова окунули меня в мое детство. Они вернули меня в отчий дом. И я снова ощущаю запах волос моей матери и чувствую прикосновение рук моего отца.

Помню, что когда отец получал или покупал новую партию пленки, он заряжал свой аппарат, выходил во двор и снимал нас, заборы в нашем дворе, нашу собаку. До сих пор сохранились эти кадры…

…Очередная командировка. У нас был довольно длинный маршрут Москва-Пекин-Ханой. До Пекина самолет совершал две посадки – в Омске и Иркутске. Пассажиров было немного. После всех предотъездных хлопот захотелось побыть одному. Ушел в хвост самолета, сел на последнее сиденье. За окном была темная морозная московская ночь. Пробежали мимо аэродромные огни, самолет поднялся. Несмотря на усталость, сна не было ни в одном глазу. В забытом кем-то журнале на глаза попалась маленькая поэма о том, что жизнь в городе заставляет заниматься мелочными делами, которые засасывают человека, как трясина. И каждый раз, когда подходишь к почтовому ящику, боишься увидеть тревожное сообщение о своем больном отце. Герой поэмы думал, что вот завтра он бросит все дела и, наконец, поедет к отцу. Наступало завтра, и послезавтра, а он никак не мог собраться. Но все-таки пришла эта телеграмма. И тогда все мелочи жизни отлетели в сторону. И думалось в дороге: только бы успеть, только бы успеть, увидеть его глаза, коснуться его руки, сказать ему ласковое слово. Но… И вот уже идет наш герой с кладбища, и кажется ему, что никогда до конца жизни он не простит того малодушия, которое есть в каждом из нас.

…В то лето меня призвали на военную переподготовку в одну из частей ПВО, расположенную недалеко от Ташкента. Шел 1959 год. Депрессия отца усугублялась день ото дня. Командование части разрешило мне на несколько дней вернуться домой. Отец лежал в своей комнате, у него был потухший взор. Скорая помощь почти круглосуточно дежурила возле дома. Врачи уговорили нас госпитализировать отца. Неотложка находилась на улице Жуковского. Отца поместили в четырехместную палату. Было очень жаркое лето. Он лежал в ней, не прося ничего, только пил чай. Врачи сказали, что кроме депрессии и склероза у отца началось ущемление грыжи. Они заверяли, что ущемление пройдет само собой. Но вопреки их заверениям в ночь на 19 июля отцу стало совсем худо. В больнице дежурил знакомый хирург, с которым мы учились в школе. На него была вся надежда, но он был в операционной, куда меня не пустили. Тогда я подошел к окну операционной со двора, подозвал его. Он оторвался от операции, подошел к окну, выслушал меня и сказал, что делает операцию внематочной беременности. Если я буду настаивать, то, конечно, возьмет отца на стол, но помочь ему он уже ничем не сможет. Если он бросит начатую операцию, то может погибнуть молодая женщина. Мне решать, как поступить. Хотелось закричать от безысходности. Доктор подозвал медсестру, дал ей целый ряд указаний, и мы пошли с ней в палату к отцу. Она исколола его руки, пытаясь сделать внутривенное вливание. Тогда медсестра стала искать вену на его ногах, но все ее попытки были тщетны. Потом отец как-то тяжело вздохнул и замолк. Медсестра наклонилась над ним, закрыла глаза и сказала: «Все…»

Я вышел во двор больницы, сел на скамейку и замер в оцепенении. Из операционной вышел знакомый хирург, подсел ко мне, положил руку на плечо, стал рассуждать о слабости медицины. Его присутствие тяготило, хотелось остаться одному. Он докурил сигарету, сказал, что ему предстоит еще одна операция, и ушел сражаться еще за одну жизнь. Так незаметно пролетели три часа. Начало светать. Из корпуса в пустынный больничный двор вышли два санитара, которые уносили из палаты моего отца…

Вот так! Этот забытый кем-то журнал и странная поэма, напечатанная в нем, возвратили в жаркое лето 1959 года…

…Человек выбирает свою дорогу самостоятельно, но у каждой дороги своя судьба… Мои учителя – Малик Каюмов, Шухрат Аббасов и Камиль Ярматов – выбрали одинаковую дорогу, но судьба у них была разная.

