“Счастье бури иль покоя…” Искусство

Автор Николай КРАСИЛЬНИКОВ

Получил недавно весточку из Москвы — от друга. Никогда не думал, что скромное послание может так растрогать. В пору компьютерных связей эпистолярный жанр вызывает ностальгическое чувство. Тем более что и друг мой обращался памятью в прошлое, просил написать о безвременно ушедшем из жизни, талантливом поэте Николае Лукьянове — наперснике нашей восторженной юности. Нашей! Где вы, старые друзья?! Увы, «иных уж нет, а те далече»: поэт А. Иванов, писатель А. Шунин, телекомментатор Е. Лепетухин, художник-график Б. Гефтер, композитор В. Дементьев, журналист В. Шаповалов, писатель-фронтовик В. А. Тюриков, разведчик, написавший правдивые книги о войне, А. А. Рудаков и, наконец, автор этих строк. И да простят меня все те, кого не упомянул, забыл…

Конечно же, мы храним память о нашем прекрасном друге, его обаятельной, чуть застенчивой улыбке. Но, как сказал Александр Твардовский, «и всё же, всё же, всё же…» Всё же хочется сделать для памяти Николая Лукьянова что-то более реальное. Недаром ведь и Николай Корнилов задумал издать о нём книгу воспоминаний.

Судьба отмерила моей дружбе с Николаем Лукьяновым недолгий век. Пять лет — много это или мало? Смотря как оценивать этот факт… Если с человеческой точки зрения — до обидного мало. Но если вспомнить о том, что дало общение с Николаем моему представлению о жизни, литературе, искусстве… Лукьянов был для меня бесспорным кумиром. Он много печатался, был на виду, у него вышел первый сборник стихов «Звездопад». А выход любой книги, особенно в те времена, было большим событием. И для автора, и для его поклонников. Это было вроде общественного признания, «паспортом», удостоверяющем, что ты настоящий поэт. Он сразу же после выхода поэтического сборника стал не только моим кумиром, но это ничуть не убавило его искренности и простоты. И желания помочь.

Работая в детской газете «Пионер Востока», Николай с упорством фаната поддерживал любые творческие дарования. Часто сам правил стихи, мои в том числе: «Вот так, старик, по-моему, лучше. Звучнее!» Это Лукьянов называл «раскудрявить строку». И верно, найдено иное, более точное слово — и стих оживился, заиграл. Как диковинный камушек в воде, среди других серых, неприметных.

Любил Лукьянов брать младших собратьев по перу на разные читательские конференции — сейчас бы их назвали презентациями. А чем это не трибуна для поэта?

Как-то он пригласил и меня — начинающего стихотворца — выступить в Акташе в летние каникулы перед школьниками. Как раз тогда в молодёжном издательстве вышел коллективный сборник стихов и прозы «Сверстники» (1964г.). В нём широко были представлены ташкентские поэты — В. Качаев, М. Ушаков, М. Докторов, А. Файнберг, Б. Пак, Р. Мнацаканов (Ураганов), В. Замесов, А. Усенко, И. Вильскер, И. Шофман… Была там и подборка Николая Лукьянова. А в самом конце альманаха поместили эпиграммы на всех участников сборника с талантливыми дружескими шаржами молодого художника Дмитрия Цирина, к сожалению, рано ушедшего из жизни. Конечно же, и Лукьянов не был обойдён вниманием. Написал эпиграммы хороший сатирик, в прошлом известный журналист.

На автостанции «Салар», за железнодорожным мостом, мы долго ждали рейсового автобуса, отправлявшегося в горы. И вдруг, увидев в моих руках альманах, Николай оживился: «Дай-ка на минутку». Быстро пролистал, нашёл эпиграмму на себя и прямо на полях, против фамилии «обидчика»-сатирика, тут же, достав из кармана ручку, что-то написал. Молча, шевеля губами, прочитал написанное. И только потом удовлетворённо протянул альманах мне: «Читай!»

