“Я убит при попытке к бегству… из Ташкентской — в Московскую жизнь.” Часть третья История Ташкентцы

Фахим Ильясов.

Рассказывает Радик:

Полыхнуло огнем по детству
Полетел с головы картуз,
Я убит при попытке к бегству…..
Из России — в Советский Союз.

Господи, я все детство мечтал стать летчиком, и случайно, за компанию, поступив на востфак ТАШГУ, стал востоковедом. Это все Пушкин виноват, он заразил нас востоковедение

м, любовью к языкам, приучил нас Шахом и Умидом (Умид закончил ташкентский НарХоз, но он тоже любит изучать языки) работать со словарями, записывать новые слова и выражения в тетрадки, покупать все вновь изданные словари на разные тематики, что мы и делаем до сих пор, привозя словари из всех своих командировок и походов на книжные ярмарки. Я родился и вырос на Кисловодской, что на Рабочем Городке. У нас, недалеко было кольцо десятого трамвая. Мне, до этого кольца трамвая, надо было шагать пешком всего минут десять. Мой любимый и надежный транспорт, мой милый десятый трамвай желания, особенно после одиннадцати вечера, при возвращении домой со свидания, концерта в театре имени Свердлова или гулянок.
Шах, Уткур и я, познакомились во время прохождения областной медкомиссии, в те годы, призывники проходили три медкомиссии, районную, городскую и областную.

Мы, все трое, проходили службу сперва в Учебном отряде, что в Севастополе. После окончания «учебки», нас послали служить на Север, Заполярный Круг, в разные районы города Североморска. И даже служа в одном городе, нам приходилось переписываться, так как расстояния от центра Североморска, до поселков с удивительно незнакомыми названиями, были от пяти до двадцати километров. Иногда, во время праздников, нам удавалось встретиться в Североморске, иногда, я ездил в командировки по поселкам «Полярный», «Западные Лица», «Сайда Губа» «Ведяево» и другим местам. Во время этих командировок и бывала возможность увидеться с ребятами. На эти встречи, я старался привезти с собой бутылку водки и бутылку портвейна «Три семерки». Больше двух бутылок не удавалось спрятать в двух рукавах суконки (зимняя форма, нам, береговикам, тоже выдавали флотскую форму, так как мы служили акустиками и радиометристами в ВМФ) да и денег, на большее не было. Если нам удавалось, мы, до утра сидели в тесной, служебной, рубке Уткура, и прокуривали его насквозь за разговорами и мечтаниями о ДМБ и нашем светлом, а самое главное, безоблачном будущем. Ну что сказать о жизни в Ташкенте после армии, мы, одно время, работали на комбинате бытового обслуживания, потом поступили учиться, влюблялись, гуляли, выпивали и куролесили на весь Ташкент. Иногда случались пьяные драки неизвестно с кем, а самое главное, неизвестно из — за чего, так как Уткур, выпив, любил задираться. Шах, как мог, старался предотвратить драку, он вообще не умел драться в отличие от меня и Уткура, но попадало часто именно Шаху, из-за того, что он не умел махать кулаками, и никогда не успевал увернуться от ударов, но из — за мужской солидарности и дружбы, Шах тоже ввязывался в ненавистные ему мордобойства. Мы старались отпихнуть Шаха, но он смело шел вперед и получал тумаки и удары. Иногда, заработав синяки, Шах, несколько дней отлеживался у меня на Рабочем Городке, или у Уткура на Новомосковской. Мы с Уткуром предупреждали маму Шаха о том, что он усиленно готовится у одного из нас дома к зачетам и экзаменам. Мама Шаха, тяжело вздыхала и, говорила нам, чтобы он скорей шел домой, и что наказание, все равно, неотвратимо.
Но когда мы, немного отошедшего от синяков Шаха, возвращали домой, то мы, обязательно, несколько часов проводили у него дома. Мама Шаха, всегда была рада нам, армейским друзьям своего сына, и готовила нам плов или другое блюдо, и не накормив, никуда нас не отпускала, а мы с ней, пока она готовила, разговаривали на разные темы. Через час или два, мама Шаха успокаивалась, и уже наоборот, вместо нагоняя Шаху, она начинала жалеть сына, и когда наступал этот момент, мы с Уткуром насытившись разными вкусностями, со спокойной совестью, уезжали по домам.

