Наталья Громова. Эвакуация идёт… История

Наталья Громова. Эвакуация идет… 1941–1944.
Писательская колония: Чистополь. Елабуга. Ташкент. Алма-Ата. – М.: Совпадение, 2008. – 448 с.

Судьбы гражданских людей, застигнутых войной, встречаешь во многих мемуарах. Редким исключением был бы сборник таких мемуаров.
Следующая книга – исключительная, она посвящена действительно малоисследованным страницам истории Великой Отечественной войны.

От издателя:
Книга посвящена малоисследованным страницам истории Великой Отечественной войны — судьбам писателей и их семей, эвакуированных в глубокий тыл. Автор опирается на дневниковые записи, письма, воспоминания, извлеченные из домашних и государственных архивов, многие из которых публикуются впервые. Множество писательских судеб отражены на страницах этой книги, от знаменитых — Цветаева, Пастернак, Ахматова, до совсем забытых — Яков Кейхауз и Ярополк Семенов…
Из предисловия к книге:
«В этой книге объединены и дополнены два документальных повествования о писательской эвакуации ташкентской и чистопольской.
Одна – «Все в чужое глядят окно…» — была посвящена пребыванию писателей и их семей в Ташкенте и Алма-Ате, а другая – «Дальний Чистополь на Каме…» — жизни в Чистополе и Елабуге.
Книги основаны на личных воспоминаниях и семейных архивах и вызвали большой интерес к тем. По книге о ташкентской эвакуации были сняты два документальных фильма.
История СССР полна самых невероятных мифов. И, конечно же, огромная доля в их создании принадлежит советским писателям, художникам и поэтам. Но за официозом газетных страниц, за лакировкой прошлого – всегда можно различить подспудную жизнь, запечатленную в дневниках, письмах, устных преданиях и рассказах. Истории жизней отдельных людей складываются из разрозненных сюжетов воедино и позволяют увидеть неофициальное, живое лицо нашей общей истории.
Советские литераторы, режиссеры – во многом осколки прежней русской интеллигенции, оставшейся в живых после катастрофы 30-х годов, с началом войны испытали множество противоречивых чувств. Тут было и облегчение, и страх, и даже чувство раскаяния за вольное или невольное соучастие в государственном терроре. Кто-то погиб в ополчении, кто — приобрел авторитет и известность, проходя тяготы войны, те же, кто оказался в эвакуации, почувствовали вдали от власти – раскрепощение и вернулись к писательской работе.
Эвакуация была так же трагична, как и сама война: вывозили детей, больных, стариков, люди голодали, умирали вдали от дома. Местные жители, сами годами жившие впроголодь, теснившиеся большими семьями в уплотненных квартирах или домах, обязаны были, по разнарядке, подселять огромный поток беженцев в свои дома, а порой освобождать приезжим комнаты, а самим ютиться в углах.
И все-таки, как могли, помогали, селили, кормили.

…В далеких городах, за тысячи километров от Москвы, в самом начале войны многие испытали непривычное для советских людей чувство отчужденности от власти, которая все прежнее время жестко держала их в повиновении.
Государственная машина, приводящая в движение множество деталей огромного механизма, на большой скорости вдруг стала буксовать, останавливаться, тормозить и, наконец, остановилась совсем. Люди оказались предоставлены сами себе. Они должны были не только сами организовывать свою жизнь, искать кусок хлеба, но и ориентироваться в происходящем. Это вызывало страх и рождало чувство свободы.
Одними из первых трагическую новизну ощутили писатели. В эвакуации они стали жить очень тесным сообществом, вместе обсуждали и переживали последние известия, получая письма с фронта или из Москвы. Жизнь на виду, напоминавшая огромную коммунальную квартиру, порой скверная, а порой очень теплая, в течение трех лет объединяла людей благородных и трусливых, честных и вороватых. Война и эвакуация обнажили в людях скрытую природу. Рушились на глазах ложные репутации, возникали – подлинные.
Потеря близких, любовь и измены, болезни, смерти, самоубийства, гибель на фронте – все эти реальные события во многом освободили людей от тяжкой лжи, в которой пребывала страна в конце 30-х годов».

