Когда мы были…, или культура в Таше. Начало. Театр Навои История

Пишет Татьяна Перцева.

Странно как в жизни бывает… иногда наличие недоброжелателей очень полезно. Я написала о ташкентских базарах потому, что было до боли жаль уходящего духа города. Той экзотики, без которой немыслим восток. Потому что уж очень хотелось вновь оказаться на старом Алайском, вдохнуть запах пряностей, купить пакет из плотной бумаги, набить его зеленью и лепешками, заглянуть в комиссионный, полюбоваться узбечками, режущими морковь со скоростью автомата : две высоких горки, желтая и оранжевая, поторговаться за большую дыню… Никак не хочется верить, что больше этого нет. Как, фактически, нет Алайского.

Но один из моих читателей обозвал меня мещанкой,/ лично я всегда считала, что на рынок ходят как мещане, так и не они, и тем, и другим все-таки нужно питаться/, и добавил, что «была же в Таше какая-никакая культур-мультур», очевидно, в отличие от меня считая что базары — тема «низкая».

Должна сознаться, что при сокращении «Таш» очень хочется высказаться с употреблением ненормативной лексики. Ташкент он, Ташкент, родной город, по-прежнему дорогой многим из тех, кто сейчас разбросан по всему миру/ клянусь, сама видела в интернете, что один из бывших учащихся 43 школы сейчас живет в Танзании/.

Но вот пришлось выставить в подзаголовок эту цитату почти целиком. Так что слава недоброжелателям, и от них бывает ощутимая польза! А вот насчет «какая-никакая»… задумывая этот очерк, я не представляла величину и глубину того необъятного океана информации, в котором буду беспомощно бултыхаться. Никаким очерком не выразишь то, что обрушилось на меня. Сколько всего было, каких только событий не происходило… какая бурная жизнь кипела в Ташкенте того времени!

Вряд ли ее можно назвать таковой сейчас, хотя бы потому, что тогда любой человек мог найти применение  своим талантам. Клубы, дворцы, студии, народные театры… нет, я не из тех, кто твердит, что раньше все было хорошо, а сейчас все плохо. Но раньше было очень много хорошего. И цензура во многом шла людям искусства на пользу: заставляла изощряться так, как не снилась нынешним гениям. С другой стороны, в сейчасные времена очень многие сумели стать тем, кем стали… а вот в прежние, скажем, Лондон, так и остался бы для меня абстрактной картинкой. То-есть теоретически я знала о его существовании, а практически он много лет был для меня чем-то вроде динозавра: все знают, что они были, но никто не видел воочию. И этот очерк наверняка тоже не увидел бы света. Хотя бы потому, что мне в голову бы не пришло его писать. И слова такого «интернет» — тоже в помине не было.

Итак, изнемогая от обилия информации, я останусь на берегу и постараюсь зачерпнуть океанской воды с самого краешка.

Вспоминая Ташкент тех лет, поражаешься, сколько же всего там происходило, какие таланты, какие люди там жили и работали… насколько наша жизнь была пронизана духом истинной культуры, истинного интеллекта, истинной образованности. Не образования. Образованности. Нужно не забывать, однако, что тогда еще были живы очень многие из тех кого по праву можно было считать истинно-культурными людьми. По духу.

Не полагаясь на собственную память, я попросила своих друзей рассказать о том, что они помнят. Чему были не только свидетелями но иногда и  «соучастниками». Ну, конечно, напишу о том, что помню сама…

Лет до пяти мои понятия о культуре ограничивались детскими книжками и постоянно работающей «тарелкой», такие были почти в каждой квартире. Видимо, включались они в радиорозетки, и работали часов с шести утра и до двенадцати ночи. Отличались тарелки только цветом: синие, черные и по-моему, коричневые. Тогда мне казалось, что они сделаны из чего-то вроде бумаги, натянутой на алюминиевую оправу. Из середины расходилось  четыре алюминиевых луча. И вот оттуда лились то последние известия, то сводки, а в перерыве — нескончаемые мелодии. Прежде всего — уж не знаю, официальный ли или неофициальный гимн УзССР. Какая-то тинькающая мелодия с легким восточным налетом. Которая, однако, навеки засела в голове. Девчонки научили меня петь под нее стишок-считалку:

Лайлум-лайлум,
Бешагач пайдум,
Деньги найдум,
В кино зайдум....

Кстати, я совсем недавно ее слышала! Жива!

Шульженко, «Голубка», очень модная тогда  латиноамериканская песня в переводе звучавшая так : «Где бы ты ни был … мой милый, я прилечу голубкой сизокрылой. О, голубка моя, как тебя я люблю..

