Мирон Пенсон. «На волне памяти…». Водопровод История Ташкентцы

Если помните, недавно писал, что Максим Миронович Пенсон подарил книгу воспоминаний своего отца  Мирона Максимовича Пенсона «На волне памяти…». Книга невероятно интересная, просто подарок для всех любителей Ташкента. Но глава «Водопровод» — это просто жемчужина, это обязательно должен прочитать каждый-каждый! Максим Миронович откликнулся на просьбу предоставить электронный вариант книги (спасибо!) и вот всех приглашаю читать и радоваться этим воспоминаниям. ЕС.

…Как в наши дни вошел ВОДОПРОВОД!
Сработанный еще рабами Рима…

Сработанный еще рабами Рима водопровод был несбыточной мечтой для жителей небольших переулков, что выходили на улицу Кафанова. Улица Кафанова находилась в городе моего рождения, который, с легкой руки известного русского писателя Александра Сергеевича Неверова, все называли «Ташкент – город хлебный». События, о которых хочется рассказать, проходили в начале 1945 года. Подходила к концу длинная, голодная, холодная Отечественная война. Почему вдруг захотелось вспомнить, спустя почти семьдесят лет, о каком-то водопроводе в каком-то переулке Лазо? Вспоминать об этом в другой стране, куда забросила непредсказуемая судьба. В стране, расположенной далеко за океаном, о которой знали, как о стране недоступной и желанной. Эти воспоминания не дань ностальгии по детству, хотя не могу полностью исключить это. Людей, живших в те далекие года, уже ох как мало осталось на свете, поэтому воспоминания очевидцев могут представлять какой-нибудь интерес для живущих поколений. Вихрем пронесся двадцатый век. В истории человечества трудно припомнить столетие с такими глобальными потрясениями, через которые пришлось пройти людям. Две мировые войны. Крах империй. Разрушительные землетрясения. Да всего и не припомнить, но в памяти навсегда остались ясные дни весны 1945 года. Уже близок был день окончания войны. Из черных тарелок репродукторов все чаще и чаще звучали салюты в честь доблестных бойцов Красной Армии, освобождавших город за городом от немецко-фашистских захватчиков. Правда, теперь победные салюты уже звучали за освобождения многих городов в Европе. Ташкент не был фронтовым городом. Находясь в глубоком тылу, он принял под свой кров сотни тысяч людей, бежавших от немецко-фашистских захватчиков. В Ташкент эвакуировались промышленные предприятия из России, Украины, Белоруссии, Молдавии и многих других мест, временно занятых фашистами. Эвакуированные заводы прямо с колес начинали выпускать продукцию, так необходимую фронту. В Ташкенте делали самолеты, снаряды для минометов, телефонный кабель, приборы ночного видения и еще много так нужных фронту вещей.

Весной 2010 года все прогрессивное человечество отмечало 65-летие со дня Победы. Шестьдесят пятый день Победы! В это трудно было поверить, ведь во многих государствах мира средняя продолжительность жизни ниже этой цифры. Многие великие люди ушли из жизни, тоже не дожив до 65. Целые государства исчезли с карты мира. Весна 1945 года! Весна Победы! Ее ждали долгие четыре года. Праздник 9 мая был на всех улицах, в каждом переулке, в каждом доме. Люди поздравляли друг друга с Великой Победой, радовались, что пережили эти тяжелые тысяча четыреста сорок семь дней, плакали по не вернувшимся родным и близким людям. Это был праздник со слезами на глазах, как сказал о нем много лет спустя композитор Давид Тухманов…

Мне этот день запомнился еще и потому, что День Победы, 9 мая 1945 года, был рабочим днем для команды пленных немецких солдат, рывших канаву для укладки водопроводных труб в переулок Лазо. Водопровод в те дни был большой редкостью в ташкентских дворах, порой за водой приходилось ходить очень далеко и часто возвращались с пустыми ведрами.

Ташкентские старожилы хорошо помнят улицу имени Кафанова. Она соединяла два базара – Туркменский и Госпитальный. По улице Кафанова ходил третий маршрут ташкентского трамвая. Вдоль всей улицы, с одной стороны, прилепились друг к другу будочки сапожников, парикмахеров, фотографов, портных да еще многих других, которые помогали людям, живущим неподалеку, в их повседневных нуждах. Другая сторона улицы была закрыта высоким деревянным забором, за которым находились подразделения Ташкентского гарнизона. На Кафановской была и наша 94-я школа, и библиотека имени Горького, и кинотеатр «Ударник», наш любимый кинотеатр, куда мы бегали почти каждый вечер. На сторону Кафановской, где размещались ремесленники в своих будках, выходили многочисленные переулки. Это были переулки со смешными названиями – Безымянный, Аптекарский, Тихий, Карташевский и наш Лазо. Раньше он назывался Бровермановский. Про Лазо нам говорили в школе, что японцы сожгли его в топке паровоза, а вот кто был Броверман или Карташев, или Аптекарь мы не знали. Переулки были небольшие и соединялись между собой как сообщающиеся сосуды, создавая путаницу в адресах и проблему для почтальонов. Вдоль переулков располагались одноэтажные дома с большими дворами. Дворы были и частные, принадлежащие одному хозяину, и коммунальные. Если в Москве или в Ленинграде были коммунальные квартиры с одной кухней на всех квартиросъемщиков, одной ванной и одним туалетом, то в ташкентских коммунальных дворах были маленькие палисадники, принадлежащие одной семье, в которых обычно находилась летняя кухня, если можно так назвать место с вмазанным в глиняную топку чугунным казаном, столиком для керосинки или примуса да табуретки, на которую ставили ведро воды. Так сказать, «удобства» были во дворе. Одно для всех квартиросъемщиков. Это «удобство» обычно располагалось в глубине двора. Оно представляло собой небольшой деревянный домик с плохо закрывающейся дверью. Домик стоял над выгребной ямой. Не знаю почему, но в коммунальных дворах эти ямы всегда были полными, несмотря на то, что раз в месяц приезжал «чистильщик». Он заводил во двор бричку, запряженную лошадью или осликом. На бричке находилась большая бочка с крышкой. Чистильщик открывал ее и начинал доставать из ямы, с помощью ведра, укрепленного на длинной палке, «добро» и перекладывать его в бочку на бричке. Операция «чистка» продолжалась обычно часа два. Окна в квартирах, несмотря на жару, плотно закрывались, потому, что воздух во дворе был таким тяжелым, что если подбросить вверх тяжелый топор, то он летал бы по небу как воздушный шарик. Повозка уезжала, но почему-то через пару дней все было как прежде и надо было ждать очередного визита «чистильщика». В частные дворы брички с «чистильщиками» приезжали реже, но мама и бабушка иногда выходили на улицу Кафанова, дожидались, когда проедет бричка с бочкой, и заводили ее в наш двор. Тогда закрывались и все окна в нашем большом доме.

И еще очень важное сооружение было почти в каждом дворе, частном или коммунальном. Это был колодец. Благодаря ему, жители имели возможность пить кристально чистую воду, теплую зимой и очень холодную летом. Нам, детям, категорически запрещалось подходить близко к колодцу. Рассказывали про какого-то ребенка, который подошел к краю и которого какие-то «духи» затащили туда. Три дня искали этого ребенка, шарили по дну колодца металлическими «кошками» – острыми крючками, но кроме старых ведер ничего не могли найти и только через пять дней его вытащили наверх из совершенно другого колодца, на другой улице. «Страшилка» была очень правдива, потому что когда тайком от взрослых подходил к колодцу, и мне казалось, что слышу детский плач и непонятные слова о помощи. Долго еще со словом «колодец» были связаны понятия таинственности и колдовства. Было еще много загадок, связанных со словом «колодец». На многие вопросы даже взрослые не могли дать понятный ответ. Откуда там, под землей, вода? Как она туда попадает? И почему не кончается? Скажу по секрету, на многие вопросы ответа не знаю до сих пор. Очень долго моим тайным и любимым занятием было подходить к колодцу, заглядывать в кромешную тьму и слушать, как «разговаривает» вода, пытаясь понять какой-то смысл в таинственных звуках, доносившихся из подземелья. А когда мы подросли, и родители разрешили, наконец, выкачивать воду из колодца, это стало моим любимым занятием.

Наш отец, Макс Захарович Пенсон, работал фотокорреспондентом в редакции «Правда Востока». Занятие фотографией в то время требовало много воды. В отцовской лаборатории стоял большой бак, в который ежедневно нужно было наливать воду. Это стало моей обязанностью. Прибегал из школы и «летел» к колодцу. Трудно передать словами, какое это было наслаждение, когда на законных основаниях подходил к заветному «сооружению». Затаив дыхание, прислушивался, как привязанное к веревке ведро падало в неизвестность, откуда слышался всплеск, когда оно, это ведро, ударялось о воду. Тихое эхо долго повторяло звук этого всплеска. Наступал самый ответственный момент. Надо было выкрутить полное ведро, да так умело, чтобы оно не касалось краев ямы и не набирало бы глину. Этому научил меня мамин брат, дядя Исаак. Он же научил быстро подхватывать полное ведро, когда оно появлялось в окне колодца. Эта работа требовала внимательности и сноровки. Очень хорошо запомнил чувство радости, когда первый раз сам сумел схватить ведро с водой в окне колодца и перелить воду в другую посуду. Затем снова бросить пустое ведро вниз и ждать хлопка в тот момент, когда оно ударится о воду. Мне часто снилось, как спускаюсь в колодец, сижу у воды, но всегда просыпался от страха, потому что вместо журчания воды слышались крики ребенка. И еще помню, что смотрел вверх со дна колодца. А вот что видел там, вверху, не помнил, когда просыпался. В это, конечно, трудно поверить, но мечта побывать на дне колодца осуществилась. Каждую весну колодцы нужно было чистить. Эту работу делали специалисты, которых в народе называли «кудукчи». «Кудук» по-узбекски означает «колодец», а «кудукчи» – человек колодца. Профессии кудукчи нельзя было научиться, им нужно было родиться. Кудукчи знал, в каком месте можно было поставить колодец, чтобы в нем была вода. По каким-то признакам, непонятным другим людям, кудукчи отыскивал это место. И начинали рыть на этом месте. И всегда была вода! А рядом воды не было! Кудукчи знали все колодцы в округе. Они знали, когда надо было чистить колодец и когда можно было брать воду без этой операции. И только они знали, почему? У нас был свой кудукчи. Его нашел наш отец на так называемой «бирже труда». Она собиралась на старогородском базаре каждое утро. Туда приходили мастера разных профессий – строители, монтеры, каменщики, чернорабочие, землекопы да кого только там не было на этой бирже. По утрам туда приходили клиенты, которым нужен был тот или иной мастер. Они выбирали среди предлагавших себя работников кого-нибудь, кто приходился им по душе. Придя на эту биржу, папа заметил человека, одиноко стоявшего вдалеке от толпы страждущих найти работу. Человек опирался на свой кетмень. В творчестве нашего отца человек с кетменем занимал очень большое место. Папе нравилось, как ловко работают кетменщики на строительстве каналов, на полях, в садах и на виноградниках. Да везде, где нужно было иметь дело с землей, восточные люди использовали это незамысловатое орудие труда. На многих фотографиях Макса Пенсона можно было увидеть человека с кетменем. Может быть поэтому отец решил отдать предпочтение тому человеку на бирже труда. Вскоре они были уже у нас дома. Человека, которого привел папа, звали Иргаш. Мы, дети, называли его дядя Иргаш, а взрослые величали Иргаш-ака. Это был средних лет загорелый дочерна мужчина с бритой головой, на которой всегда была одета тюбетейка. Когда дядя Иргаш снимал тюбетейку, то его незагорелая лысина блестела на солнце так же, как и его удивительный кетмень. Сделанный из какой-то особой стали, он был заточен до состояния бритвы и отшлифован до такого блеска, что если нужно было бриться, то в него можно было глядеться, как в зеркало. Иргаш ака никому не доверял свой кетмень, а когда мама звала его выпить чая, дядя Иргаш тщательно вытирал его, поднимался на нашу террасу и садился за стол, ставя свою драгоценность рядом. Мы, дети, привыкли к дяде Иргашу. Он приходил к нам раз в неделю, следил за двором, поливал деревья, окапывал их и подрезал засохшие ветки. Когда папа был дома, они подолгу беседовали. Папа показывал дяде Иргашу свои фотографии. Отцу, наверное, было важно мнение простого мардикера – так называли в Узбекистане людей, которые приходили на любую работу. Дядя Иргаш внимательно рассматривал отцовские фотографии, восхищался ими и говорил папе, что не может понять, как человек не узбекской национальности смог так проникнуть в душу другого народа. Папа был очень рад, что такую оценку он получил от человека без высшего образования и правительственных наград. Когда дядя Иргаш задерживался до вечера, отец приглашал его за наш обеденный стол. Папа доставал бутылку водки и две рюмки, но дядя Иргаш даже не дотрагивался до спиртного, несмотря на отцовские уговоры. У дяди Иргаша был еще один дар, которым владели только избранные люди. Иргаш-ака был кудукчи. Он умел и рыть колодцы, и умел их чистить. Ранней весной 1941 года пришел к нам дядя Иргаш. Он подошел к колодцу, открыл крышку и стал внимательно слушать те звуки, которые доносились из глубины. Все дети и папа стояли рядом и с любопытством наблюдали за действиями Иргаша-ака. Наконец он поднял голову и сказал:

– Максим-ака! – так он называл нашего папу, – Надо чистить! Приду на следующей неделе.

Да мы и сами заметили, что порой в воде, которую выкачивали из колодца, было много земли. Вода была мутная и надо было оставлять ее на несколько часов, чтобы вода отстоялась, а земля опустилась на дно. И только потом можно было пить эту воду и промывать в ней пленки и фотографии. Это было очень неудобно и требовало много ведер и кастрюль…

Иргаш-ака обкапывал деревья, а папа не мог наглядеться, как ловко он владеет своим кетменем. Отец попросил Иргаш-ака дать ему кетмень, чтобы попробовать самому, что это за удивительный инструмент. Папа взял кетмень в руки и долго гладил его ручку. Дядя Иргаш сказал, что эта ручка сделана из урюкового дерева, что на ней нет ни одного сучка, что она может согнуться, но не сломаться и что самое главное – на этой ручке нет заноз. Папа ударил кетменем в землю, и он вонзился в нее как нож в холодец.

– Вот это да! – сказал отец, – да таким кетменем убить можно.

Иргаш-ака рассмеялся:

– Слава Аллаху, кетменные войны давно закончились.

Папа продолжал гладить урюковую ручку.

– Максим-ака! – сказал дядя Иргаш, – хотите, подарю.

Папа был тронут и сказал тихо, обняв дядю Иргаша:

– Спасибо, дорогой, но такой ценный подарок я принять не могу.

Папа еще долго гладил урюковую ручку кетменя дяди Иргаша… Через неделю Иргаш-ака пришел к нам со своим помощником. Они принесли с собой тонкий стальной канат и длинную веревку. У них также был небольшой металлический чан, похожий на маленькую лодку, в которой были просверлены четыре отверстия на ее бортах. Иргаш-ака и помощник подошли к колодцу и сняли деревянную крышку с кирпичного обода. Я подошел к краю колодца. Первый раз в жизни посмотрел вниз, не через маленькое окно в крышке, а прямо в огромную яму. Это было так необычно, что закружилась голова.

– Что? – спросил дядя Иргаш, – страшно?

– Да, нет, – соврал я.

