Ольга Пославская. Мой Ташкент. Двадцатые годы. Часть четвёртая История

Tам, где была Обуховская улица

Обуховская улица, от которой отходил Сухаревский тупик, была улицей сервиса для нашей семьи, так же, как и для многих других. Здесь была баня, куда мы ежене­дельно ходили то с мамой, то с бабушкой, а повзрослев — одни. Понятно, что никаких санузлов в домах не было. В раннем детстве баня была особым миром, со своим пар­ным запахом, со своими шумами (все звуки гулко раздавались), со своими правилами: как мыть скамьи и шайки (тазы), как ходить, чтобы не упасть на скользком полу. Было время, когда нигде нельзя было приобрести мыло, и все варили его по домам, не знаю, из чего. Помню почему-то голубоватый цвет и довольно мягкую консистенцию: от воды оно расползалось.

На Обуховской было два продовольственных магазина. Один государственный, в котором до 1923 года вообще ничего не было. Но затем он расцвел, и моя бабушка, которая получала пенсию, так как всю жизнь работала корректором в типографии, покупала там с «получки» халву и пирожные. Вообще я плохо запоминаю цены, но цену пирожного — 10 копеек — запомнила.. Напротив этого магазина была частная лавочка некоего Измайлова (говорили: «Пойдем к Измаилке»). Хозяин, толстый, с лоснящимся красным лицом, типичный «нэпман», стоял в дверях и встречал покупателей неиз­менной фразой: «Чего желаете-с?» Там было все: ветчина, разнообразные колбасы, сосиски (мы любили «охотничьи»), красная и черная икра, вина, конфеты, финики и даже так называемые «итальянские рожки», которых я больше в жизни не встречала. Они были очень вкусны, хотя говорили, что в Италии ими кормят ослов. Наконец, Обуховская обслуживала нас медицинской помощью. Здесь жил врач Броверман, практиковавший частным образом. Он был нашим домашним врачом, приходил по первому зову (телефонов не было, и кто-нибудь из домашних бежал к нему), без анализов и рентгена ставил диагноз. И прекрасно лечил. Это был тот идеальный случай, о котором можно только мечтать: он лечил не болезнь, а больного. В его приемной всегда была небольшая очередь из пациентов с окрестных улиц.

На той же улице жил фельдшер Шкудт, огромный, усатый, очень интеллигентный человек. Он обеспечивал процедуры, за которыми мы сейчас обращаемся к сестрам в поликлинике.

Не следует, однако, думать, что медицина тех лет вообще была на большой высо­те. Начнем с того, что частный врач и фельдшер брали немало, далеко не все могли оплатить такое обслуживание. Не было медикаментов, слаба была диагностика (ни анализов, ни рентгена). Мало было больниц, и больные в основном лежали дома, заражая других. Например, в моей семье все, кроме меня, переболели брюшным тифом. Если заболевал один ребенок, он заражал не только братьев и сестер, но и со­седских детей. Очень велика была детская смертность, особенно в старой части горо­да. Неоднократно вспыхивали эпидемии. Особенно страшной была эпидемия холеры (по-моему, в 1921 году). Болезнь обычно заканчивалась смертью. Я знаю лишь один случай, когда выжил больной холерой. Это был приятель отца Алиакбар Камалов. Он рассказывал, как его лечили: горячие ванны и шампанское внутрь. От холеры умерла наша соседка, старушка, которую вселили в бывший папин кабинет. Остается только удивляться, почему холерой не заболели мы с сестрой. Помню, как мы ложились животом на мостик и ловили то, что несла арычная вода: огрызки яблок, раскисшие ягоды тутовника и тому подобную дрянь. Тут же все это съедали, по счастью, инфекция нас не брала. В школе из-за карантина постоянно отменялись занятия. Чаще всего из-за заболеваний менингитом. Сейчас школьники обычно радуются, когда по какой-либо причине не надо ходить в школу, а мы грустили. Дни, проведенные вне школы, тяну­лись безумно медленно.

Обуховская улица одним концом выходила к Урде и мосту через Анхор, а другим упиралась в ныне исчезнувшую Шахрисабзскую. Между сквером и Шахрисабзской существовал небольшой Хорошхинский переулок, названный по фамилии владельца Обуховской бани, который здесь жил. Хорошхинский переулок был известен нам, детям. Здесь был выход к большому арыку Чаули. На Чаули стояла баня, грязные воды которой (увы!) сливались в этот арык. Но выше бани мы ходили купаться — вода там была чистая и теплая, глубина незначительна, и все дети, жившие по соседству, устрои­ли здесь «пляж». Еще выше по течению, ближе к Алайскому базару, Чаули образовы­вала небольшое озеро, куда ходили полоскать белье (такие были блаженные экологи­ческие времена). Когда одно время мои родители держали уток, сюда их выгоняли на «пастбище». В Хорошхинском переулке жил дурачок Петя, который очень интересовал нас. Это был здоровый мужик с крошечной, едва крупнее кулака, головкой. Он плохо говорил, что-то выкрикивал  и  постоянно смеялся.