Малик Каюмович в свои молодые и зрелые годы был очень красивым мужчиной. И ни одна женщина, которая оказывалась на его пути, не могла устоять перед его обаянием. Славился Малик Каюмович и своим гостеприимством – кто только не был у него дома. И Роман Кармен, и Радж Капур, Тамара-ханум. И всегда на кухне Малика Каюмова был один человек – Эсон Каримов. Он работал ассистентом режиссера на киностудии «Узбекфильм». Внешне был чуть-чуть похож на Каюмова: такой же высокий рост, завитая в мелкие колечки шевелюра, сверкающие глаза и ослепительная улыбка. Он напоминал американского киноковбоя или героя-любовника из мексиканских фильмов. В паспорте Эсона Каримова было написано «узбек», но в его жилах текла арабская кровь. Способности к приготовлению пищи передались ему, вероятно, от деда, который содержал маленькую кондитерскую-пекарню. Эсон рассказывал, что не было ни одного богатого тоя, где бы ни присутствовала на дастарханах продукция его деда.

Появление Эсона Каримова на базаре всегда становилось удивительным зрелищем. Эсон умел выбирать такие продукты, какие бы не выбрал никто. Его удивительное обоняние на расстоянии отличало лук и картофель, которые выращивались без удобрений, от тех, в которых была селитра. Дыни, которые он выбирал, можно было спокойно есть, не боясь отравиться. Но, конечно, самым удивительным было то, как Эсон Каримов покупал мясо. На старогородском базаре Ташкента, где частники продавали мясо в так называемой «яме», появление Эсона Каримова вызывало некое смятение. Неосведомленный человек не сумеет отличить баранье мясо от мяса козла. Фигура Каримова вызывала неуемный страх у «нехитрых» обманщиков, и они разбегались в разные стороны, оставляя тех, у кого на руках было чисто баранье мясо. Когда мне хотелось купить хорошее мясо, а Эсона Алимовича не было рядом, я спускался в «яму» и кричал громко, подняв голову вверх:

– Эсон-ака, где же вы?

Эффект был потрясающий. «Козлятники» сразу же разбегались.

Вспоминается восточная притча о том, что великий Темур, находясь в походе далеко от Самарканда, вызвал своего ошпаза, хозяина кухни, и попросил, чтобы ему испекли самаркандские лепешки. Приказ повелителя был немедленно выполнен. Темур отведал ее и сказал:

– Хороший хлеб, но не самаркандский.

Повар, склонив голову, долго извинялся, сетуя, что хлеб испечен не из самаркандской муки. Тогда Темур отправил гонцов в Самарканд. И через некоторое время они привезли мешок самаркандской муки. Снова испекли хлеб. Принесли горячую лепешку Темуру. Он попробовал и сказал:

– Вкусный хлеб, но это не самаркандская лепешка.

Повар опять долго извинялся перед великим полководцем и сказал при этом, что, вероятно, вода не та. Тогда Темур снова послал гонцов в Самарканд. И они привезли кожаные бурдюки с самаркандской водой. В третий раз испек повар лепешки. И опять сахибкиран сказал прежнюю фразу:

– Хороший хлеб, но не самаркандская лепешка.

Ошпазу уже нечего было сказать, и он схватился за последнюю соломинку:

– Дрова не те.

И опять поскакали гонцы в Самарканд. На этот раз они привезли самаркандские дрова. Но самаркандская лепешка все-таки не получилась. В гневе призвал Темур своего шеф-повара. Тот сказал, что выполнил все его требования. Из Самарканда привезли муку, воду, дрова. Потупив взор, повар сказал последнее, на что он мог рассчитывать:

– Воздух не тот.

Мудрость Темура восторжествовала, он не разгневался, он понял великую философию жизни, что все можно увезти с собой, кроме воздуха.

Мне кажется, что если бы поваром у сахибкирана служил Эсон Каримов, то в самых дальних походах Темур бы всегда ел самаркандские лепешки. Для ошпаза Каримова не существовали никакие поварские условности. Он готовил всегда одинаково вкусно и в чайханских казанах, и в кастрюлях на керогазах, в московских гостиницах он готовил великолепную узбекскую шурпу, пользуясь маленьким кипятильничком для чая.

Наверное, не было на земле того блюда, которого не смог бы приготовить Эсон Каримов. Индийские гости восхищались вкусом карри, которое готовил для них Эсон Каримов, вьетнамцы говорили, что они дома не ели такой рыбы, украинцы восхищались борщом, евреи – куриным бульоном. Но коронным и, можно сказать, самым любимым блюдом был, конечно же, его величество плов. Он знал множество рецептов приготовления плова, но он не знал ни одного поражения. «Эсоновский» плов всегда был образцом вкуса и красоты, потому что так выложить плов на ляган мог только Эсон Каримов.

