Малясова и не только… Часть 3. Начало Разное

Пишет Татьяна Перцева.

«Без тебя — на свете я одна, о, боль души моей — ностальгия»…

И что это за штука такая — ностальгия? Болит и болит, вот уже сорок лет все болит, и никак не проходит….

И есть же счастливые люди — со временем у них все заживает, все стихает, раны затягиваются, а вот у некоторых — все открываются и открываются, и нет этому конца.

Я вот тут все думала: вот мой город. Тот, которым я его помню. Что всплывает в памяти первым, когда думаешь о Ташкенте? Мои любимые фиалки, которые я когда-то весной покупала каждый день, и с трудом удерживалась, чтобы не сгрести все букетики, лежавшие на большом, плетенном из ивняка блюде? Или куранты? Или сквер, вспоминать который просто невозможно, — рвется душа, как будто умерло что-то дорогое? Или Бродвей, наш любимый Бродвей, так и не сменивший названия за столько долгих лет?

И тут же бьет по глазам алым цветом.

Маки. Маки на крышах среди зеленой травы, шелковая красная волна под теплым ветром. Нежные, тут же вянущие цветы, иногда с иссиня-черным кольцом в сердцевинке. Маки на крышах — трогательный символ города… исчезнувший символ исчезнувшего города.

Как-то, очень давно, мы с мужем шли по Волгоградской, где жила в то время моя сестра, и почти в самом начале наткнулись на небольшое кладбище, где были похоронены солдаты, умершие во время войны в ташкентских госпиталях. На могильных плитах, ушедших в землю, даты рождения — двадцать первый, двадцать второй, двадцать третий… и все вокруг красно от маков, словно залито кровью….

О, боль души моей, ностальгия…

И сколько же цветов моей юности успело увянуть!

Непременные майские букеты -ирисы, бульденежи, сирень. Махровая, красно-фиолетовая, персидская сирень. А ирисы росли, как сорняки. Повсюду эти листья — стрелы, и еще рыжие лилии без запаха, цветущие всего один день. И, конечно — ночная красавица, душистый цветок. Тоже живущий всего ночь. Увитая недолговечными разноцветными вьюнами живая изгородь. А у нас во дворе все было затянуто темно -зеленым хмелем, который больно жалился, и все руки у нас были в розовых царапинах-ожогах. И маклюры, странные деревья, с плодами, похожими на зеленый апельсин только совсем несъедобными. Такие же росли около Дома Коммуны. И вообще, все улицы были в клумбах. Движения почти не было, и даже на Малясова росли каны. Темно-красные листья и ярко красные цветы. И какие-то кусты с кистями бледно-голубых соцветий, мальвы, а около общежития — и кусты гибиска.

Однажды я познакомилась с очень любопытным семейством. Отец с матерью и дочь с сыном. Дочь, Римма, продавала на Алайском георгины. Мы разговорились, и она пригласила меня посмотреть… я стала бывать у них дома. Они выводили поразительно красивые сорта георгин, имевших свои имена. Мне запомнились лимонно-желтые «Сергей Есенин». А еще они разводили ткачиков, черно-оранжевых птичек, в буквальном смысле «ткущих» гнезда — мешочки.

И поэтому их двор походил на сказку.

Вот интересно Ильгиз сказал: он живет на Финкельштейна, и лучше знает дома, расположенные по направлению к Пушкинской — Ассакинской. Я жила на середине улицы, вернее, на перекрестке двух улиц, и лучше знала дома, идущие к Энгельса и на Кренкеля, причем на Кренкеля — в обе стороны.

