Записки о былом. Воспоминания обрусевшего армянина. Часть 8 История

Автор Сергей Арзуманов.

Помню потрясший меня несчастный случай с соседским мальчиком Серобом. Он попал под поезд и был изуродован до неузнаваемости. Одногодки, мы сдружились, вместе с мальчишками играли в разные игры, делились нехитрыми лакомствами. Думаю, что у нас было много общего, не только имя: ведь моё имя по-армянски — Сероб. Запомнились скорбные похороны, безутешный «согх» • армянское песнопение по покойному. Его мать, охрипшая от плача, в истерике рвала на себе волосы. На кладбище вслед за гробом бросалась в могилу. Пожалуй, это были самые душераздирающие похороны, которые мне пришлось видеть. Похороны моего отца проходили не столь трагично, возможно, потому, что его смерть наступила после болезни, считалась, так сказать, естественной, он лежал в гробу, как будто спит, не изуродованный, как этот бедный мальчик. А, может быть, и потому, что год назад я был глупее и не воспринял, как следует, постигшую нас беду. Тяготы безотцовщины я почувствовал довольно скоро и стал понимать, как тяжело маме нести крест нашего воспитания.

В Пятигорске ещё одной ежедневной обязанностью ребят было приносить с источника в стеклянных бутылях минеральную воду «Нарзан», которую с удовольствием пили взрослые, утвержд-дая, что она помогает избавляться от болезней. Мы, конечно, были другого мнения: вода эта была солёная и вонючая* — от неё разило сероводородом, мы предпочитали пить вишнёвую сладкую наливку, ещё не набравшую крепость. Тайком её умыкали из узкогорлых 3-литровых бутылок, легкомысленно поставленных взрослыми на подоконник в большой комнате на втором этаже, где все мы укладывались спать на большущем матрасе, уложенном на полу, и укрывались общим большим одеялом.
*В связи со словами «г солёный и вонючий» неожиданно вспомнил забавный случай. Русские пацаны, поссорившись с армянскими, обзывали нас «У, солёный!». Однажды, оскорблённый этим, я пожаловался дяде Мехвгу. Объяснив, почему армян называют солёными (оказывается, в армянских храмах при крещении солят купель с водой), дядя посоветовал, как ответить на такую дразнилку. Обрадованный, я выбежал на улицу и, чтобы меня обозвали, стал даже задираться. Наконец, получив своё «У, солёный!», стал в позу и многозначительно спросил:
— Я саповый, ты — ванучий: салоный — ванучий: каторый лучи!? — Обидчик опешил, был сражён наповал. Этот ответ быстро стал известен на улице, и дразнить так армянских мальчишек уже никто не рисковал.

В конце августа вернулись в Мерв, где у каждого были свои дела: маме — кормить своих ненасытных детей, а нам — учиться в школе, а в свободное время — пропадать на улице, в реке и парке. По-прежнему каждый вечер ходил в «Железку», чтобы в десятый раз смотреть Чарли Чаплина, Дугласа Фербенкса, Николая Черкасова, «Игрлинского» (Игоря Ильинского). Тогда фильмы на экраны выходили редко, их «гоняли», пока не надоест зрителям.
Кино было только «немое». Показ сопровождался игрой тапёра на рояле, зачем — мне и сейчас непонятно. Из фильмов того времени помню: «Два друга, модель и подруга», «Абрек Заур», «Пат и Патаиюн», «Пэпо», «Мы из Зангезура».
Одним из наших любимых мест для игр была площадка грузовой железнодорожной станции. Мы играли в футбол, лапту, прятки, (здесь говорят — «хоронички»), чижика и другие игры. Любили смотреть, как приехавшие из России мужики распиливают огромные брёвна на доски. То ли электричества, то ли пилорам не хватало, но мужики, одетые не по-здешнему, в лаптях (!) вручную выполняли эту тяжёлую работу. На высоте примерно два метра из брёвен сколачивали раму, которую настилали досками. К раме наклонно ставились два бревна. По ним верёвками наверх затаскивали бревно, после чего пильщики: один сверху, второй снизу — трёхметровой пилой начинали распиловку. На нижнего пильщика летят опилки, он сдувает их, отплёвывается, но продолжает пилить. И так с утра до вечера, с перерывом на 2-3 часа в полдень, когда вообще невозможно работать под солнцем. Кстати, дневной перерыв на обед в 2-3 часа был тогда установлен повсеместно.
«Эссеизма».*
* Этим странным, возможно, неудачно придуманным словом (можно было и «селявизм», квспоминизм»), буду называть услышанные мной короткие истории, и случаи. Все они достоверны, не выдуманы. По понятным причинам не буду называть имён рассказчиков или их «героев».

