Художник Карлов. Часть первая История Ташкентцы

Автор Николай КРАСИЛЬНИКОВ
Часть вторая.

Талант – это аванс, который нужно оправдать трудом.

… Он появился  в моей судьбе в трудный для меня год. Я только-только поправлялся после тяжелой автомобильной  катастрофы. Уже отбросил костыли и начал делать первые  самостоятельные шаги. Второй раз в жизни. Первый – это в беззаботно-младенческой поре – и вот опять, но уже в зрелости. Приходилось начинать все сначала, с нуля. Горько и смешно. Вот уж подлинно – перелом. Было что-то утеряно светлое, а будущее застило туманом…

– Карлов. Георгий Николаевич.

Я почувствовал крепкую ладонь. И восторженно-благородный трепет отозвался где-то там, в глубине сердца… Ведь эта рука когда-то не однажды пожимала в дружеском приветствии ладонь замечательного живописца Александра Волкова, известного романиста Василия Яна, государственного деятеля Акмаля Икрамова…

Передо мной меж тем предстал сухонький старичок. Весьма подвижный. С массивной старомодной тростью. Из-за роговых очков любопытно-изучающий взгляд.

«Так вот он каков, Георгий Николаевич!» – думал я, проводя гостя в комнату.

Уже после первой очной встречи я как-то вдруг по-настоящему осознал: ведь в этом скромном, на склоне лет человеке, еще энергичном, сконцентрирована вся эпоха – с ее светлыми и темными пятнами. С ее поражениями и победами. И поиском своего я, места под солнцем. Поиск не мог не быть мучительным. И за множеством отрывочных воспоминаний художник не раз самоиронично отзывался о себе: «Что поделать? Ведь я продукт прошлого…»

Да, прошлого, но я добавил бы – и настоящего. И честное слово, все мои боли перед судьбой и личностью этого человека показались не столь уж страшными. А его, столько пережившего, неуемная жажда творить, дарить, не смотря ни на что, людям прекрасное – заряжала оптимистической верой. Хуже ли, лучше – надо верить в Россию, в людей, в себя. Вопреки всему. И Георгий Николаевич именно выстрадал такое неподдельное жизнелюбие, имел на него моральное право – выковывав всей своей жизнью, творческой и гражданской… Такой судьбы, таких жизненных встреч хватило бы – причем ничегошеньки не надо приукрашивать – на несколько дух захватывающих книг.

– Все от человека: и здоровье, и болезнь, – размышлял в ту первую нашу встречу Георгий Николаевич. – Был у меня товарищ. Замечательный детский писатель. Иосиф Дик.

Да, я помнил его книги. Читал в детстве. «Коза на вертолете», «В дебрях Кара-бумбы», «Золотая рыбка». Очень веселые рассказы. Читал и хохотал до колик. И совсем не подозревал –  к а к о й    их человек написал.

– Так вот, – продолжал старый художник. – Мало кто из читателей знал, что Иосиф Дик вернулся с фронта калекой. Практически  без рук. С обгоревшим лицом. Многие годы провалялся в госпиталях. Но не упал духом, как иные в  его ситуации. Едва поправился, приделал к культям приспособления, какие-то крючки. Стал писать. Мало того, сдал на шоферские права. Сам водил машину. Как-то мы с Иосифом ехали в подмосковной электричке к ребятам в колонию на выступление. Их сейчас называют трудными подростками. На одной из станций в вагон вошел нищий. Стал клянчить мелочь. Когда он поравнялся с нами, Дик поднялся с места и сказал:

– Гражданин, возьмите, там, в правом кармане, рубль.

Этот случай потряс меня до глубины души. Я не понимал, кто из них и впрямь калека: человек, прошедший сквозь пекло войны, или этот обросший щетиной здоровяк?.. Хорошо, у того еще хватило совести: как-то стушевался и боком-боком стал протискиваться  к выходу. Вряд ли в тот момент Иосиф Дик подозревал, какой он всем преподал  нравственный  урок… Но я его не забыл. Многим, кому бывает трудно, рассказываю. И что удивительно, знаете, помогает!