Русланова  «Валенки». «Самара -городок». «Ой, Самара-городок, беспокойная я, беспокойная я, успокой ты меня»…

Визгливая Мордасова, которую я как тогда не терпела, так и сейчас не выношу. Частушки и русские песни, пропетые без малейшего понимания смысла…

Тамара Ханум. «Ай, Галина и Султан, Украина и Узбекистан»…

Чинные хоры: «Москва-Пекин, Москва -Пекин, идут, идут вперед народы. За крепкий мир, за прочный мир, под знаменем свободы.

Молдавский «Жок». «Лист зеленый винограда — Ляна»…

Обухова. Романсы. «Белой акации гроздья душистые».Леокадия Масленникова. Оперные арии.

Я все это пела, по-обезьяньи подражая знаменитостям причем, как правило, даже не зная, из какой арии опера. Никакого патефона у нас никогда не было.

Не знаю, куда потом девались эти «тарелки», но исчезли они почти одновременно. Вот об этом обстоятельстве я никогда не жалела. Почему-то вызывали они нечто, вроде тоски. Наверное, моя свободолюбивая душа уже тогда тосковала при виде чего-то стандартного  того, что «положено», того, что имеется у всех и каждого.

Мой первый поход в театр? Было это в году пятидесятом -пятьдесят первом. Уж точно в школу я не ходила. А дело было так: конечно, никто и не собирался вести меня в театр. Но в  нашем доме жила бывшая балерина, Нина Прокофьевна, женщина весьма своеобразная, теперь я бы сказала циничная, а тогда она казалась мне ужасно смелой и необыкновенной, И одевалась не как все, а очень модно, и волосы красила красным стрептоцидом, и маникюр у нее всегда был, и завивка…/не забывайте, время действия — сороковые -пятидесятые/, а уж до чего язык образный! Достаточно того, что я до сих пор при виде навязанных сверху авралов  презрительно бросаю: «и чего мечутся, как дизентерийные коты?»

Так вот, была у нее подруга Руфа, живущая в самом начале улицы Малясова, почти на углу с Энгельса. Тоже балерина, только действующая. Ну, прямо скажем, из тех, «что у воды», Это значит: третьестепенная, если не ниже. Получала бедняга столько, что была вынуждена подрабатывать шитьем. Но и высокое искусство было для нее дорого. А в театре Навои, как раз давали балет «Лебединое озеро» с Галией Измайловой, где Руфа танцевала сотого лебедя.  Не знаю, то ли это премьера была, то ли какой торжественный случай. Но только пригласила она нас — Нину Прокофьевну и меня с мамой, как своих заказчиков. — в театр.

Там я и погибла.

Представляете, что это такое: девочка, начитавшаяся волшебных сказок, очутилась в восточном дворце. А дворец этот строили пленные японцы, и местная ребятня, в том числе и детдомовская, бегали на стройку, проникая сквозь дыры в заборе. Это Ира Осташкина пишет, она как раз и жила в детдоме в военные и послевоенные годы. И пишет еще, как местные жители по доброте душевной подкармливали пленных, таская им лепешки и хлеб. Ниже приведено ее письмо, почти без поправок.

«Где-то году в 48 -не помню точно — прошел слух, что на строительство театра прислали пленных японцев. Тогда нам было по 11-13 лет, и, конечно, все были истинными патриотами. Накал патриотизма был непередаваемо высок. Мы шли смотреть, как наши враги теперь работают на нас! Стройплощадка обнесена дощатым забором. Забор не сплошной, вполне можно пробраться внутрь. Часовых и охраны не видно. Мы прильнули к щелям в ограде, а потом и протиснулись сквозь широкие дыры. За годы эвакуации мы насмотрелись на разных людей. В нашем детдоме шефами были американцы. Среди них был очень весёлый высокий африканец. Он учил нас петь американские песни. Белые научили нас играть в регби, а мы их — в нашу лапту. Это к тому, что японцы интересовали нас только как поверженные враги.

Но когда мы увидели их в работе, были очень удивлены порядком на стройплощадке и беспрекословным подчинением бригадиру. Их речь была нам незнакома и необычна для нашего слуха. Многие были обнажены до пояса. На ногах — обмотки цвета хаки и ботинки на толстой подошве. Главный что-то гортанно произнёс, и рабочие потянулись к баку с водой. Напившись, многие присели на корточки и стали переговариваться. Некоторые смотрели на нас с интересом, кое-кто приветливо помахивал нам рукой. Подвезли в полевой кухне им еду. Один, поблескивая очками, улыбался и протягивал нам мисочку с едой. Ошарашенные мы вылезли обратно через дыры в заборе и пошли в сквер на скамейку. Мы ожидали увидеть врага морально уничтоженным, но не таких здоровых, крепких молодых мужчин, которых наша страна ещё и кормит… Понадобилось некоторое время, чтобы мы начали говорить об этом. Потом ещё не раз мы ходили туда, пытаясь усмотреть что-то похожее на ту боль, что довелось нам самим пережить. И усмотрели, все же, что они чувствуют себя намного хуже, чем стараются показать. По едва заметным движениям лиц, по некоторым гримасам, по окрикам прорабов мы поняли, что им тоже тяжело в плену. Мы испытали некоторое злорадное удовлетворение:

-Мы вас не звали! Вот вам и Халкингол!

