Моя служба в Туркестанском крае. Фёдоров Г. П. (1870-1910). Часть двенадцатая История Ташкентцы

vladislavvolkov

XII. Назначение генерал-губернатором  генерал-адъютанта Н. О. Розенбаха.– Комиссия графа Игнатьева по составлению нового положения об  управлении краем. – Замечательная аккуратность Розенбаха. – Приезд  его семьи.

Генерал  Розенбах  представлял  собою совершенно иной тип, чем его предшественник. Получивший самое обыкновенное военное образование, он  служил  в одном  из армейских [444] полков  в Москве, и в один  из приездов  туда государя Александра II, который был  шефом  этого полка, сделан  быль флигель-адъютантом. С этого момента военная карьера его была обозначена. Вскоре он  получил  гвардейский полк, был  произведен в генералы и зачислен  в свиту. Он  сделал  две компании: польскую (186З г.) и турецкую (1876 г.). Оба раза был  сильно ранен, получил  георгиевский крест. Вскоре Розенбах  был  сделан  генерал-адъютантом  и назначен  начальником  штаба войск  гвардии и петербургского округа. На этом  месте он  находился до 1884 года, когда неожиданно для всех  государь предложил  ему пост  туркестанского генерал-губернатора, принятый Розенбахом  без  раздумья, хотя он, вероятно, о Туркестане знал  меньше, чем о Зулуленде.

По наружности это был  тип  николаевского генерала: высокий, прямой, сухой, с щетинистыми седыми бакенбардами, с отрывистым, резким  голосом. Первое впечатление, особенно после очаровывавшего всех  Кауфмана и мягкого и ласкового Черняева, он  производил  удручающее. Но при ближайшем  знакомстве оказывалось, что это человек  очень добрый. Видимо, он  сознавал  свою доброту, но считал  нужным  маскировать ее напускной суровостью и жестокостью, что ему редко удавалось. Я и С. А. Иванов  представились ему на другой же день по его назначении, и он  объявил  нам, что мы должны остаться в Петербурге и войти в состав комиссии, учрежденной под  председательством  генерал-адъютанта графа Н. П. Игнатьева для выработки нового положения об  управлении Туркестанским  краем. Комиссия эта собиралась в главном  штабе, и в состав  ее вошли представители от  всех  министерств  и все члены ревизионной комиссии Гирса. Кроме того, были приглашены в комиссию служившие в Туркестане генерал  Абрамов, камергер  Щербинский и генерал  Куропаткин. Граф  Игнатьев  вел  прения с большим  апломбом, в качестве знатока Азии, каковое знание основывал  на какой-то своей поездке в Хиву несколько десятков  лет  тому назад. Поскольку его познания могли быть полезны при обсуждении вопроса о современном  управлении Туркестанского края, не имеющего ничего общего с Хивой, я не берусь судить. Первую скрипку в комиссии играл  Гирс. Много он  говорил  дельного, но гораздо больше пустяков. Его полное незнакомство с современными условиями края бросалось в глаза. Представители от  Туркестана часто осаживали его, но большинство комиссии, совершенно незнакомое с новым  краем, и в том  числе Розенбах  поневоле прислушивались к чиновничьему красноречию Гирса, и в результате было выработано положение, которое при первом  же применении на практике оказалось никуда негодным. Началось неизбежное издавание разъяснительных  циркуляров, посыпались [445] представления в Петербург о законодательной отмене, дополнении или изменении неприменимых  на практике статей нового положения; совет  генерал-губернатора был  буквально завален  работой по рассмотрению недоразумений губернаторов. В конце концов,  коренной закон  для Туркестана, обратившийся в какое-то одеяло из лоскутков действует  и поныне.

В  начале мая 1884 года я вместе с Розенбахом  выехали в Ташкент. Тогда еще не было ни Среднеазиатской, ни Ташкентской железных  дорог, и от  Оренбурга мы поехали степью на лошадях. В Оренбурге Розенбах поразил  меня одним  свойством  своего характера. Рассчитывая скорость почтовой езды десять верст  в час, приняв  во внимание остановки на станциях  для обедов, ужинов  и ночлегов, Розенбах составил, сам  маршрут  и приказал  мне телеграфировать во все попутные города (Казалинск, Перовск, Джулек, Туркестан, Чимкента, и Ташкент) о времени прибытия его в каждый город, причем обозначены были не только числа, но часы и минуты. Предполагал, что Розенбах, некогда не делавший больших  поездок  на лошадях  и привыкший к аккуратности хода поездов, увлекся, составляя расписание поездки, я доложил  ему, что на расстоянии двух  тысяч  верст  невозможно иногда определить даже день прибытия на известный пункт, а не только час, что при езде на почтовых, при крайне плохом  содержании тракта, возможны на каждом  шагу случайности, совершенно непредвиденные, остановки, не зависящие от  воли пассажира, ect. Розенбах  молча слушал  меня и слегка улыбался.