Вообще на отрезке Кренкеля, идущем к улице Урицкого, жили многие партийные работники: на углу наискосок был дом Гулямова, председателя горисполкома, напротив — дом Черникова, крупного партийного работника, человека, мягко говоря, не слишком достойного, не стану передавать всего, может жива еще его дочь, женщина очень добрая и хорошая… далее шел дом, Джалилова, по-моему, замминистра, большой двор, где жила наша учительница математики Клавдия Васильевна… и почти в самом конце — дом Рашидова. С непременны милиционером у входа. Иногда один их них дарил мне цветы. Просто так, цветы — девчонке-школьнице. А вот Рая Володина рассказывала, что когда-то Рашидов жил на Финкельштейна, в обычном коммунальном дворе, почти на повороте с улицы Каблукова. И его старшая дочь Соня дружила с дочерью известного на весь Ташкент сапожника Гургена соседа Рашидовых. И дружба эта сохранилась и поныне. Вот так. К вопросу о равенстве и неравенстве…

А вот напротив жили семьи Мины Борисовны Шамшидовой, Игоря Тарасевича, моего одноклассника Саши Буша, как уже сказано, Гулямовых А ниже, почти в конце Кренкеля, жила семья профессора ТашМи Мирсагатова. Моя мама дружила сего женой Катей, очень хорошей женщиной, тоже рано умершей. Но успевшей родить мужу четверых детей — Таню, родившуюся со мной в один день, Ромку, Маю и Нину. Потом я прочитала в «Звезде Востока», что во время войны частой гостьей в доме профессора была Анна Ахматова.

И вообще, я могу перечислить всех, кто жил на Малясова от дома двадцать четыре, до самой Энгельса. Почти на углу Энгельса был домик с мемориальной доской памяти Виктора Малясова, мальчика, погибшего на войне. Кстати, это хорошее знание всех закоулков однажды сослужило мне великую службу, и, возможно, спасло от насилия или чего похуже, Историю эту я так и не рассказала родителям. Не знаю, почему. Но страшнее ничего в жизни не переживала.

А все начиналось очень просто. В библиотеке на Гоголя, по-моему, объявили литературный вечер. Вернее вечер поэзии. Начало в семь вечера. А когда я приехала, оказалось, что что-то отменили или перепутали… словом, вечер не состоялся. Почему я так подробно — было всего около восьми вечера. Правда, зима и темно. А я — конечно, в теплом пальто и туфлях- балетках, поскольку про сапоги тогда еще известно не было.

И вот, когда я вышла из трамвая на углу Энгельса-Урицкого, и пошла к Малясова, встретился мне молодой человек. Можете считать меня фантазеркой, но от его взгляда мне стало не по себе. Что-то очень неприятное… но я решила, что мне это кажется, и пошла дальше. Свернула за угол. Иду… и тут, честно, не знаю, что заставило меня оглянуться. Бежит. За мной. И черное расстегнутое пальто развевается…

Я — тоже бежать, и тут же поняла, что ничего не выйдет. На тротуаре наледи, а я в туфельках. Тогда я сняла туфли — и в одних чулках по асфальту… и почти сразу же понимаю, что это тоже бесполезно. Мне от него не уйти. Я никогда не была сильна в спорте. И тут догадалась нырнуть во двор дома Луизы Бегловой. Он фасадом выходил на улицу, большой такой, красивый, а двор был тоже коммунальный, и каждый домик отгорожен высокими кустами живой изгороди. И я это знала. Вот я забежала вглубь, за кусты, стою, трясусь. Вроде, все тихо. Я так стояла-стояла, потом постучалась в дом. Вышел мужчина. Я ему все объяснила. Он говорит: пойдем, провожу.

На улице уже никого не было. Но он проводил меня до дома. Такие тогда были люди. Наверное, они и сейчас есть. Только их гораздо меньше.

Иногда мне это снится — темнота, безлюдная улица и человек в черном пальто. Снится даже сейчас.

Интересно, что много позже, я, задержавшись на дне рождения подруги, жившей довольно далеко от Малясова. Тоже возвращалась домой одна. Только было уже начало второго. Осень и безлюдная улица. И только стук моих каблуков… и вдруг навстречу идет парень. Я, конечно, струсила, а он так весело говорит: небось боишься?!

— Боюсь. Конечно, — отвечаю.