Не хотелось быть трусом рядом с мастерами. Мама принесла небольшой ковер. Мастера уложили его на землю и, став на колени, начали молиться. Они шептали какие-то слова, склоняли свои головы до земли, потом вставали, опять шептали что-то, а затем, став на колени, сгибались до земли, касаясь лбами ковра. Я глядел на них, ничего не понимая. В школе нам твердили, что Бога нет, что это выдумка богатых, что это опиум для народа, что все священники и муллы – это обманщики. А вот дядя Иргаш молился! Значит, он во что-то верил? Может быть, он был такой добрый? Кончив молитву, дядя Иргаш подошел к колодезной яме. Помощник уже подвесил над ней круглое корыто, укрепленное на тонком стальном тросе, накрученном на колодезное бревно. Иргаш-ака крепко обвязал вокруг себя узбекский пояс-бельбок и привязал к нему страховочную веревку на случай непредвиденных обстоятельств, положил в чан маленькую тяпку, ведро и, сложив руки перед собой, снова прочитал молитву. Потом провел руками по лицу, уселся в чан, который раскачивался над «пропастью». Помощник начал медленно крутить коловорот бревна и чан с Иргаш-ака также медленно стал опускаться в подземелье. Голова снова закружилась от страха за жизнь кудукчи, но помощник Иргаш-ака все делал уверенно и спокойно. Мне вдруг вспомнилась «страшилка» про мальчика. А вдруг в колодцах в самом деле живут «духи»? Но все было тихо, только слышалось шуршание разматывающегося троса да пение птиц. Раздался гулкий шлепок. Это дно чана ударилось о воду. Потом из глубины колодца послышался голос, но я не мог понять, о чем просит Иргаш-ака, потому что многократное эхо накладывалось на каждое слово. Но помощник понял команду и закрепил коловорот, привязав его ручку к дереву. Прошло еще немного времени, и со дна ямы прозвучала короткая команда:

– Вира!

Помощник Иргаша-ака руками стал медленно вытаскивать из колодца ведро. Он делал это очень осторожно, не давая ему раскачиваться и ударяться о края ямы. Когда ведро появилось наверху, моему удивлению не было предела. Чего только не нашел дядя Иргаш в колодце! Старые, проржавевшие кастрюли, сломанные кувшины, какие-то кружки и, конечно же, наши игрушки, деревянные и металлические, которые мы кидали в колодец, считая секунды их падения до хлопка о воду. Стало даже немного стыдно. И за себя, и за взрослых тоже. Помощник освободил ведро от хлама и медленно опустил его вниз, к Иргаш-ака. Через несколько минут опять короткая команда «Вира!» и опять наверху полное ведро хлама. Потом наверх уже поднималась глина. Примерно через час помощник выкрутил чан с Иргашем-ака. Мама расстелила дастархан на ковре. Дядя Иргаш вылез из чана, развязал веревку и бельбок. Он вытер вспотевшее лицо большим полотенцем, а потом опять, сложив руки перед собой, прочитал короткую молитву. Потягивая маленькими глотками крепко заваренный зеленый чай, дядя Иргаш в сердцах сетовал:

– Ну что это за радость такая кидать в колодец вещи? Да в него, по старой поговорке, и плевать нельзя. И вы, дети, тоже хороши, – обратился он ко мне, – колодец не игрушечный магазин. Каждая брошенная вами игрушка забивала протоку, мешала воде протекать. Оттого и мало было воды в подземной речке. Вода находила другие пути и протекала в другие места.

– Дядя Иргаш, – сказал я, стыдливо пряча глаза, – поверьте, что никогда больше не брошу в колодец даже крошки и не позволю это делать другим, если увижу.

– Молодец! Сразу понял! – сказал Иргаш-ака, направляясь к своей «лодке», завязывая на ходу бельбок со страховочной веревкой.

Он уселся в свой чан, и помощник опустил его в подземелье. Около колодца уже выросла большая гора мусора и земли, а Иргаш-ака все посылал наверх ведра с глиной. Наконец он дал команду, и помощник взялся за коловорот. Усталый мастер вылез из своего корыта, вымыл лицо и руки и сел отдохнуть у дастархана. Он достал из кармана табакерку, сделанную из высушенной тыковки-горлянки, насыпал на ладонь несколько зеленых комочков и положил их под язык. Через несколько минут выплюнул зеленую кашицу.

– Не понимаю, – вопросительно сказал дядя Иргаш, – ну для чего люди курят насвой!?

Так назывались те зеленые комочки, которые Иргаш-ака высыпал из тыквянной табакерки.

– Какой дурак придумал это? – продолжал шутить Иргаш-ака, – а все привычка…

Кудукчи прилег на ковер, мурлыча про себя какую-то узбекскую песню, а птицы как бы аккомпанировали ему. Он отдыхал, глядя в голубое небо, которое бывает в Узбекистане ранней весной. Я сидел рядом и тоже глядел в небо. Вдруг дерзкая мысль пронеслась в сознании.

– Дядя Иргаш! – сказал я умоляющим голосом, – а можно мне спуститься в колодец?

Иргаш ака привстал и пристально заглянул в мои глаза.

– А не струсишь? – серьезно спросил он.

– Нет, – твердо ответил ему.

Кудукчи еще раз спросил:

– Подумай! Не струсишь?

Он заметил слезу, которая выкатилась от досады, что тебе не доверяют.

– Ну что ж, коли так, пусть будет, как ты хочешь.

Помощник дяди Иргаша уже отцепил от бревна на колодце лодку-корыто. Дядя Иргаш распорядился, чтобы он повесил «лодку» на место.

– Мы опустим в колодец этого храброго парня, – сказал он шутливо.

Помощник подвесил чан над колодезной ямой. Корыто раскачивалось из стороны в сторону. Новая волна страха вдруг налетела на меня. Захотелось крикнуть: «Мама!». Но в тот момент понял, что если струшу сейчас, то буду трусить всю жизнь. Сжав зубы, слушал указания дяди Иргаша.

– Самое главное – держи равновесие. Как на велосипеде. Если корыто приблизится к стенке, легким толчком не дай ему удариться. Думаю, что сам быстро освоишься.

Помощник придвинул чан к краю кирпичного обода. Дядя Иргаш помог залезть в него. Первое ощущение было знакомо. Как будто уселся в качели, но с той лишь разницей, что под качелями была земля, а здесь черная яма в пропасть. Дядя Иргаш еще раз проверил страховочную веревку и сказал:

– С Богом!

Он перехватил ручку коловорота из рук помощника, и мое корыто начало плавно опускаться. Оно раскачивалось из стороны в сторону. Вспоминая указания Иргаша ака, слегка наклонялся в ту сторону, куда корыто уходило и оно меняло свой путь. Появилось чувство уверенности, что могу держать равновесие и не давать корыту ударяться о землю. Между тем становилось все темнее и темнее, но глаза уже начали адаптироваться к темноте и я стал различать, что моя «лодка» опускалась все глубже и глубже, проходила через разные пласты породы. Сверху раздался голос:

– Может быть хватит? – Это дядя Иргаш спрашивал меня.

Вспоминая, когда он опускался в колодец и помощник спрашивал его, он отвечал: «Майна!», и я крикнул вверх: «Майна!». Корыто продолжало опускаться все глубже и глубже. Вдруг оно неожиданно остановилось, и послышался всплеск воды. Ощущение полета пропало, и трос болтался перед носом.

– Мирон-ука! – услышал я голос кудукчи.

– Поздравляю! Спасибо, что не испугался, – многократное эхо повторяло каждое слово. Подземное течение пыталось закрутить мою «лодку», но она наталкивалась на твердую породу и поворачивала в другую сторону. Я посмотрел вверх и не поверил своим глазам. На небе ярко горели звезды. Это было так необычно и так красиво, что потерял дар речи и не различал слов, доносившихся сверху. И только, когда стальной трос стал натягиваться и корыто оторвалось от воды, крикнул вверх:

– Спасибо, дядя Иргаш! Можно побыть внизу еще немного? – умоляющим голосом спросил я.

– На первый раз хватит, – услышал шутливый ответ.

Корыто медленно поднималось вверх. Я не опускал головы. Звезды стали тускнеть, а потом погасли совсем. Сказка заканчивалась. Становилось все светлее и светлее. Яркое весеннее солнце блеснуло в глазах. Корыто было уже наверху. Помощник подтянул его к кирпичному ободу, и дядя Иргаш помог мне вылезти на землю. Ноги слегка подкашивались, и немного кружилась голова. Иргаш-ака развязал бельбок со страховочной веревкой.

– Молодец! Не струсил, – говорил дядя Иргаш, – маме ни слова, а с Максим-ака поговорю сам. Расскажу ему, какого храбреца вырастил.

По виду дяди Иргаша можно было понять, что он очень доволен благополучному завершению моей «экспедиции» к подземной реке. У меня не хватало слов благодарности дяде Иргашу за доверие.

– Спасибо Вам, – говорил я, прижимаясь к мускулистой груди кудукчи, – этот день навсегда останется в моей памяти…

Больше семидесяти лет прошло с тех дней, а пленка памяти проявляет все новые и новые детали тех незабываемых дней.

…Последняя предвоенная весна. Она «бушевала» вокруг, одела в белый подвенечный наряд деревья урюка, сливы, яблок, а на базарах уже горели ярким красным цветом «горы» клубники. Мама принесла с базара лукошко ягод, очистила их, посыпала сахаром и полила каймаком, узбекскими сливками.

В школе закончились занятия второй смены, и наша старшая сестра Ганя вернулась домой вместе со своими подругами Риммой и Ланной. За нашим круглым столом, что стоял на террасе, уместились все. Нас, четверо детей, две Ганины подруги, дядя Иргаш с помощником да мама. Все с удовольствием уплетали горячие узбекские лепешки, клубнику, посыпанную сахаром и политую каймаком. Папа вернулся со съемки. Вместе с дядей Иргашем они подошли к колодцу. Иргаш-ака выкачал ведро воды. Он поливал воду на руки папы, который с удовольствием умывал лицо.

– Дай Бог, на год хватит, – говорил Иргаш-ака, – только попросите и взрослых, и детей не бросать в колодец всякую ерунду, – кудукчи показал на груду мусора, которую он достал из колодезной ямы. Папа пообещал ему, что сам будет проверять и контролировать, чтоб берегли воду.

…Весна 1941 года. Никто не предполагал, что всего через два месяца грянет страшная война. Папа отправил маму в Москву на консультацию к какому-то профессору, а мы с нетерпением ждали последнего звонка в нашей школе.

Был солнечный, жаркий июньский день. Уже начал поспевать урюк на дереве, росшем в нашем дворе. Я забрался на самую верхнюю ветку, чтобы сбить поспевшие плоды. Эдик с Диной, мои младшие брат и сестра, ловили урючины, не давая им плюхнуться на землю, иначе они разбивались, превращаясь в сладкую кашицу.

…Во двор вбежал соседский парень, Ромка Бабаджанов. Он был на пару лет старше нас и просвещал «несмысленнышей» в тайны появления на свет всего живого. В руках Ромки был красный флажок. Он размахивал им и кричал во все горло:

– Война! Ура! Война!

Папа вышел из лаборатории и спросил Рому, о чем он так орет и почему так радуется. Ромка рассказал папе, что только что по радио передали выступление товарища Молотова. Что немецкие фашисты вероломно напали на нашу страну.

– Ура! – орал Ромка, – завтра наши войска перейдут в наступление, и скоро мы будем в Берлине. «Если завтра война, если завтра в поход…», – пел наш соседский парень, дирижируя сам себе красным флажком.

Я слез с дерева. Ромка схватил меня за руку:

– Побежали в военкомат. Пусть нас возьмут в Армию. Мы поможем нашим доблестным воинам разбить проклятых фашистов.

Папа подошел к Роме и тихо сказал:

– Иди домой, побудь с мамой.

Отец Ромы Бабаджанова был известный узбекский ученый. В 1937 году его арестовали. Мать Ромы воспитывала двоих пацанов – Ромку и его младшего брата Тахира. Наш папа, тайком от всех, помогал Розе Львовне деньгами. Папа давал мне завернутый в газету сверточек, я перелезал через забор и стучался в их дверь, как бы прося стакан воды, и вместе с пустым стаканом отдавал Роминой маме папин сверток. Отец просил меня делать это предельно осторожно, чтобы никто не заметил. Папа говорил, что за помощь «врагу народа» дадут столько, что мало не покажется.

Ромка с песней «…Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей врагу не отдадим» направился к забору, а папа подозвал нас к себе, обнял и сказал, как бы отвечая на свои мысли:

– А Лиза в Москве.

– Ну и что! – подумал я, – завтра войска Красной Армии покажут немцам, где раки зимуют, мама вернется и все будет по-старому.

Но моим предсказаниям, к сожалению, не пришлось сбыться. Доблестная Красная Армия не перешла в наступление, а отступала, точнее сказать, бежала, оставляя врагам город за городом, село за селом, дом за домом. О том, как мама добиралась из Москвы в Ташкент, наверное, можно было бы снять полнометражный художественный фильм. Мама слышала и вой сирен воздушной тревоги, и свист зажигательных бомб. Мама проводила длинные ночи в переполненных станциях московского метро. Ей пришлось пережить и посадку в товарный вагон на московском вокзале, и двухнедельную дорогу. Наша мама с честью выдержала все испытания и вернулась домой. Слава Богу, мы снова были вместе.

Эхо войны докатывалось до Ташкента не взрывами бомб. Ташкент и ташкентцы приняли под свой кров десятки тысяч людей, бежавших от фашистских зверств. Очень быстро все стало дефицитом. В домах погасло электричество, и за буханкой хлеба выстраивались очереди, записываться в которые приходилось глубокой ночью. Осенью 1941 года немецкие солдаты уже топтали земли Украины, Белоруссии, Молдавии. Части немецкой армии подошли вплотную к Москве и Ленинграду. Рано утром приходил дядя Исаак, и они с папой усаживались перед черной тарелкой радиоточки, чтобы послушать очередную сводку Совинформбюро, которая в те дни начиналась словами:

– После упорных боев наши войска оставили… И шел длинный перечень городов и поселков, в которых уже командовали немцы.

По постановлению Правительства в наш дом провели специальную линию электропередачи, чтобы отец мог печатать фотографии для газеты. Мама стеснялась соседей и вечером занавешивала окна одеялами, чтобы «не дай Бог, кто-нибудь увидел в окне электрический свет». В школах начались занятия. Не хватало педагогов, и классы объединялись. Уже не было 6-го «А» или «Б», или «В», и был шестой класс, в котором было больше пятидесяти учеников. Вечером, когда папа возвращался со съемки, он приносил «драгоценные» подарки, которые вручали ему друзья, работавшие на тех предприятиях, где побывал папа с фотоаппаратом. Это была бутылка керосина, если папа снимал на Красновосточном заводе, или буханка хлеба с хлебзавода, или горстка конфет с кондитерской фабрики, или школьные тетрадки с бумкомбината. Люди старались помочь друг другу. Когда отец возвращался со съемки в текстилькомбинате, фотолетопись которого он вел с закладки первого кирпича, в его сумке всегда были куски материала, из которых подруга мамы шила платья для Гани и Дины, кители для папы и рубашки для Эдика и меня. Было еще одно постановление Правительства, по которому в наш дом никого не подселяли, потому что папин фотоархив хранился в его лаборатории, хотя в дни войны полагалось семь квадратных метров на человека и если площадь дома или квартиры была больше, то туда вселяли эвакуированных людей. В те далекие военные дни произошло еще одно очень важное событие. Однажды утром в нашем доме появилась очень красивая, великолепно одетая женщина. Все наше семейство было дома.

– Можно мне увидеть Макса Пенсона, – тихо спросила она.

Папа пошел к ней навстречу.

– Слушаю Вас, – сказал он.

Женщина протянула ему конверт с фирменной этикеткой «Фотохроника ТАСС». Такие конверты каждый день в мирное время вынимали мы из нашего почтового ящика. Папа открыл конверт, достал письмо. В нем один из руководителей Фотохроники ТАСС, Николай Омельченко, писал папе о том, что, к сожалению, никогда не встречался с ним лично, но очень хорошо знаком с Максом Пенсоном по работе, что он очень ценит его творчество. Омельченко писал, что это послание ему передаст его жена, Людмила, что у них никого нет в Ташкенте и он просит отца помочь найти для нее какой-нибудь временный приют. Папа переглянулся с мамой, и его решение было мгновенным:

– Вы поживете у нас. Места всем хватит. А теперь переодевайтесь, умывайтесь и за стол. Позавтракайте с нами, чем Бог послал, и тем, что Елизавета Мироновна приготовить сумела, – ласково говорил папа, – а это наши любимые потомки.