Я очень уважаю и люблю Шаха ещё с армейских времен, и хотел бы, чтобы он жил рядом с нами в Москве. Но сколько мы не уговаривали Шаха переехать в Москву, он верен своей Кукче. Первыми покинули Ташкент Умид со Стеллой, они уже давно являются американцами. Мы с Пушкиным уехали в девяностых, и прежде чем осесть в Москве, мы с Пушкиным ещё раз съездили в командировку в Ирак. Уткур переехал в Россию немного раньше нас, Уткур классный инженер — строитель, и его всегда берут на работу в любую строительную компанию, с распростертыми объятиями. Сейчас Уткур, уже сам является хозяином нескольких строительных фирм. Но тем не менее, несмотря на статус хозяина, Уткур, каждое утро, начинает работу с просмотра одного из своих объектов, он проверяет как идет само строительство, так и качество выполненных работ.

После возвращения из командировки в Ирак, Пушкину предложили работу в одной московской организации, откуда он через год перешел на работу в Институт Востоковедения. Пушкин талантливый лингвист, он написал докторскую диссертацию, и защитил её переехав в Москву. А я, сам, простой переводчик, каких много в Ташкенте и Москве. Правда, я защитил кандидатскую диссертацию, но только, благодаря Пушкину, который заставлял меня корпеть над материалами, а также благодаря Шаху, присылавшего мне много полезных материалов во время своей работы в Аммане (столица Йордании). Так что своим званием кандидата наук я обязан своим друзьям. Супруга моя, переехав в Москву, ожила и полностью излечилась от аллергии. Ей очень подходит московский климат и московский образ жизни, также как и Пушкину с Мунновар. Пока мы служили в армии, наши матери (Шаха, Уткура и моя) подружились и создали свою маленькую ячейку ( своеобразный комитет троих солдатских матерей). Наши мамы, регулярно, проведывали друг друга и обменивались информацией об армейской службе своих сыновей. Информационным источником были наши письма. Наверное, только, в Ташкенте возможно такое, трем незнакомым женщинам, стать на долгие годы близкими людьми, по причине совместной службы их сыновей. Инициатором встреч родителей была мама Шаха. После учебки в Севастополе, нас троих направили служить на Север, в город Североморск, но в разные части, и мы не знали адреса друг друга. Тогда Шах написал своей маме, наши с Уткуром ташкентские адреса, и попросил маму, узнать у наших родителей, новые армейские адреса. Вот таким образом и подружились наши дорогие мамы. Они показывали друг другу фотографии посланные нами, они ездили проведывать друг друга, чтобы узнать «армейские новости», и часто, местом встреч, был родительский дом Уткура на Новомосковской.

А после моего возвращения из армии, моя мама неоднократно говорила мне, что родители Уткура будут рады, если я женюсь на их дочери Мунновар. Но я воспринимал Мунновар, просто, как сестренку друга, и у меня к ней не было никаких чувств. А через несколько лет, случайно, в доме Уткура, на дне рождения Мунновар, я встретился с двоюродной сестрой Уткура и Мунновар, её звали Дильбар, и я понял, что мне пришел конец. В тот день рождения, я несколько раз приглашал Дильбар танцевать, но разговора между нами не получилось, то вдруг её позовут на кухню помочь хозяйке, то Пушкин начинал петь на английском языке под гитару Уткура, то вдруг родители Дили пришли поздравить именниницу. После дня рождения Мунновар, я только и делал, что думал о Диле целыми днями, заодно прихватывая и значительную часть бессонных ночей. Я старался отогнать мысли о Дильбар, уговаривал себя, что эта «выпендрежница» не стоит моих страданий. Пару раз заливал свою тоску по Диле сухим вином «Хосилот», сидя в кафе, неподалеку от её дома. Дильбар, студентка химфака ТАШПИ, ни слухом, ни духом, естественно, не ведала о моей «трагической» любви к ней и моих неимоверных «любовных муках и страданиях». Как — то, в субботний ноябрьский вечер, я с Пушкиным и Уткуром пошли в кафе «Лаззат», что на Пушкинской улице. А Шах, Умид и Стелла, присоединились к нам позже. Мы с ребятами, ежегодно, сразу после ноябрьских праздников, отмечали день нашего призыва в армию. День, Начала Нашей Дружбы.