— Привет! — говорит он.

— Привет! — и спокойно прохожу мимо.

И на этом — все приключение.

А я когда-то знала наизусть все дома по Энгельса до Алайского. Детская поликлиника, магазин, «напротив десятого», взрослая поликлиника… нет, сейчас уже не припомнить. А в детской поликлинике все врачи знакомые. Зубным врачом была мать моего одноклассника. Артура Петросяна, мы так ее и звали «тетя Галя». Ее серебряная пломба простояла у меня двадцать лет. Ревматологом была мама Нели Азимовой, тоже моей одноклассницы, чудесная, добрая, рано ушедшая из жизни женщина. Там и сестра моя работала участковым педиатром…

И Алайский весь исхожен вдоль-поперек. Дети Алайского, помните, какие там были магазины? Ювелирный, тканей, это на одном «углу» , а на другом — грампластинки, комиссионный, парфюмерии, галантерея… и когда-то там появились «кружевные» воротнички,и салфетки из пластика. Девочки пришивали их на формы, они хорошо стирались. Появились также прозрачные непромокаемые косынки и первые пакеты — вот была диковинка. Просто пакеты. Без всяких ручек и картинок, конечно. Прозрачные. И стоил такой пакет — РУБЛЬ!! Совершенно немыслимая цена! Счастливчики наливали в них воду, демонстрируя герметичность. А у меня была не косынка, а нечто, вроде веера, скрепленное по концам, и все это растягивалось на голове — ну, шик! А модно!!

Мало же тогда нам было нужно…

И весна, весна на Алайском, остро пахнущая молодой редиской, салатом, зеленью и знаменитыми ташкентскими грибами, которые так и назывались у нас. ГРИБЫ. Белого цвета. Других все равно не было, и появлялись они весной, кажется, в мае. И вкуснее я, давно живущая в России, где и белые, и подосиновики, и.. ничего не ела. Настоящий грибной запах…

Вот и муж мечтательно тянет:

— А вот тееее грибыыыыы…

Грибы и тюльпаны, которыми полна степь.

Кто-то кричит снизу:

— Таааня!!! Мы вернулись!

Это мои коллеги, они поехали за тюльпанами, а я не смогла

Сгружают мне огромные охапки тюльпанов и уезжают, Красные. А горные — красные с желтым. Изящнее. Не такие разлатистые.

И ароматы, ароматы рынка: пряности, шашлык, плов, цветочные ряды, где хочется ходить и нюхать бесконечно. А осенью — хризантемы, и инжир. Светло-зеленый, в больших тазах, переложенный листьями. Но инжир — это в Старом городе. Тогда — на площади Калинина, куда идет четвертый троллейбус. И там же — нават, парварда и мой любимый пашмак. Есть ли сейчас этот, из белых нитей, то ли жвачка, то ли конфета? А консервы? Овощные. Таких маринованных патиссонов больше нигде не было. И баклажаны в томате. И… и… А еще в Старом городе иногда продавали серу.

Кто-нибудь помнит серу? Из чего ее варили? Ноу-хау старых узбеков, которые эту серу продавали. Куда там нынешней жвачке! Вот та сера, сера моего детства, ужасно вкусная. Когда не было серы, мы жевали битум. Да-да, можете себе представить, битум прекрасно жуется. Жаль только, что мой папа, узнав об этом, пришел в ужас. И объяснил, что последствия будут роковыми.

Как думаете, кто это придумал и передал свое изобретение всем окрестным мальчишкам?

Ага. Точно.

Ну, не жилось мне спокойно.

А кто снял крышку с водопроводного люка, почему-то заполненного водой и все дружно пили воду именно оттуда/ как ни странно, без последствий.

А кто подбил соседскую Томку, с того сремени, как я научилась говорить, именуемую мной «Камайкой», от слова «комар», почему-то Тамара ассоциировалась с комаром, — в отсутствие моих родителей, нарядиться в мамины платья, и раскраситься, как индейцы, маминой же помадой и тушью?