Он был по своей натуре нежным и чувствительным человеком, всего боялся, не ввязывался ни в какие споры, драки. Улыбка не сходила с его уст. В компаниях, где водка лилась рекой, Эсон-ака только дотрагивался губами до рюмки. Злые языки говорили, что в молодости он сильно закладывал, но потом резко остановился. И никакое, даже самое сильное нервное потрясение, не заставляло его напиваться. Эсон Каримов был настоящим другом, на него всегда можно было положиться, всегда и во всем. Так сильно развитые среди творческих работников зависть и склоки были чужды ему. Он никогда не стоял на коленях перед руководством студии в надежде получить работу. Мы снимали фильм «Приезжайте к нам в Узбекистан». Эсон Алимович был в то время в простое. И для того, чтобы он получал элементарную зарплату, Малик Каюмович прикрепил его к нашей группе в качестве ассистента режиссера. На съемке документального фильма эта должность порой бывает не нужна, но в смете она была заложена, и никаких формальных нарушений в том, что Эсон Каримов был прикреплен к нашей группе, не было. Много эпизодов картины «Приезжайте к нам в Узбекистан» снималось в Ферганской долине. Наша база находилась в Маргилане. Мы жили в городской неуютной гостинице. Каждое утро, когда мы отправлялись на съемку, Эсон Алимович спрашивал:

– Я тебе очень нужен там, на площадке? Все равно ты снимаешь так, как ты снимаешь. И вообще, я в документальном кино ничего не понимаю. Поверь, лучше, если я останусь и к вашему возвращению приготовлю что-нибудь.

Возражать было бесполезно, да и, честно говоря, просто не хотелось.

– Эсон-ака, дорогой, мы все понимаем, что вы любите плов. Но если можете, приготовьте, пожалуйста, что-нибудь другое. Картошку, например, или машхурду.

Мы возвращались со съемки усталые. Эсон стоял у самодельного очага во дворе гостиницы. Казан был закрыт старым одеялом, потупив взор, Эсон Алимович извинительным тоном говорил о том, что он пошел на базар. Десять раз обошел его вокруг, но ни одной картофелины без селитры он не нашел. И маш был какой-то мелкий с камнями. Пока ходил по базару, он увидел, что один старик привез мешок с рисом. Старик распаковал мешок. В нем оказался удивительный рис девзира. И он подумал, чем есть селиторную картошку, наверное, лучше поесть плов из такого риса. Такие легенды я слушал каждый день. И ничего, кроме плова, в течение нашей полуторамесячной экспедиции, мы не ели.

На съемку эпизода «уборка ферганских гранатов» мы поехали в город Куву. Несмотря на просьбы Эсона остаться, я взял его на эту съемку. Потому что кувинские гранаты знали не только в Ферганской долине, вкус и аромат кувинского граната ценился по всей республике и по всему Советскому Союзу. И, конечно же, Эсон Алимович был доволен, что поехал со мной на съемку.

В воображении Малика Каюмова сложился такой кадр – кувинские перепады Большого Ферганского канала. С большой высоты вода падает с уступа на уступ, разлетаясь на тысячи брызг. На этом фоне «узбекской Ниагары» – гранатовое дерево, на котором висят растрескавшиеся от переизбытка сока кувинские гранаты. Ничего не поделаешь, Каюмов вообразил – нам исполнять. Гранатового сада рядом с этим перепадом не было. Пришлось срубить гранатовое дерево, перенести его к бушующей воде, закрепить это дерево и как на новогоднюю елку вешать вместо игрушек растрескавшиеся от переизбытка жизненных сил гранаты. Местные руководители переусердствовали, им очень хотелось помочь нам и самим оказаться на экране. Вместо одного дерева, которое мы просили, они спилили три. Вместо двадцати-тридцати раскрывшихся гранатов они привезли, по меньшей мере, полтонны этих великолепных плодов.

Где-то через час кусочек берега преобразился. Гранатовое дерево с невероятным урожаем – фантастическое зрелище. Белоснежные брызги разбивающейся о камни воды и ярко-красные зерна. Искрящиеся на солнце зерна кувинского граната. Это была очень красивая съемка. Мы переставляли эти увешанные гранатами деревья с места на место, пытаясь найти еще лучший ракурс, более выразительную композицию сочетания цвета и света.

К вечеру съемка закончилась. Группа, усталая и счастливая, отправлялась назад, в Маргилан. Хозяева разобрали эти гранатовые елки. Уложили растресканные плоды в ящики и погрузили их в нашу машину. Мы отказывались, но они резонно замечали:

– Что, их в канал выбросить, что ли?