… Георгий Николаевич Карлов родился в Приморье в деревне Шкотово в 1905-м – в год первой русской революции. Отец его был интендантским генералом, мать, как сейчас бы у нас сказали, – домохозяйкой. Семья была дружной, большой. Отец по воспоминаниям художника очень любил мать – нежно, самозабвенно. Он всегда говорил, что от жены одна дорога – в гроб. Так оно потом и случилось.

В 1911 году отца перевели на службу в Туркестан, в город Ташкент. Мальчик начал рисовать рано. Причем был левшой. Вот как о той солнечной поре вспоминает сам художник: « В шесть лет мне купили тетради для рисования, карандаши, краски. И я рисовал, рисовал, рисовал. И вот сейчас я уже стар, а так с тех пор и не выпускаю из рук карандаша. Я любил все цвета. Помню такие ощущения: когда скажу, бывало, сам себе, что самый мой любимый цвет желтый – тут же почти слышу, как другие краски «кричат, ругаются», – «а я чем хуже?». Я объяснялся в любви красному цвету, а остальные краски кричат – «а я, а я, а я!» – и тогда я клялся в любви им всем. С тех пор – весь спектр – мой!»

Рисунками юный Карлуша –  так его звали в детстве – заполонил буквально все комнаты. Их можно было увидеть на полу, на диване, на комоде, на столе, под столом… Особенно он любил рисовать пауков, домашних животных – собак, коров, верблюдов… Натюрморты, пейзажи. Цветными карандашами и акварелью. Домашние просто не могли не замечать этой страсти мальчика. И на семейном совете его решили определить в … коммерческое училище. Почему именно в коммерческое? Да только потому, как считала мама Карлуши, что там преподавал рисование знаменитый в те годы художник и педагог Розвадовский. Он-то и мог бы в правильном русле закрепить и развить навыки юного рисовальщика. Но – увы! Что-то не понравилось строгому мэтру в живой манере рисования мальчика.

«Ничего у вас, молодой человек, с цветом не получается, – заключил он, разглядывая натюрморт ученика, – не так надо делать…»

Прескверно стало на душе у юного Карлуши. Сразу немилыми показались и бумага, и карандаши, и краски… Даже солнце словно потускнело. И он дал в тот день себе слово – никогда больше не рисовать.

Видя страдания сына, мать решила не сдаваться. Она собрала рисунки Карлуши и отправила их для просмотра и отзыва самому И.Е. Репину. Это было в начале 1915 года. Тогда в российских газетах и журналах много дискутировалось о его знаменитой картине «Иван Грозный убивает своего сына». Говорилось и о том, как на одной из выставок какой-то безумец изрезал ее ножом, как потом художник исправил картину…

Ответа долго не было. Ведь расстояние по тем временам от Ташкента до Санкт-Петербурга даже поездом исчислялось неделями. Кругом голод, разруха, война. И вот, наконец, в дом пришел долгожданный конверт.

Г.Н. Карлов вспоминает: «Илья Ефимович написал маме несколько писем – все они, к великому сожалению, пропали у меня в Отечественную войну. Как я помню, он не шибко хвалил, но и не ругал мои опусы, зато дал много практических советов – как надо работать с натуры, одновременно внутренне воспитывать в себе наблюдательность, развивать чувство цвета, композиции, а главное – любить людей, учиться понимать их. Он писал: без характера, как и без карандаша, – нельзя рисовать».

Осенью 1915 года семья Карловых переехала в Оренбург. Там, в свое время, во втором Оренбургском Кадетском корпусе учился отец будущего художника. Туда же определили сына.

«Что такое художник? – рассуждал отец. – Это вечная неустроенность. Тяжелый и непостоянный кусок хлеба. А здесь все точно и ясно, как приказ».

Так после долгих семейных споров юный Карлуша и попал в Кадетский корпус. Прообраз будущих суворовских училищ. Здесь мальчик быстро взрослел и мужал. Но рисовать не бросал, хотя и давал себе зарок. В редкие свободные минуты рука сама тянулась к чистому альбомному листу. И тогда на нем оживали веселые лица друзей, строгие лики командиров. И у каждого угадывался свой неповторимый характер.

