Ольга Пославская. Мой Ташкент. Двадцатые годы. Часть третья История

3. ПУЛЬС КУЛЬТУРНОЙ ЖИЗНИ
Среди наших гостей было много людей, у которых имелось что-то «за душой». При этом они всё где-то работали (служили, как тогда говорили), а в свободное время отдавались творчеству. Таким был Валентин Иванович Вольпин, друживший с поэтом А. Ширяевцем, а позднее с С. Есениным. В 1921 году, когда Есенин приезжал в Таш­кент, он впервые читал в квартире Вольпина только что написанную поэму «Пугачев». Мой отец в это время был в научной экспедиции, а мама постеснялась пойти «смотреть на поэта». Она вместе с толпой поклонников поэта слушала чтение «Пугачева», стоя под окнами вольпинской  квартиры, благо, та находилась  на первом этаже.

Государственный банк

Вольпин где-то работал, а в свободное время писал стихи. Поэтом-профессиона­лом был Георгий Иванович Павлюченко. Мой отец, Вольпин и Павлюченко были на «ты» и постоянно подшучивали друг над другом, тон их бесед всегда был ироничен. Однако это не помешало им организовать поэтическое товарищество «Geswavod» (аббревиатура имен Георгий Светлый, Валентин Вольпин, Джура). Джура — это псев­доним отца. В детстве он проводил лето на даче в селении Агалык под Самаркандом. Дети играли с местными ребятами, которые переделали имя Юра на свой лад — Джура. Близкие друзья звали  всю жизнь Юрия Ильича Джурой…

Я смутно помню облик Александра Ширяевца, жившего некоторое время в Таш­кенте. Вроде был он высоким, но мне тогда все взрослые казались высокими. А вот слова, с которыми он часто обращался к отцу, естественно, запомнились: «Счастливец, Джура! Жена красавица, дети в русском стиле» (у нас обеих в детстве были маленькие курносые носы).

Товарищество издавало книги. В 1921 году вышел стихотворный сборник отца «Газали». Обложку делал художник Александр Николаевич Волков. Они с отцом очень дружили, также были на «ты». Оба были «потомственными туркестанцами», детьми русских первопоселенцев в Средней Азии. Двое из трех детей военного врача Н. И. Волкова, Александр и Надежда, были необыкновенно талантливы. Слава Алексан­дра Николаевича, к сожалению, посмертная, перешла рубежи нашей страны, картины Волкова экспонируются в Третьяковской галерее, он признанный большой и самобыт­ный талант.

Сестра художника, Надежда Николаевна Поваренных, была блестящей пианисткой, с отличной техникой, просто сверхъестественной при ее маленьких ручках. Играла она с неукротимым темпераментом. Сколько раз мы с сестрой, уложенные спать в другой комнате, заслушивались ажурными шопеновскими этюдами и ноктюрнами в ее изуми­тельном исполнении.

Об А. Н. Волкове хочется написать отдельно. Уж очень это была колоритная фигу­ра! Первое воспоминание о нем: мне было не более семи—восьми лет, когда он, сидя у нас в гостях, к ужасу наших родителей, разрисовал меня и сестру масляными краска­ми. Мы  тут же  с  радостными  криками  выбежали  на улицу  показаться  сверстникам.

На всю жизнь запомнился облик Волкова более позднего времени: среднего роста, крепкий, с выпуклой грудью и широкими плечами, мускулистыми руками и но­гами, с маленькими кистями и ступнями. На оливковом лице — удлиненные темно-карие глаза, тонкий нос, узкие губы. Общий тип лица необычный — не русский, не монголоидный, не семитический. В связи с этим хочется сказать несколько слов о ро­дословной художника. Его отец, военный врач, участвовал в так называемой «турке­станской кампании». После взятия одного из селений солдаты нашли маленькую де­вочку, которая не знала своих родителей. Не знали их и в селении. Девочка была смуг­лой брюнеткой, с большими черными глазами. Молодой военный врач взял ее на воспитание, а когда ей исполнилось лет шестнадцать, женился на ней. Никто не знал, какой она национальности. Предполагали, что цыганка. Эту историю я знаю со слов Надежды Николаевны. Я видела мать ее и Александра Николаевича, когда та была уже старухой, маленькой, худой, темнолицей, с огромными горящими глазами.

Мы всегда смеялись, что страсть А. Н. Волкова к причудливой одежде — от мате­ри-цыганки. А одевался он всю жизнь, как средневековый художник: берет, черный плащ, короткие штанишки, длинные чулки-трико. Во время войны, когда с трико было туго, он носил спортивные лыжные брюки. На руке у Волкова был браслет, сделанный из ишачьей подковы. Появление на улице человека в таком одеянии всегда вызывало повышенное внимание, что ничуть не смущало художника.

