Путешествие из Ташкента в Чимкент. Часть 1 История

Ольга Юрьевна Колоскова.

Это моя мама, по чьим рассказам и записям о ее жизни написано «Путешествие из Ташкента в Чимкент»

Начало, 1941-1942 годы. (Мамины рассказы).

К окончанию школы я твердо знала, что хочу стать врачом. Еще в феврале 1941 года послала запросы в Ленинград в Военно-морскую Медицинскую академию и в Москву во 2-ой Медицинский институт. Из Ленинграда ответили, что девушек в академию не принимают. Из Москвы ответ был положительный, только общежитие не предоставляли.

Я, конечно, стала мечтать о Москве, надеясь, что живущий там с семьей мамин брат и всеми любимый дядя Митя меня как-нибудь приютит первое время. А потом, если поступлю, сниму комнату. Альтернативой был Ташкентский Медицинский институт (ТашМИ).

Об этом я долго спорила с мамой, мне хотелось учиться в Москве или Ленинграде, а мама настаивала на Ташкенте. Еще бы, всего 120 километров от Чимкента, зимней одежды столько не надо, всегда можно домой приехать. Я же рвалась в столицу, где люди живут совсем другой жизнью, где есть театры, большие дома, где кипит жизнь. Ташкент же мне представлялся таким же провинциальным городом, как наш. И уж никак, по-моему мнению, ташкентские преподаватели не могли сравниться с московскими.

Сравнить мне так и не пришлось, но потом сама убедилась, как силен был профессорско-преподавательский состав ТашМИ, образованного в 1935 году на базе Средне-Азиатского Государственного университета.

Как сейчас помню то воскресенье после выпускного вечера. Мама стирает белье, и мы продолжаем спорить. Вдруг по радио передают страшное сообщение о начале войны.
Мы посмотрели друг на друга, и мама сказала: «Вот вопрос и решился, поедешь в Ташкент».
Это сообщение подтвердило мамину тревогу и смутное предчувствие беды. Она работала в спецчасти на телеграфе и, возможно, понимала обстановку лучше других.

Шла война, но поступать в институт я не передумала. Ведь скоро она закончится и что тогда?
В августе вместе с одноклассницами отправилась на поезде в Ташкент. Вокзал в самом центре города, площадь кишела людьми, грохотали трамваи, много автомобилей. Словом столица. Город оказался большой, много кирпичных домов с огромными окнами и тяжелыми массивными дверями. Нас было шесть девчонок, ходили по Ташкенту все вместе, по очереди спрашивали дорогу к институтам. Я ужасно терялась и стеснялась спрашивать, девчонки надо мной подшучивали.

Мы с Соней Абязовой подали документы в ТашМИ, Галя Кузнецова и Соня Серова в Ташкентский железнодорожный институт, Вера Чечина и Надя Иванова в САГУ.
Сдали 2 экзамена и тут объявили, что всех примут без экзаменов по аттестатам. Я прошла на санитарный факультет. Нас поселили в общежитие.

С 1 сентября начались занятия, а через несколько дней всех отправили на хлопок, где мы пробыли до декабря, до снега.

Там я подружилась с Валей Лепетюх, она из Ташкента, окончила медицинское училище и уже работала медсестрой в психиатрической больнице. Понравилась я ей из-за скромности, как она сказала, и что была очень тихой и, наверное, должна была хорошо учиться. Валя была высокая, статная, с волнистыми русыми волосами. Полная противоположность мне – уверенная в себе, решительная, громкоголосая.

Нас знал весь колхоз, на хлопковом поле две длинные фигуры вечно теряли друг друга. Она меня звала через всё поле, а все потешались. Однако Валя не обращала на это никакого внимания, я же очень смущалась.

Спали в огромном сарае прямо на соломе на земляном полу. Размещалось в нём около 100 человек. С собой взяли новые ватные одеяла, которые нам выдали в общежитии. Одно постелили вниз на солому, а другим укрывались. Норму (60 кг в день) выполняли свободно, так как хлопок был хороший, первого сбора, тогда ещё не применялись дефолианты, кусты и листья стояли зелёными и не колючими. Некоторым удавалось собирать в 2 раза больше, таких было единицы, их всячески поощряли.

Были девчата, которые отлынивали от работы и с ребятами уходили с поля. Мы же, остальные, трудились изо всех сил, в нас говорило чувство патриотизма, и как же мы возмущались поведением таких девиц.