Там густыми чернилами было написано:

Он весь из анекдотов и острот,
По габаритам богатырь былинный,
А сам похож на старый анекдот,
Затасканный, изжёванный и длинный.

Это была точная и убийственная характеристика на человека, которого мы хорошо знали и даже любили. Что называется, ни убавить, ни прибавить.
Николай умел постоять за себя. И в поэзии, и в жизни.
А жизнь его не баловала. Детство, выпавшее на годы войны, ранняя безотцовщина, полуголодное существование — лебеда, жмых часто заменяли хлеб.

Уже потом, взрослым человеком, отслужив в Армии, окончил Ташкентский педагогический институт и, работая в республиканской печати, Лукьянов напишет о той тяжёлой, но прекрасной поре — детстве и отрочестве — проникновенные поэтические строки: «Жданка», «Моё село», «Старики стихи понимают…» Как непосредственны, как искренни эти стихи… Лукьянов вообще был искренним человеком. Я бы сказал — искренним сыном своего времени. Понимаю, немодно так нынче писать. Но что поделать, из песни слова не выкинешь. Поэт родину и эпоху не выбирает.

Творческая биография его в чём-то перекликается с такими блистательными именами, как Павел Васильев, Николай Рубцов, Анатолий Передреев… Бескорыстно и свято служившие своей Музе, как иконе Божьей Матери, они, воскреси их, наверное, с ужасом, а может, и брезгливостью посмотрели бы на нынешнее поклонение некоторых модных менестрелей золотому тельцу.

И всё-таки, если проводить более прямую аналогию, линия судьбы Николая Лукьянова больше пересекается с Васильевской. Оба русские поэты. И оба, только в разное время, родились в Казахстане… Васильев — в Павлодаре, Лукьянов — под Кокчетавом. В сёлах, где жизненный уклад и быт оставались глубоко русскими. Этакие самобытные «островки» необозримой России посреди полынной степи. Рождение и смерть, сев и сбор урожая, свадьбы и поминки, разудалые и грустные песни в долгие зимние вечера. И эта малая родина сладкой болью всегда продолжала жить в стихах Николая Лукьянова, где бы он потом ни находился.

Годами детство замело.
Уже давно другими стали мы.
Но где-то старое село
Моргает, как и прежде, ставнями.
Кружит мохнатая пурга —
Весны вишнёвое цветение…
Моргай, село моё, моргай,
Свети мне вечно в отдалении.

Было такое время, когда в печати и на экранах телевизоров яростно спорили поэты и публицисты, социологи и государственные мужи о том, оправданно или пагубно слияние города и деревни. Об этом с болью писал и Николай Рубцов. А точку в этом непростом споре и, как выяснилось ныне, очень правдивую «точку», поставил А. Передреев в стихотворении «Окраина», ставшем ещё при его жизни хрестоматийным:

Околица родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село.

Эта маргинальность, эта двойственность иногда открыто, а порой неявно, всегда присутствовала в мироощущении Николая Лукьянова.

Когда я назвал Николая искренним сыном своего времени, я имел в виду его отношение к жизни. Как и многие сверстники-поэты, он не был пассивным созерцателем. Горести и радости друзей, своих коллег, если хотите, боль народную пропускал через высший «ОТК» — собственное сердце. Нагрузка порой была невыносимо тяжёлой. В итоге она и привела к раннему трагическому исходу.

К поэтам прощенье приходит посмертно.
Ну что же, их участь, видать, такова.
Мы меряем правду особою меркой,
А правда по-своему, видно, права.
Поэты особо в прощальном вопросе,
За что, непонятно, особо стоят.
За то ли, что просто прощенья не просят,
А может, за то, что себя не щадят.