Не могу отказать себе в удовольствии рассказать о первой встрече моего отца и А. Н. Волкова.

Это было до революции. Излюбленным дачным местом для русского населения Ташкента было высокогорное урочище Чимган с его мягким климатом и чистейшим воздухом.

Мои родители давно хотели познакомиться с Волковым, хотели свести их и общие друзья (круг творческой интеллигенции был довольно узок). И вот, когда обе семьи отдыхали в Чимгане, была назначена встреча Пославского и Волкова в вечерний час на поляне, среди ореховых зарослей. Мама рассказывала: собралось довольно много народа, когда из тени ореховых деревьев вышел на яркий лунный свет Волков в бере­те, плаще и длинных чулках, а с другой стороны выступил на освещенную «авансцену» человек в таком же точно наряде. (Отец надел черные сатиновые трусы, мамины чулки, накинул на плечи одеяло.) Раздался общий хохот: «двойники» пошли навстречу друг другу, обменялись рукопожатием и  подружились  на всю жизнь.

Александр Николаевич был замечательным рассказчиком. Простейшая информа­ция о какой-либо рыбалке превращалась у него в увлекательную повесть, где обяза­тельно присутствовали юмор, захватывающие приключения… Это было настоящее устное творчество. Мы, дети, особенно любили «страшные» истории. Хорошо помню, как Александр Николаевич рассказывал их ночью в Бричмулле, где три семьи, По­варенных, Павловы и Пославские, снимали глиняные мазанки на три летних месяца. Ночевали обычно в саду на больших деревянных топчанах. К нам часто приезжали гости, вернее, гости часто бывали, но не всегда приезжали, так как никакого транспорта не было. Редко удавалось нанять арбу, на которой расстояние от Ташкента до Бричмуллы преодолевалось за два дня, с ночевкой в пути. Некоторые гости приезжали на вело­сипедах, но чаще приходили пешком, совершая длительное и нелегкое путешествие.

Однажды пришел Волков, и когда мы, шестеро детей, улеглись на своем топчане, он подсел к нам и стал рассказывать леденящие душу истории. Закончил… Мы при­тихли, переживая услышанное. Вдруг Александр Николаевич, указывая куда-то в глубь сада, взволнованно зашептал: «Что это там?! Смотрите! Кто-то крадется!» Мы сжались в кучу, пища от страха. Он тут же стал нас успокаивать.

Александр Николаевич был фанатично предан искусству. Смелый, самобытный художник, он не поддавался ничьим влияниям, спорил горячо, безапелляционно отстаивал свою точку зрения. Ему доставалось от чиновников «от искусства», особенно в послевоенное время, когда они заполонили Союз художников. Волкова «не прини­мали», не пускали на выставки его картины, не покупали их.

Оригинальные, яркие, написанные нередко в весьма условной манере, картины Волкова были у нас в доме. Одну из них мы называли «Треугольники чай пьют». Папа уверял, что если студент, пришедший сдавать зачет, садился против картины Волкова, он проваливался. Картины, созданные в трудные годы гражданской войны, были на­писаны на грубой, крупноячеистой мешковине. Краски были также далеко не высо­кокачественные,  уже  в  тридцатые  годы  ряд  картин  пришел  в   полную   негодность.

Почти вся жизнь Волкова прошла в тяжелых материальных условиях, граничащих временами с нищетой. Выручали только его преданные, самоотверженные жены. Он был женат дважды (первая жена умерла), и обе одинаково разделяли мысли и чувства художника, из любви к нему шли на каждодневный подвиг. Первая жена, Маруся Таратунина, была настоящая русская красавица со светлорусыми волосами, с огромными светлыми глазами и ярким румянцем. В тяжелые годы, когда ташкентцы голодали из-за неполадок на транспорте, в городе не было даже топлива, Маруся однажды приво­локла на себе целые ворота. Умерла она в 1925 году от сибирской язвы. Предполагали, что ее укусило какое-то зараженное насекомое, когда она была с Волковым на этюдах. Он выбрал для работы место рядом со скотомогильником.

Я хорошо запомнила, каким был Волков в первое время после гибели Маруси. Мы тогда жили на даче, на берегу большого арыка Калькауз. Он был потухший, серый, молчаливый, часто подолгу сидел на берегу Калькауза, сгорбившись и охватив колени руками. Один раз я услышала его глухие рыдания.