После работы смелая Валя, захватив меня и касу (большую пиалу), шла по кишлаку и, обращаясь по-узбекски, просила катык (кислое молоко). Хозяйки-узбечки охотно наливали полную пиалу. В нее мы потом крошили лепешку и вечером перед сном подкреплялись. Население кишлака относилось к нам дружелюбно, никаких неприятностей от молодых узбеков ни нам — девчатам, ни ребятам, а их несколько человек, не было.

Гораздо позже узнали и ужасались, что переживала Москва в октябре 1941-го. Мы тогда этого не знали, зато по доходившим слухам чувствовали, что происходит что-то страшное.

Однако и песни были. Девчонки горланили: «Синенький скромный платочек подал с опущенных плеч…», и «Выходила на берег Катюша».

А на 7-ое ноября колхоз устроил нам прощальный вечер, с очень вкусным пловом и узбекской музыкой, звучал карнай (длинная труба) и сурнай (бубен).

В конце вечера поступило сообщение, что до особого распоряжения студентов задержать. В ту же ночь началось массовое бегство, уходили пешком. Валя приложила большие усилия, уговаривая меня тоже убежать, но я осталась, боясь, что из общежития нас отправят обратно или (еще хуже) исключат из института. От всего потока осталось 30 человек, одни девчата. Нам определили норму и обещали после её выполнения отпустить.

Чтобы быстрее выполнить задание, мы решили работать даже ночью, было полнолуние и всё видно, почти как днем. Вышли в поле, которое определили ещё днём, где хороший хлопок, распределились по рядкам. И вот что удивительно, хватаем руками, а это цветы, хлопковых коробочек не видно, как наваждение, даже внутри всё холодеет, а тут ещё где-то в стороне заговорили по-узбекски, в степи залаяли с воем шакалы. Сильно напугавшись, мы бегом бросились в свой сарай, побросав свои мешки.

Пробыли мы тогда на хлопке до самых дождей со снегом до декабря.
В последние дни заметили, что отношение к нам изменилось. Узбечки или не замечали нас или даже прогоняли: «пошель!» и молока уже не давали. Может, им самим не стало его хватать: семьи большие, много детишек, а коровы к зиме дают меньше молока.

Вернулись в Ташкент — в магазинах пустота, хуже, чем до войны было в Чимкенте (за куском ситца занимались очереди с вечера и ночевали возле магазинов прямо в арыках). В Ташкенте же еще летом было обилие промтоваров, полки ломились от продуктов.
За 2,5 месяца нашего отсутствия всё исчезло, хлеб по карточкам, продуктов в магазинах нет, на базаре всё по бешеным ценам.

В общежитии полно эвакуированных. Большинство с Западной Украины и Одессы. Одеты хорошо, добротно, в драповые пальто, каких у нас отродясь не было. На многих золотые украшения.

Даже огромный подвал общежития заселён, одни сплошные кровати. Условия ужасные. Водопровод и канализация уже не работали.

Нас человек 30 с санфака поселили в отдельное общежитие по адресу угол Зерабулакской и Узбекистанской, дом 9 — это напротив нынешнего театра Навои, который тогда уже строился. Стройка была огорожена деревянным забором. Говорили, что строили его военнопленные японцы (наверное, из Манчжурии). Мы видели, как в щели между досками женщины- узбечки и русские передавали им еду и папиросы. Охрана их прогоняла.

В комнате нас было 8 человек. Посередине — круглая печь (железная голландка) не топилась, только иногда на бумаге или на щепках что-то разогревали и грели руки. Тогда я узнала, как вкусно есть растопленный свиной или бараний жир с хлебом. Носки сушили под матрасами. А носки все время были мокрыми, т.к. ходили в резиновых ботах, зачастую худых.

Но не унывали, периодически даже посещали старый оперный театр, который был недалеко от нас возле Центрального парка и знаменитых Ташкентских курантов.
Благо билеты были дешёвые. Очень запомнилась узбекская певица Халима Насырова из театра имени Навои.

В Ташкент было эвакуировано из Москвы несколько театров, в том числе Большой. Мы слушали оперы в исполнении лучших артистов, смотрели Уланову. Знала все оперы, которые до войны передавали по радио, а теперь смогла их увидеть и услышать.