С того дня после каждого ужина у нас начиналась так называемая «гранатотерапия». Группа усаживалась за столом. На стол вываливалась гора гранатов, которые быстро поедались с великим удовольствием. Мы уже привыкли к гранатовым застольям, и однажды вдруг оказалось, что они кончились. Эсон Алимович куда-то вышел из комнаты, а на съемке мы видели, что он собрал в небольшой мешок целые гранаты. Они лежали у него под кроватью. Усталость притупила наше сознание. Мы залезли под кровать Эсона Каримова, достали мешок и высыпали его содержимое на стол. В этот момент вошел хозяин мешка. Он посмотрел на нас с укором, грустью и с сожалением. И тихо сказал:

– А ведь я эти гранаты отбирал для больного ребенка.

– Да бросьте, Эсон Алимович, завтра мы с вами поедем в тот же сад и вы наберете еще лучших гранат. А если пожелаете, я дам команду, и сюда в гостиницу вам привезут двадцать ящиков.

Эсон Алимович молчал. Он смотрел своими выразительными глазами, в которых никогда не отражалось злости, но в этот момент они выражали презрение. Он тихо сказал:

– Разве вы не поняли, что я собирал эти гранаты для своей больной дочки.

Когда не стало Эсона Каримова, мне часто виделись его глаза. Тот памятный взгляд в Маргилане. Он стал для меня предупреждением, что нельзя бесцеремонно обращаться с человеком, нельзя плевать ему в душу. Эсон Каримов относился к той категории людей, которых можно было легко обидеть взглядом, жестом, словом…

…Кроме картины «Приезжайте к нам в Узбекистан», Эсон Алимович принимал участие и в съемках фильма «Голодная степь». Наша база находилась в самом центре освоения – шестом совхозе, так он назывался в плане освоения, а на самом деле это был первый совхоз, который поднимался на голодностепской целине. Там еще не было магазинов, базара. И каждое воскресенье вместе с Эсон-ака, я за рулем, он рядом, отправлялись в Джизак, где мы должны были запастись продуктами на всю группу на целую неделю. В очередной базарный день наш УАЗик пылил по степной дороге. В кармане было сто рублей – деньги немалые по тем временам. Во всяком случае, неделю группа могла продержаться. Сто километров пролетели быстро, и вот мы на Джизакском базаре. Все, кто бывал на Востоке, обязательно рассказывают об этом феномене, который собирает вместе сотни людей, где, кроме торговли, проходят многочисленные встречи, передаются последние новости, ведутся задушевные беседы. Можно смело сказать, что все эти картинки писались с натуры и в Джизаке. Джизакский базар!

Первым делом Эсон Алимович пошел в мясной ряд где на крюках висело много мяса. Он проходил мимо, останавливался на секунду, смотрел пристально на него и шел дальше. И вдруг его взор привлек касоб – мясник, который сгружал с тележки свежепривезенный товар. Эсон Алимович долго смотрел, как он работает. Потом наклонился ко мне и сказал на ухо:

– Знаешь, такое мясо ели только очень богатые люди и высокопоставленные особы. Можешь мне поверить, что вот уже много лет я ищу такой товар и вот только сейчас в Джизаке я его увидел.

Он подошел к касобу, который уже разгрузил тележку, и сказал ему как бы безразлично:

– Ты что такую дохлятину привез продавать? Ты, наверное, в мясе не разбираешься!

Мясник сразу уловил шутливый тон Эсона Каримова и сказал ему:

– Правильно, правильно, милый человек. Я вообще в мясе не разбираюсь. Совершенно случайно здесь оказался. Сегодня в первый раз встал за мясной прилавок.

У узбекского народа существует состязание острословов «аския». Все очень любят аскию. В фильме «Приезжайте к нам в Узбекистан» состязание острословов было одним из лучших эпизодов.