А кто вылил на себя и Томку флакон духов «Красный мак»?

НО ВОЗМЕЗДИЕ БЫЛО НЕОТВРАТИМО.

И настигло оно меня сразу же по приходе мамы….ой, как же чувствительно настигло! Тут дело углом не обошлось!!

Угол был, когда мама решительно зарезала утку шоколадного цвета, мою любимицу. Я отказалась ее есть и орала так… словом — угол!!

Правда, был еще один раз, когда соседка, дама мужественная, стряпавшая каждый день/!/ пельмени и запивавшая их водочкой, послала своего сына Валерку, бывшего на год младше меня, и вашу покорную слугу — мне было лет шесть, — на Алайский за насваем. Мы и пошли. Пока купили, пока глазели на очередных скоморохов… короче, часа через два являемся, и я попадаю в объятия родной мамани, которая уже успела обегать все окрестности.

О последствиях — умолчу. Но помнится до сих пор…

А духи «Красный мак» — были названы в честь одноименного балета. Что-то про борьбу несчастных китайцев за свободу и независимость.

Кроме них были еще « Красная Москва», — бывший «Букет императрицы», как позже выяснилось, «Белая сирень» и «Рижская сирень», «Ландыш серебристый», а позже «Каменный цветок», в темно-зеленой распадающейся коробочке. «Красная Москва, естественно, в красной с треугольниками, «Красный мак» — в желтой с красной шелковой кисточкой….. Да, и одеколоны «Кармен», «Шипр» и «Тройной». И «Гвоздика, прекрасно помогавшая от комаров…

Моей сестре, как врачу, на восьмое марта несли эти духи горами. И мама потом сдавала их в магазин на Алайском, платя продавщице рубль за коробку. Вот такой бизнес. Но, с другой стороны, куда девать все это богатство?

Вполне в духе Ташкента…

А пока я иду мимо Алайского, размахивая привезенной сестрой из Москвы желтой пластиковой сумкой, и дальше, к скверу, а оттуда — на Карла Маркса, сворачиваю на Кирова, потом к театру и фонтану, вернее, к зданию издательства, где работает моя мама. В газете «Правда Востока». И по дороге встречаю еще один талисман Ташкента, знаменитого милиционера, со знаменитыми буденновскими усами. Он один такой на весь город. И все его знают. И здороваются.

В вестибюле издательства сидит вахтер, но если позвонить по телефону, мама спустится и проведет меня наверх. В коридорах лежат широкие красные ковровые дорожки, и раньше висел портрет Сталина от потолка до пола, в мундире генералиссимуса и широкими красными лампасами на брюках… И памятник недавно тоже снесли: а ведь , когда умер Сталин, я, в который раз заболевшая ангиной, хныкала и просила маму купить «хоть маленький веночек», чтобы отнести его к памятнику. А потом мама ведет меня в большое помещение, где сидят люди и читают «гранки». Я уже с детства знала, что такое матрица и гранки, и у меня даже было несколько свинцовых пластин со шрифтом. Хотя выносить шрифт строго запрещалось, конечно. Но маме, как всегда, все нипочем….

А я хвастаюсь, что сегодня кормила ишачка. Ишачок живет при школе. Возит все необходимое — транспорт это. Пришкольный. При нем состоит сторож Володя. Его жена работает тут же. Техничкой. Вололдя — злющий и нещадно гоняет нас от ишачка. И вообще, и директор, и некоторые учителя живут при школе. Совсем, как раньше.

Наверное, это помнит Люда, Люда Стамбула, моя одноклассница, которая теперь живет далеко-далеко. К счастью, есть скайп е-мейл и сайт тоже. И мы надеемся свидеться. А в школе мы не дружили. И только потом выяснилось, что она была так же одинока, как и я.

А вот подойти не догадалась — уж больно вид у нее был неприступный.

Жаль… правда, выше я ее точно на голову.

Она у нас миниатюрная. Не то, что некоторые.