Как-то сидим на галёрке еще старого здания театра, идёт «Лебединое озеро», хорошо согрелись, вдруг у меня почему-то стала сильно чесаться спина, зуд был нестерпимый и как будто кто-то бегает (извините меня) по спине.

На следующее утро на занятия не пошла, а когда все ушли, решила посмотреть, что с одеждой. О, ужас, в швах платья копошились платяные вши, я никогда их раньше не видела.
Проходя мимо меня, уборщица увидела всё и говорит: «Надо хорошо прогладить все швы, а потом простирать». Я так и сделала, но потом все-таки выбросила нижнее белье.
Недаром, оказывается, в главном общежитии ТашМИ каждые 10 дней студентов строем гоняли в баню, а вещи обрабатывали паром. Но здесь мы были «безнадзорными» и всеобщей «дезинфекции» не было, мылись по необходимости. Баня была рядом и мы, напарившись, постирав там же белье, надевали его на себя и так сушили. От этого потом болели.

В институт ездили на трамвае, всегда переполненном. Однажды с девчонками примостились на открытой задней площадке у самого ограждения. На повороте возле сквера Революции, где трамваи замедляли ход, чья-то ловкая рука сорвала с моей головы белый фетровый берет, только что присланный мамой и впервые надетый. Было ужасно жалко маму, себя и берет.

Сразу после возвращения с хлопка получила открытку от маминого брата — дяди Пети. Он, оказывается, был в Ташкенте. Пехотная школа, где он проходил подготовку перед отправкой на фронт, находилась в той части города, которая была ближе к Чимкенту. Поехала на трамвае № 2 его проведать. Ехала долго, до конечной остановки. В школу не пропускали, ему тоже нельзя было выходить. Стояли и через отодвинутую доску забора говорили. Дядя Петя был грустный, очень тосковал по жене и дочкам, оставшимся в Чимкенте, говорил, что я «для него кусочек семьи», я плакала. Эта встреча была для него последней встречей с родными, а я последним родным человеком, видевшим его живым.

Вскоре его отправили на фронт, а в 1943 году он погиб. Братскую могилу, в которой дядя Петя похоронен в Запорожской области, его дочери Алла и Нэля разыскали только в 1979 году.

Позже приезжал ко мне в общежитие другой мамин брат — дядя Саша. Его тоже вскоре отправили на фронт. Он был бортмехаником и вывозил на самолетах жителей Ленинграда, пока еще можно было летать, чудом остался жив. Потом летал с Чукотки на Аляску, доставлял грузы, которые передавались правительством США Советскому Союзу по ленд-лизу. После войны до пенсии проработал в Чимкентском аэропорту.

В Ташкенте находилось командование Туркестанского военного округа (ТуркВО), несколько военных училищ, в том числе эвакуированных из России и Украины. Одно из них – кавалерийское –находилось рядом с территорией ТашМИ – за высоким забором был ипподром этого училища. В городе очень много военных, все залы вокзала, сквер и площадь рядом забиты народом — военным и гражданским. Отсюда отправлялись на фронт эшелоны мобилизованных из Таджикистана, Туркмении, Узбекистана, Южного Казахстана. Сюда привозили на лечение раненых, приходили поезда с эвакуированными.

Зима 1941 года, как и все военные зимы, выдалась очень холодная. Морозы тогда стояли очень сильные, около минус 30 градусов.

Шли занятия. Аудитории, как и общежития, не отапливались, сидели в пальто, поджимая под себя ноги. Преподавали нам профессора института, который к этому времени уже имел свою историю. Было очень интересно. Не пропускали ни одной лекции.

В общежитии сильно голодали, по карточке получали 400 граммов клеклого хлеба в день. Хотя студенческая столовая иногда еще работала и там бывала каша-шавля, попасть туда, и поесть горячей каши было большой удачей.

Когда были деньги, (стипендия, которая очень быстро кончалась)покупали пончик и большой малосольный огурец (бадринь), которые продавали узбечки на улице на углу. Это считалось большим лакомством.