– Ну, вы все сказали? А теперь отправляйтесь на телеграф и исполните мое приказание.

Приказание я исполнил, но, как  много ездивший раньше но почтовому тракту, подтрунивал  над  Розенбахом  в обществе его молодого и симпатичного адъютанта М. М. Рындина, пророча его принципалу крупное разочарование на первых  же шагах  его управления.

Можете судить, как  жестоко я был  сконфужен, когда в конце концов  оказалось, что Розенбах  прибывал  в города в те дни, часы и даже минуты, как  это значилось в маршруте. Достигал  он  этого благодаря тому, что нигде ни одной минуты он  не оставался больше, чем было определено маршрутом, а так  как  его, как  генерал-губернатора, везли, конечно, без  задержек  и скорее, чем прочих  пассажиров, то бывали случаи, что на последнюю станцию перед  каким-нибудь городом  мы приезжали раньше расписания; в таком  случае Розенбах  приказывал  ждать запряжкой лошадей, и в результате, к удивлению всех  попутных  властей, поезд, состоящий из  трех  экипажей, подъезжал  к месту в назначенный маршрутом  срок. [446]

Такая беспримерная аккуратность, хотя немного и немецкая, тем  не менее, всем  показалась очень симпатичною. Такой же аккуратности Розенбах держался все время своего пребыванья в Ташкенте. Он  никогда ни на минуту не опаздывал  выездом  к войскам  или на парады; никому никогда не приходилось терять время на выжидания в приемной. В назначенный час  и минуту дверь отворялась, и в нее входила суровая, сухая фигура начальника края, который внимательно выслушивал  всех  просителей, и, несмотря на эту суровость, никто не уходил  не удовлетворенный или не успокоенный, что дело его получить должное направление.

Вскоре в Ташкент приехала семья Николая Оттоновича, состоявшая из жены и трех  дочерей. Ташкент  до того времени был  не балован  в том  отношении, что и Кауфман  и Черняев  жили там без  жен. Супруга Константина Петровича, Юлия Маврикиевна, прожившая в Ташкенте лишь первые четыре года (1868–1872 гг.), затем  более в Ташкент  не приезжала. Отсутствие женского элемента в «Белом  доме» (так  в шутку назывался дом  генерал-губернатора) много упрощало отношение служащих  к начальнику края и избавляло их  жен  от  необходимости ездить с визитами и, следовательно, тратиться на костюмы. Приезд  семьи Розенбаха сразу изменил  положение дела. Ольга Ивановна Розенбах, не сделав  никому в городе визитов, в один  прекрасный день разослала всем  приглашения к себе на раут. Большинство, конечно, было возмущено, ибо если, быть может, такой порядок  существовал  в столице, то он  был  совершенно нов  и неприменим  в провинции, где также существует, установленный светский кодекс, обязывающий всякого приезжающего без  различия сделать первым  визит  к тем, с кем  он  желает  быть знакомыми.

Тем  не менее, все, конечно, поехали. Некоторые бывшие петербуржцы уверяли, что хозяева старались подражать обычаям  если не Зимнего дворца, то салонов  Фурштатской и Морской. Насколько это им  удалось, не знаю, но помню, что я и моя жена чувствовали себя очень нехорошо, когда мы вошли в зал  и дежурный адъютант  прежде, чем представить Ольге Ивановне, спросил, как  наша фамилия! Должен, впрочем, сказать, что Ольга Ивановна была со всеми очень любезна и внимательна. Раут  прошел  очень скучно, и через  час  мы все гурьбой двинулись к выходу.

На другой день жена генерал-губернатора вместо ответных  визитов  разослала всем  свои визитные карточки. Может быть, и это принято в Петербурге, но в Ташкенте это обидело всех, и восстановило все общество против  женского элемента «Белого дома». [447]