Во дворе в тени дерева сидят несколько 8 — 9-летних пацанов. Один из них рассказывает: «Папе полежал на холодной земле и простудил мочевой пузырь. А мама за это его побила, она сильная. Приходил знакомый доктор. Папа написал в стакан, доктор посмотрел на свет и сказал, что теперь папе нельзя пить пиво. Потом сделал папе молоком укол в попу и ушёл. Теперь по утрам, когда я еще лежу под одеялом (притворяюсь, что сплю, а сам подглядываю), папа клизмой промывает себе мочевой пузырь Мама все время его ругает, а он молчит». И нам, мальчишкам, было жалко больного дяденьку, но непонятно, почему он безропотно терпит побои и скандалы бессердечной, глупой и вздорной жены. А ведь мужик он был не вид здоровью.
Впервые работать по найму я стал, когда мне было 9,5 лет. Вечерами мы ходили в «Железку» — сад железнодорожников, расположенный рядом с домом. Сад имел 2 зала. Зимний — с крышей и отоплением — на лето закрывался. Из-за плохой вентиляции, жары и духоты в нём нельзя было долго находиться. Всё лето работал летний зал под открытым небом, огороженный трёхметровым стеной. Вдоль стены росли высоченные деревья с раскидистыми толстыми ветвями. Пацаны взбирались на эти деревья, перелезали в сторону зала и, зацепившись руками за ветку, спрыгивали вниз. Как правило, показывали кинофильмы, иногда читались лекции, но после них обязательно шел кинофильм. Зал всегда был переполнен, так что нам, «безбилетным зайцам», приходилось весь фильм сидеть перед экраном на земле, по-азиатски скрестив ноги и задрав голову, отчего к концу фильма затекала шея.
Однажды после удачного «приземления» с дерева я не успел вовремя удрать и уже в зале попался в руки завхоза. Выводя наружу, он без злости внушал: через забор лазить нельзя, кино надо отработать, другие мальчики работают, получают билет и смотрят кино, сидя на стуле. В этот вечер шёл интересный фильм. Дядя завхоз сжалился и под моё обещание отработать завтра разрешил посмотреть фильм бесплатно. На следующий день я пришел в сад на работу. Начиналась осень, земля густо покрылась осыпавшейся с деревьев жёлтой листвой. Завхоз дал мне метлу, показал, как мести, собирая листья в кучи. В конце дня окрестные жители набивали этой листвой большие мешки, чтобы кормить свою скотину, кстати, мы с мамой тоже заготавливали такую листву, распаренную, её добавляли в тёплое пойло для нашей коровы Машки. В конце рабочего дня надо было отведённую территорию полить из пожарного шланга. Вот эту работу мы выполняли с огромным удовольствием, со смехом и радостью, сильной струёй воды купая друг друга. Сдав работу завхозу, мы получали из его рук один «законный» билет в кино. В нём указана цена 20 копеек. Так ценил наш дневной труд «добрый дяденька завхоз»! Проработал я «по найму» недолго. Случайно в листве нашёл книжку с бланками билетов, правда, на танцы. Но отличить эти билеты от билетов в кино можно было, только внимательно приглядевшись: мелким шрифтом в одних было напечатано «в кино», в других • «на танцы». Теперь в кино я с товарищем ходил уже по почти законным билетам, гордо предъявляя их контролёрше и, не жалея дяденьку завхоза, использовавшего детский, почти «рабский» труд за 20 копеек. Помнится, после переезда в Ташкент мне больше всего было жаль, что в Мерве осталась неиспользованная книжка с билетами, а я не догадался оставить её своему товарищу.
