Горлинка нашего сада Искусство

Николай КРАСИЛЬНИКОВ

Когда я вспоминаю об этом случае, мне всякий раз становится стыдно, хотя минуло уже много лет.

Была, была пора — и коллекционирования марок, и открыток, и увлечения воздушными змеями… И, конечно же, как ни печально, приходится признаваться: находилась в этом ряду и рогатка…

Мальчишки наперебой хвалились своими рогатками. У кого самая лучшая и самая меткая. Стреляли по пустым бутылкам, по роликам на столбах и по птицам.

Взрослые, бывало, ругали, ломали рогатки… Но мальчишки есть мальчишки.

Смастерил рогатку и я. Из отличного айвового сучка, двух резинок и блестящего кусочка кожи (вырезал из язычка старого ботинка).

Охотиться лучше всего в одиночку. Чтобы никто не спугнул дичь. Я тут же отправился в наш сад. Был летний полдень. От цветов и деревьев исходила духота. Я переходил от дерева к дереву, точно индеец из книги «Следопыт», внимательно вглядывался в крону, но… никого не замечал. Раньше в саду можно было встретить и розового скворца, и иволгу, и мухоловку. А однажды я даже увидел дятла. «Тюк-тюк!» — клювом по высыхающему стволу черешни,  а заметил меня — и улетел. Боком, боком, точно бабушкино веретено. Сегодня же, как назло, хоть бы воробьишка на глаза попался! Вот тебе и «следопыт», хозяин лесов и прерий…

А может, птицы почуяли во мне врага?

Разочарованный и немного сморенный жарой, я вернулся к крыльцу, сел на ступеньку и тут на бочке с водой увидел… горлинку.

Вся такая коричневая. Вокруг горлышка светлый ободок. А глазки, ну точь-в-точь два гранатовых зёрнышка! Вот она наклонилась. Зоб надулся. Начала пить… И всего в каких-то метрах десяти от меня.

Я лихорадочно вытащил из-за пазухи рогатку, прицелился и выстрелил. Камушек точно попал в птицу. Она кувыркнулась и упала на дорожку.

Я подбежал и схватил добычу. Пальцы мои окрасились чем-то розовым. Я онемел. И тут почувствовал над собой чью-то тень. Это была мама.

— Что ж ты натворил? — сказала она, качая головой.

— Вот… ранил… — ответил я, изобразив нелепую улыбку на лице.

— Ну-ка, дай сюда! Выпороть тебя мало.

Мама говорила тихо… Но слова её, казалось, хлестали больнее отцовского ремня. Если бы она кричала, мне было бы не так больно.

Мама осторожно приняла горлинку. Птица, к счастью, оказалась живой, слегка раненой. Она смазала ей крыло какой-то мазью и отпустила.

До самого вечера мама со мной не разговаривала. И это было хуже любого наказания. А горлинка, пока не скрылось солнце — всё напоминала о своей обиде жалобным гульканьем.

В тот же день я изорвал рогатку и зашвырнул её в тёмное окошко чердака. С глаз долой.

Но это не всё. Моё сердце потряс и повернул к добру другой случай. Не менее печальный. Хотя тут не я был виновником…

У нашей горлинки, оказывается, было гнездо на старой урючине. И в нём вывелись два птенца. Крохотные, вместо перьев будто пенёчки торчат. Горлинка целый день укрывала своих чад от палящих лучей. Когда она только успевала их кормить?

Летом дождь в нашем краю — большая редкость. А град тем более. Но в тот июльский полдень небо вдруг потемнело. Покрылось, точно брезентом, плотными тучами. И вдруг с неба, как из огромного куля, распоротого молнией, посыпались стеклянные горошины.

Я выскочил на крыльцо и стал их ловить. Они больно ударяли по ладоням, по темени — холодные и тяжёлые.

Град бил по земле, по деревьям, цветам, скамейкам, по крышам. С шорохом, треском, звоном. Ледяные шарики забавно прыгали по кирпичным дорожкам.

Вдруг за спиной послышался грустный мамин голос:

— Сколько беды может принести этот град! И полям, и садам, и…

Я не обратил сначала внимания на мамины слова.

Для меня град был, прежде всего, дивом. Но оно окончилось так же внезапно, как и началось. И продолжалось-то всего полминуты или минуту.

Я выбежал в сад. Ледяные шарики таяли, сливались в ручейки и тут же бесследно испарялись. Зато листва на деревьях была будто пулями изрешечена, сорвана, яблоки устилали траву.

Петух наш, кококая, ходил между помидорных грядок и с видимым удовольствием глотал оставшиеся льдинки. Словно град для него был сливочным мороженым, упавшим с неба.