Так уж случилось, что второй родиной для Николая Лукьянова стала щедрая земля Узбекистана. К этой земле он прикипел сердцем, полюбил всей распахнутой душой:

Я не знаю, как и когда,
Я не знаю, в какую весну
Своё сердце тебе навсегда
Я по-юношески распахнул.
Я ходил по твоим полям
В огневых тюльпановых вёснах.
Азиатские тополя
Заставляли скучать о соснах.

Частые журналистские поездки позволили ему объездить республику вдоль и поперёк. Древние города, овеянные легендами, Коканд и Хива, Самарканд и Бухара, восхищали поэта своим неповторимым зодчеством — величественными мечетями и усыпальницами, минаретами и базарами. Но настоящий восторг вызывали люди, творящие настоящее чудо — ювелиры, чеканщики, медники…

Будучи человеком, возросшем на лучших традициях русской культуры, Николай Лукьянов жадно учился и у другой культуры — восточной… Изысканная, тонкая, многослойная поэзия Востока восхищала его, побуждала искать высокие слова, новые образы, краски. А красок, как известно, Средней Азии не занимать.

«В горне пламя трепещет бойцовым живым петухом», «Кумганы, как жёлтые зубы, в открытом ларьке», «Аксакалов огромные шапки в толпе проросли, как грибы» — эти строки взяты из стихотворения «Хивинский этюд». Подобная красочность, схожая с яркостью масляных мазков, уже не подмастерья, а зрелого мастера, чем-то роднит стихи Лукьянова с ранними полотнами замечательного русского художника А.Волкова. Который, кстати, тоже всю жизнь прожил в Узбекистане, воспевая его с помощью кисти. И подарил этой стране в благодарность вместе с прекрасными картинами небесный свет своей души.

Сравнение с художником вполне уместно Оно, как непрерывающаяся живительная струя в вековой культурной жизни народов, в каком бы уголке планеты они ни жили. Ведь Николай Лукьянов был не только своеобразным поэтом, он проявил себя и искусным рисовальщиком, прекрасно владел трудной техникой акварели. Несколько картин — минареты, руины старинных крепостей, к которым поэт питал особую тягу — всегда украшали кабинет редакции на Навои, 30., где он работал. О второй своей «тайной» страсти Николай старался не говорить. Но Восток был той призмой, которая преломляла творческие искания художника, держал ли он в руках перо или кисть, и придавал его образам глубинное историко-культурное измерение.

Ранняя осень 1966 года. Тёплая, охристая. С листвой, насквозь просвеченной солнечными лучами. В горле першит от пыли, от недавнего землетрясения. Город спешно перестраивается. У меня першит и от другого: я получил повестку из Октябрьского райвоенкомата. Подкатилась пора служить в Армии.

По этому случаю решили устроить прощальный вечер в старогородской части Ташкента — на Джар-арык (Овражный ручей), в родительском доме. Пришли милые сердцу друзья — Света Пряслова со своей очаровательной белокурой подругой, Лариса Албу, Якуб Ходжаев, Саша Файнберг, Лёня Комаровский… Оказала нам честь и застенчивая, чуточку уставшая от душевных невзгод Наталья Павловна Бурова — великолепная поэтесса, добрый человек.

Николай, как всегда, припаздывал. И вот, когда все уселись за праздничный стол, в открытом окне, выходившем в мамин цветник, раздался неунывающий и всем хорошо знакомый голос:
— А вот и я!
Лукьянов, оказывается, в тот день был дежурным по газете — пока не подпишешь её в свет, не вырвешься. Прощальное веселье началось. Вслед за тостами и пожеланиями пошли по кругу стихи. Низким, грудным голосом читала Наталья Павловна: «А женщины с восточными глазами прекрасны, как гранатовый цветок», «Кукушечья мудрость», «А у меня не будет чёрных кос» и другие стихи, любимые ценителями поэзии. Прочитал и Саша Файнберг несколько своих стихов из вышедшего в прошлом году сборника «Велотреки». Он набирал силу, как талантливый поэт, и можно сказать без преувеличения, был уже любимцем молодёжи. Особенно мне запомнились тогда Сашины строки:

Мы танцы в парках называли скачками,
Там девочки на звонких каблучках,
Как самые рисковые циркачки,
Крутились допоздна на пятачках.