В месте стыка Обуховской и Шахрисабзской находилась городская милиция, и в январе 1919 года во время белогвардейского восстания под предводительством Осипова, обманом проникшего в партийное руководство города, там шли настоящие бои. Я помню выстрелы и то, как нас, девочек, перевели из детской в комнату, вы­ходившую на другую сторону, куда не могли залететь пули.

В эти дни или раньше, во время октябрьских событий, городскими властями было приказано с наступлением темноты выставлять на окна светильники. Мало у кого были лампы или свечи. Освещались «чираками» — глиняными сосудами с хлопковым мас­лом, куда был всунут фитиль, скрученный из ваты. Точно такие светильники обнаружи­ваются в Узбекистане при археологических раскопках на городищах XV и даже I— II веков. Хорошо помню причудливые тени, которые ходили по стенам и потолку. Обычно вечером за обеденным столом отец или мать читали вслух. Мы, дети, слушали и одновременно воспринимали картину движущихся теней. Почему-то этот «театр теней» у меня оказался на всю жизнь особенно тесно связан с «Хижиной дяди Тома» Бичер Стоу.

До 1924 года по нашему тупику ночами ходил сторож с колотушкой. Он стучал ею и временами что-то заунывно выкрикивал, заверяя жителей, что все спокойно на охра­няемом им участке.

Свет из окон квартир был единственным освещением улиц — никаких фонарей. Ночью, когда все стихало, город оглашался собачьим лаем. Разноголосица собачьей переклички, стрекот цикад и трели лягушек в арыке составляли неповторимую симфо­нию ночного города. Моя бабушка, вообще отличавшаяся нестандартным поведением, выходила вечерами на улицу с фонарем — вроде игрушечного домика со стеклянными стенами. На «полу» домика была трубка, в которую вставлялась обычная свеча.

Ходить во тьме было трудно, тем более, что никакого асфальта тогда, конечно, не было; на некоторых улицах мостовые были замощены булыжником. Крупные округлые булыги заставляли трястись любой колесный транспорт. Тротуары были покрыты кир­пичом, уложенным прямо на лессовый грунт. В холодное полугодие, особенно ранней весной, в дожди кирпичи начинали «плавать» в грязи. Наступишь на кирпич, а из-под него — фонтан грязи. Это было особенно обидно, когда прихорошишься к очередному школьному вечеру…

Между кирпичными тротуарами и булыжными мостовыми оставались полосы лессовой пыли. Верблюжьи караваны, которые нередко проходили по улицам даже вблизи центра (в частности, по Жуковской), шли этими обочинами, так как мягкие подушки на ногах верблюда не приспособлены к ходьбе по булыжникам, и поднимали облака пыли.

Такую картину можно было видеть еще в первые годы после Великой Отечествен­ной войны.

У окраинных улиц, маленьких переулков и тупиков вообще не было никакого покрытия: летом — пыль, зимой — непролазная грязь. Какая была радость весной, когда протаптывались первые полусухие тропинки! Наконец-то можно было перейти улицу, не рискуя зачерпнуть в галоши жидкую грязь!

На Обуховской улице между сквером и Анхором, приблизительно там, где сейчас выстроено здание Дома внешней торговли, находился дом, пользовавшийся дурной репутацией. Причиной называли происходившие там таинственные явления. Например, сидят хозяева с гостями за карточным столом, а он начинает покачиваться, стучать своими ножками, как нетерпеливый козлик; или во время чаепития чашки начинают ползти по скатерти. Это явно играла нечистая сила. Но вот что примечательно: эта сила чуралась естественных наук. В Институте почвоведения и геоботаники, созданном в 1920 году и разместившемся в таинственном доме, никто никаких потусторонних явлений не замечал. Сам институт успешно работал под руководством Н. А. Димо, впоследствии академика ВАСХНИЛ, и считался одним из интереснейших в Советском Союзе по методам и результатам работы. Здесь зародилась не только среднеазиат­ская школа почвоведения, но и осуществлялись первые плодотворные опыты по селек­ции хлопчатника.

Городская дума

Вблизи Анхора на Обуховскую открывалась улица Абдуллы Тукаева (Черняевская). Здесь был ботанический сад, некогда принадлежавший генерал-губернатору Турке­станского края. Тут же стояла его резиденция — «Белый дом», как его все называли. При «Белом доме» была оранжерея с пальмами, бананами и другими экзотическими растениями. В ботанический сад и оранжерею водили нас в детстве. До сих пор ощу­щаю парные благоухания и запах самшитовых кустов в саду. Запомнился водопад, который низвергался в Анхор, как мне тогда казалось, с огромной высоты… Была здесь горка, на вершину которой вела извивающаяся дорожка. По ней мы без конца под­нимались и тут же сбегали.

Позднее, когда мне было лет пятнадцать, мы ходили прямо из школы (иногда во время уроков) купаться в ботанический сад. Нередко прыгали в воду со старого дере­вянного моста на Урде. Мост был высокий, такой же высоты, как современный желе­зобетонный. От Урды плыли до крепости. Даже жарким летом после столь длительно­го пребывания в ледяной воде мы, вылезая, лязгали зубами и дрожали вплоть до своего дома.