Туда приходили многие горожане.

Однажды какая-то  женщина сказала нам:

— Ребята, они же выполняли приказ. Это была не их злая воля. Это же чьи-то сыновья, мужья и братья! Вот я им несу картошку, урюк и лепёшки.

Мы были потрясены её добротой. Подобное отношение к врагам казалось нам изменой Родине.

С годами я её поняла, но принять не смогла и до сих пор.

А работали они споро и очень аккуратно. Как муравьи в муравейнике: каждый делал положенное ему задание и все вместе- общее дело.

А результатом их труда мы любуемся и сегодня.

Вот такие мои воспоминания. Может, они очень субъективны — но я помню так. Наверное потому ,что именно это меня и поразило.»

Позже, гораздо позже я прочитала, что в театре было несколько залов, названных в честь больших городов Узбекистана: Ташкентский, Бухарский, Хорезмский, Ферганский, Самаркандский….

А тогда я сразу попала в эту самую волшебную сказку. Резьба по ганчу на зеркальных подложках в Бухарском зале, и просто резьба по ганчу, роспись, колонны, бархатные стулья, потрясающей красоты зрительский зал, люстры… А главное, атмосфера какой-то особой, почти благоговейной торжественности, которая нынче совсем выветрилась. Люди идут в театр, но это больше не Событие. Это нечто обыденное. И одеты они, чаще всего, обыденно.

А вот та же Ира Осташкина вспоминает, что ее муж очень любил оперу и балет. И они вместе бывали на всех премьерах. А на очень любимые спектакли могли прийти на любой акт. Билетерши их знали в лицо и звали Ромео и Джульеттой. Господи, трогательно как!

В последний раз я вспоминала про театр Навои в Будапеште, возле тамошней оперы, наблюдая, как принаряженные зрители входят в фойе, и лица у них… предвкушающие, что ли. Совсем, как у нас  когда-то. И это нетерпеливое ожидание: вот оно… вот-вот… и медленно-медленно гаснет свет… почему так медленно? Скорее, скорее.

И занавес поднимается.

Трудно объяснить, какое впечатление произвел на меня балет. Были в жизни вещи, переворачивающие душу. «Лебединое озеро»  с Измайловой — одна из них. Мама шепотом объясняла мне смысл действия. Я завороженно таращилась на сцену, и просила показать, где тетя Руфа. А придя домой, заявила, что хочу быть балериной. На меня, как водится, никто не обратил внимания,  правда, потом, уже когда я училась в школе, записали в школьный балетный кружок, но он просуществовал недолго. Погибла мечта/слава богу! Хорошо еще я считала, что балеринами становятся после школы, идут в институт, как, скажем, будущие инженеры и не требовала отдать меня в хореографическое училище!/. Но с тех пор я старалась уговорить маму пойти в театр. И «Жизель», с Бернарой Кариевой, /это позже/, и «Бахчисарайский», тоже и Измайловой в роли Заремы, и «Шурале», не помню с кем, и даже «Красный мак» из жизни угнетенного китайского народа. Вообще репертуар был огромен, только смотри и слушай!

Я давно уже не смотрю балет, давно уже «обравнодушилась».но помню тот детский восторг…

Господи какие же оперы ставились в театре,  Представляете, в пятьдесят седьмом году   поставили оперу Обера «Фра Дьяволо», вещь, которую крайне, теперь  редко ставят в Европе.

Это совершенно точно: мой друг из Литвы Юргис Бартининкас, человек крайне педантичный, и служивший в ансамбле ТуркВО, постоянно вел записи, и все концерты и оперы отмечены у него в записной книжке. Он, кстати, слушал «Тахира и Зухру», «Пиковую даму», «Чио-Чио сан»… какой обширный и разнообразный репертуар!

К тому времени и я стала настоящей театралкой, а лет с пятнадцати сама ходила на спектакли.

И однажды нарвалась…

Было это в начале шестидесятых, я как раз школу заканчивала. И принесла мама пригласительный билет на какой-то праздничный вечер в театре Навои. Сначала торжественная часть, потом опера Антонио Спадавеккиа «Овод». Ага, именно. По Войнич. Ну пришла я вся такая из себя, сижу где-то на балконе. Мои, кстати, любимые места. Сижу. Речи. Час. Второй. Скука смертная. Все такие серьезные, торжественные, слушают доклады на вечные темы: партия, народ, план, хлопок…

Скорее бы опера…

Перетерпела. Началось. Господи, уж лучше бы речи! Ничего более бездарного, тоскливого, муторного в жизни не слышала.