Когда состязаются острословы, кажется, что они говорят все, что им придет на ум. Но у каждой фразы есть свой подтекст, который все люди понимают. Они могут касаться самых тонких тем. Люди могут говорить об огурцах, а подразумевать совершенно другое. Говорить о погоде, о дожде, но речь вести об ином. Привлекательность аскии еще в ее шаловливой непосредственности. Шутки рождаются экспромтом, на глазах у зрителей. Они вызывают бурную реакцию. Состязаются два человека, и зрители разделяются на две команды. Они поддерживают своего острослова. Каждая шутка, каждое слово награждаются аплодисментами, взрывами хохота. Даже люди, не знающие узбекского языка, заражаются всеобщим весельем, включаются в эту игру. Эпизод «Аския» очень понравился в Москве. Малик Каюмович снял отдельный фильм, который так и назывался «Аския». Картина получила много международных призов. Хотя содержание острот перевести на другой язык невозможно, но с экрана звучит неподдельный смех. Зритель присутствует при рождении шутки, он невольно становится соучастником праздника, видит искренность людей, включается в эту игру. «Аския» состоялась и здесь, на Джизакском базаре, между Эсоном Каримовым и мясником. Эсон говорит ему:

– Если уж ты совсем не разбираешься в мясе, то, может, дашь мне то мясо, которое я захочу.

– Ну конечно, тем более вы такой великий ценитель. Я бы мечтал, чтобы вы встали на мое место.

– Ты стой на своем месте. Но сделай так, как я тебе скажу.

– Хорошо.

Мясник достал огромный нож, гранитный камень. Наточил нож, посмотрел на Эсона Алимовича и сказал:

– Ну, слушаю вас! Хотелось бы знать, как вы разделываете мясные туши.

Эсон пальцем указал место, откуда, по его мнению, надо было начинать разделку. Мясник воткнул туда нож. А дальше все было как в цирке. Эсон Алимович вырисовывал по воздуху какую-то странную замысловатую фигуру. Палец шел то вправо, то влево, то опускался вниз, то поднимался вверх. Мясник не смотрел на тушу, его нож точно повторял указание пальца Эсона Каримова. И когда палец опустился вниз и вышел как бы наружу, то в руке у мясника оказался огромный кусок мяса. Он кинул этот кусок на весы и сказал:

– Да, теперь я понял, что вы абсолютно не разбираетесь в мясе.

А Эсон Каримов ответил:

– Да, теперь я понял, что ты такой мясник, который может выполнить любой заказ самого уважаемого человека.

Мясник покидал гири на другую чашу весов и хладнокровно сказал:

– Девяносто четыре рубля.

Я с ужасом посмотрел на Эсона Алимовича, а он наклонился и сказал:

– Отдай.

Я говорю:

– Эсон Алимович!

Он говорит:

– Отдай.

Я вытащил сторублевую бумажку. Мясник дал шесть рублей сдачи. Исан кинул этот огромный кусок мяса в сумку. И мы вышли. Ну что мы могли купить на шесть рублей? Ну, картошки, морковки. Мы быстро израсходовали оставшиеся деньги. Сели в машину. Всю дорогу мы молчали. Вдруг Эсон сказал:

– Знаешь, такое мясо ел только эмир Бухарский. Для царей так откармливали телят. Три дня кормили усиленно, а потом два дня ничего кроме воды не давали. И так повторяли несколько раз. И в результате получался слой мяса и тонкий слой жира. Слой мяса и слой жира. Такое мясо подавали только к столу эмира.

Стало ясно, что всю дорогу ни о чем, кроме мяса, он не думал.

– Ладно, Эсон Алимович, какая разница, мясо есть мясо.

– Мясо есть мясо? Ты потом поймешь разницу.

Мы приехали в совхоз. Эсон достал кусок мяса и стал разделывать его. Вырезал какие-то длинные полоски из него. Отдельные куски откладывал в сторону. Потом стал натирать длинные полоски солью и пряностями. Он делал это с каким-то неистовством. Потом он натянул веревку в нашей комнате. Повесил длинные полоски мяса на эту веревку, закрыл их марлей, чтобы мухи не садились. Взял отложенные куски и сказал:

– А теперь пойдем в чайхану. Там самсу готовят. Я их попрошу, чтобы они из этого мяса приготовили нам отдельно.

Чайхана была недалеко от нашего дома. Эсон переговорил с поварами. Зашел на кухню, очень мелко изрубил это мясо, нарезал лук, посыпал его пряностями. И повара приготовили нам два десятка мясных пирожков. Вкусная еда! Я бы сказал, мужская.

Мы сидели, пили чай. К чайхане подъехала машина. Приехали директор совхоза и парторг. Директор – Улугбек Юсупов, замечательнейший парень, был нашим большим другом. Увидел нас, обрадовался:

– Хорошо, что вы здесь. Давайте посидим.

Достал из машины какую-то зелень и говорит чайханщику:

– Принеси нам двадцать штук самсы.

– Хорошо, хорошо. Сейчас будет готова.