Елена Семеновна Мельникова была достойной преемницей Маруси, так же без­заветно любила Александра Николаевича, так же свято верила в него, так же его опе­кала и везла на себе воз быта. Двое их детей, Валерий и Александр, тоже стали инте­ресными художниками.

Вместе с Волковым к нам приходил художник А. В. Николаев, интересная и само­бытная личность. Он был влюблен в Среднюю Азию настолько, что для глубокого проникновения в ее мусульманский мир даже принял мусульманство. Свои преле­стные, тонкие работы он подписывал Усто (Мастер) Мумин. Эта фамилия вошла в исто­рию изобразительного искусства Узбекистана.

В годы, о которых идет речь, в Ташкенте бурлила общественная жизнь, политиче­ская и культурная. Революционный ветер свободы подхватил все слои населения. Выходцам из бывших «низов», рабочим и беднейшим из крестьян, предоставлялось преимущественное право занимать ведущие должности, заселять квартиры, где рань­ше жили богачи, поступать в учебные заведения. Именно тогда возникли знаменитые рабфаки, куда принимали даже неграмотных, а выпускали людей, достаточно под­готовленных для поступления в вуз. Как страстно учились бывшие кузнецы, батраки, кухарки, недоедая и недосыпая, стремясь получить то, в чем было им отказано до революции—образование и культуру. Многие выдающиеся ученые прошли через рабфак.

Небывало расцвело народное творчество, возникла масса школ и течений в лите­ратуре, театре и живописи. Зазвучали имена новаторов искусства. В их числе был А. Н. Волков.

Оживление общественной жизни охватило различные слои населения. Новую жизнь приветствовали даже те группы, которые никак не назовешь трудящимися. Моя мама собственными глазами видела объявление: «Такого-то числа в таком-то помеще­нии состоится митинг воров города Ташкента». Многие преступные элементы «переко­вались». Справедливости ради следует сказать, что далеко не все. Неограниченная свобода, «ультралевое» понимание прав человека привели в восемнадцатом-девятнадцатом годах к разгулу преступности, тем более, что в Ташкент, к теплу и сравнитель­ному продовольственному благополучию, потянулись многие деклассированные эле­менты из северных областей страны.

После того, как в октябре 1919 года из центра были посланы в Туркестан для ук­репления советской власти Куйбышев, Фрунзе, Элиава и Рудзутак, положение исправи­лось. В связи с этим по городу ходила шуточная песенка, начинавшаяся словами: «Эй, Элиава, браво, браво! Эй, Элиава, вправо, вправо!» — и кончавшаяся разухабистым припевом: «Рудзу-этак! Рудзу-так!»

В ту же пору резко повысилась мобильность населения. Казалось, вся страна на колесах. И очень много народа приезжало в Ташкент. Одни, преимущественно во­енные, — для участия в гражданской войне Туркестанского края, другие — для работы в только что организованном Среднеазиатском университете, третьих посылала партия для укрепления советской власти на этой южной окраине. Многие, главным образом люди искусства, ехали, движимые любознательностью, в погоне за экзотикой таин­ственного восточного края.

Трудно даже перечислить всех, кто бывал у нас. Запомнились те, встречи с которы­ми были и позднее. Например, Петр Георгиевич Скосырев, в то время очень молодой поэт и прозаик, участник рейсов прифронтового агитпоезда Туркполитпросвета. В этих рейсах участвовала и моя мать — актриса-любительница фронтового драматического театра. Там она познакомилась с П. Г. Скосыревым, С. Д. Муравейским — в будущем ректором Ташкентского университета, с известным писателем Б. А. Лавреневым.

В тридцатые годы, став студенткой МГУ, я дневала и ночевала у милой четы Скосыревых на Тверском бульваре, 25, где они жили много лет в здании Литературного института. Во время войны в эвакуацию они недолго жили в Ташкенте, в моей тесной квартирке, в нашем же переулке жил эвакуированный Лавренев и нередко заходил к нам, так же, как писатель Ефим Дорош и историки Н. М. Гольдберг и И. А. Рейснер (брат известной Ларисы Рейснер, бывшей прообразом Комиссара в «Оптимистической трагедии» В. Вишневского). Голодные и холодные, мы почти как в юности жили «ду­хом»,  и  часто  в  увлекательных беседах  незаметно  проходила  чуть ли  не  вся  ночь.

Но вернемся в двадцатые годы. Из посетителей того времени хорошо помню некоего Тивеля, который был редактором первой большевистской газеты в Туркестан­ском крае. Запомнила его по красивой блестящей кожаной куртке и по тем рожам, которые он строил нам с сестрой, развлекая нас.