И кстати: совсем недавно нашелся Саша. Учился он тогда в параллельном классе. Объявился на сайте. И что вы думаете? Нееет, прошлое не умирает!!

Когда я объяснила, кто я, он, представьте, вспомнил! И отреагировал мгновенно.

— Хе-хе-хе! Дылда!!

Моя реакция была столь же молниеносной. Я задохнулась. Все вернулось сразу — постоянные насмешки и дразнилки, вот именно дылда. При моем тогда модельном росте метр семьдесят пять! И эти шибздики еще… что бы они понимали, гады мелкие!!!!!

Ну, нет на них моего терпения!

А вот одну девочку, Веру Провидохину, я не нашла. Где-то она в Челябинске. А ведь мужественнее девочки я не знала.

Мать привезла ее с войны..

Что там было, неизвестно. Что сталось с ее отцом — непонятно. Знала об этом только мать. Они были очень похожи: милые лица и носики уточкой. Уcтроилась мать на фирму «Юлдуз», именовавшуюся тогда парашютной фабрикой. И жили они в общежитии, тоже находившемся на Малясова: угол занимала фирма, потом шел детский сад. Потом двор, потом — общежитие Тоже во дворе. Длинный барак. В три ряда стоят кровати.. нет, КОЙКИ. И это все. Никаких перегородок. На одной из коек спали вместе мать и дочь. Я, домашняя девочка, в классе первом-втором пришла туда и была ошеломлена. Такое мне точно привидеться не могло. Позже им выделили крошечное помещение: комнатка метров пять, где помещались лежанка и тумбочка, и застекленная веранда, где Вера готовила уроки. Вера была очень тихой, спокойной и упорной. И училась неплохо. Куда лучше некоторых, не будем показывать пальцами! А ведь многие, и я , в том числе, наверное, просто скисли бы в таких условиях. Опустили руки.

И я знаю такие примеры. В нашем же классе…

Позже она закончила институт. Им дали квартиру. Вера вышла замуж и уехала. В Челябинск. И больше я о ней ничего не слышала. Может. отыщется?

Конец сороковых, начало пятидесятых… эра Китая. И песня была такая:

«Москва-Пекин, Москва -Пекин, идут и, идут вперед народы. За крепкий мир, за прочный мир — под знаменем свободы…»

Господи, откуда что возникает?! Вот , не поверите, даже мотив вспомнила! Жаль, что спеть вам не могу. За точность — ручаюсь. Русский-китаец — братья навек! Сталин и Мао…

Это из той же песни.

Братство кончилось после смерти Сталина. Но еще долго весь Союз был в полном китае: мужские и женские габардиновые макинтоши, шубы из искусственного меха, такая была у моей свекрови, мужские темно-синие плащи, коричневые брюки, ситцевые платьишки, тазы, термосы , полотенца, и, главное — трикотаж. Вот, что действительно было великолепным! И фабрика называлась «Дружба». Свитера, кофточки-ангорки, джемперы… тогда китайское было символом качества, пусть не очень модного, но, несомненно, ноского и добротного. И трикотаж был чисто шерстяной, впрочем, синтетики — и слова такого не знали!

Все это носил весь Союз. Ну. и Ташкент тоже. Но модницы на Китай смотрели свысока. Наш девиз того времени: креп-сатин, марокен и панбархат! Девочки, помните? Наших мам во всем этом великолепии? У кого оно, конечно, было. Креп-сатиновое зеленое платье было у моей сестры. Марокеновое — синее с белым — у мамы. А вот панбархата в доме не водилось… увы. С деньгами всегда была напряженка.