Любимой игрой у нас был футбол. Настоящих мячей не было, гоняли тряпочный, или резиновый, купленный чьим-то родителем. Играли до тех пор, пока держались на ногах. Детей на стадион пускали бесплатно, и мы не пропускали игр взрослых футбольных команд. Верили всяким легендам, например, что защитнику Чуме (каково прозвище!) запрещено бить по мячу правой ногой: мяч, пробитый этой ногой, попади он в другого игрока, — убьёт наповал!
У всех пацанов неприятной порой была поздняя осень и зима. Закрывался летний кинотеатр, куда можно было перелезть через забор (в зимний — без билета не прошмыгнёшь), а на улице нельзя играть из-за грязи. Тамошняя детвора лишена удовольствия не то что на лыжах походить, но даже в снежки поиграть: снег, который за зиму шёл несколько раз, таял в воздухе и противной изморосью падал на землю, превращая пыль в липкую, мерзкую (мервскую?) грязь. Ни тебе игры в снежки, ни тебе слепить снеговика!
Да что там говорить. О коньках, конечно, я читал, но впервые увидел их «вживую» в Ташкенте, где редкий снег, обычно выпадающий ночью, всё-таки, держался почти целый день, и мы, ребятня, могли покататься на самодельных деревянных коньках с проволочными полозьями. Эти «коньки» привязывались шпагатом к обычным ботинкам. Правда, те, у кого родители побогаче, форсили на настоящих никелированных коньках «Снегурочка» — с загнутыми носами и удобными креплениями.
За три дома от нас в отдельном особняке жил доктор Бадалов. У него была частная практика, семья жила в достатке, даже прислугу имела. У Бадаловых росли две девочки, имён их не помню. Иногда доктор отдыхал с ними в тени большого тутового дерева, росшего напротив их окон. Они сидели за столом, врытым в землю. Доктор что-то рассказывал дочкам. Мы вертелись рядом, смотрели и слушали, а они ели фрукты, не обращая на нас никакого внимания, как будто нас нет. Помню, однажды, доктор, угощая девочек виноградом, настойчиво требовал, чтобы они обязательно выплёвывали косточки. Меня тогда это так поразило: как можно есть виноград, чтобы во рту не хрустело? Такую прелесть выплёвывать! Думалось: «Вот, богатеи, с жиру бесятся!»
Когда созревали ягоды тута, мы с братом Володей ходили их собирать. На землю стелили старую простыню, я лез на дерево и тряс ветви, а Володя внизу с простыни собирал ягоды в посуду. И так, пока не наберём сколько нужно. А, надо сказать, что ветви тутового дерева очень густые, переплетённые. Однажды, когда я стал трясти дерево, на голову Володи упала застрявшая в ветвях и не замеченная нами половинка кирпича. Этот случай все помнили, и каждый раз, когда Володя приходил из школы с очередной «двойкой», или делал что-то не так, — подшучивали: «Что поделаешь: ему ведь на голову кирпич упал».
В те времена редко кто имел наручные часы, это считалось шиком, признаком обеспеченности. Помнится, отец с гордостью показывал мне свои швейцарские часы “Лонжин” и обещал, когда вырасту, подарить их мне. После смерти отца все хлопоты по похоронам взял на себя дядя Мехаг. В память о своем брате он оставил эти часы себе. А я, восьмилетний мальчишка, обиделся: как же так: эти часы отец обещал мне, а они достались дяде? Но у меня хватило ума не высказать вслух свою обиду. Однако, комплекс на часы, эдакий «бздик», остался на всю жизнь: я считал себя обязанным дарить родным и близким хорошие часы и надарил их штук пятнадцать-двадцать.