Неожиданно, в кафе вошли Мунновар и Дильбар, мы, все, опешили увидев двух красавиц и, от радости потеряли дар речи, а это оказывается Уткур пригласил сестру и кузину в кафе, посидеть с нами.
Стоит ли говорить, что я слегка назюзюкался в этот вечер, но зато я целый вечер общался с Дильбар. Она оказалась нормальной девушкой, а не выпендрежницей, как я подумал вначале. За столом царили Уткур и Шах, они произносили речи, тосты и спичи, заставляли и меня, косноязычного, поделиться воспоминаниями об армии. Пушкин не отрывал своих глаз от Мунновар, Уткур снисходительно поглядывал на сестру и Пушкина, а я, вдохновленный десертным вином «Узбекистан», вкупе с коньяком «Белый Аист», щебетал Диле что — то скучное, о культуре арабов в период завоевания ими Испании. После ужина, мы начали обсуждать новые фильмы, и я набравшись смелости пригласил Дильбар в кино. Она подумала немного и согласилась, а заодно, я взял у неё номер телефона. У меня выросли крылья после согласия Дильбар встретиться со мной. Пушкину, уже через несколько месяцев надо было уезжать на практику в Йемен, ему надо было срочно жениться, он был среди нас отличником, почти ленинским стипендиатом. Откровенно говоря, ленинскую стипендию, вместо Пушкина, отдали другому студенту только потому, что его родственник работал в инстанции, так наши кадровики называли ЦК компартии. На первое свидание с Дильбар, я пришел немного под шофе. Выпил для храбрости, в баре «Зарика», фужер «Ок Мусалласа». Дильбар, слава Богу, ничего не почувствовала, мы смотрели фильм «И дождь смывает все следы». В Ташкенте, в этот день, тоже шел дождь, было зябко, мой новый, купленный в ЦУМе, югославский пиджак и цебовские туфли промокли, также как и модный шерстяной пуловер (взятый напрокат у Шаха). Я пригласил Дильбар погреться в кафе «Дружба», надеясь встретить там Уткура или Шаха. И хотя, местом наших встреч уже был новенький бар в «Зеравшане», но ребята иногда забегали и в «Дружбу», чтобы встретиться с каким — нибудь знакомым.

Но Дильбар отказалась от кафе, сказала, что ей надо пойти домой. А в кафе, мы сможем пойти в следующую субботу, и для этой цели она отпросится у родителей. По дороге к троллейбусной остановке, мы увидели Пушкина с Мунновар. Они, никого и ничего не замечая, промокшие, хотя и были под одним зонтом, гуляли под дождем. Мы с Дильбар понимающе переглянулись, и не стали им мешать. Нам надо было проехать всего две остановки на троллейбусе, и вдруг Дильбар сказала, что она тоже хочет прогуляться под дождем. Слово дамы закон для кавалера, и мы не спеша пошли в сторону Алайского базара, где неподалеку жила Дильбар. В тот ноябрьский дождливо — промозглый вечер, я промок до нитки, маленький зонтик Дильбар практически не прикрывал нас, и к удивлению мамы, вернулся домой рано. Мама не ожидала моего раннего возвращения, и видя, что я окоченел от холода, она сама взялась высушить мой пиджак, а также туфли. Я принял душ, укутался отцовской душегрейкой, и засел за уроки. В университете, в ноябре месяце, у студентов учеба шла ни шатко, ни валко, так как они совсем недавно, вернулись со сбора хлопка, до сессии было ещё далеко, и студенты, попросту, выражаясь спортивным термином, не набрали форму. Но Пушкин, Шах и я, старались не пропускать занятия и комсомольские собрания, так как это могло бы отразиться на наших характеристиках при оформлении зарубежной командировки.

