“Исповедую хирургию” (часть I) Ташкентцы

Alex Dalinsky

Войно-Ясенецкий Валентин Феликсович.
Родился  в 1877 году в Керчи. Умер  11 июня 1961 года в Симферополе,  в сане Архиепископа Крымского и Симферопольского.
Хирург, доктор медицины. До 1917 года медик в ряде земских больниц средней России, позднее — главный врач Ташкентской городской больницы, профессор Среднеазиатского государственного университета. В начале двадцатых годов под именем Луки постригся в монахи, был рукоположен в сан епископа. Многократно подвергался арестам и административным ссылкам. Автор 55 научных трудов по хирургии и анатомии, а также десяти томов проповедей. Наиболее известна его книга «Очерки гнойной хирургии», выдержавшая 3 издания (1934, 1946, 1956 гг.). Избран почетным членом Московской Духовной академии в Загорске. Награды: Премия Хойнатского от Варшавского университета (1916 г.), Бриллиантовый крест на клобук от Патриарха Всея Руси (1944 г.), медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» (1945 г.). Сталинская премия первой степени за книги «Очерки гнойной хирургии» и «Поздние резекции при огнестрельных ранениях суставов» (1946 г.). 22 ноября 1995 года Русской православной Церковью причислен к лику Святых.

Когда мы думаем о Святых Великомучениках, нас от них разделяют века, пустыни, города с  пыльными улочками,  династические тираны, средневековые казни и деревянные кресты. Босые ноги, хламиды, горящие взгляды и терновые венцы на окровавленных головах. И удивительно и странно почти прикоснуться к современнику, вся жизнь которого  — Служение людям и Богу, проходила совсем рядом, за углом нескольких десятилетий. И еще живы те, кто знал его, слушал его проповеди и лекции и помнит его взгляд и  походку, и образ еще не размыт. Архиепископ Лука – Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, проповедник и хирург. Двуедин, и невозможно отделить священника от хирурга. Невозможно отделить непримиримое неприятие несправедливости и светлую наивность и веру в справедливость, и кротость  и бунтарство.  Он пронес две своих ипостаси по жизни достойно, не жалея себя, не идя на компромиссы, до самого конца отстаивая веру в Бога и в хирургию.

От ареста до ареста

…Вторую свою ссылку Архиепископ Лука считал легкой. Ну, действительно, после Енисея и Полярного круга, где он  чуть было не замерз насмерть,  Архангельск показался ему  тихой гаванью. Голодно? Ну что же, всем голодно. А к убогому быту Валентин Феликсович давно привык, вот только бы шнурки новые на ботинки, старые совсем изорвались… Плохо только одно:  ни проповедовать, ни оперировать не разрешают. В амбулатории  легкие больные, с одинаковыми диагнозами. Идут вереницей, как обычно, и вдруг…

Приходит на прием женщина, с фурункулом на плече. Можно и не вскрывать, сам вот-вот вскроется. Но на нем странная черная мазь, что за мазь? Кто лечил? И выясняется, что лечила знахарка, Вера Михайловна Вальнева, хозяйка дома, где квартировал хирург. Хозяйка и постоялец не общались, поздороваются и все. Она молчалива, и Валентин Феликсович пустых разговоров не любит. Первым побуждением было собрать вещи и уйти, не хватало еще  рядом с шарлатанством квартировать. К медицине  Войно-Ясенецкий  относился  серьезно, не мыслил в ней места легкомыслию и непрофессионализму. Но любопытство взяло вверх. Лечение гнойных больных  без хирургического вмешательства  —  можно ли пройти мимо?

Спросил прямо. Знахарка и не отпиралась, люди от нее плохого не видели, чего  ей стыдиться? Лечит мазью,  куда входит земля, сметана, мед, травы.  Составы различные – по болезни. Рецепты переняла от своей бабки-поморки,  а если хочет профессор, так пусть опросит больных. Это Войно-Ясенецкому понравилось. И понравилось то, что секрета она из своих зелий не  делает, вот смотрите, профессор, ничего сложного. Чугунок с просеянной землей в печь, — что говорите? Антисептик? – да слова такого не знаю, а земельку надобно прогреть с полчаса. А потом переморозить.

Профессор молча наблюдал и поражался  интуитивности народного целительства. Вот ведь,  откуда это знание о стерилизации? Интуитивность эта и раздражает и восхищает. Получается, что ощупью  доходят  деревенские самородки до того,   что официальная медицина узнает через эксперименты и систему логических размышлений. Но ведь вот они – больные, которые уже не больны, вот шрамики от флегмон и нарывов. И  живут  пациенты дальше.

Знахарка  называет свое лекарство странно – катаплазмы. Откуда слово это пришло, не знает и не задумывается. Но чудо, которое  совершает эта мазь, творится прямо на глазах. Боль уходит через полчаса, в терапии это немыслимо.

«Неделя за неделей проходят перед Войно ее больные. Удивление хирурга растет, но растет и число вопросов, на которые Вальнева не способна ответить. Катаплазмы, несомненно, действенны. Но как они «работают»? Почему гнойники рассасываются под повязкой в одних случаях и, наоборот, быстро вскрываются в других? Ну хорошо, мед — это еще можно понять. В мировой литературе есть сведения о том, что инфицированные раны хорошо заживают под повязкой, содержащей мед и. рыбий жир. Травы? Рябинка и чернобыльник давно известны как растения, богатые эфирными маслами. О благотворном воздействии эфирных масел на инфицированные раны тоже можно прочитать. У русских и иностранных авторов. Но земля… Как и почему лечит земля?»

