Этюд

Екатерина Мелкамини.

Несправедливо, что происходящее с нами в жизни невозможно оценить сразу, в тот же момент. Нет такого механизма действия у нас, у людей.

Вероятно, наши мысли и восприятия событий должны прожить какую-то свою жизнь в сознании, в нашей душе и там вырасти. Иногда они могут увять, как цветы, а иногда и расцвести, наполняя тебя светом или горечью, а часто и смесью обоих состояний. Свет дорогого тебе прошлого несет свой луч подобно умершей звезде, а горечь присутствует оттого, что нет никакой возможности сказать звезде слова благодарности за этот свет, которым ты наполнен до краев. Так и я говорю Файнбергу из сегодняшнего дня, вопреки придуманному людьми закону о времени и смерти. Говорю, пытаясь понять: из каких же составляющих сложено то существо, которое носит мое имя и проживает мою жизнь, где и с кем оно начиналoсь, мое духовное Я?

В доме ни души. Нет лимитов, полная свобода действий. Я одела самую длинную юбку, которую  только могла найти, вставила виниловую пластинку на орбиту проигрывателя и полетела в мир бешеного цыганского танца. Мое отражение на полированной поверхности шифоньера удивляет меня ( я танцую не хуже цыганки!) и в то же время смешит (видели бы меня родители!).  Часа через полтора, проиграв пластинку не один раз и исчерпав свои физические возможности, я падаю на пол. Мой танец завершен, и порция заложенного во мне природой темперамента сгорает в душном пространстве комнаты. Сил больше нет. Медленно кружу по маленькой квартирке в надежде найти хоть какое-нибудь занятие. Понимаю, что теперь уж точно придется засесть за фортепиано и учить фугу, но моя неуемная душа просит чего-то другого, а вот чего — непонятно. “А ведь скоро у тебя экзамен”, говорю я сама с собой вслуx, и моя мысль, обещающая быть такой урожайной ( часа два я просидела бы над Бахом), вдруг натыкается на маленький томик Сашиных стихов. И вот я уже сижу, как и подразумевалось всей логикой предыдущих минут, за небольшим, качающимся от моих рук немецким фортепиано. Но на пюпитре, рядом с Иоганном Себастьяном расположился Файнберг. Бах, порядком удивившись моему равнодушию к его фуге, выполняет роль помощника, придерживая странички стихов, чтобы oни не закрывались.

Это, безусловно, был далеко не первый опыт чтения Сашиных стихов. В школе часто просили выучить наизусть что-нибудь по желанию, и я всегда учила стихи своего дяди. Но больше из гордости, вероятно. Мой дядя поэт! У кого еще есть такой? Понимала ли я его поэзию тогда?

Но теперь все было по-другому. Я сидела за инструментом, и мне вдруг захотелось не просто прочитать его стихи, а спеть их! Спеть себе, спеть, чтобы никто не слышал. Я быстро нахожу что-то лирическое и перебираю аккорды, которые каким-то образом находятся сами и один за другим укладываются в размер его стиха. Мелодия же моя нелепо плавает и заплывает за музыкальные “буйки” в стиле ad libitum, то есть, не имея четкой линии, пребывает в свободном полете.

Но мне все равно, я пою во весь голос, и так поглощена этим ранее неизвестным мне процессом, что не слышу ни аллогичности музыкальной мысли, ни то, что моя интонация, обычно чистая от природы, да еще и отмытая годами пения в хоре, меня подводит и уводит куда-то в сторону. Но мне все равно. Я пою строчку за строчкой, пою одно и то же по многу раз, меняя гармонии и пробуя уловить настроение, смысл стиха. Невольно слышу его голос, вижу его взгляд, и, вот уже сама звучу не по-детски сурово, чеканя слог и пропевая согласные как у Высоцкого. Теперь — тишина. Вдруг мысль: может написать песни на его стихи? А кто их будет петь? Я сама? Нет, я не буду, сказала я себе. Почему я тогда не решилась рассказать ему о своих вольных песнопениях? Кто знает?

…Хочется уйти из минора. Открываю однажды про памятник Дантесу, и из меня вдруг выплывает мелодия из кинофильма “Ирония судьбы”, но вместо пастернаковских гардин, “вывешиваю” :

Очень будет интересно.
Со свинцовым ветерком.
Если памятник Дантесу
Вдруг поставить на Тверском, вдруг поставить на Тверском...

Тут мелодия потребовала повтора, и я мысленно извинилась перед Файнбергом, радуясь тому, как чудно все легло на музыку и соединилось по характеру.

Позже я прочту этот стих в школе, но его не поймут, хотя я постаралась использовать весь свой актерский талант и прочесть стих с “искоркой” и даже прищурюсь в конце на фразе “очень будет интересно”. Будет стоять гробовое молчание, и я навсегда запомню мысль, возникшую тогда: “Вот я стою тут, а они сидят там. Я и они. И четкая граница между. Они ни черта не смыслят в поэзии, и в юморе тоже. Ах, если бы они только знали, сколько в нем юмора и блеска, в моем неповторимом дядьке Файнберге!

С тех пор оставаясь дома одна, я привычно брала его стихи и погружалась в своеобразное чтение, напевая себе под нос, а иногда и на всю комнату тронувшие мое сердце строки. Они незаметно меняли меня, думаю я теперь, лепили мое творческое начало. Особенно тронуло меня стихотворение о девочке Катерине, поющей у таверны. Я, названная Катериной, невольно ассоциировала себя с ней, представляя себя поющей на берегу моря и глядящей вдаль. “А мои глаза, такие же ли у меня глаза, как у нее?”, рассматривала я себя в зеркале.

“Море с небом, небо с морем?”….

Так почти тридцать лет назад, может, сам того не ведая, ты оказался причастен к открытию моего верного нравственного закона, поднял мои глаза на мир, на звездное небо. А большего человеку и не надо. И за это тебе поклон, мой Файнберг.