“Трещит мороз – я вижу розы мая… Это было давно” История Ташкентцы

Упоминается школа Песталоцци — будущий полтинник. ЕС.

Мы начинаем публикацию сборника «Судьбы и время. Прошлое Узбекистана в устных рассказах женщин – свидетелей и современниц событий».Это рассказы женщин разных поколений, разных национальностей и разных профессий. Это очень трогательные, порой трагичные истории о судьбах узбекистанских женщин.

Зарифа Саиднасырова, первая женщина химик, заведующая кафедрой Государственного Аграрного Университета, 1908 года рождения Из книги “Ойбегим менинг” Издана в 1994 г.

Моя мать родила семь девочек: Зульфию (1905), меня (1908), Шарифу (1911), Угилой (1914), Равду (1918) и Муборак (1924). Угилой прожила всего две недели, а Равда умерла, когда ей было восемь месяцев. Это была прелестная беленькая девочка, с яркими чёрными глазами. Вдруг неожиданно она заболела, два дня громко плакала и, несмотря на усилия врачей, которых собрал мой отец, все оказалось напрасным. Это была первая смерть, которую я увидела.

Прошло много лет и мама рассказала, почему умерла Равда. Она считала себя виноватой в её смерти, всё держала в себе и страдала. А дело было так: летом отец и мать спали во дворе, где была установлена пашшахона (легкий шатер), рядом с их постелью в бешике лежала Равда. Мать очень уставала за день, и когда ребенок плакал, она не могла поднять головы и даже открыть глаз, и сколько хватало сил, качала бешик в полусонном состоянии. Чем больше плакала девочка, тем сильнее она качала бешик. А головка девочки сползла с подушки и при каждом раскачивании бешика головка её ударялась о шест шатра. Ребенок плакал, а мама качала бешик всё сильнее. Мама эту страшную историю боялась рассказать тогда кому-либо, так как она стала невольной убийцей собственного ребенка.

Каждый раз, как мама беременела, все – родня, отец и мы молились, чтобы родился сын. Больше всех молилась бабушка: завершив намаз, она долго ещё продолжала молиться о ниспослании нам мальчика. Мама, как и все тогда, рожала дома, о больницах и роддомах доже и вообразить не могли. Даже врачи были наперечет. Матери помогала рожать опытная пожилая женщина – она была крупная, видная, заботливая и ласковая. Мы её очень любили и когда она приходила, мы встречали её с радостью. Когда у мамы начинались роды, бабушка тут же посылала за ней, и сама всегда была рядом. Все боялись, что опять родится девочка, и молились, чтобы родился желанный всеми мальчик. Мы росли пять девочек в семье, но у нас была ещё одна сестра – Ханифа, она была старше Зульфии. Она была дочерью нашего дяди Абдугаффара. Он был торговцем, и когда был в Каркаре, женился на татарке – её звали Азиза, она была его второй женой, любимой женой. Она и родила Ханифу, но умерла, когда дочери не было ещё трех лет. Дядя очень горевал. После похорон он две недели лежал и ничего не хотел делать. Вскоре он умер и сам, а перед смертью попросил нашу бабушку быть Ханифе матерью. Он не хотел, чтобы она оставалась у его первой жены. Бабушка обожала Ханифу. Моя мать, отец и мы все полюбили Ханифу. Поэтому можно сказать: нас девочек в семье было не пять, а шесть.

Каждый год ранней весной женщины нашей махалли вместе с детьми на арбах отправлялись в паломничество. Возглавлял это шествие Акбар-ака – двоюродный брат отца. Он был заводилой любого дела, все делал с умением и толком. Мы его очень любили. Помню: в какой-то год группу женщин и нас малышей он посадил на поезд и повез на соляные копи, на берегу Аральского моря. Мы, дети, купались в море, собирали ракушки и потом гостили у друга дяди – казаха.

