Обретение. Мемуары Рафаэля Кислюка. Часть четвёртая История

Второй случай произошел в Ташкенте, на мельзаводе. Я уже говорил, что наружное освещение завода проходило по его периметру, в том числе непосредственно по элеватору. На кронштейнах, на большой высоте были проложены четыре провода диаметром более двух сантиметров. И вот в одну холодную осеннюю ночь началась сильная гроза. Ураганный ветер и стена ливня. Оборвало два провода из четырех, завод погрузился в темноту. Лестниц такой высоты не было, и срочно вызвали пожарную машину с вертикальной лестницей. Вот в этом стихийном кошмаре я нарастил провода, привязал их к монтерскому поясу, надел на голову мешок и полез по пожарной лестнице вверх, к блоку изоляторов. Хлипкая лестница моталась под ураганом, и ее вместе со мной било о бетонную стену элеватора. С костяшек пальцев, разбитых ударами о стену, текла кровь. Ливень и слезы застилали глаза и мне казалось, что нет конца у этой лестницы, этой грозы, урагана и ливня. Когда я сел на верхушку лестницы и начал прикреплять один из проводов, он вырвался из рук и упал на землю. Механик, чтобы помочь, багром подал веревку, к которой был привязан провод. Через полчаса провода были натянуты “кошкой” и крепко прикручены. Силы были все истрачены, мужество тоже, и слезть с лестницы самостоятельно я уже не мог. Пожарные отогнали от стены машину и бережно сняли меня. До утра я приходил в чувство, и мне вспомнился один из рассказов Джека Лондона о том, как золотоискатель говорил друзьям, что когда о своих мытарствах он будет рассказывать детям, и они не заплачут, он выпорет их собственноручно. Я дал себе слово, что поступлю так же. Но не исполнил своего обещания. И может зря.
Зимой в Ташкенте началось строительство СаларГЭС и от нашего комбината туда послали десять человек, в том числе и меня. На стройке все делалось вручную, главный инструмент – лопата, кирка и тачка. Температура нулевая, беспрерывные дожди, сырость, а одежды нормальной не было. Выдали телогрейки и на ноги узбекские калоши. Ноги заворачивали в газеты, надевали носки и привязывали калоши к ногам. Условия были кошмарные: палатки не обогревались и протекали, спали на соломе, покрытой брезентом, одеяла – свои, из дома. Сама работа была очень тяжелой: глина – раскисшая, тяжелая и скользкая. Копали, в основном, женщины и девушки, а мужчины на тачках поднимали все наверх. Рабочий день продолжался пока было светло, так как электричества не было, вечером освещением служил костер. Питание предоставляли стандартное: килограмм хлеба и, в основном, каша из риса, манной крупы или пшена. Мяса почти не было. Вот там впервые я и попробовал спиртное. Это был тройной одеколон с водой: ужасная гадость, белая пена и нездоровое состояние опьянения.
– В доме тети Добы, где в первое время мы с мамой жили, имелось несколько пристроек, где обычно жили родственники. В один из дней в маленькую пристроечку поселили жену майора-пограничника с двумя маленькими детьми. Один – трех лет, а второму не было и годика. Через пару дней, утром, придя, со смены, я зашел к новым соседям и застал эту женщину горько плачущей.
– Что случилось?
– Ты понимаешь, аттестата у меня нет, ценностей – никаких, кроме моих мальчишек, кормить их нечем. Счастье вот, что твои родные помогают, а что будет дальше? – и она снова рызрыдалась.