Папа по очереди представил всех нас новой знакомой. Людмила Николаевна, так ее звали, рассказала, что она актриса, что все родственники тоже имеют отношение к театру и кино, что муж ее старшей сестры – народный артист Марк Прудкин. Мы слушали рассказ Людмилы Николаевны, широко раскрыв рты. Ведь первый раз в жизни настоящая киноактриса сидела рядом. Старшая сестра Ганя и Людмила Николаевна подружились и жили в отдельной комнате в нашем доме. Не знаю, может быть, это было восприятие четырнадцатилетнего подростка, но более красивой женщины, чем Людмила Омельченко, не встречал никогда в жизни. Все самые именитые мужчина, которых война забросила в Ташкент, становились поклонниками Людмилы Николаевны. В нашем доме побывали и кинорежиссер Сергей Юткевич, и певец Рашид Бейбутов, и даже командующий Польской Армией, создаваемой тогда на территории страны, генерал Владислав Андерс. Но это, так сказать, именитые, но были еще и менее известные поклонники. Тогда еще я не знал и не понимал слов «эротика» или «секс», но сегодня смело мог бы сказать, что Людмила Николаевна Омельченко была и сверхэротична, и сверхсексуальна! Когда случалось идти с ней по улице, каждый встречный мужчина останавливался и оборачивался, сраженный ее красотой. В Ташкентском театре имени Свердлова в те тяжелые дни устраивались благотворительные концерты, вся прибыль от которых шла в помощь раненным. В них участвовали многие знаменитости. Выступал и Марк Бернес, и Никита Богословский, и Михаил Гаркави, и Борис Андреев, и другие известные люди. Выступать на таких концертах приглашали и Людмилу Николаевну. Она заставила меня подобрать на пианино мелодии песен «Темная ночь» и «Бьется в тесной печурке огонь», выучить их наизусть и тихо аккомпанировать ей, когда она читала стихи Симонова «Жди меня». Мы выходили из дома такие нарядные, что мама боялась каких-нибудь грабителей. Для «охраны» брали с собой нашу немецкую овчарку Джульбарса. В театре Свердлова Джульбарс мирно ждал нас, привязанный в гримуборной. Гаркави объявлял номер, и мы выходили на сцену. Людмила Николаевна была одета в военную форму. На ногах сапоги и в руках бутафорский автомат. Она усаживалась на декоративный пень, который рабочие сцены устанавливали почти у самого края, перед оркестровой раковиной, снимала «автомат», доставала солдатский портсигар, вынимала папиросу, закуривала и глядела в затихший зал. В тот момент я начинал играть «Темную ночь». Весь свет на сцене был убран, только один прожектор высвечивал фигуру Людмилы Николаевны. Когда она заканчивала читать, вспыхивал свет и слышались громкие аплодисменты. Людмила Николаевна раскланивалась и говорила:

– Спасибо большое, – а потом, – мне помогал сегодня сын замечательного человека, да вы его все знаете. Его имя Макс Пенсон. В зале опять звучали аплодисменты.

– Семья Пенсонов приютила меня, когда я впервые оказалась в Ташкенте. Мы никогда прежде не были знакомы, но в самую первую минуту после встречи я почувствовала тепло и радушие. Спасибо Ташкенту! Спасибо ташкентцам! Спасибо Пенсонам!

После этих слов зал взрывался бурей оваций. Людмила Николаевна подошла ко мне и, взяв за руку, повела на сцену. Ноги не слушались и дрожали от страха. Глаза слепило от прожекторов. Я неловко поклонился и убежал за кулисы.

– Молодец, – похвалила меня Людмила Николаевна, – после первого выступления со мной тоже была истерика.

Мы шли по пустынным улицам ночного Ташкента, под охраной верного Джульбарса. Людмила Николаевна рассказывала о первой киносъемке. Она снималась в каком-то фильме Сергея Юткевича. Слушал актрису и пытался представить, что стою возле камеры, но думалось, что это невозможно. Участие в концертах не прошло для меня даром. В то время очень модным был на эстраде жанр художественного слова. Были актеры, которых так и называли – мастер художественного слова. В одном из концертов, где Людмила Николаевна работала со мной, она читала «Враги сожгли родную хату», а я подыгрывал ей мелодиями из популярных песен того времени – «Синий платочек», «Дан приказ ему на запад» и еще каких-то. На том концерте также выступал мастер художественного слова Владимир Яхонтов. Он действительно был Мастер с большой буквы. Яхонтов читал Евгения Онегина. Стоя за кулисами, почти рядом с ним, не мог оторваться от необычного тембра голоса Яхонтова, да и в зале, набитом до отказа зрителями, стояла полная тишина. Люди боялись даже кашлянуть. Яхонтов так понравился мне, что, вернувшись домой, достал в папиной библиотеке томик Пушкина и с ожесточением стал учить наизусть «Онегина». Молодая память легко запоминала пушкинские строки. Мне хотелось, как и Яхонтову, не заглядывая в книгу, прочитать весь роман. Помню удивление нашей учительницы по литературе Нины Владимировны, когда я читал «Онегина» наизусть половину урока и когда получил отличную отметку в журнале за год, хотя иногда случались троечки в четвертях. Яхонтова из меня не получилось, а многие онегинские строчки помню до сих пор…

Однажды Людмила Николаевна вернулась домой вся в слезах. Мама и Ганя кинулись к ней, но она рыдала так отчаянно, что никто не мог понять слов, которые она произносила. Мама накапала в стакан валерьянки. Всхлипывая, Людмила Николаевна рассказала, что у Сергея Юткевича менингит, что его забрали в ТашМИ, что он погибнет, если ему не сделают уколы пенициллина. В те дни мало людей знали что-то о пенициллине, совсем новом американском лекарстве.

– Я должна достать пенициллин! Я должна достать пенициллин! – твердила сквозь слезы Людмила Николаевна.

– Мирон, – обратилась она ко мне, – проводи меня на вокзал. Я должна поехать в Янгиюль. Там находится штаб Польской Армии. Я должна встретиться с генералом Андерсом. Только у них есть пенициллин.

Мы, молча, шли к вокзалу. Пригородный поезд в Янгиюль ходил только два раза в день – утром и вечером. На перроне стоял какой-то «сто восьмой» состав, так называли в те времена смешанные товарно-пассажирские поезда. Состав отходил в сторону Ферганы. Уж за сколько Людмила Николаевна договорилась с проводником, не знаю, но он пустил ее в плацкартный вагон, набитый до отказа мешочниками. Вскоре поезд тронулся, и я побрел домой. Перед глазами стояла картина, как красивая, экстравагантная женщина с заплаканными глазами уговаривает пропитого, небритого, одетого в потертый китель и мятую фирменную фуражку проводника, а тот, упираясь, наконец, соглашается, когда Людмила Николаевна сует ему в руку несколько крупных купюр, пустить ее в вагон. А ехать ей всего ничего каких-то тридцать километров.

На другой день в нашем переулке появился сверкающий новизной американский «Виллис». Это была машина генерала Андерса, которая привезла Людмилу Николаевну. Она забежала в дом, схватила какой-то сверток и выскочила на улицу, успев сказать, что пенициллин она достала и сейчас машина отвезет ее в ТашМИ. Людмила Николаевна выглядела уставшей, но глаза ее светились от счастья. Коробка пенициллина спасла Сергея Юткевича.

С того дня новенький «Виллис» довольно часто заворачивал в переулок Лазо. Генерал Андерс приезжал за Людмилой Николаевной. Семьдесят лет прошло с тех пор, но облик польского генерала навсегда завязался в узелок памяти. Высокий, спортивный мужчина, на котором генеральский мундир сидел как на манекене в витрине дорогого магазина, сверкал полосками орденов и золотыми звездами на погонах. Голова была чисто выбрита, как и щеки, только широкие, пышные усы прикрывали верхнюю губу. Огромные впалые голубые глаза светились так ярко, что, казалось, внутри них горели маленькие лампочки. Каждый приезд генерала был праздником для нас, так как он привозил, как сейчас бы сказали, гуманитарную помощь. Водитель заносил картонную коробку, в которой были банки сгущенного молока, тушенки, пару плиток шоколада и коробка крекеров. Богатство по тем временам. Мама хорошо говорила по-польски, и генерал с удовольствием разговаривал с ней, называя ее пани Лизабет. Перед своим отъездом генерал заехал в переулок Лазо. Он долго прижимал руки Людмилы Николаевны к своему лицу, а потом, резко повернувшись, вышел к машине, которая, подняв облако пыли, исчезла за поворотом на Кафановской улице. Людмила Николаевна еще долго смотрела вслед исчезнувшей машине. Она зашла в свою комнату и беззвучно зарыдала, уткнувшись в подушку. Ганя пыталась утешить ее, но она твердила:

– Тебе не понять, тебе не понять, тебе не понять…

И опять потянулись длинные военные будни. После отъезда Андерса Людмила Николаевна впала в депрессию. Она отказывалась от участия в концертах, ни с кем не встречалась, только вместе с Ганей они запирались и секретничали, отзываясь только на приглашение мамы, звавшей покушать чего-нибудь. А еще через некоторое время муж Людмилы Николаевны, Николай Омельченко, который в то время работал в Генеральном штабе Красной Армии, занимая там какой-то очень высокий пост, прислал в Ташкент своего помощника, который помог Людмиле Николаевне собраться, и тот увез ее в Москву. К нашему великому огорчению, так как и взрослые, и дети очень полюбили эту добрую, умную, очень красивую и самоотверженную женщину, которую война забросила в такую ташкентскую даль. Забегая вперед, скажу, что слышал – они развелись. Он оставил Людмиле Николаевне квартиру, в которой Бог не дал ей прожить долго. Она простудилась, получила воспаление легких и вскоре ее не стало. Пусть земля будет для нее пухом… С сожалением вспоминаю, что не фотографировал Людмилу Николаевну. То ли потому, что в те дни не было фотоматериалов, то ли потому, что были другие заботы по дому, а то ли потому, что Людмила Николаевна привезла из Москвы несколько своих фотографий да такого качества, о котором и мечтать не мог. Она рассказывала, что все самые знаменитые фотографы Москвы дружили с ее мужем и часто приглашали ее в свои студии. Одну из фотографий Людмила Николаевна подарила нашей старшей сестре, Гане. Этот портрет наверняка до сих пор хранится в ее архиве. На этой фотографии была подпись – «Фото И. Штеренберг», которая ничего не говорила мне в то время. Зато потом узнал, что портреты многих знаменитых людей были сделаны этим мастером. Папе тоже было не до этого, чтобы снимать нашу гостью. Да его можно понять – война, четверо детей, не очень здоровая жена и тревожные сообщения, которые звучали из черной тарелки радиоточки.

В начале 1942 года пришел к нам Иргаш-ака. Мы не узнали его. Он был одет в военную форму, и под его шапкой-ушанкой была знакомая по мирному времени тюбетейка. Странно было видеть дядю Иргаша без его кетменя. Вскоре после начала войны он был призван в армию, где полгода обучался саперному делу, и вот уже завтра его часть отправляют на фронт. Дядя Иргаш пришел попрощаться. Папа и Иргаш-ака долго стояли молча, держа друг друга за руки, потом дядя Иргаш попрощался с мамой, подозвал меня, обнял и сказал:

– Будь мужчиной, так как на тебя вся надежда.

– Присядем на дорожку, – сказал папа и все сели, кто на диван, а кто на стулья. Иргаш-ака сложил вместе ладони рук и, держа их перед собой, стал читать молитву. Папа тоже сложил ладони. Когда Иргаш-ака закончил молитву, они оба провели ладонями по лицу.

– Даст Бог, все обойдется, – сказал папа, обнимая дядю Иргаша.

– Проводи меня, – попросил дядя Иргаш.

Мы молча шли по переулку. На углу Кафановской Иргаш ака прижал меня к груди.

– Ваша семья стала для меня родной, а твой папа как мой отец, – дядя Иргаш помолчал немного, – береги его, он такой ранимый, как и все талантливые люди.

Он снова сложил ладони и провел руками по лицу, потом крепко пожал мою руку и пошел вверх по улице. Долго смотрел ему вслед. На глазах появились слезы. Улица Кафанова была пустынна, и я долго еще видел знакомую фигуру и слышал звук ступающих по мостовой сапог. Вспоминал, как заботливо дядя Иргаш укреплял бельбок-пояс на моем теле и привязывал к нему страховочную веревку перед тем, как опустить в колодец. Вспомнил его слова, когда он поднимал меня. Все это было недавно, но, казалось, так давно, потому что невозможно сравнивать дни мира и дни войны. Медленно шел по переулку, сел на ступеньки нашей парадной и смотрел, как воробьи купаются в пыли, пытаясь найти в ней что-нибудь съестное. Наверное, прошло много времени, потому что вышла взволнованная мама.

– Где ты пропадаешь, – спросила она, – уже больше часа прошло, как вы ушли.

Что я мог ей ответить?…

Еще более тягостно тянулись военные будни – от одного сообщения Совинформбюро до другого, которые, несмотря на оптимизм в голосе дикторов, читавших их, были все мрачнее и мрачнее. Слава Богу, немцев от Москвы отогнали, но Ленинград был еще в окружении, а в нем жил самый младший брат в маминой семье, которого мы ни разу не видели, но о котором так много рассказывала наша бабушка – Берта Осиповна Глауберзон, а вот дедушку Мирона, в честь которого назвали меня, и дедушку Захара, в честь которого назвали нашего брата, мы никогда не видели, да и слышали о них очень мало. Нашего ленинградского дядю звали Женя. Он был талантливым человеком, великолепно играл на пианино, хорошо разбирался в технике и, хотя не имел высшего образования, работал главным механиком крупной швейной фабрики. Бабушка Берта не отходила от репродуктора, надеясь услышать сообщение о прорыве блокады. И когда это произошло, ее радости, да и не только ее, а всех нас, не было предела. В Ленинград отправляли продовольственные посылки. Была такая служба в Ташкенте. Мама и бабушка испекли сухое печенье, положили головки чеснока и разные сухофрукты, запаковали в коробку и обшили белой тканью, на которой чернилами написали адрес дяди Жени. Я отнес эту коробку на сборный пункт, простоял пару часов в очереди и… Дядя Женя получил эту коробку! Ее доставили в Ленинград по «дороге жизни» – так называли путь по замерзшему Ладожскому озеру, где почти каждая вторая машина уходила под лед. Дядя Женя говорил потом, что тот чеснок помог победить цингу. Мы были счастливы, когда, наконец, фашистов разбили под Ленинградом, и пришло первое письмо от Евгения Мироновича, нашего дяди Жени…

С каждой новой весной воды в колодце было все меньше и меньше, а когда пришла весна 1943 года вода в нашем колодце и вовсе начала исчезать. Ведро плюхалось в грязное дно и наверх выкачивали жидкую глину, из которой на другой день можно было слить один чайник чистой воды. В арыках воды тоже не было, а водопроводный кран был только на улице Кафанова, и то не на стороне переулков, а напротив – через дорогу. Причем, это была тонкая труба, выходившая из-за деревянного забора. На загнутом конце этой трубы был привернут небольшой краник, из которого текла струйка воды. Давление в этой трубе было такое, что иногда вода из крана только капала. Правда, глубокой ночью вода лилась из крана под небольшим напором. Эта горе-колонка должна была «напоить» население трех или четырех кафановских переулков. Можно представить, какие очереди с ведрами выстраивались у этого крана. Все знали друг друга, все знали, кому принадлежат ведра, так что налить ведро воды без очереди было практически невозможно. И только напиться здесь можно было в тот момент, когда полное ведро меняли на пустое. Для этого к трубе была привязана железной цепью военная фляжка, в которой хватало воды для трех, четырех человек. Пили по очереди, слегка плеснув воду из горлышка, но находились «брезгливцы», которые приносили с собой свои стаканы. Мы, конечно, смеялись над ними, обзывали обидным словом «интеллигент», не зная, конечно, его значения. Нам оно казалось очень презрительным. У этой колонки встречались влюбленные. Они ставили свои ведра и уходили в палисадник, который был на другой стороне улицы, усаживались на лавочку и целовались, зная, что родители не пойдут искать. Их ведра переставлялись в медленно текущей очереди, и порой бывало, что они еще долго стояли полными, пока кто-то не прерывал счастье резким окриком: «Заберите ведра!». Те неохотно переходили улицу, забирали свои ведра и расходились по домам. Скажу по секрету, что очень любил эти полуночные походы за водой. Эвакуированная из Одессы красавица Соня Бурштейн, которая училась в нашем классе и была объектом влюбленности многих парней-старшеклассников, после моего прочтения «Онегина» не смотрела на меня с презрением, как на всех пацанов из нашего класса. Соня тоже носила воду из этого крана. Я занимал с вечера очередь, ставя два ведра, а поздней ночью приходила Соня. Переливал воду из своего ведра в ее и провожал Соню до их калитки. Мы долго разговаривали, пока не раздавался женский голос, который с явным одесским акцентом прерывал нашу беседу:

– Соня! Ты уже можешь, наконец, понять? Ночь на улице и где, наконец, вода?