Для меня эти стихи прозвучали как прощание с юностью. Настала очередь Николая Лукьянова. Просто, безыскусно, прочитал он «Возвращение» и ещё какие-то новые стихи, названия которых я не запомнил.
Наталья Павловна молча внимала лукьяновским стихам, а затем, с присущей ей простотой похвалила:
— Хорошие стихи. Родниковые.
Николай разлил в бокалы домашнее вино, а затем, нагнувшись, положил в карман моей рубашки вчетверо сложенный листок: «Это тебе на память, сегодня утром написал. Не раскрывай. Прочтёшь потом».

Он белое белым всегда называл.
И было такое смешно о того,
Что кто-то «вороною белой» назвал
За самые белые мысли его.

Он зло ненавидел. И, словно назло, —
Опять же такое до злости смешно, —
Всё время везло ему в жизни на зло,
Как может везти человеку в одном.

Он бедность всегда не считал за порок.
И было такое смешно до того,
Что бедность однажды к нему за порог
Шагнула и в доме осталась его.

Он смерть продолжением жизни считал.
И только предвидеть не мог одного,
Что станут посмертно его почитать
За самые белые мысли его.

Да нет, не был он «белой вороной», но вот белым, чистым был.

После смерти Николая Лукьянова старанием друзей, и в первую очередь Александра Файнберга, у поэта вышли ещё две книги стихов: «Одно большое сердце» и «Откуда начинается земля». И тогда друзья, и поклонники — с запозданием — поняли, какого замечательного поэта потеряли…

Прав классик, написавший когда-то: «Большое видится на расстоянии». От той поры нас отделяет расстояние в десятки лет. Нет уже той великой страны, многих людей, которые даже одним своим присутствием согревали нас. И многое теперь видится иначе. Нет, нельзя упрощать время, в которое жил и работал поэт. Было всякое — и хорошее, и плохое… Но истинный творец всегда спасался работой. В любые времена. Спасался так и Лукьянов — работой честной, искренней: будь то собственное творчество или поэтические переводы. Русского читателя Николай Лукьянов познакомил с лучшими национальными поэтами своего времени. Среди них: Куддус Мухаммади, Юсуф Шамансур, Юсуфджан Хамдам, Тулкин Раджаби и многие другие узбекские, казахские, каракалпакские авторы.

Поэт, переводчик, живописец. Как многогранен был талант Николая Лукьянова!

Я часто прохожу по улице Ассакинской, где последние годы жил поэт. В кирпичном трёхэтажном доме. Омытом зимними дождями, отполированном знойным летним солнцем. С открытыми окнами, куда по весне с птичьим гомоном врывались трамвайные звонки, а в уютном дворике дурманяще цвела сирень. Неподалёку от дома Лукьянова некоторое время снимал квартиру его близкий друг — художник и журналист Николай Корнилов.

Их очень многое объединяло… И в творчестве, и в жизни. Одно село, где они родились, одна школа, одна страсть — к прекрасному. Целина, журналистские и жизненные дороги, которые постоянно пересекались…

Теперь улицу, да и сам город не узнать. И того дома уже нет, снесли. Там возвышается огромный, прозрачный Бизнесцентр. Всё изменилось. Широкая автострада, представительные небоскрёбы. Но вдруг остановишься на перекрестке, и защемит сердце, и пахнёт на душу чем-то далёким, полузабытым и милым, и всплывут в памяти стихи друга:

Коммунальный тихий дворик —
Самый тихий на планете.
Подметал однажды дворник
И вздыхал с тоской о лете.
А рассвет в дома стучался
Тёплой розовой рукою
И сулил кому-то счастье —
Счастье бури иль покоя.