Повар открыл крышку тандыра. Выложил двадцать, заказанных нами, и двадцать, заказанных директором пирожков на большой поднос. Пирожки вроде совершенно одинаковые, никакой разницы. Эсон посмотрел на меня и едва заметным жестом указал, какой пирожок взять. Беру, надкусываю и поражаюсь его божественному вкусу. И на разных приемах, и с иностранцами пришлось пробовать всякую самсу. Но такой, которая была приготовлена в Голодной степи из того мяса, есть не приходилось. Когда съел этот пирожок, он указал на следующий. И опять это «наш» пирожок. А директор с парторгом едят спокойно обычную самсу. Дело в том, что наш заказ оказался снизу, а их самса сверху. И вдруг Улугбек Юсупов берет следующий пирожок, надкусывает его и ничего не может понять. Он подозвал чайханщика и говорит:

– Что такое. Я ел обычную самсу, а это что-то совсем другое. Чайханщик смутился и сказал, указывая на Эсона Алимовича:

– Вот вы его спросите.

Эсон Алимович рассмеялся и сказал:

– Мы сегодня устроили соревнование на звание лучшего повара. Одну начинку делал я, а другую он.

С того момента и до самого отъезда Улугбек Юсупов с утра привозил мясо, звал Эсона и говорил:

– Сегодня обедаем в чайхане и ты будешь делать самсу.

Потом он заставил Эсона готовить плов, потом варить шурпу.

С того момента наше пребывание в шестом совхозе превратилось в санаторий с дикой объедаловкой. Каждый день Эсон Алимович выдумывал новые блюда. Улугбек был счастлив. И когда мы уезжали из совхоза, Улугбек просил:

– Пожалуйста, оставьте мне Эсона хотя бы на день, на два. К нам должна приехать зарубежная делегация. Без такого гения, как Эсон, я не сумею принять их.

– Мне надоело готовить, – признался Эсон.

Наверное, это была правда. Но он остался. Долго по Голодной степи ходили слухи о необыкновенном приеме иностранцев в шестом совхозе.

Эсон Алимович был необычайно тонким человеком. Когда я ушел с хроники и стал работать с Шухратом Абассовым над первой своей художественной картиной «Прозрение», самым большим советчиком и успокоительной силой был Эсон Каримов.

Встретив ведущего оператора «Узбекфильма» Александра Михайловича Панна, поделился радостью:

– Александр Михайлович, вот приказ, я на «Узбекфильме».

Он высокомерно взглянул и с ехидцей сказал:

– Ну поздравляю! Ты был Мирон Пенсон, а теперь ты такой же кинооператор, как все мы. Еще раз поздравляю…

В его словах было много желчи. Может, и не надо было уходить с хроники. Но дело было сделано. Работа над фильмом «Прозрение» началась, как обычно, с режиссерского сценария. Вместе с режиссером-постановщиком Шухратом Аббасовым мы уезжали за город в какую-нибудь чайхану. И, естественно, Эсон Алимович всегда был рядом. Он, как обычно, колдовал у казана. А Шухрат Аббасов прочитывал куски из литературного сценария и прежде чем превратить его в режиссерский, разыгрывал сцены из фильма. Вот он превращался в героя фильма – слепого, а потом в девочку, которая ослепла. Это мог быть и негодяй, который наживался на слепых. И он проигрывал это с такой достоверностью, с такой силой, что казалось – он сумеет на экране все это воплотить.

Начались съемки. Вышел первый материал. Аббасов был недоволен. Эйфория улетучилась, и уже не хотелось снимать. Эсон Алимович положил руку на плечо и сказал:

– Запомни! В кино есть только один виноватый – кинооператор. Потому что оператор является венцом всего кинематографического процесса.

В кино все имеют право на ошибку. Все. И только одному человеку в этом отказано – кинооператору. В документальном кино оператор главная фигура, в художественном – зависимая.

Но тогда, когда после хроники я пришел на «Узбекфильм», у меня было состояние подбитого героя, что ли. Да, пришлось стать таким же, как и все. Ходил на поклон к главному инженеру. Ходил на поклон к заместителю директора. То есть жизнь стала состоять из будней. Каждый день работы на хронике был праздником. Каждый день были новые люди. Встречи необычайные. А здесь, на студии, наступило однообразие. Каждый день одни и те же актеры. Каждый день один и тот же павильон. И только потом понял, что работа кинооператора в художественном кино тоже огромное творчество.

