Сдержавшие клятву. Часть 2. Начало История Ташкентцы

Автор Татьяна Перцева.

Вторая часть рассказа о Ташкентских врачах целиком состоит из воспоминаний. Мне несказанно повезло иметь таких друзей, как Таня Вавилова и Улугбек Шаматов. Таня всю жизнь проработала врачом-фтизиатром. Улугбек — сын известного ташкентского врача, человека талантливого, самоотверженного отважного, и на редкость порядочного. Я счастлива, что они со мной, счастлива, что они поделились со мной своими воспоминаниями.

Кроме того, Таня написала о врачах, почитаемых и уважаемых всем Ташкентом:

«Итак, Танечка, сначала о Козаке. Он был ровесником Гордина и жили они много лет в одном районе. Гордин на Ниязбекской/Урицкой,/, а Козак- на Аккурганской. Оба соседствовали с моими бабушкой и дедушкой, но до войны они жили рядом с Козаком, а потом в доме САКУ, недалеко от Гордина. 

Феодосий Иванович больше детей лечил, но и взрослые к нему обращались. Помню его уже немолодым, грузным, с одышкой. Он маму лечил и от ангины, и от скарлатины,ценился, как великолепный диагност. Они с Гординым лечили весь квартал, от Новой, до Урицкой, и все его знали.
Лет в шесть я сильно заболела. Пришла наша участковая Палкина, имени и фамилии не помню. Жила она в конце нашей Кометной улицы, выглядела очень несчастной и неухоженной. Однако, врачом была неплохим. И больные ей доверяли. А тут она головой покачала, сказала, что не знает, что со мной и посоветовала обратиться к Феодосию Ивановичу. И добавила:
— Зовите Феодосия Ивановича. Лучше него никто не разберется.

Позвали. Помню, пришел он под вечер, когда уже смеркалось. Отдышался, откашлялся, достал деревянный стетоскоп- трубочку, стал меня выстукивать, выслушивать. Смерили температуру — высокая. Достал молоточек, по коленкам постучал. Долго возился, вздыхал, и наконец объявил, что хоть шея у меня не распухла, он уверен, что это свинка. Чтобы увериться окончательно, еще два раза приходил без вызова, и все ждал, когда у меня шея распухнет и диагноз подтвердится. Чем-то лечили меня по его совету, я выздоравливала, но шея так и не распухла. Тогда он на меня обиделся, и уходя, погрозил пальцем:
— Ах, ты, маленькая проказница, ухитрилась заболеть чем-то непонятным!
Прошло какое-то время, и через несколько недель, накануне Первого мая, мама свалилась с высокой температурой, и мы увидели ее толстую «свиную» шею. Свинка!
Дед побежал за Феодосием Ивановичем, они не только соседствовали, но и приятельствовали /дед прорабом был/.
На этот раз доктор Козак повеселел, и вид у него уже с порога был торжествующий. Теперь уже моей маме пришла очередь  обижаться: ей плохо, а доктор радуется!
Мама болела тяжело, но все равно дошила мне праздничное розовое с оборками платье, перешитое из трофейной ночной сорочки — тетиного подарка.
Но на демонстрацию меня наряжал папа. Было раннее утро, мама спала после тяжелой ночи и не доглядела. Ушла я без банта, в старом бумазейном платье, но мы с папой на это внимания не обратили. Только потом мама    жизнь попрекала отца:
— Стоило раз в жизни заболеть, и дочь, как сироту-голодранку на люди вывел.
Работал Феодосий Иванович до глубокой старости, и по вызовам ходил, хотя трудно было. Получил звание заслуженного врача Узбекской ССР, пользовался огромным авторитетом, а «палат каменных» так и не нажил. Взгляни на его могилу. Она так же  скромна, каким был при жизни Козак. Справа от основной дороги на Боткинском, до склепа Гориздро. Не зная, не приметишь. Закрывают ее огромные надгробия современных нуворишей. Но мы с мамой всегда его добром вспоминали, а теперь я храню в сердце память о нем.
Василенко Лев Доминикович к рядовым врачам не относился. Доктор наук, хирург, онколог, зав кафедрой хирургии в ТашМИ, был известен и знаменит на весь Ташкент.
Оперировал мою маму в шестидесятых, уже в пожилом возрасте. А вот бабушка была его пациенткой, когда он только начинал свою карьеру. Медфак ТГУ Василенко закончил в 1923 году, учился и начинал работать с Войно-Ясенецким. А в тридцатых оперировал мою бабушку. Операция была сложной, полостной , тяжелой, но Лев Доминикович не ушел домой, он привык «выхаживать» своих больных.  И никогда не уходил из больницы, пока не минует опасность.
Денег и подарков в те годы врачи в больницах не брали. Когда Василенко выходил бабушку, благодарность она выражала только устно, да еще вспоминала его добром до конца жизни. Счет тогда шел на минуты, затяни Лев Доминикович с операцией, либо еще что, умерла бы.
Вот как хочешь, Татьяна, а наш район был особенный. Столько неординарных людей нигде не жили все вместе, как на наших улицах. В самом начале Обсерваторской, даже еще на Папанина (так поперечная улица называлась, да?) жила мать Льва Доминиковича, по-моему звали ее Мария Михайловна. Дама весьма пожилая, далеко за 80, но какие глаза под густыми ресницами! Какая интеллигентная, умная! Маме очень она нравилась, они когда встречались, долго беседовали. Вот она рассказывала, что Лев Доминикович обладал хорошим музыкальным слухом и играл, если правильно помню, на скрипке. Во всяком случае, когда уже много лет спустя я преподавала на кафедре туберкулеза в мединституте, у нас на терапии преподавала невестка Льва Доминиковича, а на хирургии — его сын. Близких сотрудников они приглашали на семейные праздники, и те были в восторге от необычного приема. Все члены семьи играли или пели, гости тоже не отставали. Вечера напоминали старинные салоны, и традиция эта пришла от старших поколений.»
К этому могу добавить только, что мою маму должен был оперировать именно профессор Василенко, я сейчас вспомнила. Посчитали, что у нее рак желудка. А рентгенолог Борис Николаевич Калмыков и «снял» ее со стола. Вот тот случай, когда врачебная ошибка пошла на пользу больному!