«Без характера, как и без карандаша, – нельзя рисовать», – все вспоминал впечатлительный подросток слова великого художника.

Однако в 1917 году семью Карловых постигло глубокое  несчастье. Отец – после всех домашних – заболел сыпным тифом (у него к тому же болело сердце) и скончался. Перед смертью он напутствовал сына:

– Называться, милок, человеком легко, – вот быть человеком трудно. И еще помни, сын мой: самое большое счастье в жизни – любимая работа. Счастье зависит от строгого отношения к себе.

А тут еще грянула революция, потом гражданская война. И пошло, и закрутилось – незнакомые полустанки, листовки, солдаты, стрельба…

Семья теперь жестоко голодала. Надо было как-то помогать сестрам, братьям, матери. И Карлов бросил учебу. К тому времени они переехали в Семипалатинск. Георгий нанялся  к помещикам пастухом. Пас за городом стадо коров. Приглядывался к этим милым созданиям природы. И тогда в подростке навсегда закрепилась любовь к животным – к домашним и диким, к их молчаливой мудрости и первобытной красоте. А меж тем вовсю полыхала гражданская. Небольшой провинциальный городок занимали то красные, то белые. Георгий, с такими, как он сам, подростками помогал красным прятать оружие. Как-то ночью они перетаскивали очередную партию винтовок. Неожиданно появился конный казачий патруль. Здоровенные молодые парни в лохматых папахах. Они подскакали к подростку, содрали с него полушубок и исполосовали всего нагайками. Когда Карлов поднял голову, один из них хлестнул его нагайкой по лицу. Боль, как огнем, пронзила все тело, в глазах потемнело. Георгий Николаевич вспоминает: « Я слышал, как один из  них щелкнул затвором винтовки и сказал: « Сейчас я эту красную сволочь прикончу!» Другой выругался матерно и крикнул ему: «Времени у нас нет, а он и без нас подохнет. Поехали!» – и растворились в ночи».

Этот случай явился для Карлова непоправимой бедой – он ослеп на один глаз.

После всех мытарств по докторам и в поисках хлеба семья решила снова вернуться в Ташкент. Там теплее, и фрукты есть. Теперь уже, кажется, навсегда…

… Художник в своих автобиографических заметках писал: « 20 сентября 1922 года я впервые в жизни встал за настоящий мольберт. Рядом стоял настоящий художник. Я получил задание нарисовать углем первый натюрморт. Потом я дневал и ночевал в студии – все свободное от добывания средств к существованию время я проводил там. Не пойти в студию – у меня просто не хватало сил. И вскоре я начал понимать, как я неграмотно раньше рисовал, как неграмотно смотрел натуру, как много делал ненужного, лишнего. Становление мое, как художника шло активно, очень быстро».

Да, это действительно было так. В 20-е – 30-е годы в Узбекистане было у кого поучиться молодому художнику. Здесь работали и нашли солнечное вдохновение такие разные по манере исполнения, темпераменту и таланту большие мастера кисти, как А.Беньков, А.Волков, Н.Карахан, М.Курзин, Н.Кашина, А.Николаев (Усто  Мумин), В.Уфимцев. Это живописцы. А сколько работало книжных графиков! В.Кайдалов, Т.Емельянова, М.Рейх, С.Мальт, В.Кедрин, Д.Синицкий… Театральные художники – Вальденберг, Новиков, Ушаков… Скульпторы – Строздин, Крымская, Коржинская, Кучеров, Зиле…

Пожалуй, конечно, кроме Петрограда и Москвы, только Тбилиси и Ташкент тогда концентрировали такое созвездие талантов, составивших как бы южную школу нового искусства.

Входили смело в искусство со своей темой и национальные кадры этой неповторимой школы – Л.Абдуллаев, Хамдами, У.Тансыкбаев, Ч.Ахмаров…

Многих и на всю жизнь зафиксировала благодарная память старого художника.

У всех можно было поучиться чему-либо полезному. Ведь судьба настоящего художника – это по существу, нескончаемая цепь совершенствования. Здесь – все учит: коллеги, а главное, – жизнь, природа… Во всех ее ипостасях.