Соня брала ведро и, посылая воздушный поцелуй, скрывалась за калиткой. Соня Бурштейн! После Ланы и Риммы, Ганиных подруг, в которых был «влюблен» и которые подсмеивались над «младенцем», как они иногда называли меня, Соня Бурштейн была третьей влюбленностью, но это было почти реально, так как, во-первых – одногодки, во-вторых – одноклассники и в третьих – почти соседи.

У Сони был брат-близнец. Он тоже учился в нашем классе. Сема Бурштейн славился своими способностями. Он никогда не делал уроков дома, но учителя ставили ему пятерки за находчивость. Его всегда тянуло на авантюры. Может быть потому, что он был из Одессы? Однажды он прибежал очень взволнованный.

– Пойдем! Поможешь мне сосчитать деньги, – говорил, запыхавшись, мой друг.

Мы зашли в закуток двора у ворот, и Сема достал из кармана огромный сверток, из которого выступала сторублевая купюра. Мы стали разворачивать сверток, в который были туго намотаны полосы старых газет. И только сверху была прикреплена сторублевка. На глазах Семы появились слезы. Он выскочил через калитку и куда-то умчался. Потом я узнал, что Семина мама послала его на туркменский базар и там он заметил, что какой-то человек сидел на лавочке и дремал. Вдруг из его рук выпал сверток. Человек продолжал дремать. Кто-то позвал его. Он поднялся и ушел, а сверток валялся под скамейкой. Сема поднял его и побежал в сторону, куда направился «растеряха». Он хотел догнать хозяина, чтобы вернуть находку, но его остановил какой-то парень. Он схватил Сему за руку, притянул к себе и шепотом взволнованно сказал, что видел, как Сема забрал сверток. Он сказал, что надо поделить деньги пополам, но здесь нельзя, и что он подождет Сему, пока тот разделит «куш», но Семен должен оставить ему какой-то залог. Мама дала Семе хлебные карточки, и он отдал их тому парню в качестве залога. Но, конечно же, когда Семен прибежал обратно на туркменский базар, парня того он не нашел. Сема вернулся к нам домой. Вид у него был как у бесхозной собаки. Идти к себе он боялся.

– Я убегу из дома, – твердил он, – мама не простит мне этой глупости. А самое обидное, я ведь знал о таких «куклах» и сам попался…

– Постой, – спросил я, – какое сегодня число?

– Двадцать восьмое, – ответил Сема, не понимая, почему я спрашиваю его об этом.

– Так вот, на карточках осталось только два дня, – объяснял ему, – и еще, пойдем сейчас в магазин и попросим нашу приятельницу-продавщицу, чтобы она проверяла фамилии на карточках и если ей попадется фамилия Бурштейн, пусть сразу вызывает милицию, а пока возьмем эту сотню с «куклы» и попросим нашу соседку, тетю Маню Бершадскую, дать нам в долг две буханки хлеба. Расскажем ей про твой поступок, думаю, она не откажет. Лицо моего друга просветлело.

– Да ты – гений, – кричал он, – я спасен!

Семья Бершадских жила в переулке Лазо. Их дом граничил с бабушкиным. Глава семьи работал директором хлебзавода, а его жена тайком приторговывала хлебом. У нас все получилось! Счастливые, мы направились в Семин переулок. Друг зашел в палисадник, а я услышал голос его мамы:

– Сема! И куда уже ты заховался? Скоро ночь, а в твои тетради и корова не заглядывала! Ты что, уже хочешь иметь опять двойку по алгебре? Жаль, папа на фронте. Он бы сумел показать тебе, что бывает, когда мальчик не хочет учиться.

В ее голосе появились всхлипывания. Мама Семы плакала, причитая:

– Вейзмер! И за что нам такое?.

…В промозглые дни февраля 1943 года папу отправили в командировку в город Бегават. До Бегавата папа добирался в поезде. В вагоны набивалось столько народа, что сидеть уже было негде, и люди рассаживались на полу, в проходах, в тамбурах. Через мешки невозможно было пролезть, и двести километров до Бегавата поезд шел почти сутки, останавливаясь через каждые полчаса пути. Эта поездка стала почти трагической для нашего папы. В вагоне его, вероятно, укусила вошь. Этой гадости было много у рядом сидящих соседей. Через несколько дней, после возвращения из Бегавата, папа почувствовал себя плохо. Мама смерила температуру – уже было около сорока градусов. Прибежала тетя Рахиль. Ее диагноз был – сыпной тиф. Скорая помощь хотела забрать отца в клинику, но мама не разрешила этого делать. Она позвонила папиному приятелю, Якубу Юсуповичу Алиеву. Он примчался к нам домой, да не один, а с двумя профессорами. Они выписали лекарства и сделали целый ряд назначений, которые можно было выполнить только в стационарных условиях. Якуб Юсупович увез профессоров и вернулся обратно с медицинской сестрой, которая дежурила около него круглосуточно да и врач навещал его ежедневно. Несколько дней отец был без сознания. Кислородные подушки менялись одна за другой. Наш дом стал напоминать больницу. Каждый день превращался в вечность. В родительскую спальню никого не пускали, боясь заражения. Во всех остальных комнатах провели дезинфекцию. В школе тоже объявили десятидневный карантин, в классах, где мы учились, к счастью, все обошлось! На третий или четвертый день у папы упала температура, и он пришел в сознание, спрашивая у мамы, куда он уезжал так надолго. Мы были счастливы, потому что если бы папу тогда забрали в больницу, мы бы потеряли его… Все наше семейство было очень благодарно Якубу Алиеву за его человечность. Папа быстро поправлялся.

Случалось в те дни, что в нашем доме появлялись незнакомые люди с коробками или мешками. Это папины друзья, узнав о его болезни, помогали, кто чем мог. Все эти добрые поступки показывали отношение простых людей и людей, облаченных властью, к Максу Пенсону, который пытался своим творчеством оправдать их доверие и любовь.

Тем временем война медленно, но верно приближалась к завершению. Каждый день из черных тарелок радио слышались залпы салюта в честь доблестных войск Красной Армии, уже освободившей всю территорию Советского Союза и двигающейся на Берлин. В Ташкент приехал раненный отец Розы Бурштейн и увез семью в Одессу. Пришел к ним в переулок сказать «до свидания», но они уже уехали, правда, Сема забегал к нам, но точно не сказал, когда они уезжают. Странно было стоять у знакомого палисадника, не слыша голоса тети Розы: «Ну, кто это может сказать, когда кончится уже вся эта «эпупея»…

Весна 1945 года! Она «ворвалась» в Ташкент стремительно и неожиданно. Еще вчера малышня бегала с санками, а сегодня деревья фисташки оделись в свой ослепительный весенний наряд, как бы вынося окончательный приговор зиме, которая в Узбекистане бывает очень коварной. Неожиданный снег может выпасть и на цветущие урюковые деревья, и даже в дни цветения винограда, а он порой цветет в начале мая…

Чуть выше от нас по переулку жила семья полковника Артеменко. Их палисадник располагался в самом начале большого коммунального двора. Он был самым красивым и ухоженным. Там находились и летняя кухня, и узбекский айван, и даже маленькая спортивная площадка. Глава семьи, полковник Артеменко, был невысокого роста, крепко сбитый мужчина. Пробегая утром по переулку, мог видеть его на спортплощадке, где он подтягивался на самодельном турнике, подкидывал вверх пудовые гири и поднимал тяжелую штангу. Я завидовал его силе и соорудил дома самодельный турник, но «запала» хватило только на неделю. Полковник часто заходил к папе на консультацию по фотографии. Он был ярый фотолюбитель. Папа внимательно рассматривал его фотоработы, подсказывал что-то по композиции и свету. Потом отец показывал соседу свои снимки.

– Ну, Макс Захарович! Вы даете! Как это у Вас получаются такие фотографии при низкой технике и плохой пленке?

Отец улыбался, подходил к белому шкафу, и все заканчивалось тостами «за здоровье» и «за то, чтобы война скорее кончилась». Мама дружила с женой полковника, а вот у нашей старшей сестры дружба с его дочкой не складывалась, хотя они учились в параллельных классах. Шура Артеменко часто прибегала к нам, чтобы просить Ганю объяснить ей что-то из алгебры или тригонометрии. Сестра, конечно, объясняла, но делала это как «учительница», а не как подруга. Полковник Артеменко командовал лагерем для немецких военнопленных, которых привезли в Ташкент из Сталинграда. Этот лагерь был как бы образцово-показательным, находился под эгидой Международного Красного Креста и часто «встречал» разные комиссии из Англии и Америки. Под командованием полковника Артеменко находилась и автомобильная рота. Вся техника в ней была американская. Автомобили сверкали новой краской и никелированными ободами. Когда за полковником приезжал новенький «Виллис», такой же, как и у польского генерала Андерса, пацаны сбегались, чтобы потрогать руками это «чудо». Да и взрослые прохожие останавливались поглядеть на автомобиль нашего союзника по войне с фашистами. Солдат-водитель охотно рассказывал о машине, открывал капот, показывал двигатель и сообщал «фантастическую» характеристику, что у «Виллиса» и задние, и передние колеса – ведущие и что ему не страшны ни какие дороги и даже ташкентская грязь. Зеваки слушали, раскрыв рот, к удовольствию солдата-водителя. Потом приходил полковник, и машина срывалась с места, поднимая тучи пыли летом или выбрасывая из-под колес комки грязи осенью или зимой. По воскресеньям полковник Артеменко снаряжал поездки на базары в Янгиюль, Чиназ или Сырдарью, где можно было купить свежие продукты по более низкой цене, чем в Ташкенте. Жена полковника приглашала маму в эти «продуктовые экспедиции». Меня брали как «упаковщика». Полковник выделял машину «Додж, 3/4». Это был автомобиль больше «Виллиса» и меньше, чем грузовик. Кузов был накрыт брезентовым тентом. От борта до борта стояла широкая скамейка со спинкой, на которую укладывали узбекские одеяла-курпачи. Ехать на этой машине было очень приятно.

Перед крупными праздниками наши мамы отправлялись в Казахстан. Там, между Джамбулом и Алма-Атой, было селение Бурное. В начале войны туда переселили из Поволжья людей немецкой национальности. «Переселили» – это, наверное, слишком мягко сказано. Людей «воткнули» в товарные вагоны, дав на сборы два часа, а что можно было собрать за два часа, кроме документов, одежды для детей и чего-то из продовольствия? Со свойственной для немцев аккуратностью переселенцы быстро ассимилировались на новом месте, развели хозяйство и по воскресеньям собирались в Бурном на большие ярмарки. Так было и в ту весну 1945 года. Субботним вечером приехал в переулок «Додж, 3/4». В кузове стояла бочка с бензином и лежали мягкие матрасы. Из лагеря солдаты-водители привезли четыре военных бушлата из бараньей овчины, «непробиваемые» для любого ветра и холода. Шура Артеменко тоже решила отправиться в нашу весеннюю поездку. Полковник вышел проводить нас.

– С Богом! – сказал он и перекрестился.

Не мог поверить, что полковник, член партии, большой начальник и верит в Бога. Надо было прожить всю жизнь, чтобы понять, что вера в Бога не имеет партийной принадлежности. Мамы разместились на скамейке. Они закрылись солдатскими полушубками и обсуждали насущные проблемы, а мы с Шурой устроились за скамейкой, на полу кузова «Доджа». Было очень тепло и уютно лежать на груде матрасов, накрывшись овчинным тулупом. И куда-то делась война и все ее невзгоды. Исчезла школа с отметками и контрольными. И время как бы остановилось от ощущения странного и непонятного волнения. Гул автомобильного двигателя и шуршание шин растворились в тишине ночи. Мамы, наговорившись, уже крепко спали, а мы глядели на серп луны, который то появлялся, то исчезал, спрятавшись за ветки деревьев, росших вдоль дороги. Когда какая-нибудь машина догоняла наш «Додж» и свет ее фар попадал на Шурины глаза, они загорались так ярко, что, казалось, как будто внутри них вспыхивали электрические лампочки. Такое видел только у кошек, когда в темноте направлял на них луч фонарика. Машина обгоняла нас, и Шурины глаза гасли. От Ташкента до Бурного было около трехсот километров, но по дорогам того времени даже для «Доджа» требовалось почти десять часов пути. Я читал Шуре «Онегина». Она слушала, затаив дыхание. Смешное совпадение: на ухабах машину подбрасывало вверх, и это совпадало с ритмикой пушкинского стиха. Вспомнился мне Владимир Яхонтов и, подражая ему, читал в полголоса. Делал длинные паузы, прислушивался к Шуриному дыханию, как Яхонтов прислушивался к зрительному залу. Теперь, когда глаза Шуры вспыхивали в свете фар догоняющей машины, в них блестели слезы. Когда читал ей письмо Татьяны, на словах «Но Вы, к моей несчастной доле. Хоть каплю жалости храня. Вы не оставите меня…» Шура остановила меня и попросила перечитать еще раз. А потом она разрыдалась, уткнулась в тулуп и говорила сквозь слезы:

– Все это про меня… Все это про меня…

Как все на свете кончается, так подходила к концу и та волшебная ночь. Погасла луна, и на горизонте появился огненный край восходящего солнца, осветившего бледное лицо с веснушками и заплаканными бесцветными глазами. И пропало волнение. И забылся «Онегин». Проснулись мамы. Машина подъезжала к селению Бурное, обгоняя повозки, запряженные осликами и лошадками, спешившими на воскресную ярмарку. Несмотря на то, что селение Бурное находилось в Казахстане, этнических казахов там проживало очень мало. До войны это было русское поселение для семей военного гарнизона. Оно появилось еще для царской армии. С того времени остались многочисленные березовые деревья и белоснежные хатки, разделенные между собой только длинным бревном, укрепленным на двух опорах. К началу ярмарки наш «Додж» стоял уже на берегу маленького озера у огромной березы, что росла напротив базара. Мамы с Шурой ушли за покупками, а на мою долю, как обычно, доставалось укладывать их в кузов и укреплять, чтобы не растрясти по дороге. Часам к десяти утра базар закончился, и мы расположились на берегу озера. Солдаты разожгли костер и пекли картошку, а мамы резали всякие вкусности. Это было так давно, но память сохранила и шелест березовых листьев, и потрескивание головешек в костре, и обжигающий рот рассыпчатый картофель.

Обратная дорога в Ташкент тянулась как вечность. Проверки в каждом населенном пункте, безлюдные просторы казахских степей, да и кудахтанье кур, купленных в Бурном, напрочь «растворили» всю романтику ночного пути. Полковник Артеменко ждал нас, отдыхая на лавочке возле дома.

– С благополучным возвращением, – сказал он, пожимая мне руку.

Сосед открыл дверь в квартиру.

– Заходи, братишка, – пригласил он, – что-то подустал сегодня, – сказал сосед, усаживаясь на диван, – целый день мотался то в штаб, то в Совнарком, а простого вопроса решить не мог. Чехарда какая-то, – в сердцах произнес полковник, – правая рука не знает, что делает левая, – сосед смачно выругался, достал из пачки папиросу, чиркнул спичкой и глубоко затянулся. – Понимаешь, браток, весна на дворе. И вот о чем я задумался? А не провести ли в наш переулок Лазо водопровод?

Увидев удивление на моем лице, полковник как бы стал разъяснять свою мысль.