Ни одна крупномасштабная батальная съемка в фильме никогда не обходилась без каких-либо происшествий. Часто смешных, курьезных, а порою трагичных. Все это было и на съемках «Прозрения» в Калининграде. Нашу группу обслуживала бригада с Рижской киностудии. Из Риги в Калининград приехала передвижная электростанция, привезли осветительные приборы. Приехала операторская машина, привезли операторский кран, рельсы и тележку. Естественно, со всем этим оборудованием приехали ребята, которые работали в Риге. Исполнительные, точные, аккуратные. В их лексиконе не было фраз «извините, я опоздал», или «извините, я покурю», или «простите, мне надо поговорить по телефону». Нет, они приходили на смену и от звонка до звонка они были в полном напряжении. Они готовы были работать всю эту смену.

Но когда наступал обеденный перерыв и режиссер просил: «Ну, подождите еще 15 минут. Дайте я досниму», никакие режиссерские уговоры не помогали. Обеденный перерыв начинался в 12 часов дня. И свет вырубался тоже в 12, а зажигался только в час дня. Если смена была до пяти вечера, то ровно в пять свет вырубался. Доснять эпизод позволяли, но дублей – нет. И никакие уговоры не действовали. Вот так рижане нас приучали экономить каждый съемочный час, каждый съемочный день. Но их уроки не шли на пользу – разгильдяйству не было предела. То актер не пришел, то кто-то не прилетел, то забыли сценарий, то забыли какой-то костюм. Рижане смотрели на нас с удивлением. Для того, чтобы материально поощрить ребят, директор нашей группы просил ассистентов режиссера привлекать их в массовку. Всем рижанам выдали немецкую военную форму. И они приходили в ней на съемку. Однажды нашего директора вызвали в соответствующие органы Калининграда. Представитель грозно сказал, что если он еще раз увидит на улице человека в немецкой форме, всю нашу группу выселят из Калининграда и не дадут права снимать.

По калининградскому радио объявили, что для съемок фильма «Прозрение» требуются немецкие мотоциклы и мотоциклисты, которые водят их. На другое утро около гостиницы стояло много немецких мотоциклов и их водителей.

Для калининградцев съемки военных фильмов стали уже привычным делом. В то время, когда мы снимали наш фильм, на другой улице грузины снимали свой замечательный фильм «Отец солдата». В главной роли снимался великий актер Серго Закариадзе. Он жил в нашей гостинице. А на третьей улице мосфильмовцы снимали тоже военную картину «Пятый эшелон». На трех улицах гремели разрывы, шли танки, бежала пехота. И все это было в одном районе. Водителей быстро переодели в военную форму. Стали гримировать. Подошел Шухрат Аббасов и распорядился, чтобы одного из водителей загримировали под убитого немца. Гример выбрал человека с обожженным лицом.

– Хорошо, Шухрат Салихович, сейчас мы это сделаем, – сказал гример и решил проявить все свое мастерство – он сымитировал пулевое ранение в голову. Густыми красными красками нарисовал запекшуюся кровь. Он долго любовался своей работой как классически, как здорово превратил этого человека в «мертвеца». И решил похвастаться перед человеком своей профессиональной гримерской работой. Достал свое зеркало и говорит:

– Ну-ка, дядя, посмотрите, что я из вас сделал?

Человек долго смотрел на себя в зеркало и стал медленно сползать со стула. Он потерял сознание. Подбежал врач, который был на нашей площадке. Он ничего не мог сделать, вызвали скорую помощь. Группа столпилась вокруг него. Где-то через час он пришел в себя и сказал тихо:

– Вы вернули мою память. Вы окунули меня в войну. Вы это сделали гениально, но я вынести этого не мог. Простите меня…

Снимался эпизод, когда герой фильма вылезает из горящего танка. На нем горит одежда, он ослеп. И он бредет по горящему городу. Падает и начинает кататься по земле, чтобы потушить горящий комбинезон. Встает. И ничего не видя, натыкается то на одну, то на другую стенку. Весь эпизод Шухрат Аббасов захотел снять с движения. Мы выложили рельсы, поставили тележку. Слева по кадру стоял танк. Пиротехники заложили в разные места этого танка смоченную соляркой паклю. Под танк была подложена дымовая шашка черного цвета. Аббасов хотел снимать дублера-каскадера. Но туркменский актер Хоммад Муллык, который играл главную роль в нашем фильме, ни за что не согласился, чтобы у него был дублер. Это была первая роль Хоммада в кино. Он был удивительным парнем, с необыкновенно выразительным лицом. Оно у него было фактурным, с ярко прорисованными скулами, с огромными выразительными глазами.