Иногда летом, в самую жару, в 2-3 арбах мы отправлялись, чтобы полежать на песке. Кругом было много барханов. Для нас было любимым занятием – валяться на песке. Горячий песок обжигал ступни, а для нас это было забавой.
Особо мы готовились к религиозным праздникам. Нам шили по несколько новых платьев, готовили чак-чак, урама, куштили и другие сладости. Но самым любимым была юпка. Этого блюда готовили много-много, и мы его ели дней десять. У нас был такой большой таз (парсон), бабушка плотно укладывала туда сложенные юпка (у нас в Туркестане юпка называлась ещё чалпак).

А женщину, которая готовила это блюдо, называли тетя – чалпакчи. Её вся махалля ждала, потому что она по очереди всем готовила это блюдо. У нас она бывала два-три дня. Она замешивала тесто, раскатывала, готовила, а мама и бабушка ей помогали. Чалпак у нас готовили очень тонким, и если его заворачивать, когда он горячий, то со временем он становился мягким и вкусным. Часть приготовленного чалпака посыпали сахаром, а меньшую часть, рассчитанную на 2-3 дня, заправляли мясным фаршем и клали в специальную посуду.
За два дня до хаита к вечеру мы купались, на руки накладывали хну, а утром смотрели, у кого лучше окрасилась ладонь. Бабушка развязывала бинты, которыми мы завязывали руки, чтобы окрасить ладони хной. После этого мы надевали новую одежду, и с этого начинался хаит. Вечером накрывали праздничный дастархан. На внешнем дворе – ташкари, был построен дом в европейском стиле с железной крышей, деревянным полом и с большими окнами. В гостиной стоял большой стол, на котором стояло несколько ваз с фруктами.

Отец в день хаита рано утром надевал штиблеты, красивое пальто из английского бостона, а на голову – тюбетейку с вышитым перцем, повязывал талию лиловым шелковым поясом и садился читать праздничный намаз. Обычно летом он надевал соломенную, а в другое время – фетровую шляпу, и у него был всегда накрахмаленный воротник. Многие его называли Носир-кафир. Бабушка огорчалась из-за этого.
В день хаита мужчины нашей махалли после намаза заходили в женскую часть нашего дома – ичкари, чтобы поздравить нашу бабушку. Потом приходили её братья. А посещения женщин шли в течение всей недели…

Моя младшая тетя Курсия-тути жила в нашей махалле. Её старшая дочь Шарофат, моя ровесница, была моей подружкой, мы всегда играли вместе. Улица была пыльной, — мягкая лёссовая пыль по плечо. В этой пыли мы часами играли в «отабоши», бегали по крышам, запуская воздушных змеев. Я никогда не отставала от соседских мальчишек, мои змеи были очень красивыми из цветной бумаги.
У больших баранов, естественно, бывают большие кости и «бабки»: на случай, когда «Кумри родит мальчика», бабушка собирала их. Однажды я обнаружила целый мешок таких бабок. Я выпросила у неё около 100 бабок и потом покрасила их в синий и красный цвета. Выточила их, чтобы они были устойчивыми, кирпичом, и с этого времени стала играть в них. Бабушка с горечью говорила: «Эта девочка вся в отца, и играет, как мальчишка. Ну, почему же она не родилась мальчиком!»

В 1917 году осенью к нам из Ташкента приехал Хамза Хакимзада Ниязи2. Как я узнала позже, он в это время скрывался от кого-то. Мой отец был другом передовых интеллигентов того времени – джадидов: это Мунаввар-кори3, Убайдулла-ходжа4, Абдухамид Чолпон5; из-за его увлечения литературой, он был знаком и с Хамзой, считая его своим другом. Более того, он был издателем нескольких сборников, принадлежащих перу Хамзы.

Хамза жил в Коканде под угрозой для своей жизни, и потому в 1917 году он переехал в Ташкент, но его враги и тут напали на его след. И поэтому мой отец чтобы спасти жизнь этому талантливому человеку, пригласил его в Туркестан, в наш дом , пока тучи над головой поэта не рассеются. Он нашел предлог и попросил Хамзу в свободное от творчества время уделять внимание нашему музыкальному образованию.
С мужской половины дома кто-то сообщил нам, что приехавший из Ташкента гость просит увидеться с нами. Зульфия и я вышли к Хамзе. В гостиной за большим столом с тяжелыми ножками сидел Хамза-ака. Согласно обычаю, принятому у нас в городе, мы поклонились ему и поздоровались, наше приветствие было еле слышно, но он ответил на него.