А потом мода резко сменилась: газовые блузки с рукавами — фонариками, широкие юбки, и… босоножки. А потом наступило время стиляг. Белая блузка, узкая юбка, узкие клетчатые брюки, галстуки «пожар в джунглях», коки, ботинки на толстенной подошве в рубчик… и что тут такого было особенного? Почему на несчастных ополчилась вся идеология? Сколько же судеб было исковеркано, изломано только потому, что люди хотели одеваться не как все? Не в китай? А дружинники ловили на улице, распарывали брюки и юбки. Отрезали коки и стригли девушек. Исключали из комсомола. А, следовательно — из института. Не знаю, правда ли это, но один парень потом рассказывал мне, что когда кого-то стали исключать из комсомола, он сказал, что если Ленин носил узкие брюки, то можно и ему. И показал репродукцию картины. На Ленине-таки были узкие брюки… финал сложился в пользу исключаемого. Но, может, это действительно легенда? Одно чистая правда — мы с мужем, подчеркиваю — именно мужем, — как-то шли по улице в обнимку. Нас остановили дружинники, и едва не забрали в отделение. Хорошо, увидев обручальные кольца, отпустили… не то, разбирали бы его в институте на комсомольском собрании — я-то в комсомоле не была…

Автора этих воспоминаний пропечатали в стенгазете за .. не поверите, челку и яркий шарф, один из тех, что привозили из Германии жены военных, вместе со знаменитыми гобеленовыми ковриками с оленями. Никогда не забуду одну такую: бывшую однокурсницу сестры — как же мы на нее смотрели: одни панталеты на метровых шпильках чего стоили!

Недосягаемая высота!

А как меня травили в пятом классе за изумительные ботинки на такой вот рубчатой подошве, которые где-то достала мама. Стиляга! И все тут! Травили всем классом! Не спасало даже то, что такие же носила наша ботаничка, татьяна Владимировна!

А позже тот классный руководитель, из-за которого я ушла из школы перед уроком цедил:

— Перцева! Опять накрасились? Идите, смойте брови и ресницы?

Я молча слюнила палец, терла брови, показывала ему. До сих пор не крашу брови… нет необходимости.

— Перцева! Опять на вас капроновые чулки? Родителей в школу…

И так далее….

Потом все это немного утихло, но учителя и идеологи бдительно следили за модой. И шаг влево, шаг вправо…никогда не забуду, как в моду вошли черные рубашки. И наши мальчики, Леня Миронов и Баходыр Умаров покрасили свои. Тайком от родителей. В ленином дворе, на Ширшова. Насколько я поняла, эпопея была долгой и мучительной. Сама видела эти рубашки, висевшие на веревке, и земля под ними была черная. Отполоскать как слеудет, они не удосужились, конечно! Первопроходцы сильно походили на полунегров. А руки!!! Но эффект был достигнут, а разве не это главное? И вообще, чем не пожертвуешь ради моды!

А как гордился Баходыр джинсами цвета хаки, простроченными красными нитками и сшитыми бабушкой!

Кстати, до черных рубашек были белые, и черные брюки. После — красные рубашки и галстуки-шнурки.А вот еще одна эпопея: как мой будущий муж жаждал носить узкие брюки. И ради этого даже научился строчить на машинке! Но мама его придерживалась иного мнения. И стоило оставить на ночь брюки без присмотра — готово! Вместо девятнадцати см — двадцать шесть!

Кошмар, вопль и ужас!!!

Несчастный терпеливо застрачивал брюки снова. И снова. И снова…..

Борьба шла с переменным успехом.

Да в каком доме она не шла?!

Как же я умоляла маму купить мне брюки! Польские, темно-голубые, за восемь рублей. Фиг вам-с!

Зато на нижних юбках я отыгралась.

Наступила мода кринолинов. В комплекте с блузками типа мужских рубашек. Верхние юбки достигали невероятной ширины, благодаря нижним. Сначала мама сшила мне достаточно скромную нижнюю юбку, из, так называемого кухонного тюля — хлопкового с крупным рисунком. Но она плохо держала: приходилось крахмалить.

Вот и представьте: накрахмаленный тюль превращается в некое подобие проволочного одеяния. Типа власяницы.

И ты идешь на свидание и весь вечер на ЭТОМ сидишь. Кто не сидел, тот не поймет.