«А теперь я расскажу тебе, почему меня назвали Татьяной, — продолжает Таня. — Ну, во-первых, так захотел папа. У него был обожаемый кумир, Татьяна Александровна Колпакова, легенда тех поколений ирригаторов. Одна из первых в царской России женщин, получивших инженерное образование. Талантливая, бескорыстно посвятившая всю жизнь науке и делу освоения Голодной степи. В составе первой узбекской делегации ездила в Америку и т.д. и т.п. Мои родители работали под ее началом еще в 30-40-е в САНИИРИ. Она руководила строительством Дальверзинской ирригационной системы, и они ездили с ней на полевые работы. Мама тоже любила и уважала ее, рассказывала, как Татьяна Александровна могла сесть на любую незнакомую лошадь и скакать по степи, как казак удалой. Но назвать меня таким банальным именем не желала, ее польская кровь требовала польского же имени – Ирена, Ванда, но … судьба изменила мамины намерения. Роды оказались крайне тяжелыми, а дежурила в роддоме на Жуковской (в неотложке) молодая, не особенно опытная, врач. Она не решалась ни на кесарево, ни на щипцы и дотянула до глубокой ночи, когда и вызвать консультантов было невозможно. Папы в городе не было, он строил Ферганский канал, как у начальника участка, у него была бронь. В роддоме сидел дед, мамин отец. Он понял, что дело плохо и побежал к дочери своего давнего знакомого бывшего офицера, военного врача, насколько я поняла от мамы. Доктор Т.И. Копытовская еще в 20-е годы была главным врачом Родильного приюта на Куйлюкской улице. А жила она на Жуковской 45, близко от неотложки. Да и мама с семьей отца жили тогда на Жуковской 29. Разбудил дед Копытовскую, пришла она на помощь, посмотрела, а уже кроме щипцов ничем не поможешь. Да и то скорей-скорей. Но справились, живы остались и я, и мама. И что же оказалось? Обе докторицы– спасительницы — Татьяны. Если в родах спасала Татьяна Ивановна (?) Копытовская, то после родов, когда у мамы начался сепсис, ее спасала молодая Татьяна, фамилию я, простите, забыла. Она где-то неведомыми путями и БЕСПЛАТНО доставала сульфидин, бесценное тогда лекарство. Антибиотиков не было. Даже медсестрам не доверяла, сама приносила и при ней мама принимала лекарство. Еле выжила. Я родилась в феврале, а выписали нас только в конце марта. И мама, конечно же, сдалась, назвали Татьяной в честь всех трех замечательных ташкентских женщин».