Хамза-ака был молодым человеком высокого роста, стройным и с хорошим цветом лица. Большие мечтательные глаза выдавали в нем поэта, его лицо было одухотворенным и поэтому очень привлекательным, увидев его, можно было сразу сказать, что это необыкновенный человек. Он был вежлив и обаятелен, и потому человек сразу же проникался к нему симпатией, уважением и любовью.
Все в нем выдавало большое дарование. Мы с Зульфией с первого дня полюбили его, и каждый вечер был для семьи желанным временем, когда мы выходили на мужскую половину для уроков. Ханифе было семнадцать лет, она уже носила паранджу, ей выходить в мужскую половину и показываться перед чужим мужчиной было нельзя. Шарифе было шесть лет, она только-только училась читать, Зульфие – двенадцать, мне – девять. Очень скоро Зульфия и я подружились с Хамза-ака.

Хамза-ака занимался творчеством ночью. Поэтому вставал поздно. После завтрака до обеда, а потом после ужина он работал. Занятия с нами для него были своеобразным отдыхом, творческой переменой. В первый день нашей встречи он дал нам урок поэзии. У него на столе лежала пачка бумаги, он взял один листок, написал несколько строк и протянул его мне, предложив в предложениях поменять порядок слов, найти рифмы и написать четверостишие. Мне это оказалось не трудно, потому что я уже тогда чувствовала ритм. Я уже забыла, сколько времени я потратила, но стихи у меня получились:

Школа – наш источник,
В ней есть серебро и золото,
Знанием это зовется,
Добывая их, мы завоюем мир.

Эти слова запомнились мне на всю жизнь, так же, как и эта первая встреча с Хамзой.
Отец поручил моей маме быть внимательной к гостю, и мама старалась: утром она приносила горячий хлеб, свежее сливочное масло, варенье и сладости и на подносе передавала в мужскую часть дома для Хамзы-ака, днем варила шурпу или мастава, а на ужин — что-то мясное. Вся семья старалась проявить любовь и уважение к гостю.

Шли дни, они становились короче. Мы уже складывали поэмы. Хамза-ака знал несметное количество сказок и легенд. Его истории, подобно «Тысяче и одной ночи» Шахерезады, не иссякали.
Вечером рассказанная им сказка или история должна была быть превращена нами в поэму. Мне это было не трудно. Я тогда ещё не понимала, как важно художественное понимание образов, я развлекалась подбором рифм, находила неожиданные слова. Когда у меня что-то не получалось, Ханифа приходила мне на помощь. У неё был острый и быстрый ум, и она тоже увлекалась поэзией. У неё были тетради, полностью заполненные стихами.

Почерк у Хамзы-ака был очень красивый. Стихи его ложились на бумагу прямыми строками, строфы четко отделялись. Тогда он писал много. Иногда надев тёплый чапан он выходил на холодный айван и молча прогуливался. Я была его спутником, собеседником. Иногда, когда на своём фаэтоне, приезжал мой толстый дядя, Хамза-ака быстро уходил в свою комнату: «Таких толстых и самодовольных богачей видеть не могу», — говорил он мне. И я тоже тогда стала понимать, под его влиянием, что за важностью и крикливостью моих дядей, за их глупой спесью лежит их пустота и непонимание истинных человеческих достоинств.

У нас дома, кроме пианино, были и другие музыкальные инструменты – мандолина, гитара, скрипка, дутар и тамбур. Хамза прекрасно играл на каждом из них, его тонкие длинные пальцы легко и четко касались струн. Какой бы инструмент он ни брал в руки, он издавал прекрасные мелодии. У него был красивый голос и пел он отлично. Кроме поэзии, он давал нам уроки музыки. Зульфия и я быстро научилась играть на мандолине и тамбуре довольно прилично. Я начала упражняться на скрипке, но результаты были невелики. Я не пыталась петь за отсутствием голоса. Зульфия и Хамза зато чудесно пели дуэтом народные песни. Уроки музыки продолжались довольно долго, а часто завершались очень поздно. С ним никогда не было скучно. С Хамзой-ака уроки, беседы, казалось, пролетали очень быстро, но как они были полезны.