– Вы под крышей, никто не стреляет, и все образуется.
Вечером я все рассказал маме и тете. Они решили обратиться в военкомат и райком.
Но я решил и помочь своими силами. Пошел, набил полные карманы куртки и брюк манной крупой и утром, придя домой, выложил перед женой майора. Она была потрясена, встала на колени, и мы плакали вместе.
Потом я регулярно что-нибудь приносил им: то хлеб, то рыбу в тесте, то жареных голубей. Мальчишки во мне души не чаяли и признали за своего брата. Мама с тетей добились ей пособия и каких-то продуктов. Потом она нашла своих родичей и уехала в Самарканд.
В этом же доме жила еще одна двоюродная сестра мамы – тетя Нюра, и у нее была дочь Зина, моя ровесница. Она училась в восьмом классе женской школы. К Зине приходили заниматься подруги, я с ними знакомился. Мы болтали на разные темы, как правило, девочек интересовала Москва и все, что с ней связано.
Однажды Зина пришла с незнакомой мне подругой Соней, и спокойная моя жизнь кончилась. Я влюбился немедленно, бесповоротно и навсегда. Сказать, что Соня была красивой – это значит ничего не сказать. Она была изумительно хороша: огромные карие глаза, прекрасная фигурка четырнадцатилетней девочки, лицо как будто слеплено из фарфора. И все это при уравновешенном, спокойном характере и удивительной скромности. И сегодня наши внуки, рассматривая ее фотографии, поражаются бабушкиной красоте. Помню, как оборачивались люди на нее, когда мы шли вместе по Ташкенту, и я ревновал ее ко всем на свете.
Родители Сони были портные, работали на фабрике по 12 часов, а ночью шили по заказам, так как им нужно было прокормить троих детей и кучу родственников, приехавших из родной разгромленной Белоруссии. Ее отец, Копель Коган, был очень талантливым портным, и работал по старинке, на полу, подогнув по-турецки ноги. У меня до сих пор сохранился сшитый им костюм – ни одна пуговица не оторвалась! Когда во время войны в Ташкент была эвакуирована киностудия “Мосфильм”, Копель шил костюмы для фильмов.
Встреча с Соней резко изменила ход моей жизни и теперь, кроме работы и всяких домашних хозяйственных дел, нужно было находить время вместе сходить в кино или на “посиделки”. Как правило, “посиделки” проходили у кого-то на дому. Заводили патефон, танцевали или рассказывали разные истории. Никакой пошлости и хамства. Сегодня это совершенно удивительно не только слышать, но и вспоминать. Были абсолютно чистые отношения. Играли в фанты, максимум – в “бутылочку”. Танцевать я стеснялся, так как брюки были в заплатах, и это унижало меня в собственных глазах. Поэтому на одну из первых зарплат купил брюки из малюскина и почувствовал себя свободнее.
Постепенно я стал главным кормильцем семьи, и мама признала мою полную самостоятельность.
Вскоре на заводе появились участники войны, которые, получив ранения, долечивались в Ташкентских госпиталях и шли работать на производство. У меня появился товарищ – Володя Касьян, получивший тринадцать ранений в левую руку. Раны не повредили двигательный механизм руки, она действовала, не очень хорошо, но работала. Володя родом был с Украины, из села Сахновщина, на Харьковшине, которое оказалось в оккупации, и поэтому он остался в Ташкенте. Начал работать в охране завода, а затем водителем грузовика ЗИС-5, на котором возили зерно с товарного двора.
Мой новый товарищ был всего на три года старше меня, но уже “вкусивший фронт”, ужасы войны. Красивый, черноволосый, с большими глазами, выше среднего роста – он был награжден орденом “Красная Звезда” и медалью “За боевые заслуги”. При всех хороших личных качествах он имел один, но очень серьезный недостаток: он любил выпить. Это, конечно, повлияло и на меня. Я стал понемногу выпивать, а учитывая, что вина в Ташкенте производили и продавали много, и сравнительно дешевого, то достать его было просто, да и заработки у нас были приличные — это повлияло на наши с Соней отношения. Она даже решила порвать со мной и мы прекратили встречаться. Я очень переживал, но изменить уклад своей жизни не пытался. Так прошел год, другой. Украина была освобождена и Володя уехал домой. С помощью Сониной подруги с большим трудом мне удалось восстановить отношения, уже навсегда.

Источник.

Стр.: 1 2