Весной направили на строительство Ташкентского оросительного канала. А после сессии — опять в колхоз, даже название помню «Иттифак» («Союз», но мы почему-то называли «мешок»), на окучивание хлопка. Там пели «Дорогая моя столица, золотая моя Москва». Спали прямо под открытым небом возле поля, одолевали москиты. После голодной зимы это было мелочи: нас кормили три раза в день! Готовили ребята, где они брали продукты, не знаю, но суп варили очень вкусный и лепешки давали. Многие не хотели уезжать. Хотя целый день под палящим солнцем большими тяжелыми кетменями бить сухую землю было очень трудно. Бывали серьезные травмы от кетменей, если случайно промахивались и попадали на ноги.

Я все время очень переживала за маму, она работала на почте, приходя домой, никогда не отдыхала: стирала, подметала двор, работала на огороде – да мало ли дел в таком большом хозяйстве. Сколько себя помню – мама ложилась спать позже всех, а рано утром уже убегала на работу. Дедушка и бабушка своего дохода не имели, пенсии у них не было, продавали излишки с огорода, да тети Валина зарплата- мама устроила ее почтальоном. Живя с родителями одной семьей, мама была для них опорой во всех делах, связанных с различными учреждениями – вела «делопроизводство», водила к врачам. Зарплату расходовала очень экономно, стараясь накопить то на обувь, то на пальто, планируя все расходы заранее. Конечно, всеми силами она помогала мне. Деньги ведь нужны были и на дорогу и на одежду.

После прополки хлопка вернулись в Ташкент. Там встретились с одноклассниками Семой Коганом и девчонками, сфотографировались перед отправкой Семы на фронт. Как сложилась его судьба, не знаю.

В начале июля поехала в Чимкент на каникулы.Дома родные тоже голодали, летом помогал огород. Все работали без отдыха. Каждый, кто нигде не служил и не работал, должен был отработать на общественных работах на подхозе определенное время. Такой труд под палящим солнцем был непосильным для истощённых людей. Дедушка, бабушка, мама и тётя Оля к весне исхудали так, что были видны надутые вены и кости. Вместе с тетей Олей и сестрами все каникулы работала на огородах, которые выделяли населению в районе улицы Некрасова, тогда это была голая степь – край города. Только дойти туда стоило больших сил,а уж работать их и вовсе не было.

Ели кукурузную мамалыгу, а деда всё приговаривал: «Ну, яка вкусна каша, почему не знали еи раньше». А бабушка в ответ: «Ты в хорошее время есты еи не будэш». Они были родом с Харьковщины и говорили наполовину по-украински.

К концу лета 1942 года бабушка тяжело заболела дизентерией, поев прокисшей затирухи, которую выдавали у мамы на почте в столовой. Все очень переживали. Мама винила себя, поэтому, когда бабушку положили в инфекционную больницу, я стала за ней ухаживать и два месяца от нее не отходила. Лежала она в изоляторе и считалась безнадежной. Мне как будущему медику, разрешили находиться в больнице.

В Ташкент для продолжения учебы я не поехала, а когда бабушке стало немного легче, стала учиться в медучилище на 2 курсе. Оно находилось на восточной стороне Комсомольского (тогда Туркестанского) Озера. Свое будущее без медицины я себе уже не представляла и хотела продолжать учебу. Кроме того, смогла получать теперь хлебную карточку.

В конце октября уже с медучилищем — опять на уборку хлопка в Сайрамский район. Это был «подбор» — последний сбор, когда хлопок в колючих полураскрытых коробочках. Собирать этот «курак» удовольствия никакого,все руки исколоты, в заусенцах. Очень холодно, питание плохое, вернулись поздней осенью.

Лекции нам читали врачи местных больниц. Они после работы приходили в училище, некоторые уже вернулись с фронта, став инвалидами. Конечно, эти лекции были гораздо слабее, чем преподавание в институте, хотя врачи очень старались.

По окончании второго курса медучилища направили на практику в село Абай Келесского района. Ехали на поезде до станции Кызыл-Ту, потом на бричке до Абая. Нас было 7 человек, отработали целый месяц, обследовали объекты в селе, давали предписания, требовали устранить нарушения. Это была преддипломная практика. Нам вначале обещали небольшую зарплату, но не заплатили.

Вернувшись домой, совсем затосковала по институту. Учебу в училище считала слишком примитивной, неинтересной. Я стремилась стать врачом, а не средним медицинским работником, поэтому такую учебу считала пустой тратой времени. Стала нервной, нетерпимой. Мама посоветовалась со своей приятельницей-врачом и решила отпустить меня в Ташкент продолжать учиться в мединституте.

Источник