– Все наши колодцы повысыхали, чистить их некому, а ходить на Кафановскую за ведром воды и трудно, и глупо. Да это ты лучше меня знаешь. И еще, пока я командую лагерем для пленных немецких солдат, есть возможность использовать их на земляных работах. Война скоро закончится и этих «гавриков» отправят из Ташкента. Кого – домой, а кого – в суд. Полковник загасил папиросу, достал из командирской сумки какую-то бумаги. – Вот ответ из Водоканала, что они не возражают о проведении водопровода в переулок Лазо. Самая высокая стоимость падает на прокладку траншеи, а для нас она будет почти бесплатной. Я хочу поручить тебе подготовительную работу, – сказал сосед твердым голосом, – обойди все дворы в переулке и узнай, кто хочет иметь у себя водопроводный кран. Собери подписи квартиросъемщиков, расскажи условия. Каждый двор должен будет по очереди кормить обедом ту команду, которую я пришлю. Продукты для обеда тоже будут выданы. Так же нужно будет собрать деньги на трубы, краны и прочую «дребедень». Все это будет по государственным ценам. Монтаж Водоканал берет на себя.

Не успел полковник договорить, как раздался голос его жены:

– Милый! Все на столе. Борщ стынет, зови Мирона и начинайте.

Полковник налил себе большой фужер водки и спросил:

– Сколько, ты говоришь, тебе лет? Семнадцать! Да ты уже мужик. Он налил водку в рюмку и протянул мне, – уверен, что уже пробовал это зелье, – сказал, смеясь, наш сосед. Мы чокнулись. Полковник залпом выпил свой фужер, закусил соленым огурцом и копченым мясом, которое привезли из Бурного. – Не зря съездили, – сказал он, – такой вкуснятины в Ташкенте не достанешь.

– Можно мне не пить? – спросил смущенно, ставя рюмку с водкой на стол. Вспомнил, как одессит Сема Бурштейн дал мне выпить водки и как было плохо потом, как промучился полночи.

– Молодец, что не пьешь эту гадость. Завтра вечером доложишь мне результат, – сказал он уже твердым начальствующим тоном. Я шел по нашему переулку и наслаждался весной, которая наполнила воздух такой смесью ароматов акации, роз, сирени, что кружилась голова. Родители очень одобрили инициативу нашего соседа.

– На таких людях земля держится, – сказал папа, – спасибо ему, что тебя выбрал в помощники.

Я постелил себе на террасе и никак не мог уснуть от видений, возникающих перед глазами, под звук лающих собак, которые собирались в стаи и гонялись по улицам и переулкам. Нашего Джульбарса тоже не могли удержать никакие ошейники. Он вырывался из них и убегал на всю ночь, возвращаясь утром общипанный и обкусанный в жестоких баталиях за любовь. Под «музыку» собачьего лая представлял, как в нашем дворе из-под крана бежит вода, и мы играем в «грязьки». В эту игру научил играть старший двоюродный брат, мой тезка, сын маминого брата, дяди Моисея. Их дом находился на улице имени Жуковского. На нем красовалась бронзовая табличка с надписью «Врач-стоматолог Моисей Миронович Глауберзон». В их дворе был водопроводный кран, редкость по тем временам. Когда мама брала меня к дяде Моисею, то большой Мирон устраивал игру в «грязьки». Он открывал кран, размешивал глину и мастерил из нее круглые шарики, чтобы потом открывать «огонь» по младшему Мирону. Во что превращался его братик, можно было понять по восклицанию: «Вейзмер!», которое вырывалось у мамы, когда она увидела своего сына с ног до головы залепленного глиной. Мама отмывала меня, причитая:

– Ну, кто это придумал такую глупую игру?..».

Потом виделась «ведерная» очередь на Кафановской и палисадник во дворе, где жила Соня Бурштейн. Где она сейчас?.. Видения закончились. Джульбарс вернулся домой, улегся под кроватью, зализывая раны, полученные в ночных сражениях…

Весь день пробегал по соседским дворам, рассказывая идею полковника Артеменко. В основном, все были согласны и подписались в тетрадке, которую так и назвал «Водопровод в переулок Лазо». Когда надо было подписаться маме и бабушке, мама стала размышлять о том, что давление в водопроводе будет маленькое, как в том кране на Кафановской. Пытался ее убедить, что это разные линии водопровода, но она оставалась при своем мнении, пока папа не сказал ей:

– Лиза! Перестань быть Фомой неверующим. Цыплят по осени считают, – отец любил использовать в разговорах русские и еврейские поговорки.

Бабушка поначалу тоже что-то возражала, но дядя Исаак сказал ей:

– Мама! Мы ничего не теряем, а найти можем многое. Разве ты не видишь, как я мучаюсь, когда нужно промыть пленку или фотографии?

Довод был убедительным. И бабушка, и мама подписались под проектом. Был еще один дом, хозяйка которого не хотела подписываться под затеей «Водопровод». Это был дом номер девять, наш сосед по двору. В нем жила тетя Надя Будрина, жена расстрелянного в революцию белогвардейского полковника или генерала, «реликвии» которого хранились в их кладовке. Там валялись царские бумажные деньги, ордена, погоны, пояса и много еще разных вещей, интересных для пацанов в возрасте пятнадцати лет. Брат тети Нади, дядя Жора, погиб на фронте. Она жила с двумя сыновьями. Влачила бедное существование и вдобавок опекала, как мне казалось, всех бездомных кошек Ташкента. Как они находили дорогу к ней в дом, знали, наверное, только сами кошки, но при слове «Кошка!» Джульбарс кидался к деревянному забору, разделявшему наши дворы. Да и тети Надины питомцы не подходили к забору, когда наш пес бегал во дворе. Вечером пошел в дом, в котором жила семья Артеменко. Хозяин встретил по-военному:

– Докладывай! – сказал он.

Показал ему тетрадь с подписями и сказал, что лучше всего базу сделать в нашем дворе. Он находится в середине «согласившихся» домов, имеет ворота, калитку и по территории довольно большой и удобный. С бабушкой и мамой согласовал, а папа сам предложил этот вариант.

– Ну, что же! В этом есть резон. Завтра пришлю унтер-офицера, его зовут Рихард Штейн. Помоги ему выгрузить лопаты, кирки, кетмени, ломы и продукты на неделю. На машине будут длинные доски и подставки для стола и скамеек. В общем, разберетесь. Рихард Штейн – головастый немец. Завтра же в переулке будут работать люди из Водоканала, которые составят проект и смету. Согласуешь с ними, в какие дома будут протянуты трубы…

Удивительным человеком был полковник Артеменко. Точный, строгий и добрый. Редкие качества для людей того времени. Полковник Артеменко требовал и от своих подчиненных такой же четкости в выполнении его указаний.

На другой день в переулке уже работали проектировщики Водоканала. Ориентируясь на показания теодолита, они вбивали в землю колья, натягивали между ними шпагат. Таким образом, водоканальцы разметили всю трассу, по которой будут уложены трубы. Где-то в середине дня в переулок свернула машина «Додж» с прицепом, на котором лежали длинные доски. Солдат-водитель и человек в форме немецкого офицера постучали в парадное. Мама открыла дверь и пригласила гостей в дом. Солдат-водитель представил нам своего попутчика. Он четко сказал:

– Полковник Артеменко просил меня познакомить Вас с руководителем работ по прокладке траншеи в ваш переулок. Этого человека зовут Рихард Штейн. Он военнопленный. В частях немецкой армии служил унтер-офицером. По-русски не говорит, но с помощью жестов сумеете объясниться.

Мама сказала, что говорит по-немецки.

– Тем лучше, – сказал солдат, – поможете нам.

Он жестом подозвал унтер-офицера. Тот сделал шаг в сторону мамы, поклонился ей и сказал:

– Рихард Штейн. Гутен таг, фрау…

Солдат понял его растерянность и сказал:

– Фрау Лиза Пенсон.

– Гутен таг, фрау Лизабет, – повторил Рихард.

– Гутен таг, – ответила мама и по-немецки представила меня.

Немцу по виду можно было дать лет тридцать, хотя густая прядь седых волос выбивалась из-под его немецкой фуражки, но уже без фашистского знака. В его бездонных голубых глазах просматривалась какая-то грусть. Я глядел на него и не мог поверить, что рядом стоит офицер Вермахта. Фашист! Тогда для меня все немцы были фашистами. Мы, пацаны, ненавидели уроки немецкого языка. Наша учительница, которую звали Изольда Оскаровна, ни сколько не обижалась на нас, когда вместо урока мы устраивали войну в меткость стрельбы свернутым в шарик разжеванным кусочком бумаги, вырванным из тетрадки и уложенным в камышовую трубочку, которую брали в рот, надували щеки и бумажная «пуля» под напором воздуха вылетала на «противника». Изольда Оскаровна с сожалением глядела сквозь толстые стекла пенсне на наши сражения, ставила в журнале незаслуженные тройки, дожидаясь долгожданного звонка. Так что, ответить на приветствие Рихарда Штейна на его родном языке не мог, хотя знал, что «гутен таг» означает «здравствуйте». Затянувшуюся паузу прервал солдат-водитель. Он попросил открыть ворота. «Додж» въехал к нам во двор. Я помогал солдату-водителю и Рихарду Штейну разгружать машину. Затаскивал в летнюю кухню ящики с провиантом. Унтер-офицер с солдатом-водителем выгрузили «орудия труда» – ломы, кирки, лопаты. Выгрузили длинные доски и подставки к ним. Мама пригласила нашего солдата и пленного немца на террасу попить чай.

– Данке шон, – сказал Рихард, – данке шон, мадам Лизабет!

Он тщательно умылся, причесал свои седые пряди и присел за стол. Мама нарезала хлеб, колбасу, поставила на стол тарелку с весенней зеленью, сахарницу, налила чай в узбекскую пиалушку и протянула ее пленному немцу.

– Данке шон, мадам Лизабет! – сказал он и что-то стал объяснять маме по-немецки.

Я опять всматривался в него, пытаясь разглядеть в этом седом человеке с ясными голубыми глазами фашистского зверя, но у меня ничего не получалось. Но ведь ты фашист! Ты ворвался в нашу страну. Ты убивал и вешал людей. Ты убивал и сжигал в топках евреев. Ты сжигал книги. Ты… Я мог придумать и сказать еще о сотнях тысячах злодеяниях, которые совершили на нашей земле проклятые немецко-фашистские захватчики. «Так убей же его скорей! – звучали в душе слова известного в те дни стихотворения. – Сколько раз увидишь, столько раз его и убей!». И вот он сидит, этот «фашист», на нашей террасе и пьет чай, закусывая бутербродом, который приготовила для него еврейская женщина в еврейском доме. Что это – сон? Какое-то видение? Или кадры из фильма? Да нет же! Это реальность. Наша мама, подливающая чай в пиалушку немецкого унтер-офицера, и весна во дворе. И даже Джульбарс, который мирно улегся у ног незнакомца, не распознал в нем врага. Кто знает, может быть этот пленный и был фашистом? Фашист в нашем доме! Опять пронеслась эта шальная мысль. Беги к телефону! Звони в милицию, но ведь он без автомата и не кричит «Хенде хох!». А может быть этот унтер-офицер никогда и не был фашистом? Может быть его, как и сотни тысяч других честных немцев, забрали в армию и кинули на Восточный фронт? Сколько простых людей было обмануто и одурачено фельдфебелем с черной челкой на голове? Да! Мы теряли один город за другим, но Москва не сдалась. Ленинград был в блокаде, но не был захвачен немецкой армией. К концу лета 1942 года немцы достигли Волги. В район Сталинграда вышла армия, численностью больше одного миллиона человек, оснащенных первоклассным оружием, танками, самолетами. Немцы встретили такое сопротивление бойцов Красной Армии, которого они даже не могли предположить. Битва шла за каждую улицу, за каждый дом. Сталинградская битва! Вся всемирная история всех войн, которые когда-либо были на земле, не знает аналогов, подобных битве на Волге. Советские полководцы блестяще провели операцию окружения и взяли в плен сотни тысяч солдат во главе с их генералами. И конечно же потери живой силы с обеих сторон были колоссальными. В Сталинграде погибло больше двух (!) миллионов людей. 2 000 000! Население большого города! Сколько слез пролили матери, потерявшие своих сыновей? Сколько слез пролили жены, потерявшие кормильцев? 2 000 000 убитых, а сколько изувеченных людей, без ног и без рук? Немцы хотели маршировать по нашим городам, также как чеканили шаг под Эйфелевой башней в Париже. Не получилось! Не под звуки маршей везли пленных немцев из Сталинграда в Сибирь и Среднюю Азию. Разве могли они даже в самом страшном сне представить, что будут сапогами месить грязь в Омске или Новосибирске, Джамбуле или в Ташкенте? В своей родной Германии они даже не знали названий этих городов, куда привезли их под охраной. «Достойный» конец «Блицкрига». Горькая участь побежденных, один из которых унтер-офицер Рихард Штейн сидит сейчас на нашей террасе, пьет чай и мирно разговаривает с нашей мамой, показывая ей фотографии своих родителей, жены и маленькой дочки. Он ничего не знает об их судьбе, слышал, что американцы разбомбили Лейпциг, город его рождения. Последнее письмо он получил еще в начале 1942 года. Когда они шли по Украине. Глядел на него и вспоминал ясный февральский день 1943 года. Наша семья готовилась отметить девятнадцатый день рождения старшей сестры Ганы. Мама суетилась на кухне, а мне, как обычно, надо было принести воду. Ведро еще с вечера «стояло» в очереди и вероятно было уже с водой. Вышел из дома и увидел женщину в черной одежде, которая искала какой-то адрес. Увидев меня, женщина обратилась на ломаном русском языке:

– Салом алейкум, укаджан! Я плох говорить русски, – голос женщины дрожал, – я хотел встретит Максим-ака Пенсонов. Может знаешь его квартир?

– Да, это мой отец! – сказал ей, – папа дома. Пойдемте, провожу Вас.

Мы вошли в парадное. Незнакомка робко представилась маме.

– Меня звать Хадича, Иргаш-ака – моя муж.

Папа вышел из лаборатории и подошел к нам.

– Что это Вы стоите в коридоре? Заходите в комнату, – пригласил он Хадичу-опу.

Отец усадил ее за стол, и они сложили руки перед собой. Хадича-опа прошептала молитву, долгую и непонятную. На ее глазах блестели слезы, и стало понятно, что пришла она не с хорошими новостями. После молитвы папа и Хадича-опа провели руками по лицу. Папа спросил ее, получает ли она письма от мужа?

– Мы получиль только два письмо, – сквозь слезы ответила Хадича-опа, – вчера мы получиль эта. Она протянула отцу какую-то бумагу.

Папа надел очки, развернул письмо и стал читать. Никогда не забыть мне те короткие минуты.

– Прочти, – сказал папа, передавая помятый листок.

Отец подошел к белому шкафу, достал свою бутылку и хлебнул водки. Мама удивленно смотрела на действия отца.

– Лиза! Убили нашего Иргаша. Прочти вслух, – обратился папа ко мне.

– Старшина Иргаш Хакимов погиб смертью героя в боях за город Сталинград…

Читать дальше не мог, так как комок подкатился к горлу и готов был выплеснуться диким воплем. Иргаш-ака убит! Папа подошел к Хадиче, взял ее руки и долго сжимал их.

– Максим-ака! – тихо сказала Хадича-опа, – моя муж просил, если убьют, пойди к мой друг, отдай моя кетмен, – жена Иргаша-ака рыдала. – Нет кетмен. Какой-то подлес украл.

Родители успокаивали Хадичу-апу, но она продолжала рыдать. Иргаш-ака никогда не рассказывал о своей семье. Мы не знали ни его жену, ни его детей. Он был предельно честным и скромным человеком. И еще. Иргаш-ака был Учитель. Учитель с большой буквы. И вот его уже нет на этом свете. В те годы смерть для меня не имела, так сказать, материального значения. Мы, пацаны, убивали мурашей, ловили бабочек и протыкали их иголкой, чтобы они засушились, радовались, когда муха садилась на липкую бумагу и отчаянно билась, пытаясь вырваться, но все больше и больше прилипала к мухомору. Мы не задумывались, что лишаем существования каких-то козявок-мозявок. Были счастливы, когда убивали осу, а уж если случалось убить шмеля! Но никогда не думали, что делаем что-то плохое. Когда играли в «войну», то «убивали противника» из деревянных автоматов, а те падали на землю так же красиво, как падали «убитые» на экране. А уж «смертей» на экране было предостаточно. А теперь вот реальность. Смятая бумага, сообщающая о смерти. Не мог больше видеть рыдающую Хадичу-опу, выбежал во двор и побрел к любимому колодцу. Сел на крышку, пытаясь услышать из подземелья голос дяди Иргаша, но никаких звуков из забитого тиной колодца не слышалось. Даже голос того ребенка, который упал в колодец, уже не слышался. Колодец превратился в простую глубокую яму. Он погиб вместе с дядей Иргашем.