Мама тоже вышла следом за мной. И, подойдя к урючине, с тревогой сказала:

— Живы ли птенцы?

— Сейчас, посмотрю… — откликнулся я и полез по шершавому стволу.

Рывок, ещё один… А вот и гнездо из соломин и пуха. Но что такое?

Горлинка при моём приближении, распластав крылья, оставалась неподвижной. Глаза её потухли: из гранатовых превратились в пепельные. И тут под её крыльями зашевелились птенцы… Живые… Почти оперившиеся…

Мне стало не по себе. Я быстро соскользнул вниз, на землю, к маме…

— Ну, что там? — спросила она.

И я рассказал.

— Мать есть мать, — вздохнула мама. — Что у человека, что у птицы… Себя не пожалела, а птенцов уберегла…

СКАЗКА КОРЕЙСКИХ ОЗЁР

Ныне тебя, о сом, воспеваю, могучую рыбу…

Павзаний (1V век н. э.)

Весной на Корейских озёрах, что близ Сырдарьи, я ловил серебристых карасей.

Клёв был отменный, и мне было не до красот этого, действительно, чудесного уголка природы. Вокруг жёлтая, выгоревшая, словно верблюжья кошма, степь. А перед глазами ослепительная бирюзовая гладь воды, простёгнутая вкруговую иглами тростников. Но однажды, когда клёв стал «остывать» я заметил (особенно на вечерних зорях), что ближе к середине озера образуются какие-то волнообразные широкие круги, постепенно сужаясь.

И вот как-то, когда круг сузился до гимнастического обруча и, вода успокоилась, из глубины вынырнуло какое-то чудище. Оно перевернулось в воздухе белым брюхом, шумно плюхнулось обратно и скрылось на дне.

В лохнесское диво я давно уже не верил, но насторожился. Поднял к глазам бинокль, который всегда находился при мне.

Вскоре загадочный кульбит повторился. И второй, и третий раз. На четвёртый — я хорошо разглядел в ныряльщике полутораметрового сома. Знакомый рыбак мне говорил, что в это время года у сырдарьинских великанов начинается нерест. Вот и этот, видимо, повинуясь древнему инстинкту, таким образом, вымётывал икру.

Накувыркавшись всласть, сом почему-то не уплывал в свои любимые покои — ямы, а оставался на месте, на четверть, выпятив из воды горбатую маслянистую спину. Этакий крохотный пятнистый островок.

«Загорает после ванн», — понимающе улыбнулся я.

Но моя догадка вышла не полной. Оказалось, что сом совмещал приятный отдых с полезным занятием. Каким? Это я понял позже.

Вот над озером с заполошным визгом завихрились чайки. Несколько раз они позёмкой пронеслись на бреющем полёте над самой водой. И тут одна из них «выкололась» из стаи и села на «островок». Важно прошлась по нему взад-вперёд. Один раз, другой. И вдруг «островок» ожил, молниеносно ударил тугим хвостом. Фонтан брызг накрыл чайку. Больше я её не видел…

«Ах, вот оно что!» — осенила меня запоздалая догадка. Так сом охотился.

Но зато и в другие дни мне довелось наблюдать за охотой усатого великана. Он показывался каждую вечернюю зорьку в одной и той же части озера. То есть на серёдке. Обычно осторожные чайки продолжали принимать его широкую спину за «островок». Смело садились на него отдохнуть. И всякий раз стая не досчитывалась очередной своей товарки.

Однако не только чаек привлекал этот коварный «островок», но и синиц-трясогузок, и куликов-ходулочников. А однажды я даже стал свидетелем, как к нему навстречу выплыла кряква со своим пушистым выводком. Но ни утка, ни утята даже не подозревали, к какой опасности они приближаются.

И тогда я не выдержал, соскочил с места, замахал удилищем и, что есть силы, закричал:

— Кыш, кыш, глупые!

Кряква заметила человека, уж его-то она точно напугалась, ударила шумно крыльями, громко закрякала и быстро упрятала хлопунцов в мелких прорезях тростников.

Больше с той памятной зорьки охотника-сома я не встречал. Но осенью мне о нём напомнил всё тот же знакомый рыбак. Сказал, что не далее, как неделю назад, приезжали из города крутые мужички на «Джипе». Поставили сети, а наутро вытащили сома, который весил около двух центнеров. Когда ему распороли брюхо, то в нём насчитали четыре чайки, двух утят и одну ондатру. «Водяной заяц» ещё сучил лапками. Был ли это тот сом, что ловил при мне чаек, не знаю. Ведь на Корейских озёрах они не одиночны.

И всё-таки мне почему-то стало жалко сома-великана угодившего в браконьерскую сеть. Словно оборвалась какая-то сказка.