В следующую субботу, я поехал к Уткуру, чтобы занять у него пять рублей для посещения кафе с Дилей, и заодно рассказал ему о свидании с его кузиной. Уткур был самым «богатым» среди нас, так как он, во время прохождения учебной практики в РСУ, где директором был его сосед, заработал несколько сот рублей. Поэтому мы, без зазрения совести, занимали у него рубль или трешку до лучших времен. Уткур посмеялся над моими страхами, дал мне десятку, и сказал, чтобы я вел себя с его кузиной поаккуратней.
В этот, наш второй, совместный с Дилей вечер, мы провели в кафе «Дружба», слушая громкую музыку, танцуя, и пытаясь что — то сказать друг другу, под грохот музыки и громкие разговоры отдыхающих. Мы разговаривали с Дилей обо всем и ни о чем, мы переходили с литературы на обсуждение новых фильмов, телевизионных передач и модного фигурного катания. Диля, была дочерью своего времени, воспитанной на русскоязычной литературе, образованной и начитанной девушкой, выросшей в центре Ташкента. Единственное, что она откровенно не любила, это был футбол. Я, естественно, тактично промолчал не только о том, что являюсь страстным болельщиком, но и том, что сам в юности играл в футбол. Родители Дили, ничего не жалели для своего единственного чада, Диля была очень модно одета. На ней прекрасно сидел английский костюм, а модное пальто «Анжелика» придавало ей романтическую таинственность, а её стройные ножки украшенные итальянскими сапогами усиливали её сексуальность. В тот вечер, после двух фужеров шампанского и стакана портвейна, выпитого в баре со случайно встреченным армейским товарищем из Чирчика, напрочь позабыв о наставлениях Уткура, я решился поцеловать Дильбар. Произошло это прямо на сквере, когда при виде группы парней шедших нам навстречу, Диля взяла меня под руки. Ребята шедшие нам навстречу, были выпившими, они шли громко разговаривая и матерясь, но, абсолютно, не обращая на нас никакого внимания. После того как ребята отошли метров на двадцать, а Диля не убрала свою руку, я и поцеловал Дилю в первый раз. Диля опешила, пыталась вырваться, но ничего мне не сказала, второй раз она уже сопротивлялась меньше, это случилось у гостиницы «Дустлик». Через две недели, мои друзья знали о том, что я встречаюсь с Дилей.

Умид со Стеллой пригласили нас всех в гости, просто так, посидеть и поболтать. В этот вечер я не пил вообще, так как Стелла и Умид попросили меня придти пораньше и немного поиграть с их дочерью, пока они будут возиться на кухне, а позже, когда я привел Дилю, жившую совсем рядом с Умидом и Стеллой, мне уже не хотелось употреблять никакого спиртного, я был хмельным от переполнявших меня чувств к Диле, от аромата исходивший от неё, от её красивых глаз смотревших на меня, от её нежных прикосновений за столом, бросавшими меня в дрожь. Я до сих пор очень люблю осязать этот аромат любви и интима который идет от моей Дили, особенно по вечерам, когда она смыв дневной макияж, приняв душ и надев свой банный халат, несмотря на прошедшие годы, превращается в прежнюю двадцатилетнюю студентку химфака, в которую я влюбился с первого взгляда, и по которой тосковал под её окнами, и иногда (до первого свидания с ней), прохаживаясь у её дома с Шахом (поверенным в мои сердечные дела), ещё абсолютно не зная её, я, как последний дурак, даже ревновал Дилю неизвестно к кому. Моя Диля, мой смелый и мужественный друг, поддерживавшая меня в наших долгих и непростых загранкомандировках. А дома, Диля , приветливая, умная и тактичная супруга. Моя первая и последняя любовь, нежная моя Диля, которую я всегда любил и безумно люблю до сих пор.

Дома, у Стеллы с Умидом, перед приемом гостей, Умид, как хвост ходил за Стеллой по всей квартире, если он вдруг исчезал покурить с Уткуром, то Стелла тут же начинала его звать, чтобы он отнес в гостиную тарелки с салатами, то помыл фрукты, то надо было разложить салфетки. У Стеллы и Умида, мы всегда чувствовали себя непринужденно и, часто оставались у них ночевать. За разговорами, пением под гитару и телевизором время протекало незаметно, что мы и не замечали наступившего утра. В этот вечер я, впервые, привел Дилю в гости к друзьям, уже как свою девушку, для меня это было волнительным моментом, однако, Диля, сразу и непринужденно вошла в наш круг и стала своей в нашей компании. Мы с Дилей, скрывали от наших родителей свои чувства. Прошло несколько месяцев наших ежедневных свиданий, наступил промозглый февраль, мы встречались с Дилей уже четыре месяца. С каждым днем, Диля становилась для меня все более близким и родным человеком, мы, ночами, обрывали телефоны друг друга. Нам уже было мало наших чувственных поцелуев, жарких объятий, ежедневных свиданий, урывочных встреч на квартире у Стеллы и Умида во время их временного отсутствия и провожания с часовыми поцелуями, нам хотелось уже жить вместе, быть вместе всегда, не отрываясь друг от друга ни на минуту.