Когда вернулся домой, Хадича-опа уже ушла. Праздник рождения старшей сестры не был веселым праздником. Подруга Гани и наше семейство уселись за круглым столом в большой комнате. Папа налил себе рюмку водки, а всем нам вишневую настойку, которую прекрасно умела делать наша мама. Подняв рюмку перед собой, папа сказал:

– Прощай, Иргаш-ака! Прощай, брат! И прости…

Вечная память о тебе, дядя Иргаш! Вечная память о тебе, кудукчи! Ты дарил людям воду и видел небо в алмазах…

Чаепитие на нашей террасе подходило к концу. Солдат-водитель и Рихард Штейн поблагодарили маму за гостеприимство.

– Данке шон, фрау Лизабет, – сказал, кланяясь, немецкий офицер.

И вдруг опять шальная мысль возникла в сознании. Дядя Иргаш погиб в Сталинграде и Рихарда Штейна там взяли в плен. Может быть, последний выстрел Штейна был смертельным для Иргаша-ака? Перед глазами так четко возникла эта картина, что захотелось схватить кетмень и взмахнуть им над головой немца. Но передо мной стоял седой, голубоглазый человек, совсем не похожий на убийцу с автоматом. Мы спустились во двор, где Рихард Штейн выбрал место для отдыха и обеда команды. Я взял веник, чтобы подмести этот участок, а солдат-водитель и пленный немец стали готовить подставки для укладки досок. Они установили их и положили на подставки хорошо обструганные доски. Получился стол и две скамейки. Потом выкопали глубокие лунки по краям стола и установили в них металлические штанги. Натянули на эти штанги брезентовый тент. Летняя «столовая» была готова. Мама восхищалась, с какой аккуратностью работал Рихард Штейн. Он не оставлял за собой ни капельки сора. Подготовительная работа подходила к концу. Ребята еще раз проверили крепления тента, чтобы шальной ветер, который часто налетал в весеннее время, не унес его в небо. Мама вышла проводить гостей.

– Аувидерзейн, мадам Лизабет, – сказал унтер-офицер. Потом повернулся ко мне и сказал, подняв руку:

– Хайль, Мирон! Аувидерзейн!

Солдат-водитель тоже поблагодарил маму за чай и сказал, садясь за руль «Доджа»:

– Товарищ полковник сообщит Вам о дальнейших планах. Мы выполнили его указания.

Вечером, возвращаясь с работы, сосед зашел к нам.

– Познакомились с «фрицем»? – спросил он маму.

– Да! – ответила она, – такой культурный человек.

– Все они культурные. Вот зачем столько миллионов людей угробили? – со злостью ответил полковник. – Была бы моя воля, со всеми бы рассчитался, но по службе должен защищать их. Пойдем, посмотрим, что вы там соорудили, – обратился сосед ко мне.

Мы вышли во двор. Полковник осмотрел «столовую», место на кухне, где лежали продукты.

– Ну, что-ж! По-моему, все отлично. Сегодня – пятница, а завтра – суббота. По вашим еврейским законам в субботу нельзя начинать новые дела, – сказал он, смеясь, – начнем с понедельника. Утром привезут команду. Охранника не будет. Им бежать некуда. С пленными будет только Рихард Штейн. С ним и будете решать все вопросы, тем более, как мне доложил солдат-водитель, мама говорит по-немецки. Составь график дворов, ответственных за обед. Продукты будешь выдавать по норме, за день до их очереди готовить. Ну вот, пока все. С Богом, – и полковник перекрестился, к моему большому удовольствию.

Глядя сегодня, как нынешние президенты стоят в церквях со свечками в руках, задумываешься, где истина? И вообще, есть ли она в нашем противоречивом мире? А может быть, истинная вера в Бога спрятана в каждом человеке? Ведь, если споткнешься случайно, вне зависимости – член партии ты или нет – скажешь в сердцах: «Слава Богу, что не упал». Вот и попробуй решить дилемму – есть Бог или нет? А Булат Окуджава, человек, прошедший войну, пел в своей великой песне: «Господи! Дай ты всем понемногу и не забудь про меня…»

Утром, в понедельник, знакомый «Додж» привез в переулок команду из десяти пленных немцев и Рихарда Штейна. Машина уехала. Рихард построил команду и что-то объяснял им по-немецки. Я вглядывался в их лица, пытаясь понять, как эти разумные люди влезли в такую авантюру. Все десять солдат были абсолютно разные и по возрасту, и по внешнему виду. Один из них был ростом с хорошего баскетболиста, а другой, рядом с ним, казался лилипутом. Один немец был похож на Эйнштейна, с седыми волосами и белой бородой, а другой напоминал солдата Швейка, с постоянной улыбкой и бегающими глазами. Другие пленные ничем не выделялись. Это были люди с потухшим взором, и во всем облике их сквозило безразличие. Рихард Штейн дал команду, и пленные взяли в руки кирки и ломы. Унтер-офицер разделил команду на две половины, и пленные вышли в переулок. Одна половина начала рытье канавы на улице Кафанова, а другая – в противоположном участке трассы. Пересохшая земля не хотела поддаваться, но удары лома и кирок заставили ее подчиниться, и первые комья полетели вверх. По графику первый обед должна была сварить мама. Унтер-офицер помогал ей. Он приносил воду, разжигал мангалку, чистил картофель, открывал банки тушенки, выполнял все мамины указания. В доме номер три жила семья Бершадских. Хозяин дома работал директором хлебзавода. Мы договорились, что его жена не будет готовить обеды для пленных, но он взамен этого будет привозить хлеб. Так было и в тот, первый день работы. Шофер Бершадского привез горячие буханки, снятые прямо с конвейера. Мама послала меня на Туркменский базар купить свежей зелени. Возвращаясь с базара, увидел много людей, стоящих около нашего переулка и глядящих, как немецкие солдаты роют канаву. Некоторые посылали проклятия в их адрес, а пацаны «стреляли» по пленным из камышовых трубок. Немцы работали с опущенными головами. Я разогнал пацанов по домам и пытался поговорить с особенно озлобленными зрителями. Некоторые, понимающие, уходили по своим делам, но были и очень агрессивные. К счастью, настало время обеда. Рихард Штейн построил команду, и они вошли в наш двор. Вымыли руки и расселись за столом. Полковник Артеменко приехал на обед. По дороге домой зашел к нам. Я рассказал ему о том, что было на улице Кафанова, и попросил, чтобы вместе с пленными он посылал бы хоть одного вооруженного охранника, один вид которого «охлаждал» особо горячих прохожих. Полковник согласился с этим доводом и сказал:

– После обеда не продолжайте работу, пока не приедет солдат с автоматом.

Тем временем команда уплетала свежий хлеб, зеленый лук, редиску и молодой чеснок. Рихард Штейн принес кастрюлю с маминым борщом и стал разливать его в миски, которые солдаты подносили к нему. Никто из немцев не начинал кушать, пока его не получила вся команда. Рихард Штейн что-то сказал и позвал маму. Немцы поаплодировали ей, а она пожелала приятного аппетита, и только после этой «процедуры» солдаты начали кушать «мамино произведение». Забегая вперед, скажу, что этот ритуал Рихард Штейн проводил каждый обед, приглашая хозяек, приготовивших еду. Пленные также аплодировали им, а те смущенно желали приятного аппетита.

Приехал солдат с автоматом, и команда отправилась на работу. Вечером зашел к соседу. Он курил у себя в палисаднике.

– Маловато сегодня сделали, – сказал сосед, гася папиросу. – Ну, да ладно. Первый день.

Я сказал ему, что очень плотная почва, много камней и приходится работать ломом и киркой.

– Привыкнут, – сказал, улыбаясь, начальник, – «дотопали» до Ташкента, пусть поработают на свежем воздухе. Он опять достал папиросу и прикурил, чиркнув спичкой.

– Товарищ полковник, – сказал я, – ответьте мне, пожалуйста, на вопрос, который мучает меня, когда вижу немцев в нашем доме. Какая-то злость подступает к горлу, хочется схватить что-нибудь тяжелое и бить фашистов по головам, а они, наоборот, улыбаются, протягивают руки для приветствия. Что это?

Полковник Артеменко молчал.

– Понимаете, – продолжал спрашивать начальника лагеря военнопленных, – когда вспоминаю погибшего под Сталинградом нашего большого друга, человека колодца, дяди Иргаша и многих других, злость и ненависть так и прут наружу. Сосед опять загасил папиросу и сказал тихо:

– Так бывает. Несколько дней назад в лагере было очень опасное ЧП. Один из солдат охраны получил «похоронку» на своего брата. Он выпил водки, схватил автомат и хотел разрядить обойму на немецких пленных. Хорошо, что старшина заметил. Вырвал у него автомат и успокоил бойца. А если бы это случилось, полетели бы мои полковничьи погоны далеко-далеко, к той матери, – он опять достал папиросу, долго чиркал спичками, которые не хотели зажигаться.

– Дайте мне попробовать, – попросил я. Полковник отдал коробок, и первая же спичка загорелась.

– Да ты – счастливчик! – сказал, улыбаясь, сосед, прикуривая папиросу. Он затянулся пару раз и сказал жестко:

– Да я и сам много раз ловил себя на мысли разбить пару рож, но служба есть служба. Мы устроили собрание. Рассказал тому бойцу, что хотел расстрелять пленных, о том, что нельзя вершить самосуд. Для этого работает комиссия, которая проверяет каждого, был ли он в нацистской партии, служил ли в зондеркомандах, в гестапо и других подразделениях СС. Если да, то дело передают в международный суд, который и решит меру наказания. Не знаю, понял ли боец наши объяснения, но я временно отстранил его от охраны. Пусть отойдет немного от злости, хотя не верю, что это случится скоро. Нужно время, а время все «перемелет», – закончил рассказ полковник Артеменко.

– Спасибо за ваше доверие, – сказал я, понимая, что эту историю о ЧП в лагере военнопленных знают очень немногие люди.

– Чувствую, что понял обстановку, – серьезно сказал полковник, – и помни, что только суд может решить степень вины. Наказание должны нести виновные, а подневольных бесполезно наказывать. Всех не перевешаешь…

Что имел в виду начальник лагеря военнопленных, не понял, но вопросов больше не задавал, потому что видел немцев, копающих канаву, не с лопатами, а с автоматами. В воображении, конечно…

Лагерь для пленных немцев в Ташкенте был под наблюдением международной организации Красный Крест. Им потребовались фотографии для отчета. Наш сосед пригласил папу сделать эту работу. Пленку и фотобумагу заказчики представили сами. Тогда, в первый раз в жизни, увидел пластиковые кассеты с пленкой «Кодак». Сопровождающий отца работник спецотдела, выдавая папе новую катушку пленки, процарапывал на зарядном ракорде номер. После проявки отец не имел права разрезать негативы и после печати сдавал рулончики в спецотдел. Туда же папа сдавал бракованные отпечатки и обрывки фотобумаги, на которых он делал пробы при печати. Количество листов фотобумаги тоже было на строгом учете. Так что, ничего от той съемки в отцовском архиве не осталось, а жаль. Вот бы сегодня взглянуть на Ташкентский лагерь военнопленных. В каких-то архивах, может быть, и хранятся папины фотографии, но как их найти? А отцовские рассказы вспоминаю до сих пор. Не все, конечно. Вот один из них. Пленные в лагере обедали в летней столовой. Она была в тени деревьев, да еще и под темным тентом. Папе захотелось сделать снимок обеда на солнце. Пленные сетовали, что обед остынет, пока будут перетаскивать стол из-под тента на солнце. Дежурный немецкий офицер подошел к столу и резко скомандовал. Солдаты встали. По второй команде перенесли стол на солнце. По третьей команде сели за стол. По четвертой – начали кушать. Папа сделал несколько снимков и поблагодарил офицера. Потом папа видел, что офицер опять отдал команду. Солдаты встали и до тех пор стояли, пока не остыл обед. В наказание: за непослушание. Перед глазами стоит эта фотография обеда военнопленных, выполненная в традиции социалистического реализма. Отец умел соединять форму фотографии, ракурс съемки, композицию с этим мерзким методом…

…Потянулись рабочие будни. Пленные работали без выходных. Особенно трудным оказался участок трассы по улице Кафанова. Кирки лупили гранитные булыжники, которыми была покрыта улица еще в царское время. Ломами выворачивали булыжники и вынимали их руками. Изнурительный труд, да еще и на солнце, которое с каждым днем грело все сильнее и сильнее. Не успевал приносить чайники с чаем. Приезжали работники Водоканала, замеряли глубину вырытой траншеи, сделали несколько замечаний. Поначалу Рихард Штейн не понимал, что хотят люди из Водоканала, но потом с помощью жестов они нашли общий язык. Унтер-офицер записал в свой блокнот их предложения, сказав свое вечное: «Данке шон». С каждым днем канава становилась все глубже и глубже и «двигалась» по переулку все дальше и дальше. Люди привыкли к тому, что роют ее пленные немцы. Роют упорно, не устраивая перерывов «на перекур». Да и мои дни полетели с космической скоростью. Ранним утром нужно было передать продукты для варки обеда очередной хозяйке. Случалось, что кто-то не мог в тот день сварить обед по разным причинам. То был болен, то вчера были гости, то еще что-то. И нужно было оперативно искать замену или просить маму о помощи, в которой она никогда не отказывала, и Рихард Штейн очень любил помогать именно маме. Они разговаривали по-немецки и делились своими секретами, благо никто их не понимал. Да и команда считала мамины обеды самыми вкусными.

Однажды вечером к нам зашел полковник Артеменко.

– Максим Захарович, – обратился он к папе, – найдите свою квитанцию на сданный вами приемник. Только что вышло постановление о возвращении владельцам их собственности. Но пока оно дойдет до исполнения, может пройти много времени, а я сделаю это быстрее. Папа был удивлен, передавая квитанцию нашему соседу, а тот лукаво улыбнулся и сказал:

– Завтра привезу. Готовьте сто грамм. И действительно, на другой день «Виллис» остановился у нашей парадной, и водитель торжественно внес наш СВД-9, наш приемник, который мы сдали в начале войны. Это был счастливый день для меня. Наверное, потому, что обожал это «чудо техники» тех дней. «Грюндинги» появились в Ташкенте значительно позже. СВД-9! Диапазон длинных волн. Средние волны и семь коротковолновых – 13 метров, 19, 25, 31, 41, 49 и 52 метра. Все диапазоны растянуты. Зеленый глазок настройки. Два мощных динамика. Предел мечтаний. Рихард Штейн помог сделать антенну. В ход пошли консервные банки, которые мы спаяли, и потом эту гирлянду укрепили на деревянной рейке. Мы прибили ее к длинной палке. Отец позвонил своему другу, директору кабельного завода, и тот прислал моток антенного кабеля. Мы залезли на крышу и установили наше изделие, привязав его к печной трубе. Приемник поставили на террасе, подключили антенну, включили в сеть, загорелся зеленый глазок и… Весь мир оказался у наших ушей! А слушать в те дни было что! Сообщения от Совинформбюро передавались три-четыре раза в день. В них звучали названия городов Чехословакии, Польши, Венгрии, Румынии, Югославии, Австрии, Германии, которых освободили от немцев части Красной Армии. В обеденное время, когда команда собиралась в нашем дворе, Рихард находил какую-нибудь станцию на немецком языке, и пленные немцы, затаив дыхание, прислушивались к родной речи. К началу мая 1945 года основная трасса уже была проложена. Оставалось только прорыть вводы во дворы. Инженеры из Водоканала приняли трассу на «отлично» и обещали, что через пару дней начнут прокладывать магистральную трубу, от которой ужу будут врезаны вводы во дворы.

