«И нас учили понемногу…» Ташкентцы

Моего школьного учителя по русскому языку и литературе звали Иван Николаевич Жадов. На фотографии нашего выпуска, оставляющей ныне двойственное чувство — а мы ли это? — неулыбчивые, с напряженными лицами, будто впереди не институтские аудитории, а вражеские тылы и окопы с рвущимися снарядами. Впрочем, до афганских событий оставалось тогда ровным счетом — ничего, а мое замечание о том, что фотографу за такие изображения я бы заклеил пластырем объектив, пожалуй, запоздалое. Жадов там, кстати, тоже серьезный (по обыкновению) и в роговых очках.

Автор Игорь ЦЕСАРСКИЙ

Так вот Иван Николаевич учил нас читать. И не только читать — тогда чтение было в почете, но и думать над тем, что прочитано, то бишь анализировать. Более того, он делал своеобразные экскурсы в писательские биографии, рассказывая порой вещи, о которых почему-то не писали в учебниках. Скажем, до сих пор помню его рассказ про Александра Фадеева, о том, что пил тот крепко, о причинах этого пьянства, уходящих корнями еще ко временам Гражданской войны и…

Как бы мне сейчас хотелось, чтобы Иван Николаевич поведал нам тогда о том, как возвращались в Москву после отсидки те, кто с «легкой руки» Фадеева, первого секретаря писательского союза, уходил по этапу, и как леденящий душу страх накатывал на него амурской волною. И будто бы не было у писателя (экс-красного партизана) верных бойцов-молодогвардейцев, которые наполнили бы животворной силой его пальцы, сжимающие гусиное перо, самописку или, напротив, мирно лежащие на клавишах пишмашинки, чтобы полились строки, чутко улавливающие новые веяния…

Но то, что сегодня всяк легко и просто проговаривает на каком-нибудь малопочтенном блоге, простой школьный учитель на рубеже шестидесятых мог лишь прошептать, да и то в страшном сне.

Помню я еще, что до средней школы Иван Николаевич преподавал в суворовском училище где-то на Кавказе, помню его роговые очки и очень серьезный сосредоточенный взгляд. Помню, что как диабетик он кололся инсулином на переменах в учительской и кто-то из родительского комитета на это попенял. А может, на что-то иное, о чем совершенно не задумываешься в отрочестве и что часто мучительно пытаешься понять, вспоминая в зрело-перезрелые годы.

Но, видимо, я буду не искренен, если упущу из виду две простые, как лобзиком выпиленные истории. Первая — с морем позитива, когда мой «фельетон» на тему обожаемого футбола был им поднят на пьедестал почета. В нем я даже едва не вышел за рамки допустимого, желая оставаться желчно реалистичным в свои 12. Я цитировал трибуны, которые кричали «Варюха, играй, пока тебе…» Далее шла нецензурщина, которую мне надобно было как-то обойти. И я это смог. В то время фигуры умолчания давались и детям… (Поясню для несведущих, что реплика адресовалась полузащитнику «Пахтакора» Виктору Варюхину — игроку рослому, но не очень расторопному.)

Я передал, как умел, атмосферу трибун и поведение некоторых несдержанных фанатов (точней, болельщиков), и Ивану Николаевичу это очень понравилось. За самостоятельность и незаемность. Итак, толчок к моей дальнейшей профдеятельности был дан…

А другая история обратного свойства. Это было уже в классе восьмом, когда мы мучили гитары со звукоснимателями и в мечтах видели себя новыми битлами, роллингами и т.п. Вместо того, чтобы выучить стихотворение на собственный выбор (таковым было домашнее задание), я решил ограничиться есенинским текстом «Нивы сжаты, рощи голы»… — мы как раз бренчали его на репетициях. Но вместо правильной декламации меня понесло на дурное пение-блеяние. Класс оценил идиотизм ситуации и посмеялся вдоволь, а мой любимый учитель даже не удосужился прокомментировать этот провал. Только окинул ледяным взглядом и поставил трояк — за халтуру.

А потом мы окончили школу. Ивана Николаевича Жадова я никогда больше не встречал.

Игорь ЦЕСАРСКИЙ
Эпизод восемнадцатый