Я понял, что пора решиться на мужской поступок и попросить у Дили её руки и сердца. На день Советской Армии, я спросил у Дили, могу ли я заслать сватов, чтобы попросить её руки и сердца, не будут ли её родители протестовать против её замужества с бедным и нищим студентом. Диля улыбнулась над моим последним выражением, и сообщила мне, что её родители наверняка не будут против, так как мама уже об всем знает, а вот она сама подумает, стоит ли ей связываться с «гопотой» и любителем шампанского с коньяком (По моему, этот коктейль называется «Огни Москвы»), но не отказывающегося и от простого портвейна № 26 и сухого вина. У меня не было никакого кольца, чтобы подарить её Диле, в связи с нашей помолвкой, да и вообще, не было у меня никакого подарка для моей будущей супруги. В этот знаменательный день, в брючном кармане была мелочь, что — то около тридцати копеек, а во внутреннем кармане пиджака было четыре рубля (НЗ).
Я не представлял где мы будем жить, если вдруг, не дай Бог, родители (имеется в виду мама) будут против, но я твердо знал одно, что бы ни случилось, я Дилю никогда не брошу, а моя ненаглядная Диля, всегда будет со мной.
Сейчас, вспоминая себя, молодого студента — недотепу в те годы, я удивляюсь своей смелости, абсолютно не имея никакого представления о семейной жизни, я бросился в омут с головой, и вроде бы выплыл. Спасибо огромное как моим родителям, так и родителям Дилечки, моим дедушке с бабушкой, моему дяде и моим друзьям, которые всегда помогали нам с Дилечкой.

Я поехал к Уткуру и сказал ему, что хочу жениться на Диле. Уткур обрадовался услышав эту новость и сказал мне, что он вместе со мной поедет к моим родителям, а потом мои родители, вместе с родителями Уткура, поедут свататься к родителям Дили. Также Уткур сообщил мне по секрету, что Мунновар хочет выйти замуж за Пушкина, и что Пушкин уже разговаривал с его родителями. Подумав, Уткур добавил, сыграть две свадьбы вместе не получится, так как Пушкину надо срочно жениться, чтобы успеть оформить брак до его отъезда в Йемен. Мои родители благоговели перед Уткуром, он производил впечатление серьезного и рассудительного парня. Также, Уткур, всегда рассказывал моим родителям (в отличие от меня), наши армейские будни, или что нибудь другое из жизни своей семьи, и моя мама, неоднократно просила меня, чтобы я чаще зазывал Уткура и Шаха к нам в гости. Родители не ожидали от меня такой решимости, и быстро согласились, но предварительно они хотели бы познакомиться с Дилей. В следующую субботу, я и Уткур, привезли Дилю к нам домой. Не знаю понравилась ли она моей маме, но отец горячо поддержал нашу женитьбу. Дильбар, моему папе очень понравилась, а мама, втайне, конечно, желала видеть в своем доме невесткой Мунновар, сестренку Уткура.