В молодости Карлов пробовал себя в разных жанрах, манерах, стараясь нащупать в творчестве свою «тропку». Пытался писать театральные декорации, станковую живопись. И эта работа – вдохновенная, до пота – давала ему и самоудовлетворение, и не успокоенность. Позволяла наблюдать, как делают «это же самое», более опытные, совсем иные мастера. Видеть их жизнь и манеру работать вблизи, порой «изнутри». В конце концов творческое общение дарило прекрасную дружбу, рост душевный. И Георгий Николаевич, как никто другой, умел ценить это. Бережно складывал в запасники памяти. Вот как, например, он ярко и красочно описал свое общение с Волковым летом 1925 года: «Однажды он пригласил меня пойти с ним на этюды. Я много в жизни ходил на этюды, и до Волкова и после него, один, и со многими художниками, но так, как ходил Волков, – я никогда больше не видел и ничего подобного больше не испытывал. Мы ничего с собой, кроме хлеба, колбасы и немного денег, не взяли. Вышли мы в пятницу, и пошли в горы Чимган (от Ташкента, примерно, девяносто километров). Шли мы хорошим солдатским шагом два дня до Чимгана. Ночью забрались на горы, перед самым рассветом мы были на вершине гор. Посмотрели рассвет – с полчаса смотрели. Я такого рассвета больше не видел в своей жизни – небо нежно-золотое, и оно постепенно буквально наливалось солнцем: горы – чистый, без всякой примеси (не считая белил) ультрамарин – линия гор, по выражению Волкова, напомнила восточную мелодию. Если представить себе «рисунок» песни и остановить его, то и будут именно эти горы. И Волков запел. Он пел, забыв обо всем на свете, он пел этому золотому восходу. Меня сближало с Волковым то, что на нас обоих цвета и гаммы действовали одинаково. Он тоже при цвете слышал звуки, ощущал запахи, вкусы во рту…

У Волкова был красивый голос и прекрасный музыкальный  слух. Кто присмотрится к его вещам всем сердцем, с добрым вниманием, тот заметит, что все они музыкальны – все они «звучат». Правильная о нем шла молва, что это был единственный художник, который мог нарисовать «скрип арбы» и «запах дыни» – это действительно было так.

… Ташкент 20-х – 30-х годов отнюдь не был провинциальной глубинкой, забытой, как еще совсем недавно считали, царской окраиной. А если заглянуть еще глубже в историю – то сюда наезжали такие деятели искусства, как блистательный баталист и бытописатель Азии Верещагин, знаменитая театральная прима Комиссаржевская, неповторимый тенор Собинов, гениальный Шаляпин и многие другие. Это всякий раз становилось событием в культурной жизни города. А древнее восточное искусство, краски неба на изразцах, вязь орнаментов… Конечно, Октябрьская революция, как бы сейчас сказали, внесла свои бурные коррективы. С грохотом рушились прежние догмы и реалии (а некоторые и зря, если посмотреть с нынешней Останкинской башни времени, если вспомнить разрушения мечетей и храмов…) В театрах поспешно ставились пьесы глашатаев нового времени Хамзы и Маяковского. Но и поспешно сходили, уступая место Шекспиру, Шиллеру, народным комедиям. В полной силе раскрывался талант молодого Ш.Бурханова, креп голос узбекского Отелло А.Хидоятова. На старогородской площади Хадра на костре публично шло сожжение паранджи. Средневекового атрибута самозаточения восточных женщин. Новая жизнь обещала сплошь цветы и солнце. В толпах между степенных чалмоносцев энергично мелькали краснозвездные буденовки. На фоне двухметровых колесных арб вездесущий фотообъектив немецкой марки М.Пенсона спешил запечатлеть для будущей истории умирающий быт ремесленников – заргарчи (ювелиров), гончаров, брадобреев… Рев верблюдов смешивался с нервными сигналами автомобильных клаксонов. По тенистым зеленым улицам сновали трамвайные вагончики. Маленькие и беленькие, как игрушечные.