Прочитала я все это, и вспомнила, как мама рассказывала точно такую же историю. Правда, родилась я на год позже, и моя семья только приехала из Сулюкты в Ташкент. Мама рожала где-то на окраине, я точно не знаю, где, и у нее тоже начался сепсис. Была я поздним ребенком, и маме тогда было тридцать восемь лет. Мама умирала, знакомых никаких, в городе они чужие. Не знаю, что нашло на отца, но он ворвался к главврачу и пообещал убить ее, если с мамой что-то случится. Видимо, при этом у него были  такие глаза и лицо, что главврач мгновенно поверила. Так же мгновенно появился американский пенициллин, тогда первый антибиотик, стоивший, как, впрочем и сульфидин, на черном рынке совершенно безумных денег. Главврач выдавала сестре ампулу, и сама следила, чтобы кололи то, что нужно. Маму спасли.

И еще об одном враче пишет Таня, из тех, что потом поминают добром всю жизнь.
«Я помню Марию Яцентьевну Завадскую по первым курсам, когда сначала мы просто дежурили по ночам санитарками и после «отбоя» драили в 1-й хирургии кадетский паркет специальными щетками, надетыми на ногу, а потом изучали общую хирургию на одноименной кафедре Вахидова Васита Вахидовича в начале 60-х. Мария Яцентьевна работала там ассистентом и вела у нас практические занятия. Преподавала очень интересно, именно практику давала. Рассказывала об необычных случаях из своего опыта, причем не так, как некоторые, все об успехах и достижениях своих. От нее я научилась не стесняться говорить студентам и о своих ошибках, учить их на анализе всяких случаев. Эта наука потом мне очень пригодилась в общении со студентами. Мария Яцентьевна на каждом занятии показывала нам больных, которых сама готовила к операции, выхаживала, если совпадало время, брала в операционную. Мы очень любили и ценили ее занятия. В 1-й хирургии, где она тогда работала, пропадала сутками. Казалось, и не уходила никогда домой. Утром придем- она уже на месте, уходим — остается, дежурим — она тоже с нами. Мария Яцентьевна была уже тогда немолода, но за собой следила, и в молодости была наверное красива такой, знаешь, цыганской красотой. Большие темные глаза, очень выразительные, смуглая, волосы каштановые. Помнишь, все тогда были или каштановые или под красное дерево? Она так увлекла нас хирургией, что мы все побежали записываться в кружок, но, конечно, очень скоро поняли, что хирургия требует от женщины именно такой полной отдачи, как это делала Мария Яцентьевна, и на остальную, кроме профессии, жизнь, времени не останется. Недаром она была одинока. Свою жизнь она посвятила любимому делу и осталась честна, никого не обманула, не захотела обделить вниманием ни больных, ни мужа с детьми. А может, все как раз по-другому, не знаю, как получилось, что жила она одна. Работала, пока ноги носили, а погибла нелепо и жестоко. Человек, всю себя отдавший служению людям, спасший так много жизней, оказался без помощи во дворе собственного дома. В темноте не заметила открытого люка и упала в него. Было поздно, безлюдно, вокруг никого. Нашли ее слишком поздно. Помощь опоздала».