Отец Дили, как и все отцы, вообще, не ожидал от дочери разговора о замужестве, ведь она училась, только, на третьем курсе. Но так как меня поддержали родители Уткура, плюс сам Уткур, племянник моего будущего тестя, да ещё и мой отец произвел неизгладимое впечатление своим знанием Корана и религиозностью, как на родителей Дилечки, так и на родителей Уткура, что мои современные тесть и теща, далекие от религии люди, были безоговорочно завоеваны, не мной, а моим отцом и моей мамой. Да и сама Диля, вместе с Мунновар, уже подготовили Дилину маму к разговору о будущем замужестве.
Свадьбу нашу сыграли в июне, после окончания сессии. В том же году, через месяц после нашей с Дилей свадьбы, мы проводили Пушкина с Мунновар в Йемен. Мунновар и Пушкин поженились в конце марта. Летом я начал подыскивать какую — нибудь работенку, чтобы уже начать зарабатывать деньги для семьи. Неожиданно, в августе месяце, и мне пришло письмо из Москвы, в котором было написано, чтобы я начал оформлять документы для командировки в Ирак. Мы с Дилей немного растерялись, для меня все это было совсем неожиданно, я ведь не был отличником как Пушкин, и даже не был комсомольским активистом Я не знал с чего начинать, да и нашего советчика Пушкина, уже не было рядом, но девчата работавшие в Иностранном Отделе нашего ВУЗА, помогли мне быстро и четко оформить необходимые документы. У Дили было ещё два года учебы в Политехническом, но мой тесть взял на себя оформление академического отпуска для дочери. Оформление всех необходимых бумаг и, их прохождение по нужным организациям и инстанциям, заняло два месяца в Ташкенте, и два месяца в Москве. Под Новый Год, мы с Дилей прибыли в Москву, мне надо было пройти собеседование в ЦК КПСС на Старой Площади, получить в Главке наши загранпаспорта, аттестат, проездные документы и т.д.. Диля два дня просидела в гостинице на Полянке, и надо же, у неё, именно в Москве, начался сильнейший токсикоз. Она мне потом сказала, что это хорошо, что я был занят с утра и до вечера, так она не желала, чтобы я видел её в таком состоянии. Но на третий день я отвез Дилю к своей тете, с которой она сразу подружилась, и несмотря на разницу в возрасте, они дружат и по сей день.

В Ираке, куда мы прибыли в конце декабря, мы с Дилей пробыли почти пять лет, и в Багдаде у нас родилась дочь. Через три года, в Багдад приехал работать Шах, неисповедимы пути переводчика. После возвращения из Багдада, Диля восстановилась у себя в институте, проучилась она всего один год, как мне вновь пришел вызов из Москвы. Диля снова взяла академический отпуск. Во второй раз, меня послали на работу в Сирию, в средиземноморский город Латтакия, где у нас родилась вторая дочь. В Латтакии, я также проработал несколько лет. После возвращения из Сирии, Диля наконец — то закончила учебу, в тот год моей жене исполнилось тридцать лет. Возраст расцвета Женщины. Возраст неземной красоты и одухотворенности Женщины. Возраст, когда хочется бросить к её красивым ножкам весь мир. Возраст, когда голову Женщины начинают посещать разные шальные мысли. Тридцать лет, это возраст, когда Женщине хочется во сто крат больше внимания, чем обычно. Это возраст, когда Женщина хорошеет настолько, что даже самые красивые цветы, золото и бриллианты меркнут от одной её улыбки. В тридцать лет, Женщина блещет не только наружной красотой, но и таким сильным внутренним сиянием, что это прекрасное сияние, сразу бросается окружающим в глаза. И если наружная красота может немного увянуть с годами, то внутренняя, налившаяся благородством, красота Женщины, остается с ней навсегда. Но это, также ещё и тот возраст, когда Женщине надо и за своим мужем поглядывать в оба глаза, а то, как бы чего не натворил, её любимый охламон, где то там, на вражеской, левой, стороне.

Мы с Дилей, как — то, благополучно пережили этот период. В перерывах между командировками, мы занимались покупкой, оформлением и ремонтом кооперативной квартиры, и переездом в неё. Диля устроилась на работу в химическую лабораторию одного НИИ, но работала она там чуть больше года, так как нам снова пришлось уезжать в загранкомандировку в Йорданию. Мы взяли двух наших девочек, упаковали чемоданы и коробки и полетели в Амман, столицу Йордании. Не буду рассказывать как мы снова встретились с Шахом, он приехал в Йорданию на год позже нас. Мы вместе с Шахом проработали около двух лет, а до этого в Сирии, я, последние три месяца командировки, поработал вместе с Пушкиным, потом мы уехали оттуда, а Пушкин с Мунновар остались, они, кстати вернулись из Сирии уже после того, как мы с Дилей вернулись из Йордании.