В парках по вечерам гремела медь полковых оркестров. Армейские марши и нежный Штраус… В учебных заведениях шли ярые диспуты: есть ли Бог… В клубах проходили выставки местных художников, собиравшие множество посетителей самых разных толков. Иногда устраивались бурные споры вокруг той или иной картины, выраставшие порой до громких скандалов.

Вот как вспоминает о том времени сам Г.Н.Карлов:

«Все мы, студийцы, во главе с Александром Петровичем Гринцевичем и Волковым, были уже убежденные художники нового, «левого» искусства. Течений в то время было много, но художников разбивали на две группы: а) «правые» – реальная школа; б) «левые» – все новое – мы были уже «испытанные бойцы» левого искусства и могли, если надо, сгореть живьем за новое искусство».

На одной из таких выставок (1929 г.) Г.Н.Карлов выставил  несколько своих живописных работ – «Лунная ночь» – пейзаж, «Шахтеры», «Литографский станок» (подпольная литография в Ташкенте в 1903 – 1905 гг.), «Портрет жены».

«Черт меня дернул сделать маслом большой портрет моей жены! – вспоминал художник. – Работал я искренне. По всем правилам левых искусств через цвет, через композицию старался музыкально изобразить ее душевные силы, душевные качества. Нетрудно представить, что получилось на полотне. Вымазана женщина была чем-то вроде дегтя, с желтыми ногтями на страшных, негнущихся пальцах. Все это имело, по моим тогдашним представлениям, какой-то скрытый смысл. Выставил я это полотно и подписал: «Портрет жены».

Когда я пришел на другой день на выставку, то увидел, что кто-то из зрителей приписал к моей этикетке – «такую тебе и надо!» Я помрачнел до предела».

Это была последняя работа Карлова в «формалистическом стиле». Отныне он искал в искусстве реальное самовыражение. И тот урок, и горький, и смешной, не прошел для него напрасно. Известно ведь – жизнь самая лучшая школа. Для художника и пахаря. Кем бы ты ни был… Тогда  же Карлов понял, что и строгая академическая школа не для него. Стал пробовать себя в графике, в плакате… Конечно, при всем том не бросал живопись.

… Не менее бурно и болезненно, чем культурная жизнь, в эти годы проходили индустриализация и коллективизация республики. Возникали колхозы, оживали пустыни, на картах появлялись новые города. На устах людей зазвучали непривычные словосочетания: соцгородок, Чирчикстрой, Таштекстилькомбинат… Строился большой Ферганский канал. Одна из крупных вех истории узбекского дехканства. Это была поистине всенародная стройка. Хашар – по зову сердца. Гремели карнаи, звенели сурнаи. Работа не прекращалась ни днем, ни ночью. Между землекопов, тачек и носилок сновали вездесущие фотохроникеры – летописцы века. Среди них не затерялся и небольшой коренастый человек в очках, с блокнотом и карандашом. Он возникал, как невидимка, в разных точках невиданной доселе грандиозной стройки. Это был Карлов.

Вечером, когда рабочие, усталые и изнуренные жарой, шли к наспех сколоченным шийпанам, они невольно останавливались перед огромным фанерным стендом. Суровые их лица добрели, расплывались в улыбке, а то и хохоте. Иные спешили затеряться в толпе. Ибо к стенду были прикреплены юмористические рисунки – шаржи на лодырей, прогульщиков, краснобаев… Такие же живые, задорные картинки многим были знакомы по журналу «Крокодил». И простодушные зрители-труженики стали с первого же дня на полном серьезе уважительно называть художника: «Крокодил-ака», даже не без гордости: «Наш Крокодил-ака!» Курьез, но как дорого было это прозвище – тоже ведь свидетельство признания!

Не мог не обратить внимания на сатирический стенд и не раз приезжавший на стройку всеузбекский староста Юлдаш Ахунбабаев. Он даже кому-то из руководителей стройки заметил, разглядывая с удовольствием забавные карикатуры: «Нужный, полезный этот Крокодил-ака!» – и в знак уважения крепко пожал Карлову руку, когда его представили первому народному президенту.

«Что ж, – улыбнулся тогда про себя художник. – Часто и хищники исполняют полезную функцию. Не только в джунглях, но и в человеческом обществе».