Самое приятное, что было в то время, это не ходить в школу. Родители разрешили с условием, что буду делать все домашние задания. Мои друзья, возвращаясь со школы, забегали в наш переулок и отмечали в учебниках, что надо сделать дома. По пятницам приходил в школу и сдавал учителям мои тетради, которые забирал в следующую пятницу уже с отметками. Были, конечно, и двоечки, но мне было все равно. Школа интересовала меня меньше всего, а вот трубы три четверти или полдюйма, тройники, краны, угольники, сгоны… Вот, что было в моем сознании. Хлеб от Бершадского, обед из дома номер восемь или одиннадцать, в которых жили привередливые люди, мелочные, а порой жадные до противности. Хозяин дома номер восемь, когда пришла очередь приготовить обед для пленных немцев, выругался похабно и сказал:

– Мой отец и брат – на фронте, а я должен готовить обед для этих фашистов?! Пусть они жрут землю, которую роют, – он опять матерно выругался.

– Виктор Степанович, – сказал я, – тогда ройте канаву из переулка к себе во двор сами.

Он накинулся на меня с кулаками:

– Скажи, – орал он, – сколько ты поимел тушенок и сгущенного молока? А сколько оставил себе бабок от взносов за трубы? Ты что, альтруист?

Никогда раньше не слышал этого слова, да и Кучеров, выкрикивая его, сам не знал точного смысла. Стало обидно до слез. Столько времени отдал этому проекту и вот благодарность! Мой папа говорил:

– Хочешь поссориться с кем-нибудь, дай ему взаймы денег.

Не хотелось ссориться человеком и я сказал ему:

– Хочу пожелать Вам, чтобы у Вас всегда было столько тушенок и сгущенного молока, сколько я оставил себе.

Хозяин дома номер восемь притих и спросил:

– К какому часу нужно приготовить обед?..

Приемник на нашей террасе работал круглые сутки. Сообщения Совинформбюро передавались теперь каждый час. Мы знали, что началось сражение за Берлин. Передавали, что там задействовано огромное количество танков, артиллерийских орудий, минометов, авиации и, конечно же, наших солдат и офицеров. В те майские дни пленные немцы, которых посылал на земляные работы начальник лагеря полковник Артеменко, становились все мрачнее и мрачнее. Они, молча, надевали свою рабочую одежду, брали ломы, кирки, лопаты и шли на трассу, как на казнь. В первые дни мая 1945 года уже были вырыты почти все вводы во дворы. Оставалось только два номера – двенадцатый коммунальный двор и тринадцатый, в котором жил полковник Артеменко. Честно говоря, уже надоела эта стройка, надоели походы за хлебом к соседу Бершадскому, потому что, когда его жена выдавала буханки, присланные мужем для пленных немцев, на ее лице было выражение, как будто я – грабитель, а она под дулом пистолета отдает свое «богатство». Вспомнилось, что всю войну мадам Бершадская продавала хлеб, что было наказуемым преступлением в те дни, поэтому ее клиентами были проверенные люди, которые не могли донести на нее. Противно вспоминать об этом, но что поделаешь, всегда находятся люди, богатеющие во времена человеческого горя. Продавцы в магазинах тоже имели «своих», отпуская им хлеба больше, чем было на карточке, получая на него огромные деньги, а ведь это был хлеб, который негодяи имели, обвешивая голодных людей…

Вечером восьмого мая на нашей террасе собралась молодая компания одноклассников. Мы крутили ручку настройки нашего СВД-9 и слушали с удовольствием позабытые звуки джаза. Было уже далеко за полночь, когда мама разогнала всех по домам.

– Подумайте о родителях, – говорила мама, – они ведь волнуются и не спят, а завтра – рабочий день.

Пошел проводить ребят до угла Кафановской улицы и заодно забрать свое ведро с водой, поставить другое в очередь. Как всегда, у водопроводного крана было много людей. Все бурно обсуждали, когда объявят о победе. Кто-то говорил, что немцы не подпишут акт о капитуляции, а кто-то твердил, что акт уже подписан. Как ни странно, но напор воды в кране был хороший и «ведерная» очередь шла довольно быстро. Когда вернулся домой с полными ведрами, все уже спали.

Стояла удивительная весенняя ночь. Ласковый, теплый ветерок доносил ароматы сирени. Сиреневые деревья росли почти в каждом ташкентском дворе, и мы любили срывать ветки и искать цветки с пятью уголочками, загадывали желание, съедали их и надеялись, что наши желания обязательно сбудутся. Рядом с нашей террасой росло уникальное сиреневое дерево. Наверное, его посадили бывшие хозяева дома задолго до революции. Каждую весну на нем распускались гроздья цветков, причем такого размера, что каждая ветка напоминала целый букет. А уж об аромате даже писать невозможно, просто слов нет. Мама любила ставить вазу с веткой нашей сирени в большую комнату, которая наполнялась ароматом и от этого становилась как бы светлее и просторнее. Кто бы к нам ни приходил, всегда восхищался этим чудом природы. Такой сирени не встречал больше нигде. Скажу честно, что голова кружилась, если глубоко вдохнуть этот аромат.

Спать не хотелось. Сел у приемника, нашел радиостанцию Коминтерна из Москвы и услышал, что в ближайшее время будет передано важное сообщение. Этот анонс повторяли каждые полчаса, и я боялся пропустить это важное сообщение. Чтобы не заснуть, бегал по двору, пугая бабушкиных кур и петуха, которого побаивался за его боевой нрав. Когда я собирал яйца, которые его несушки оставляли в разных концах двора, этот «красавец» кидался на меня, пытаясь вырвать из рук мои находки. Уже начало светать, когда из репродуктора приемника стали слышны звуки позывных радиостанций Москвы, которые передавались в двенадцать часов ночи, в шесть утра и перед какими-нибудь важными сообщениями. Потом диктор сказал:

– Говорит Москва! Московское время – два часа ночи. Через десять минут будет передано очень важное сообщение.

И опять позывные. Эти десять минут показались мне вечностью. Уже первые лучи солнца засияли на верхушке урюкового дерева, и соседские петухи начали утреннюю перекличку, а десять минут все не кончались, и только слышались звуки позывных. Это было исполненное на ксилофоне начало нашей любимой песни композитора Дунаевского «Широка страна моя родная…».

Как все кончается, так и кончились те десять минут. Из репродуктора стал звучать самый знакомый голос тех дней, голос Юрия Левитана. Он звучал и в первые дни войны, звучал из черных тарелок радиоточек, звучал трагически, рассказывая об оставленных городах, о немцах под Москвой, о блокаде Ленинграда. Мы слушали его каждый день. Он стал, этот голос Юрия Левитана, самым близким и узнаваемым для миллионов людей. И вот теперь он снова звучал из динамика СВД.

– Говорит Москва! Московское время – два часа десять минут ночи. Только что мы получили акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Его доставил в Москву из Берлина специальный самолет. От Советского Союза акт о безоговорочной капитуляции подписал Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков, а от Вермахта – фельдмаршал Германии Вильгельм Кейтель! Мы победили! Мы победили! Мы победили!

Три раза произнес Юрий Левитан эти заветные два слова.

– Мы победили! – стал орать я во весь свой голос.

Проснулись родители, старшая сестра. Эдик с Диной тоже выскочили во двор. Я побежал на бабушкину половину и перебудил всех. Дядя Исаак спросонья никак не мог понять причину моего крика, а когда сообразил, накинул на себя рубашку и побежал к папе, чтобы вместе обсудить самое радостное событие последних четырех лет. Мы победили! Было половина шестого утра ташкентского времени. Папа схватил сумку с аппаратурой и умчался в старый город на съемку. Вчера, 8-го мая, почтальон принес телеграмму из Москвы: «Передайте бильдом фотографию празднования праздника Победы в Узбекистане тчк. Заведующий отделом иллюстрации газеты «Правда» Сергей Морозов». Уже проснулись соседи. Из всех дворов переулка слышались радостные голоса. Все поздравляли друг друга. На календаре была среда, девятого мая 1945 года. По радио уже объявили, что Президиум Верховного Совета СССР постановил считать девятое мая 1945 года праздничным нерабочим днем.

Но нерабочим днем он был для победителей. В восемь утра у наших ворот остановился знакомый «Додж». Он привез команду завершить рытье траншеи. Осталось только прорыть канаву в дом номер тринадцать по переулку Лазо, в котором жил полковник Артеменко. Не правда ли, смешное совпадение – последняя канава в первый день Победы! Пленные немцы хмуро вылезли из кузова и, опустив головы, вошли в наш двор. Они уже не поднимали вверх руку в приветствии, а протягивали ее мне для рукопожатия. Немцы трясли руку и вместо уже привычного: «Хайль!» тихо произносили: «Гитлер капут». На них было жалко смотреть, и было непонятно, почему среди одной из культурнейших наций Европы, давшей миру Бетховена и Канта, Гейне и Баха, Иоганна Штрауса и Марлен Дитрих, не нашлось людей, сумевших остановить провалившуюся авантюру Гитлера? Собственно говоря, такой же риторический вопрос можно задать и про многое другое. В истории достаточно вопросов, на которые общество не дало еще однозначных ответов…

…Пленные немцы уже взяли ломы и лопаты, когда во двор вошел полковник Артеменко. Он был одет в парадную форму. На кителе блестели ордена и медали, и три большие золотые звезды сверкали на погонах.

– С Победой! – сказал он.

К полковнику подошел Рихард Штейн. Они поздоровались.

– Гитлер капут! – радостно сказал полковник.

– Гитлер капут, – тихо ответил немецкий унтер-офицер.

За то время, пока немцы рыли канаву, уже привык видеть их в нашем переулке, но в День Победы девятого мая 1945 года странно было наблюдать, как советский полковник пожимает руку немецкому офицеру.

– Отставить работу, – скомандовал Артеменко, – пообедаете здесь. Потом машина отвезет вас в лагерь. Канаву ко мне во двор пророете в другой день.

Затем я пошел проводить нашего соседа к машине. Полковник обнял меня за плечи и сказал:

– С Победой! – потом помолчав, тихо добавил, – и с нашей Победой тоже.

Он сел в «Виллис», с которого водитель снял тент и прикрепил с двух сторон лобового стекла красные флажки. Американский «Виллис» с советскими флагами выглядел очень празднично.

– К обеду приеду, – сказал полковник, – покушаем вместе. «Виллис» медленно двигался вдоль вырытой трассы, осторожно переезжая временные деревянные мостики, проложенные над траншеей, ведущей во дворы.

Вернулся домой и попросил маму, хотя это не была наша очередь, приготовить обед для команды.

– К нам на этот обед приедет сам Артеменко, – с пафосом сказал я.

Мама согласилась. Она попросила поймать пару кур и отрубить им головы. Надо было видеть, как Рихард и я гонялись за бедными курицами, которые, чувствуя, наверное, свою кончину, выскакивали из рук. Наконец, под смех всей команды, мы поймали «несчастных». Рихард показал жестом, что не может отрубить головы курам. Он подошел к маме и сказал ей что-то по-немецки. Мама перевела.

– Он говорит, что никогда в жизни не резал кур. Придется тебе сделать это. Не идти же за этим делом на Туркменский.

Когда мама хотела приготовить бульон, она посылала меня на Туркменский базар, где работал человек, который за мизерную плату отрубал курам башку. Много раз видел, но ни разу не пробовал сделать это сам. «Нет, не смогу», – подумал я и, взяв связанных курочек, отправился в соседский двор. Там жил дядя Володя. Он работал на мясокомбинате, и мы часто покупали у него куски говядины или свинины, которые он приворовывал. К счастью, дядя Володя оказался дома.

– Привет, прораб, – сказал он шутливо, – поздравляю! Выжили! От него уже слегка разило спиртным. – Ну, сам подумай, как не выпить за Победу? За нашу Победу! – и дядя Володя налил себе водки. Он опрокинул стакан, вытер губы перевернутым кулаком руки и, узрев двух связанных кур, спросил:

– Мать прислала? Давай! Он ловко взял одну курицу, уложил ее на кусок доски, прижал птицу к ней и, взяв ее за клюв, полоснул острым ножом по шее. Потом он сделал то же со второй. – Скажи маме, пусть она ошпарит тушки кипятком. Все перья выпадут сами.

– Дядя Володя, – обратился я к нему, – а вот немецкий унтер-офицер не смог зарезать кур.

– Они все такие, фашисты! Убить человека для них ничего не стоит. Даже живым закопать – тоже забава. Отравить газом? Запросто. Зажечь в печах? Пожалуйста! А вот курицу зарезать… – дядя Володя смачно выругался. – Представляешь! Эта сволочь и зверь Адольф Гитлер мяса не жрал. Была бы моя воля – я всех этих фрицев, что рыли канаву для водопровода, в ней бы и закопал. Живыми! Что-то не видел их сегодня? Уж очень хотелось бы заглянуть в их поганые глаза. Посмотреть на них в День Победы! Нашей Победы, а не ихней.

Я понимал его гнев. На войне погиб его брат, да и он сам был тяжело ранен. Провалялся в разных госпиталях больше года. Вернулся в Ташкент инвалидом.

Поблагодарив дядю Володю за помощь и еще раз поздравив его с Победой, побежал домой отдать маме зарезанных курочек. Немцы мрачно сидели за длинным столом, на них было даже жалко глядеть. Казалось, что каждый из них ощущает ответственность за содеянное. Они даже не перешептывались друг с другом. Только Рихард Штейн пытался помогать маме. Он открывал банки с тушенкой, подкладывал уголь в мангалку, чистил картошку, в общем, был на подхвате, выполняя все мамины указания. Между тем наш дом наполнялся ликующим народом. Прибежали подруги Гани. Принесли граммофон и под звуки Лещинской «У самовара я и моя Маша» лихо отплясывали импровизированный танец, не обращая никакого внимания на сидевших во дворе пленных немцев. Я заметил, что чем веселее были мы, тем мрачнее становились немцы. Опять вспомнил гнев соседа дяди Володи и на всякий случай запер калитку на воротах, боясь, что много выпитая водка может привести к непредсказуемым последствиям. Между тем по радио передавали все новые подробности о последних днях войны. Во двор ввалилась ватага моих одноклассников. Они пришли, чтобы забрать меня на Красную Площадь, где объявили массовое гуляние. Ребята очень огорчились, узнав, что не могу пойти с ними, но мы договорить, вечером там встретиться. Пошел проводить ребят до Кафановской. Мы долго стояли на углу, поздравляя с Победой знакомых и незнакомых. Уже возвращаясь обратно домой, встретил женщину-узбечку, одетую в яркое шелковое платье из хан-атласа и с черным платком на голове. Что-то знакомое было в облике этой женщины.

– Салам алейкум, – приветствовала она, – не узнаешь меники? Я Хадича, жен Иргаш-ака, – сказала она, – такая ден бугун хотел видеть Максим-ака.

В руках женщины был круглый сверток – плетеная корзина, в которую обычно кладут лепешки, нарын, самсу и национальные сладости, когда идут к кому-то в гости.

– С праздником, – обрадовано сказал я, приглашая гостью в наш двор.

Мы перелезли через канаву.

– Зачем так много арык? – спросила Хадича-опа.

– Раньше каждую весну наш дорогой Иргаш ака чистил колодец. Вот уже четыре года прошло. Воды в колодце нет. Никто другой не чистил, – стал объяснять гостье, почему разрыты переулок и дворы. – Вот и решили все вместе провести водопровод. Мы вошли во двор. Хадича-опа остановилась, ничего не понимая. С одной стороны двора играл граммофон, и плясали молодые ребята, а с другой стороны – за длинным столом сидели понурые люди, одетые в немецкую форму. Еще больше она удивилась, увидя маму, «колдующую» над большим казаном и человека в форме немецкого офицера, подбрасывающего дрова в топку.

– У вас дом снимал кино? – спросила Хадича. Не успел ответить ей, потому что подбежала мама и утащила гостью в дом.

– Хадича-опа! – радостно говорила мама, обнимая ее, – как хорошо, что Вы пришли к нам в такой день.

– Это моя муж сказал мне, когда шел на война. Он просил видеть Максим-ака, если убит, он сказал перед фронт, мы будем победит, тогда дай Максим-ака моя катта рахмат, – Хадича-опа говорила, сквозь слезы.