Его стали одевать. Вначале асбестовый костюм, поверх него еще какую-то защиту, а потом уже гимнастерку, под которую подложили куски ваты, смоченные в солярке. Уже все было готово. Стоял свет. Работал ветродуй. Хоммад был внутри танка. Раздалась команда: «Мотор!». Загорелся танк. Из танка вылез Хоммад Муллык. На нем горела одежда. Он спрыгнул на землю. И, действительно, ничего не видел. Снимая его крупный план, видел, что ему плохо, но не остановил кадр. И он шел-шел, потом кинулся на землю, стал крутиться, тушить огонь. Ему это долго не удавалось. Он снова поднялся, наткнулся на бетонную стенку замка, потом пошел в другую сторону и, наконец, выскочил из кадра. Шухрат Аббасов сказал:

– Стоп.

Когда подбежали к Хоммаду, он был почти без сознания. Потому что противопожарный костюм съехал с него и горящая гимнастерка жгла ему тело. У него были ожоги до пузырей. На эту сцену смотрели рижские ребята и тот парень, который приехал на своем мотоцикле. И все, кто был на этой съемке – зеваки, все наши – были в шоке. Съемка этого кадра закончилась в полной тишине. Врач обрабатывал ожоги Хоммада, а мы все молчали. Этот кадр был снят о войне как на настоящей войне…

…Метод работы Камиля Ярматова над сценариями в корне отличался от метода Аббасова. Ярматов вставал очень поздно. Где-то в 11 утра, после завтрака, мы собирались вместе. Садились за стол втроем – «его величество» шеф, автор сценария – кинодраматург Михаил Мелкумов и оператор-постановщик. Все это происходило на писательской даче в поселке Кибрай.

Когда-то эта территория принадлежала ташкентскому богачу Азамату-паше. Он превратил ее в настоящий рай. Был вырыт маленький хауз с проточной водой. На берегу – огромный платан. Никто не знал, сколько лет этому платану. Три человека не сумели бы обхватить толщину его ствола. Крона великана закрывала от солнца все строения, которые были рядом. Старожилы считали этот платан священным деревом. Многие узбекские писатели считали, что этот платан дает им вдохновение. Наверное, так считал и Ярматов. Сценарное начало многих его фильмов рождалось здесь.

– Ну, давайте, Миша, что вы там ночью написали.

И Михаил Аркадьевич Мелкумов своим монотонным голосом начинал читать:

– Азнавур-палван подошел, потом он увидел…

Ярматов слушал-слушал, потом говорил:

– Ну что, Михаил Аркадьевич, вы написали. Да все это… Ну, подождите, подождите….

Он курил, прикуривая одну сигарету от другой, а потом говорил:

– Миша, тогда вот в Канибадаме, помню, когда я подошел к той заставе, вдруг…

И начинался интереснейший рассказ. Мелкумов сердился:

– Что же вы мне вчера это не рассказали?

– Ну, какая разница, вчера, сегодня… Ну, на сегодня работа закончена. Идите, Миша пишите. Завтра встречаемся.

Мы расходились

Назавтра Мелкумов своим однотонным голосом читал написанное ночью. Ярматов слушал-слушал и говорил:

– Ну, это уже лучше. Но все равно еще не то. Я вчера забыл сказать, когда мы окружили отряд, то пришел человек и говорит мне…

– Ну что же вы мне вчера это не сказали?

– Все, Миша. Идите и пишите.

На этом еще один день работы над сценарием заканчивался.

Поначалу казалось, что время, проведенное на писательской даче, было бездельным, но все было не так. Ярматовское: «Миша, а вот я вспомнил, как…» становилось тем эмоциональным зарядом, который «взрывал» плавное течение текста сценария. После просмотра самого первого материала Ярматов сказал:

– Мирон, вы же документалист. Вы сняли этот кадр как оператор художественного фильма. А мне бы хотелось, чтобы он был такой, как вы снимали в документальном кино. Зачем все так видно? Знаете, когда смотрели материал фильма «Чапаев», говорят, режиссеру сказали:

– Ну что у вас за оператор? Вы посмотрите, вместо неба – портянка. Лица какие-то серые на фоне этого неба. Замените оператора.

А режиссер говорит:

– Да нет, это была наша идея. Мы ставили перед ним такую задачу. Чтоб материал был такой естественный.

Ярматов говорит:

– Да не бойтесь вы. Снимайте так, чтобы было видно самое главное. А остальное пусть будет в провале, пусть будет в темноте. В общем, снимайте так, как вы чувствуете.