Стихотворение называлось «Запомните адрес». Я его запомнил на всю жизнь.

Ташкент – Москва, 1998 – 2012

Николай ЛУКЬЯНОВ
(1936 – 1969)

СУББОТА. ПЕРВЫЙ ГОД ПОСЛЕ ВОЙНЫ

У Гришки носина
лосий —
такой же округло-горбатый.
Гришка совсем не философ.
Но Гришка, зато богатый.
Гришкина мать в столовке
главная из поваров,
вкуснейшую кашу-перловку
варит для шоферов.
А вечером,
после работы…
Эх,
послевоенный год!..
Полную сумку чего-то
Гришкина мать несёт.
А после выходит Гришка
и лижет с горбушки мёд.
Гришка не то, чтобы слишком
но всё-таки…
Всё-таки жмот!
Напрасны все наши трюки:
Гришке мать не велит
играть с нами в «ваши руки»
и спорить на «ваш магнит».
Горбушка у Гришки с хрустом.
А на горбушке — мёд.
А в наших желудках пусто.
А Гришка всё-таки жмот.
А Гришка совсем не философ, —
сейчас вот горбушку умнёт
и,
чвыркнув лосиным носом,
погладит липкий живот.
И скажет:
— Если бы мне бы
дали сейчас тысяч шесть,
я всё равно бы хлеба
вот столько не смог бы съесть…
Какой он философ, к чёрту!
Он запросто даже дурак.
Ведь хлеб,
даже самый чёрный,
можно есть и за «так».

СМЕРТЬ ДЕРЕВА

Художнику А. Пластову

Не по-театральному,
не деланно,
не сорвав аплодисментов гром,
упадёт раскидистое дерево
под пилой и острым топором.
Тяжело,
по-стариковски ухнув,
прошумит зелёною листвой…
Не умрут,
а медленно потухнут
очи деревянные его.
Долго на поваленное тело
сверху будет облачко смотреть
с завистью,
что дерево сумело
гордо и красиво умереть.
Дед и внук потом его распилят.
С перекуром. Медленно. Одни.
И, на срезе подсчитав извилины,
разное подумают они.

* * *

Переплетаются цвета
весны и лета.
И очень хочется летать
и быть поэтом.
И очень хочется за всем,
во всём
угнаться.
А за плечами — двадцать семь,
а не семнадцать.
Во все колокола звонит
шальное сердце.
Галактик вечные огни —
моё соседство.
Распахивает красота
у сердца двери.
И невозможно не мечтать,
не ждать
не верить.
Листаю звонкие лета —
годов страницы…
И очень хочется летать.
Летать,
как птицы.

* * *

Спасибо, мама, тысячу раз,
спасибо тебе за слова:
«…А, знаешь, сынок,
уже у нас
токуют тетерева.
Весна у нас в этом годе
ранняя,
молодцом,
и мы со всем в огороде
управилися с отцом.
А вишня, сынок, такая, —
ну, просто, белым-бела…»
Родная, я всё понимаю.
Но, понимаешь, дела.
И с отпуском нынче такую
у нас канитель завели…
Тетерева токуют…
Ты Мишке их бить не вели.

НА СПИРАЛИ

Не помню,
не знаю,
вчера ли,
а может,
столетье назад,
спеша по гигантской спирали,
я видел вот эти глаза.
До мелочи милой знакомо
всё было совсем,
как давно:
душистая липа у дома,
калитка,
крыльцо
и окно.
И платье — ромашки по ситцу,
и простенький белый платок,
перо удивительной птицы —
прилипший к виску завиток,
на белой ромашке гаданье —
девчонка кого-то ждала…
Была она вся — ожиданье,
 и вся — откровенье была.
Столетье назад ли,
вчера ли,
таинственный миг,
подскажи!
Спеша по гигантской спирали,
я это уже пережил.
Вот так же прошёл удивлённо,
не вспомнив знакомого дня.
Печально,
тепло и влюблённо
глядела она на меня.
Дрожали девчонкины плечи,
ромашка дрожала в руках…
И снова
до будущей встречи,
лежали другие века.