Мама успокаивала ее, но и на маминых глазах блестели слезы. Хадича-опа развязала платок на своем свертке и протянула маме большой плетеный поднос с горой лепешек, самсы, сухофруктов и кусками новата – кристаллического сахара, любимого лакомства в Узбекистане.

– Спасибо, – смущаясь, сказала мама, – скоро должен прийти Макс Захарович, он будет очень рад видеть Вас, – мама налила в пиалушку чай и протянула его Хадиче-опе.

– Сестра, – сказала гостья, – я не понимай. Зачем ваш двор столько чужой военный. Кто он? Их форм другой?

Мама стала объяснять, что это военнопленные немецкие солдаты, что в нашем переулке живет начальник лагеря для пленных, что его семья тоже страдает без воды и что он согласился оказать помощь в прокладке водопровода. А самое трудное дело в его установке это выкопать траншею для укладки труб. Вот наш сосед, полковник Артеменко, присылал команду этих пленных. Они прорыли траншею с улицы Кафанова во все дворы. Сегодня у них должен быть последний день работы, но начальник распорядился, что в День Победы они не будут копать землю и что после обеда их отвезут обратно в лагерь. Хадича-опа слушала мамин рассказ, не совсем понимая связи водопровода с пленными немцами.

– Сестра, – спросила она, – ты разговаривал немецкий офицер, какой язык?

– Я знаю немного немецкий, – ответила мама.

– Скажи мне, где эта фашисть попала в плен, – спросила взволнованно Хадича-опа.

Мама растерялась.

– На фронте.

– Я спросил, где эта немец пришел плен?

Мама сказала, что не разговаривала с солдатами, а унтер-офицер Рихард Штейн был взят в плен в Сталинграде. Хадича-опа изменилась в лице:

– В Сталинграде? – переспросила она, вскочив со стула. – Сестра! Моя муж Иргаш-ака дал подарка Максим-ака узбекский пичак. Дай меня эта пичак. Я буду убивать эта фашист. Может был эта фашист стрелял моя муж? Может эта хароб убил моя Иргаш? – Хадича-опа кричала так громко, что друзья старшей сестры, вместе с ней веселившиеся во дворе, вбежали в комнату, ничего не понимая. – Я хотел убивать эти фашист, – сказала Хадича-опа, в изнеможении опускаясь на стул. Слезы ручьем лились из ее глаз.

Мама схватила бутылочку с валерьянкой, набрызгала в стакан, разбавила водой и дала Хадиче-опе выпить.

– Милая сестра, – говорила мама, обнимая гостью. – Я понимаю Вас очень хорошо. Когда пленные немцы начали копать трассу нашего водопровода, тоже не знала, как встречу их…

Хадича-опа понемногу стала успокаиваться, а мама продолжала рассказывать ей, что на войне люди убивают друг друга, что она уже два раза испытала ужасы войны. Первый раз – в Варшаве в 1914 году, а во второй раз – в Москве в 1941.

– Я видела, как падали зажигательные бомбы на мирный город, я видела эшелоны беженцев, когда добиралась из Москвы в Ташкент, а сколько раненных? – в голосе мамы появились всхлипывания.

Хадича-опа придвинулась к маме и они, обняв друг друга, тихо рыдали.

– Дорогая сестра, – сказала мама, – какие бы они, эти люди, не были, они пленные. Понимаете Хадича-опа, они в плену и горько раскаиваются, что их ввергли в эту авантюру. Вот этот унтер-офицер Рихард Штейн, с которым я разговаривала, был телефонистом в своем Лейпциге, а на фронте – связистом. У него даже автомата не было, только телефоны да кабель. Его в армию забрали насильно, – мама как-то старалась успокоить Хадичу-опу, – а у нас разве было иначе? Повестка из военкомата и вперед! Мама говорила уже совсем тихо, – война, слава Богу, закончилась. И не надо больше крови. Хватит. И так целый океан пролился. И нашей, и немецкой. А фашистов осудят. И очень жестко. За их зверства, ведь даже хищные звери не позволяют себе уничтожать себе подобных. И так безжалостно унижать их, – мама опять вытерла слезы. Хадича-опа вздохнула тяжело и сказала:

– Прости, сестра! Я понял твой слов. Прости! Я очень жалко моя Иргаш. Он был такая добрая. Он хотел только работа. Он был кудукчи. Он вода дал людям, – Хадича-опа совсем успокоилась. – Вот эта суюнчи-подарка. Угости эта пленный. Когда он пойдет свой дом Германия, пусть скажет свой деть, какой народ Узбекистан.

Мама была счастлива, что Хадича-опа поняла ее разговор о войне. И была счастлива, что на всем свете – праздник, что мир, что перестала литься человеческая кровь. Между тем в нашем дворе становилось все больше и больше людей. Пришли друзья Эдика, подруги Дины. Уже плохо был слышен звук граммофона, и пришлось перейти на СВД, но по нему передавали одни марши и военные песни. Плясали и под них, заедая пляску спелым урюком. Мама и Хадича-опа подошли к Рихарду Штейну, который все еще кашеварил у очага. Хадича-опа протянула Рихарду плетеный поднос с лепешками, самсой и другими узбекскими национальными угощениями.

– Сестра! Скажи этот немец, моя Иргаш-ака была рад, что я давал вам узбекский маленкая подарка в День Победы. Сколько много людей страдает. Когда пойдешь домой, скажи, узбекский народ тоже много страдает. Много узбекский мужчина была убита, как моя Иргаш-ака, – мама как могла переводила, а Рихард Штейн слушал внимательно, стараясь запомнить каждое слово, сказанное простой узбекской женщиной в первый день победы 9-го мая 1945 года. Он попросил маму перевести только три слова:

– Простите, если сможете…

Где-то в середине мая появились монтажники из Водоканала. Началась сборка трассы. Работа двигалась медленно. То не хватало сгонов, то угольники были не того диаметра, то еще что-то, а уже так хотелось открыть кран и облиться студеной водой. Лето вступило в свои права. Первое лето после войны! Созрел наш необыкновенный урюк. Урожай его был такой необычайный, что ветки ломались под тяжестью созревших плодов. И мама, и наша бабушка Берта наварили уже большие банки урюкового джема, а на ветках урюка оставалось еще так много, что стоять под деревом было опасно. Даже маленький порыв ветра обрушивал вниз град желтокрасных урючин. Удар их был, конечно, неболезненный, но потом надо было отмываться от липкой, сладкой кашицы. Но не только урожаем урюка был отмечен тот год. Базары ломились от «белого налива», «коксултана», вишни, ежевики, смородины. Природа как бы праздновала вместе с народом этот День Победы. Еще были продовольственные карточки и карточки на хлеб, но свет в конце туннеля разгорался все ярче и ярче…

К 20-ым числам июня трасса нашего водопровода была готова и уложена в траншеи. Осталось врезать ее в магистральную трубу. Торжественный день врезки назначили на двадцать третье июня. Почему с такой точностью запомнил день врезки? В тот день был опубликован приказ Верховного Главнокомандующего о проведении в Москве двадцать четвертого июня 1945 года Парада Победы. Вся страна с нетерпением ждала этот день. Парад Победы как бы ставил точку в военном марафоне, длиною в одна тысяча четыреста восемнадцать дней и ночей. Утром 23 июня работники Водоканала привезли автогенную сварку, заправили баллон карбидом, залили водой, подключили шланг с горелкой, соединили с кислородным баллоном и вспыхнул голубой огонек автогена. На несколько минут перекрыли воду в магистрале, прорезали отверстие в ней, вставили в отверстие конец нашей трубы, вварили ее в магистраль, открыли воду и… Без фанфар и карнаев, барабанов и бубнов вода появилась во всех дворах, куда была проложена наша трасса. Все было так обыденно, так просто и так зримо, как будто «в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима». Инженеры ОТК Водоканала прошли по всей трассе. Проверяли все соединения и подписали акт о приемке трассы водопровода в переулок Лазо на «отлично» и о том, что трассу можно закрыть землей. Вернулся с работы полковник Артеменко. Зашел к нам. С радостью и гордостью открыл кран, налил кружку воды и протянул ее нашему соседу. Он пригубил кружку и сказал:

– Ну, тут уж одной водкой не отделаешься.

Папа пригласил полковника в комнату. Мама накрыла стол, а папа достал из белого шкафа заветную бутылку. Налил две рюмки и уже хотел чокнуться, но полковник спросил:

– А Мирону?

– Ну, ему, пожалуй, рановато, – сказал, смущаясь, папа.

– Рановато?! Да я, – почти выкрикнул сосед, – да я в семнадцать лет взводом командовал! – громко сказал полковник, потом наклонился к папе, обнял его за плечи и сказал раздумчиво, – хорошего сына вырастил, Максим Захарович. Он все сделал четко и грамотно. Даже Рихард Штейн похвалил его, – потом, повернувшись ко мне, продолжил, – это твоя первая проба пера. Впереди вся жизнь. Будь таким, как отец. Сосед чокнулся с папой, опрокинул рюмку водки, даже не поморщившись. Потом отозвал меня в сторону и стал давать указания на завтра:

– Утром пришлю роту. Они зароют трубы и укатают траншею. С ними будут вооруженные конвоиры. Обед готовить не надо. В лагере выдадут сухой паек, а вот чай организуй, – он говорил приказным голосом, а потом, рассмеявшись, сказал, – благо за водой далеко ходить не надо.

Утром, 24 июня, в переулок приехали три машины «Додж». Они привезли немецких пленных солдат, унтер-офицеров и наших конвоиров. Немцы выгрузили лопаты, ручные тромбовочные катки и принялись за работу. К обеду половина трассы уже была закончена, утрамбована и ничто не напоминало, что совсем недавно здесь проходила глубокая траншея. Рота отправилась на обеденный перерыв. Наш двор еле вместил всех. Мама вынесла большой ковер, постелила под урюковым деревом, поставила низкий стол и устроила восточный дастархан, к радости немецких пленных. Еще вчера вечером договорился с Бершадским, что он пришлет в последний раз несколько буханок хлеба. Конвоиры принесли коробки с консервами, сахаром и сливочным маслом. Получилось угощение «на славу». А спелый урюк сам падал прямо в руки.

В Ташкенте был час дня, десять утра по московскому времени. Включил наш СВД и мы услышали бой кремлевских курантов, отбивающих десять ударов, и знакомый до боли голос Юрия Левитана.

– Говорит Москва! Наши микрофоны установлены на Красной Площади столицы Советского Союза. Работают все радиостанции необъятной страны. Сейчас здесь начинается Парад Победы.

Немцы не понимали, о чем идет речь, но по голосу Левитана догадывались, что в Москве происходит важное событие. И опять, как было 9-го мая, чем радостнее становились мы, тем озабоченнее выглядели немцы. Короткий обед подходил к концу. Пленные принялись за работу. Теперь они закапывали траншею в нашем дворе.

Левитан продолжал комментировать:

– На Красную Площадь вступила колонна воинов в составе двухсот человек. Все они – герои Советского Союза.

Стихли звуки праздничного марша, только тревожная дробь барабанов доносилась из динамика СВД. И зазвучал голос Юрия Левитана, уже не торжественный и приподнятый, а твердый и жесткий:

– В руках воинов-героев знамена поверженных частей войск Германии и даже личный штандарт Адольфа Гитлера! На руках воинов перчатки, чтобы не замарать их немецкой нечистью. Колонна подошла к Мавзолею, и первое знамя, личный штандарт фюрера, полетело вниз, к подножию Мавзолея.

Я слушал трансляцию с Красной Площади Москвы и видел, как в нашем дворе немцы лопатами закидывают в траншею комки сухой земли, поливают водой и затем тяжелым катком утрамбовывают, чтобы не оставалось ям…

Через много лет довелось мне работать над фильмом «Два имени и одна жизнь» (я писал уже об этом). Эта картина рассказывала об одном русском мальчике, которого в голодные 20-ые годы взяла на воспитание узбекская семья. Когда в июне 1941 года началась война, нашего героя забрали на фронт. Он вернулся домой живой, но без одной ноги. Мы сняли длинный кадр прохода солдата на костылях. Когда посмотрел материал на экране, захотелось столкнуть проход одинокого солдата с Парадом Победы. Друзья из ЦСДФ сделали мне контратип. Когда начал монтировать кадры Парада Победы с проходом одинокого солдата, понял, что моя цель показать участие в победе каждого солдата, живого или мертвого, может быть достигнута в стыке таких разных сюжетов. Если бы мне пришлось делать картину о пленных немецких солдатах, обязательно столкнул бы кадры, где пленные кидают лопатами сухую ташкентскую землю, зарывая водопроводную канаву, с летящими к подножию Мавзолея Ленина немецкими знаменами. Если в фильме «Два имени и одна жизнь» хотелось показать участие каждого солдата в Великой Победе, то поставленные встык кадры валяющихся немецких штандартов, мимо которых проходили воины-победители, и пленных «завоевателей» на земляных работах, зрители сумели бы почувствовать степень унижения и горечь поражения.

Недавно по одному из каналов российского телевидения показали фильм о пленных немцах. Там рассказывали, что группу пленных забросили куда-то далеко на север, где по приказу Министерства обороны страны должна была быть построена радиолокационная башня. Вот эту башню должны были строить пленные немцы. С ними на стройке был всего один охранник, так как бежать оттуда было невозможно – кругом непроходимая тайга. Пленных разместили в поселке, где жили одни женщины да дети. Всех мужиков забрали на фронт. Пленные немцы подготовили площадку под строительство башни. Валили лес, очищали стволы деревьев и начали сооружать это «великое творение» века. Возвращаясь со стройки в поселок, пленные помогали солдаткам делать мужскую работу – рубить дрова, ремонтировать крышу, натаскивать воду из реки. В финале фильма, когда вся страна праздновала День Победы 9-го мая 1945 года, в поселке даже не знали об этом. Потом приехал на вездеходе местный «полковник Артеменко» и выяснилось, что эта стройка радиолокатора никому не нужна и пленные немцы тоже никому не нужны. Приехавший начальник и солдат-охранник выстроили пленных в шеренгу и повели в тайгу. Женщины в поселке слышали автоматные очереди, доносившиеся из леса. И фильм кончился. Чем закончился лагерь военнопленных, которым командовал ташкентский полковник Артеменко, не знаю…

К хорошему привыкаешь быстро. Трудно было поверить, как мы могли жить без водопровода. Но ведь жили! А ночные очереди за водой у военного забора, а кудукчи Иргаш ака и весенние чистки колодца, а звезды на небе в ясный солнечный день! Все это было! И война была! И Людмила Омельченко! И школы! И Соня Бурштейн. И… Много всякого было в моей длинной жизни. И хорошего, и не очень, но тогда все было впервые! Так бывает, когда кончается какое-нибудь большое дело, ты чувствуешь опустошение. Такое ощущение было у меня, когда закончилась прокладка водопровода в переулок Лазо. Мама уже не посылала за водой на улицу Кафанова, да и папа выносил ванночку с фотографиями во двор, ставил ее под кран и промывал снимки, не жалея воды. Учеба в школе подходила к концу, и оставались только выпускные экзамены, которых не боялся, так как был уверен, что тройку поставят, даже если не ответишь на вопросы в билете, а какие оценки будут в аттестате зрелости, меня не волновало. В первый мирный учебный год во всех институтах Ташкента был недобор студентов, и принимали туда без экзаменов, лишь бы был аттестат. Но учится в Ташкенте не хотелось. Была мечта о ВГИКе, но как подступиться туда, не знал. В общем, наступило время решать. Самое замечательное время в жизни, когда делаешь в ней первые шаги, когда знаешь, что все впереди и веришь, что все сбудется…

Сегодня, когда перевернут уже 85-ый календарь жизни, радостно сознавать, что память сохранила еще события давно минувших дней, о водопроводе в переулок Лазо, и не только. «За кадром» осталось пока еще много всякого разного, но, как сказал бы муж моей младшей сестры Дины, замечательный парень, киносценарист и кинорежиссер, автор многих книг о нашем отце, Файзулла Ходжаев: «Это тема отдельного цикла лекций».

Нью-Йорк, 2010 — 2013.