Последнее время я думаю: почему, зная значение того или иного слова, мы иногда не вдумаемся в его истинный смысл? Много лет я знала, что такое фтизиатр, но мне как—то в голову не приходило, насколько опасна эта работа. Наверное, едва ли не самая опасная в профессии врача. Посудите сами, фтизиатру ежедневно приходится иметь дело с туберкулезными больными. А зачастую и с бомжами, уголовниками, всяческим деклассированным элементом, поскольку болезнь эта процветает в наших тюрьмах. Эта милая, вовсе не мужественного вида женщина, Таня Вавилова, была фтизиатром. Много лет, причем работала не только в Ташкенте. А куда посылали….
«Быть фтизиатром я никогда не собиралась. Сначала, как все, ходила в хирургию, но быстро поняла, что здоровьем не вышла. Стоять по нескольку часов на операциях не могла, сознание теряла (не от крови, от низкого своего давления). Потом великолепные лекции Федора Федоровича Детенгофа увлекли меня в психиатрию. В ней я разочароваться не успела. В начале 6 курса нас собрали и объявили список тех, кто направляется в субординатуру по фтизиатрии. Страна на пороге ликвидации как туберкулеза, так и чумы, холеры и малярии. «Требуется еще немного, еще чуть-чуть, и это немногое и совсем ненадолго должны делать именно мы.» Ты уже поняла, что я была в списке. Никаких отказов и объяснений, Родина зовет. Но вопросы задавать разрешили. Я сразу и спросила: «А когда и как можно будет из фтизиатрии уйти?». Первым захохотал профессор Гаспарян, зав. кафедрой туберкулеза ТашМи: « Не успела стать фтизиатром, как уже думает поскорее сбежать!». Но самое смешное было впереди – из 90 подготовленных субчиков (так нас звали педагоги) в специальности остались единицы, и одна из них – я. Во вкус вошла на отработке в районе. В советское время надо было расплатиться с государством за бесплатное обучение и 3 года поработать там, куда пошлют. Меня направили  в Сыр-Дарьинскую область, которую хорошо знал мой папа-ирригатор. Выбрали Пахта-Аральский район, тогда он входил в Узбекистан (сейчас в Казахстане).
Ты пишешь о ташкентцах, так не волнуйся, именно о них мой рассказ. В 7 утра с вокзала отправлялся поезд Ташкент-Хаваст. Каждый понедельник в одном из вагонов собирались молодые ташкентские врачи. Проводница всех знала, а с новенькими ее знакомили. Приносила чай и печенье, за которыми мы обменивались новостями и анекдотами. Первый десант высаживался в Сыр-Дарье. Валерия Будянского, славянского главного врача санэпидстанции, на перроне ждал его шофер Федя. Валерий пересаживался на длинную старомодную машину «скорой помощи», которую уже тогда можно было видеть только в кино, и спешил в Славянку на «пятиминутку». Я тоже работала в Славянке, но ехала до Бахта, Велико-Алексеевской, как все тогда ее называли по старой памяти, а потом 15 км на рейсовом автобусе. Мне еще немного хотелось поболтать с подружкой Людой Шулятниковой, эндокринологом, которая ехала в Гулистан. Так, на каждой станции кто-то выходил, чтобы в следующий понедельник встретиться снова в вагоне электрички.
Никогда не забуду свой первый рабочий день . Я была поздним, единственным и залюбленным ребенком. Папенькина дочка. Он и привез меня на работу, и мы вместе познакомились с главврачом туберкулезного диспансера. Стоматолог Наджи Гидоятович Султанов учился в Москве и, как я, о фтизиатрии не мечтал. Его тоже позвала Родина. В диспансере не было ни одного врача-фтизиатра. Только фельдшеры из расформированного трахомного диспансера. Переквалифицировались. Район в несколько десятков тысяч населения, и больница на сто коек. Теперь нас двое врачей, Султанов и я. Недолго думая, он сразу отправляет меня на прием больных, а сам идет с моим отцом в поселок, решать бытовые проблемы. Вот так я попала с корабля на бал. Не буду вспоминать качество приема – в голове был хаос, какие документы заполнять, и куда на обследование направлять, подсказывала помощница и  верная подруга на долгие годы, патронажная медсестра Надя Кулиди. К вечеру у меня уже была квартира и кое-какая мебель, а через неделю акклиматизации папа уехал и началась взрослая жизнь.
Наджи Гидоятовичу поручили «поднять» диспансер, и только после этого обещали отпустить в стоматологию. Активность по вылавливанию выпускников он развил бешеную, и через несколько недель нас стало четверо. В детское отделение Султанов заманил Любовь Ремизову, вместе со мной окончившую субординатуру в ТашМи, но по детскому туберкулезу, а четвертым стал выпускник Самаркандского института Шалхар Бекзатов. Только один рентгенолог, Яхъя Бекмуратов, имел опыт работы, основная же, лечебная нагрузка и диспансеризация населения района падала на нас, двадцатидвухлетних желторотиков.
Достопримечательностью нашего детского отделения была Сонька М. Соне три года, но она помещается в ползунки полуторагодовалого ребенка. Ее отец год назад умер от открытой формы запущенного туберкулеза легких и заразил свою самую младшую дочь. На руках у матери остались пятеро детей и двое больных стариков. Она механизатор, в хлопковый сезон сутками не слезает со своей хлопкоуборочной машины. Хлопковая страда кормит весь год. Но и потом не освободишься. Уже полгода мама Сони не приезжала к дочери. Совхоз далеко. Соня говорит по-русски плохо, она гречанка. Ее очаровательное личико, обрамляют крупные черные кудри. Его не портят даже всегда открытый рот и сопящий нос. У Сони полипы, вечно гноящееся ухо, из которого дурно пахнет, но такие умные, огромные бархатные глазки! Она все еще ждет маму, каждому кричит : «Мамка!». Вот и Наджи Гидоятовича смутила. Крупный, волосатый он удивленно разводит руками:
— Ну, по всякому меня в жизни называли, но чтобы «мамкой»!!
Но, главное, у Сони осложненный туберкулезный бронхоаденит с ателектазом легкого, и это серьезно. В больнице отличное, почти домашнее питание. Выделяют не 80 коп. на больного, как в общей сети, а 1 руб. 80 коп. На такие деньги, если работать честно, можно и шоколадом, и фруктами побаловать, не только выпечкой и обедами из хорошего мяса. Да и жалеет Соню весь персонал, из дома носят и вещи, и игрушки. Любовь Ремизова находит для нее все необходимые лекарства, да и вообще с медикаментами проблем нет, есть все, и бесплатно, даже для амбулаторных больных. Но нет рентгеновских пленок и хорошей лаборатории. А Соньке пора определять активность процесса и  тактику дальнейшего лечения. Надо везти обследовать в Ташкент, а мама не появляется, хотя к ней на переговоры много раз направляли сестер. И тут, можно сказать, повезло. Мне приходит путевка на курсы  усовершенствования в Ташкент, в головной институт туберкулеза. Я решаю сама отвезти Соню.
Когда я с маленькой девочкой появилась на нашей старинной улочке, лица соседей вытянулись от удивления, но вопросы задавали не сразу, и маме, не мне. Днем я бегала с Соней по кафедрам ТашМИ, показывала специалистам, оформляла документы на лечение в детское отделение тубинститута. А вечером… Вечером к нам началось настоящее паломничество соседей. Люди шли и несли все, что они считали необходимым для Сони. А на второй или третий день пришла очень симпатичная пара, узбеки с соседней улицы. Прямо с порога они заявили, что подумали и хотят удочерить девочку. Долго я объясняла, что у Сони есть мать, что девочка тяжело больна и отстает в физическом развитии, что, наконец, и я бы взяла ее, но могут понадобиться такие средства на ее восстановление и образование,  которых у меня нет. Ушли, взяв с меня слово, что как только девочку выпишут, я им сообщу и дам адрес матери для переговоров.
 Месяца три Соня провела в стационаре, а я носила передачи и все серьезнее думала об удочерении девочки. Наконец настал день выписки. Я пришла за ней с большим узлом новых вещей. Но ко мне вышла санитарка и сказала: «А Соню мама забрала!». Оказалось, заведующий отделением, возмущенный поведением мамы, дал в совхоз грозную телеграмму. Кроме того, закончилась уборочная страда, комбайны встали на ремонт. Соня увидела свою маму со второго этажа, когда та входила в вестибюль, и с душераздирающим криком кинулась к ней «Мама! Мама!». Так долго не видела и узнала! Слушая рассказ санитарки, я еле сдерживала слезы, не зная от чего плачу – от счастья за Соньку или потому, что больше не увижу ее.
Славянка и близлежащие совхозы — настоящий Вавилон. Место ссылки, скопище людей самых разных национальностей, но меньше  всего коренных, казахов. Они жили в отдаленных от центра совхозах. В разные времена и по разным поводам сюда ссылали на поселение политических русских и раскулаченных украинцев, немцев с Поволжья и греков-понтийцев из Абхазии. Турки и азербайджанцы, ингуши и осетины, татары, да всех не перечислишь. Средоточие боли, горечи и несправедливости. Долгий путь в товарных вагонах с наскоро собранным узлом вещей, комендантский час, запрет на общение с другими поселенцами, — сколько историй я слышала в репрессированных семьях! Чем не питательная среда для самой социальной из всех болезней. С незапамятных времен туберкулез приходит с войнами и революциями из тюрем, с чердаков и подвалов. Конечно, к 60-м годам они жили «как все», освоили местные сельхозкультуры. Греки вместо винограда и апельсинов научились выращивать хлопок. Многие скопили денег и переселились из бараков в собственные дома. Но туберкулез все еще ходил по семьям. В те страшные сороковые многие потеряли родителей и сами от них заразились, а потом передали инфекцию своим детям, да и любому, кто рядом. Мы все дышим одним воздухом, а путь передачи —  воздушно-капельный. Заболеваемость в районе была очень высокой. Остановить заразу можно только поголовной диспансеризацией всего населения. Вот этим мы и занялись в первую очередь. Любовь Ремизова с бригадой медсестер пошла по школам и детсадам делать туберкулиновые пробы. А мы с Шалхаром Бегзатовым получили из областного диспансера передвижной флюорограф и поехали по совхозам обследовать взрослое население. Но оказалось, мало выявить больных, поставить на учет, сидеть ночами, чтобы заполнить сотни карточек и историй болезни. Самое трудное даже не вылечить, а убедить людей лечиться. Съездить в Ташкент на консультацию для подтверждения диагноза и то не все соглашались. Туберкулез —  коварнейшая болезнь, подкрадывается исподволь, долгое время человек не замечает, что болен, и не верит в пугающий диагноз. Не всегда наше санитарное просвещение давало плоды, и бывало, отказ от лечения заканчивался трагично.