Мы, вернувшись из своих загранкомандировок, ничего не чувствовали и не ощущали, а в СССР уже происходили перемены, но нам было не до перестройки затеянной верхушкой государства. Мы, находясь в эйфории, радовались каждому дню проведенному в Ташкенте, радовались тому, что мы у себя дома, что в московском Главке нас ценят как специалистов, что моя старшая дочь закончила школу и поступила в ТАШМИ, что моя мама, обожавшая мою старшую дочь, наконец — то полюбила и Дилю, а моя красавица жена, год от года становилась все краше и краше. Как — то, тихо умер мой отец, а мама без отца, внезапно и сразу постарела. У Дили началась страшная аллергия, результат её работы в лаборатории НИИ, проведения каких — то новых химических опытов, исследований и анализов. Аллергия начиналась в марте и не отпускала Дилю до конца ноября, никакое лечение и никакие лекарства не помогали моей любимой женушке. Ей пришлось уйти из лаборатории. Она стала работать преподавателем химии в Политехническом Институте, но аллергия никуда не делась. Наступил конец восьмидесятых. Я и Пушкин были уже в Ташкенте, а Шах все ещё работал в Йордании. Даже мы, до ужаса аполитичные, уже чувствовали неизбежность перемен. Уткур страшно пил, прожив с женой всего три года, он развелся в очередной, уже второй раз. У Дили аллергия усиливалась день ото дня. Врачи настойчиво советовали поменять жене климат. В очередной раз подлечив Уткура, мы проводили его в Москву, Пушкин с Мунновар, тоже собирались уезжать в Москву.

Пушкин, в Москве купил небольшую «двушку» на Пятой Парковой, он советовал и мне уезжать из Ташкента, и хотя бы пожалеть Дилю.
Я отправил Дилю с младшей дочкой к своей тете в Москву. Диля, живя у тети, разузнала все варианты покупки квартиры как в Москве, так и в Подмосковье. В Ташкенте было не очень ладно с работой, и я быстро продав квартиру и машину, присоединился к семье. Мы с Дилей сняли квартиру, и начали подыскивать варианты покупки квартиры в Подмосковье. Старшая дочь осталась с моей мамой. Родители Дили и моя мама были рады тому, что в Москве у Дили, аллергию как рукой сняло.
А я, потерял голову от любви во второй раз, да пусть меня простит Аллах.
Вы когда — нибудь влюблялись в сорокалетнюю женщину? Не влюблялись? Тогда вы потеряли и упустили многое в этой жизни. Говоря, что Женщине сорок лет, я подразумеваю не её календарный возраст,
а совсем другое. Это другое включает в себя отношение Женщины к жизни и её мужчине. Если рядом с ней мужчина который любит её, холит и лелеет, то женщина и в шестьдесят будет выглядеть на сорок, а при муже который не бережет свою жену(или просто Любимую), тогда и в тридцать лет женщина будет напоминать увядшую вишню.
Женщина в сорок лет, — это не какая — то там спелая и кислая вишня, а сочный, сладкий, необыкновенно притягательный и налитый жизненным соком персик из лучших садов Ферганской Долины. Женщина в сорок лет, — это как самый лучший сорт финика из садов иракской Басры, недалеко от которого по преданию, до сих пор стоит то самое фиговое дерево, листьями которого и укрывались Адам с Евой. Женщина в сорок лет, — это внутренняя одухотворенность в сочетании с необыкновенно бурным темпераментом в постели. Женщина в сорок лет ведет себя как счастливая победительница Уимблдонского турнира по теннису, и это ей так к лицу.
Женщина в сорок лет, — это Еккидынья(турецко — арабско название сладкого плода с крупными двойными косточками, поспевающего в странах Ближнего Востока в мае -июне), пробуя которую мужчина чувствует не только вожделение, но гордость за доставшуюся именно ему высокую честь, вкусить этот необыкновенно вкусный плод. Еккидынья (по турецки — Иккидуньё), это плод которым наслаждались халифы, падишахи, эмиры и шейхи. Плод, который будет восхваляться в обоих мирах. Поэтому его и прозвали Еккидынья — Два мира. Вот и я влюбился в сорокалетнюю женщину, я с удовольствием окунулся в мир свиданий и встреч, в мир кафе и театров, в мир занятий любовью, прямо как в студенческие годы, на природе, в лесных местах подмосковной Малаховки. А самое интересное заключается в том, все эти бурные чувства я вновь испытал со своей любимой женой, моей любимой Дилечкой.
В Ташкенте, мой тесть каждое утро возил нашу дочь — студентку на учебу в ТАШМИ, а после обеда привозил её домой, но чаще к моей маме.