У меня хватило духа дождаться окончания первого акта. И — только меня и видели!

Но впечатление осталось. С тех пор я Спадавеккиа не слушаю.

Почти не помню солистов, но помню Халиму Насырову и Саодат Кабулову, причем Кабулова, да простят меня поклонники Халимы, нравилась мне куда больше. И та, и другая — сопрано, /Халима — меццо/, но мне всегда казалось, что у Кабуловой голос красивее, и в нем не было вибрации, присущей Насыровой. Юргис Бартининкас тоже вспоминает Кабулову, и пишет, что долго находился под впечатлением ее голоса. Она пела песню «Бахор», и он отправился в библиотеку. Нашел ноты и переписал. Вместе с ней в одном концерте выступали и Саттар Ярашев, и Халима Насырова, и Карим Закиров….

Георгий Бабаев, который знает об опере все, рассказал, что в сороковых в театре Навои ставили Кармен. Хозе — Саттар Ярашев, Кармен — Халима Насырова, Эскамильо — Карим Закиров, Микаэла — Саодат Кабулова.

Чуть позже в театр пришел поразительный баритон Молодцов, с редкостным голосом. Его партия Амонасро в «Аиде» была коронной.  Стоит также упомянуть о прекрасном теноре Асаде Азимове, который неподражаемо исполнял партию надира в «Искателях жемчуга».

Это опять воспоминания Ирина Осташкиной:

«…А имена артистов, стершиеся в жерновах не простых будней…

Самый старший Закиров, Карим, — солист театра Навои. В операх Верди — их тогда у нас ставили часто — он пел главные партии.

Помню певца из Болгарии — Димитр Узунов — незабываемые мужские дуэты. Классика! Дирижировал оркестром Мухтар Ашрафи. С ним оркестр звучал неповторимо прекрасно.

Особо надо сказать о художнике декораций, но я не сохранила в памяти его имя. Жаль. Часто после спектакля мы на » бис»вызывали художника и вручали ему букеты. Цветы мы дарили всегда. А Галия Измайлова -Одилия — Одетта .! А в «Корсаре», а в «Жизели»…. Мне кажется,что подобного чуда я не видела нигде. Наш театр Навои — это сказка, начинающаяся от самого входа и длящаяся до последнего аккорда и хлопкА…

И еще одну певицу я всегда вспоминаю с грустью. Как же щедро одарила ее судьба, и как рано она ушла!

Очень красивая она была, Назира Ахмедова,  Тоже сопрано, кстати. Я ее в «Риголетто» слышала. Пела она Джильду. Певица от бога. Кстати, она впервые стала петь в манере европейских исполнителей, что было, согласитесь ближе к оригиналу, если речь идет о европейских же операх. Соседка моя. Жили они наискосок от нашего дома, и я иногда видела, как она выходит из машины. Недосягаемая. Богиня. С ее младшим сыном Ильяром мы учились в сорок третьей школе, в параллельных классах. Слава богу, он жив- здоров. И живет в Ташкенте. С ним мы иногда переписываемся. Средний сын Бахтияр. Боря, как все его звали, веселый, компанейский парень, очень простой и душевный, рано умер.  О самой старшей дочери не знаю ничего, да и ее саму не знала. А Назира Ахмедова умерла молодой. До сих пор моя подруга Ванда Княжевская, вспоминая о ней, напевает: «На лужайке, на проталинке, промочили зайцы валенки»…. одно время эту песню постоянно гоняли по радио, и ее мелодия вполне отчетливо звучит у меня в голове.

Хорошая она была женщина, и мать хорошая,… когда она умерла, Боря пришел к матери Ванды. Сидел и плакал… что там говорить, пусть земля ей будет пухом. Как и многим, о ком я сегодня пишу.

По странной иронии судьбы последним спектаклем, виденным мной в театре Навои, тоже было «Лебединое озеро». В семьдесят первом году. Почти перед отъездом. Забежали за мной два моих верных рыцаря и увели в театр, где танцевали французские солисты. Честно сказать, наши танцевали куда лучше. Эти, в основном, ходили по сцене. Может, они и приехали из Франции, только тоже танцевали там у воды. Я просто в этом уверена. А театр был полон. И атмосфера театральности тоже присутствовала…

Говорят, сейчас театр закрыт на бесконечную реставрацию. И это очень жаль. Здание уникальное. Интерьеры уникальные. Когда-то, не знаю, как сейчас, солисты тоже были уникальные.  Правда, Гоша Бабаев, бывший в Ташкенте года два назад, клянется, что видел афишу «Лючии ди Ламмермур» Доницетти, огромная редкость по нашим временам. Я честно говоря, знаю только фрагменты, целиком не слышала.

(Фото от Гузаль Иноятовой)