В тылу как в тылу. О писателях, «спрятавшихся от войны».
«Блоковские строки «так жили поэты, и каждый встречал друг друга надменной улыбкой» применимы к писательской среде в любое время – что в мирное, что в военное. С началом Великой Отечественной большинство столичных литераторов – и прежде всего элита – отправились в эвакуацию. О том, как жили поэты, прозаики, критики, литературоведы и переводчики в тылу, подробно рассказывает книга литературоведа Натальи Громовой.

Поскольку Громова является старшим научным сотрудником московского Дома-музея Марины Цветаевой, основное внимание уделяется именно Цветаевой – последним дням ее жизни и гибели в Елабуге. Поскольку тема эта изучена давно и подробно, персонажем Громовой становится не только сама Марина Ивановна и ее близкие и неблизкие люди, но и исследователи ее творчества – например, Мария Белкина. О том, что автору важна каждая мелочь, говорят воспоминания таких свидетелей, как поэт Вадим Сикорский – сын поэтессы и переводчицы Татьяны Сикорской, которому в 1941-м было 19. Предуведомляя свой «Разговор с Вадимом Сикорским», Наталья Громова пишет, что, «судя по его собственным воспоминаниям, трудно было надеяться на что-то новое». Так оно и вышло – «Цветаева… мне казалась ужасно старой, все время сидела и вязала. Я даже не представлял, что она такой поэт… Узнал ее как поэта только спустя 8 лет. И был буквально потрясен. Елабуга была страшная. Там были не писатели, а какая-то мелочь. Я их и не читал никогда. Там был страшный быт. Мы выживали. И в этом нет ничего интересного…»

Благодаря масштабу поэзии и личности Цветаевой ее трагедия оказалась самой громкой, хотя далеко не единственной. Вскоре в Чистополе покончила с собой жена поэта-фронтовика Григория Санникова Елена, оставив сыновей тринадцати и десяти лет, – как вспоминал ныне забытый писатель и драматург Николай Виноградов-Мамонт, она «боялась нищеты. Получая 800 рублей в месяц, она прятала деньги, а иногда безрассудно их тратила – и потом приходила в Литфонд за пособием. Считалась ненормальной психологически женщиной». А ведь женщины традиционно считаются более жизнестойкими – что уж говорить о мужчинах, особенно поэтах – нежных и удивительных. Не все оказались готовы узнавать и принимать жизнь не по стихам, а такой, какая есть, и некоторые судьбы война ломала, как спички. Владимир Луговской отправился на фронт для работы в газете. По дороге поезд разбомбили, после чего поэт попал в больницу с сильнейшей депрессией, в эвакуации жил в Ташкенте, пил и долгие годы сталкивался с «брезгливым и отстраненным» отношением прошедших войну. И не только он – многие фронтовики считали эвакуированных «спрятавшимися от войны».

Представление о том, как «прятались» писатели, дают уже названия некоторых глав – «Похороны эвакуированных», «Болезни. Кривотолки. Расставания»… В целом картина известная – одни жировали, другие голодали. Хотя не все и не вся вызывали сочувствие – как сказано в обильно цитируемых дневниках сына Цветаевой Мура (Георгия) Эфрона, «интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, страху перед действительностью. Огромное большинство вешает носы при ухудшении военного положения. Все они вскормлены советской властью, все они получают от нее деньги – без нее они наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас. И вот они боятся, как бы ранения, ей нанесенные, не коснулись бы их. Все боятся за себя». Этот диагноз, зло и беспощадно поставленный семнадцатилетним подростком, так называемая творческая интеллигенция сохранила на долгие годы. Но лучше прочесть об этом у самого Эфрона.

Источник.