Потом, в середине двухтысячных, незаметно, ушли в мир иной моя мама и отец Дильбар, слава Аллаху, что жива моя теща. Мы её каждое лето привозим к себе. После смерти мамы, меня все время тянет в Ташкент, если бы не болезнь моей Дилечки, я бы уже давно вернулся в Ташкент. В Москве меня удерживают семья и внуки. Не хватает мне в Москве чего — то, а вот чего, не могу понять, вроде бы и работа есть, да и старшая дочь с семьей тоже здесь, младшая живет в Далласе, после окончания МГУ, она уехала учиться на год в США, да так и осталась там навсегда.
Диля с тещей ездили в Америку к дочери, а у меня в тот момент на сердце были камень и двухпудовая гиря, не до Америки мне было. Я взял, и на все лето уехал в Ташкент. Уже на второй день пребывания в Ташкенте, у меня отлегло от сердца, отпустило. В Москве, вроде бы и Пушкин с Мунновар рядом, да и с Уткуром , Шахом и Умидом со Стеллой регулярно общаемся. Но когда я приезжаю на рынок, у метро Теплый Стан, и слышу как продавщица лепешек Зубайда, в своем закуточке, где она с мужем печет и, там же, продает патир -нон, включает диски с узбекскими песнями в исполнении Юлдуз Усмановой, на сердце становится тоскливо от ностальгии. Что — то, не то мне стало в Москве, вот уже пару лет все время снится наш дом на Третьей Кисловодской, мне не снятся другие улицы Ташкента, ни оставшиеся там многочисленные родственники, ни приятели и товарищи, мне снится наш дом и наш уютный дворик ухоженный руками моих родителей. Снятся отец и мать, которые всегда ухаживали за домом и все делали для меня, а я им, практически, ничего не дал. Ведь даже поговорить с отцом толком, по душам, не удалось за всю его жизнь, а не то, что — нибудь сделать хорошее для него. Папа все время работал, а я гулял и учился, женился, потом начались командировки. Хорошо, что женившись на Диле, я перестал употреблять вина и коктейли из шампанского с коньяком. Это все благодаря моей Диле.
Дилечка умница, она как — то перед сном, через пару — тройку недель после нашей свадьбы, когда я ещё по привычке отмечал с ребятами свою радость женитьбы на Диле, после очередного сабантуя с друзьями, эдак, будто бы мимоходом, моя ненаглядная супруга спросила меня, — » «А когда ты собираешься покончить с винными привычками ? Ведь ты уже женился на мне, ты ведь прекрасно знаешь, что я тебя очень — очень люблю, и я вся — вся твоя, и тебе уже не надо пить для храбрости». Так и сказала, «винные привычки», и «для храбрости», напугав меня тем, что это у меня уже вошло в привычку.

Оказывается Уткур, как — то, сказал Диле, что я перед свиданиями с ней, иногда выпивал для храбрости. После слов моей любимой жены о винных привычках, мне было очень неловко перед ней, и с этого дня, я перестал, вообще, употреблять спиртные напитки. Напрочь и навсегда. И кажется, что больше Дили, этому моему поступку был рад мой богобоязненный папа. А моя Диля, из солидарности со мной, теперь не прикасается даже к своему любимому ликеру «Амаретто».
Папа и мама, нет все таки мама и папа, в доме главной была мама, как мне не хватает их. Что имеем не храним, потерявши плачем. Это все моя черствость и эгоистичность, моя невнимательность к родителям. Как мало я им дал, а мои дорогие и любимые бабушка с дедушкой, как они радовались тому, что их внук вернулся из армии, стал студентом, что их внук едет работать заграницу, а я, увы, ……………
Когда я поделился со своими мыслями о родителях с Уткуром и Шахом. Они оба ответили мне одинаково, что у них аналогичная история. Наверное, у меня существует какая — то связь на химическом уровне с нашим домом, меня так и тянет в Ташкент, на мою Третью Кисловодскую. Когда мы с Дилей приезжаем в Ташкент, мы вместе приходим к нашему дому, и стоя у дома, я молча плачу, а Диля тоже молча, гладит меня как ребенка. В дом не захожу, там уже живут совсем чужие люди.

Как написал Михаил Анищенко, кстати, наш современник.

Я убит при попытке к бегству..... из России - в Советский Союз.

Так и я убит, при попытке к бегству…. из Ташкентской — в Московскую жизнь.