Гормоны почвы

Хирург начинает изучать вопрос и обнаруживает  важное сообщение – в почве есть  вещества, действующие аналогично половым гормонам. Вещества эти, если ввести их в рацион молодых животных, резко повышают их рост. «Гормоны почвы» поразительно стойки. Они остаются неизменными при температуре сто двадцать градусов, после того как большинство бактерий погибает. Уж не они ли, эти гормоны земли, помогают организму больного справиться с нагноением?  Все описываемые события относятся к эпохе, когда в распоряжении врача не было не только антибиотиков, но и сульфамидных препаратов, медики ничего не слыхали ни о стрептоциде, ни о сульфидине. Идея Пауля Эрлиха о «большой стерилизации» (sterilisans magna),  которая казалась такой привлекательной в начале 20-х годов, к началу 30-х годов совсем захирела. Найти препараты, способные очистить ткани от микробов и в то же время не вредящие самому организму, оказалось делом безнадежным. Те антисептические вещества, которыми владела медицина, на каждом шагу показывали свою постыдную слабость. Гнойные процессы бесчинствовали и в терапевтическом, и в заразном, и в хирургическом отделениях больницы. Врач на каждом шагу капитулировал перед гноем. Об этом трагическом периоде хирург Сергей Сергеевич Юдин писал впоследствии:

«После 1925 года медики непрерывно искали универсальный тканевый асептик. И долгое время — безрезультатно. Перепробовали множество прославленных растворов. Препараты ртути и других тяжелых металлов сменялись то дериватами хинина, то хлорированными растворами, то всевозможными анилиновыми красками, то снова препаратами серебра (колларгол). Надолго водворился прославленный риванол. Затем снова хлорацид, хлорамин. Пробовали рентген-лучи, лучи ультрафиолетовые и инфракрасные. И все больше укреплялась мысль, что внутритканевая стерилизация принципиально невозможна».

И профессором вновь завладело прожектерство и наивная святая уверенность в том, что не могут люди не увидеть пользу, не разрешить  исследования, не дать погибнуть многим жизням. Он стал писать  власть предержащим с просьбами дать ход  экспериментам. Надо ли говорить, что все его письма и просьбы разбились о «политический момент», и что судить по себе людей, облеченных властью, по меньшей мере, наивно. Страх за свои места и жизнь намертво запечатывает здравый смысл. Не видно души в хирургическом разрезе, но не видно и совести.

В Архангельской ссылке власти продержали Войно-Ясенецкого пять лишних месяцев. В 1934 году он вернулся в Ташкент, с  решимостью продолжить эксперименты над катаплазмами.

Ташкент 1934 года

Это была большая передышка в непростой судьбе Архиепископа Луки. Как будто бы Вышние силы дали отдышаться перед тюрьмой и следующей ссылкой. Повидался с детьми, отогрелся, получил гонорар за  очередную книгу и на эти деньги выписал  к себе в Ташкент Вальневу, знахарку.  Серьезный во всем, он и в этом был абсолютно серьезен. Лекарство северных рыбаков и огородников должно быть передано медицине научной. Как всегда, когда дело шло о медицине, об интересах больного, Войно проявил поразительную энергию: выступил перед ученым советом Наркомздрава республики и так увлек членов совета рассказом о действии катаплазмов, что Вальневой разрешили работать под его руководством в больнице «скорой помощи». Ученый совет даже проголосовал за выделение на опыты специальной суммы.

Доктор Левитанус рассказывает:
«Мы проводили такие эксперименты: поступает, предположим, больной с ожогом обеих конечностей. Одну руку мы лечим катаплазмами, а другую обычными своими мазевыми повязками. Поразительно, что повязки с катаплазмами сразу снимают боль. Эту руку больной совершенно не чувствует. Повязка Вальневой прекрасно всасывает отделяемое раны, в то время как повязка обычная присыхает, там кровь и гной. Перевязка этой второй руки доставляет больному страдания. Грануляция после катаплазмов пышная, прекрасная, а на другой руке она легко повреждается и кровоточит. В конце концов, видя такие результаты лечения, мы примирились с Верой Михайловной, терпели ее, глубоко уважая Валентина Феликсовича».

Когда мыслящий научными категориями человек видит какое-то явление и опыт подтверждает ему, что явление это реально существует, он принимает его, не справляясь об источнике. Нельзя отталкивать любой, действительно помогающий лечебный препарат или метод только потому, что он вышел не из недр академического института. Рядовые врачи из больницы «скорой помощи» дошли до этой истины сравнительно легко и простили Вальневой незнакомство с институтским курсом фармакологии. Но то, что естественно для практического медика, который видит воочию, что больному помогает, а что вредит, то недоступно чиновнику, глядящему не на раны, а в инструкцию.

Через несколько месяцев после приезда Вальневой в Ташкент опыты с катаплазмами были в больнице запрещены. Войно, однако, свои эксперименты не прекратил. Он только перенес их из больницы в другое место, может быть, в квартиру, где жила Вальнева, а возможно, в какую-нибудь приютившую его маленькую амбулаторию. Впоследствии он писал, что после запрета «получил возможность продолжать наблюдения над катаплазмами и вел их шесть месяцев в самой убогой обстановке». Но и это его не остановило. Накопив 230 наблюдений на больных, он выступил снова, теперь уже в Хирургическом обществе, и рассказал о чрезвычайно ценных полученных им результатах.