Старики нашей махалли использовали дом напротив и превратили его в мечеть. По завершении молитвы они подолгу задерживались на улице и обсуждали новости и политику. Разговоры касались, главным образом, того, где находятся красные, а где – белые. Обычно они любили и посплетничать. После вечерней молитвы они видели освещенные окна, слышали музыку. Им не нравилось, что какой-то «неизвестный» юноша учит девочек игре на тамбуре и поет с ними. Именно поэтому они и прозвали моего отца «кафиром»; а то, что происходило в нашем доме, они считали противным религии. Они громко выражали недовольство, и наше поведение называли «немусульманским». Поэтому они снарядили мужа моей тёти посланником в наш дом, к бабушке. Но бабушка не дала много распространяться своему зятю: «Неужели две маленькие девочки стали объектом этих сплетен? Где те ваши молитвы, где та ваша мечеть? Да вы после таких слов прямехонько обречены на адские муки».

«Друг моего сына, гость моего сына», — так считала и так относилась бабушка к Хамзе-ака. Но случилось нечто, что отвратило сердце бабушки от нашего гостя. Это была любовь, которая возникла между Ханифой и Хамзой-ака, и это стало причиной скандала. Это было неожиданным для нас всех. Между женской и мужской половиной нашего дома шла переписка. Ханифа свои записки передавала на подносе, на котором передавалась еда из ичкари в ташкари, она их прятала под лепешки. Оказывается, Ханифа и Хамза-ака встречались.

Была уже весна, как-то раз, я вернулась из школы и увидела, как мои тети допрашивают Ханифу: «Ты что, хочешь с этим чужестранцем связать себя?». К ним присоединилась бабушка, и они вместе ругали её. Мне было так жалко бедных влюбленных, и я потихоньку плакала. Дело было перед отъездом Хамзы-ака. То ли он хотел увезти нашу Ханифу, получив на то разрешение бабушки, то ли Ханифа, предвидя категорический отказ бабушки выдать её зам уж в другой город, предложила бежать – мне об этом неизвестно. Как обнаружилась тайна, я не знаю. Я их обоих очень любила и потому страдала.

Хамза-ака коротко с нами попрощался, пообещав обязательно вернуться. Он оставил мне свои стихи «Прощай», посвященные Ханифе, — прочитав их, я разрыдалась. Разгневанные тети, увидев у меня этот листок, вырвали его из моих рук и разорвали на кусочки. Как жаль, что я не помню на память эти полные страданий стихи. Хамза-ака оставил письмо моей маме, в котором благодарил за гостеприимство, радушие и уважение к нему в течение этого времени.

Как-то раз, когда я вернулась из школы, обиженная мама велела мне открыть дверцу печки. Там я увидела обгоревшие кусочки бумаги. Хамза-ака прислал мне письмо и фотографии, а мои тёти разорвали их и бросили в печь. Ужасно! Я плакала и собирала кусочки бумаги, чтобы восстановить фотографии. Потом я их приклеила на страничке моей тетради. Одну из фотографий я хранила ещё очень долго, но потом тетрадь затерялась.

После образования союзных республик в Средней Азии мой родной город Туркестан вошел в состав Казахстана, и школа, в которой преподавала моя сестра стала называться сартско-казахской школой. А я через несколько лет перешла в русскую школу им. Чехова. После переезда нашей семьи в Ташкент папа повёл меня и Шарифу в педагогический техникум им. Навои. Директором техникума тогда был друг отца, уроженец Стамбула Шохид Эсон.  Отец хотел, чтобы мы вечерами продолжали образование в русской школе, а здесь чтобы я получила знания по родной литературе и истории. Он объяснил другу, что он не хотел бы мы не знали о прошлом своего народа, поэтому он пришел сюда, чтобы с ним посоветоваться. Было решено, что Шарифа будет учиться на третьем курсе подготовительного факультета по истории, философии и литературе. В техникуме работали три курса подготовительного и три курса основного факультета…