СВЕРЧОК

Закрывает глаза
опустевшая чистая улица,
но ещё продолжает
асфальтом дышать горячо.
У тесовых ворот
выпивоха знакомый сутулится,
и привычную ноту
заученно тянет сверчок.
Всё ему нипочём…
Нипочём мировые проблемы.
В подворотне сырой
его жизнь бесшабашно легка.
Древний сторож не спит
и горбушкой пахучего хлеба
заедает беззубо знакомую песню сверчка.
Светофор на углу
в темноту смотрит глазом зелёным.
Ночь лежит,
как сердечник,
на правом боку.
И немного хмельной,
и смешной,
и счастливый влюблённый
на стоянке такси
подпевает негромко сверчку.
Где-то гаснут миры,
где-то новые жизни родятся,
где-то пишется кем-то
золотая,
как осень,
строка.
И…
как старая сказка,
удивительно просто и ясно
«баю-баюшки…» бается
бескорыстная байка сверчка.
У пустого подъезда
чёрный кот — ухажёр-сластолюбец —
поджидает подругу
от верной подруги тайком.
И уносятся с ночью
уставшие мудрые люди
 в непонятную вечность
 с понятным
весёлым сверчком.
В доброй сказке ночной
пахнет липой цветущей медово.
Город спит,
как ребёнок, —
под горячей щекою — рука.
Добрых снов тебе,
город,
мой ласковый город и добрый,
где нашёлся приют
для меня и для песни сверчка.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Возвращаться улыбкам дано —
и хорошим,
и ласковым,
добрым,
как мелодии простенькой домбры,
позабытой давным-давно.
Возвращаются к жёнам мужья,
сыновья возвращаются к мамам.
Возвращается песнь соловья
И стучится в оконные рамы.
Будь сейчас и во веки веков
возвращение благословенно —
возвращение мыслей и снов,
возвращение слов откровенных…
Где-то громко трубы трубят,
возвращение извещают…
Возвращаюсь сегодня в себя,
я к себе…
возвращаюсь.

АВГУСТ

У августа богатая примета, —
неповторимый яркий звёздный дождь.
И чувствуешь, что песнь твоя не спета,
что ты ещё по-громкому споёшь.

А небо сеет звёзды через сито.
А ты уже совсем заметно сед.
Расчёсывает косы Персеиды
и воскресает в золоте Персей.

И женщины заметно хорошеют,
и аисты готовятся в полёт.
Вытягивая радужную шею,
петух зарю торжественней поёт.

Опять отцово праздную рожденье,
опять поминки делаю по нём.
Но чувствую живое продолженье
в похожем и по кровушке своём…

У августа богатая примета —
идут ночами звёздные дожди.
Стучится в чьи-то двери бабье лето,
а наше лето где-то впереди.

ВЕЧНОЕ

Через год,
через век,
через тысячу лет
я не стану жалеть,
что не раз ошибался,
что не раз
на обласканной солнцем земле
ушибали меня
или сам ушибался.
Пусть ушедшим годам
суждено заржаветь,
и не только плохим,
но и самым хорошим.
Я не стану жалеть,
что не раз,
как жокей,
загонял возле самого финиша лошадь.
Я не стану жалеть,
что себя не жалел
ни в любви,
ни в работе,
ни в песне,
ни в жажде.
Об одном пожалею,
что тебя просмотрел,
как в песке золотой самородок,
однажды.
Через год,
через тысячу дней
на другой,
неизвестной зелёной планете,
заклинаю тебя всем святым,
пожалей!
Пожалей, —
я однажды тебе
не ответил.