Каждое утро мы с Шарифой отправлялись в техникум, после мы шли в музыкальную школу около Баланд-мечети, где я училась по классу пианино и тамбура. Шарифа тоже училась по классу пианино и дутара. В неделю два-три раза мы ходили во Дворец Пионеров в художественную студию, а после четырех часов начинались уроки в русской школе им. Пистолоцци. Заниматься так много, было больше желанием моего отца, чем моим. Но я не проявила особые способности к музыке и поэтому примерно через год я оставила музыкальный техникум. У Шарифы же способности к музыке были отличные и она закончила техникум с отличием. Она великолепно играла на дутаре…

В педагогическом техникуме Эсон-эфенди преподавал логику, Ибрагим эфенди – социологию. Ибрагим эфенди был одинокий и несчастный человек. Он был турок и приехал в Ташкент по приглашению своего друга Эсона. Его все любили, он очень выделял меня, я очень любила его занятия. Был ещё замечательный русский преподаватель Степанов, он преподавал естествознание, прекрасно говорил по-узбекски. Другой преподаватель Горянов вел занятия по русской литературе. Их занятия тоже были очень полезными, поэтому я ходила на их занятия с удовольствием…

В 1924 году накануне октябрьских праздников мы начали украшать малый зал. Я сделала карандашом большие портреты Фузули и Навои, и они были повешены в зале… Позже наш техникум перевели в здание в Новом Ташкенте, оно находилось напротив Дворца пионеров, поэтому я часами оставалась в художественной студии, а после бежала в «Пестолоцци»…

В 1925 году во время каникул я с бабушкой поехала в Туркестан. И там маслом сделала несколько эскизов с видом на мавзолей Ахмада Яссавий. Один из них сохранился до сих пор и висит в Доме-музее Айбека. Эта картина в 30-х годах была отобрана худсоветом во главе с художником Волковым для демонстрации на большой художественной выставке. Там её хотел купить один немецкий турист, но отец не разрешил мне её продать.(!)

Эта работа вошла и в каталог выставки, там была напечатана её репродукция. Там в Туркестане я сделала ещё одну работу: это было изображение небольшого мавзолея с кладбища Икон. Мой дядя Мирзарахим попросил: «На этом кладбище похоронена моя мать, отдай картину мне». Это знаменитое кладбище — здесь была похоронена дочь Улугбека Робия Султан…

Мой отец к этому времени оставил свой кооператив, он привёз из Маргелана12 двух мастеров, которые ткали шёлк, а во внешнем дворе построил два магазина. В эти годы у отца были очень тесные отношения с ташкентскими просветителями – джадидами. Мунавар-кори часто бывал у нас. Он был коренастый невысокого роста, белолицый с короткой черной бородкой, очень образованный и интеллигентный человек. Он в своём доме открыл школу, и сам там вёл занятие. Умница и просвещённый человек — он был лидером узбекских интеллигентов, в его честь они слагали песни, и часто их пели. Как-то гостем отца был и поэт Чолпан. Я тогда его увидела впервые высокий, широкоплечий, он был одет в ферганский чапан, а на голове была меховая шапка…

Отец показывал висящую в доме мою картину изображавшую мавзолей Ахмада Яссавий и рассказал о моём увлечении живописью.
– Прекрасная работа, девочка должна учиться в Германии, надо её туда послать, — сказал Чолпан.
– Это моя мечта, — говорил отец с улыбкой…
Последующие годы были для нас очень тяжелыми. В 1926 году весной, когда начались аресты участников Кокандской автономии, был арестован и мой отец, который тогда ехал в Туркестан. Он был арестован в поезде сотрудниками ГПУ и привезён в Ташкент, где он оказался под стражей. Мы бабушка, мама и пять девочек остались без него…
Два раза в неделю мы носили в тюрьму для него продукты. Шарифа, я и Олим, мой двоюродный брат, по очереди сидели у ворот ОГПУ. Мы все были озабочены судьбой моего отца…

Источник:

Судьбы и время
Прошлое Узбекистана в устных рассказах женщин – свидетелей и современниц событий

Марфуа Тохтаходжаева
Доно Абдураззакова
Алмаз Кадырова
http://uzbek-woman.livejournal.com/5872.html