И возвращаешься домой вся в красную клеточку… сзади, конечно!

Наконец терпение мое лопнуло. Я стащила у мамы большой рулон марли и пошла к Вере. Вера умела все. И сшила она мне юбку в пятнадцать/!/слоев марли, вроде как пачку. Теперь я уж точно занимала половину улицы. Вот это было да! И мне завидовали!!

А я гордо задирала нос.

И туфли! Какие были туфли! Французские. Белый низ-черный верх — пожалуйста, Белый верх- черный низ — ради бога.

Дешевле всех были чешские. Французские подороже. Самые дорогие — английские.

Никогда не забуду пару английских туфель цвета жука-бронзовки. Переливающихся- зеленых. Очень долго стоявших в витрине универмага, потому что цена была кошмарная. Пятьдесят два рубля!! Но сами туфли… я бы и сейчас не отказалась… если бы могла ходить на каблуках.

А одно время обувь можно было купить в кредит!!

Наверное, в юности каждого были свои песни. Почему-то у нас большим успехом пользовалась песня «Мадагаскар», никогда потом больше ее не слышала… мы тоже люди, мы тоже любим, о страстной негритянской любви, насколько помню И, конечно, « В Кейптаунском порту с какао на борту». «Ты не грусти , любимая, что осень, что листья золотые на земле, ну что же ты грустишь, что завтра в восемь, я не приду, любимая к тебе….» и опять мелодия всплывает. Сейчас тихонько подпою: «где же ты моя любовь…»

А «Барабанщик»? « Будь ты какой-нибудь токарь, пекарь или хотя бы жестянщик, банщик, в крайнем случае, — милиционер, но только не барабанщик. Мне говорит твоя мама: как тебе только не стыдно, весь оркестр сидит внизу, — тебя, дурака, лишь видно»… Честно, могу и сейчас спеть! «Я иду по Уругваю. Ночь — хоть выколи глаза. Слышны крики попугаев, и гориллы голоса»…. «О Сан-Луи блюз»…

А потом все померкло. Потому что начался Окуджава.

Впервые Окуджаву я услышала в доме Пети Постолова, сына профессора Постолова, жениха сестры моей подруги, Милы Поляковой. И было это уже в десятом классе. Сидели мы у Милы, пришел Петя и сказал: пошли ко мне. У меня какой-то Окуджава. Представляете, такое поет — ну, ничего не понятно.

Ну, мы пошли. Оказалось, что Петя не понял смысла «Барабанщика». Я тогда очень удивилась — все было ясно. Как день. Но промолчала: он был старше, и это был его дом — неудобно.

Потом я стала охотиться за песнями Булата Шалвовича. Тогда он был почти запрещен. Переписывала стихи, купила за огромные по тем временам деньги сборничек, изданный в Грузии. И, наконец, нашла свою песню. И до сих пор считаю ее лучшей песней о войне. Наряду с «Темной ночью».

А было это так. Встречала я свой восемнадцатый Новый год в одной шибко светской тусовке. Явно мне не по рангу. Какая-то невероятно шикарная и шикарно обставленная огромная квартира. Я — самая младшая. Одета хуже всех. Уж не знаю, как в эту тусовку попал мой молодой человек, может, потому что был ленинградцем. За столом — королева красоты Рэна Бамштейн, ныне Ирен Федорова, а мы с ней учились в одной школе, только она на четыре года старше, и смотреть на меня не желала, ее подруга, тогдашняя прима театра Горького По-моему, Анастасия Ефремова, академики, доктора наук… в общем, я с суконным рылом в калашный ряд. А я этого не терплю. Ну, самолюбие не позволяет.

Но молчу, креплюсь. Вообще сижу истуканом.

Поздно ночью, когда все разошлись спать, я встала, потому что приметила на подоконнике сборник пьес Шварца — огромная редкость. Я тогда имя Шварца в первый раз увидела. Читаю я быстро, думала, до утра, когда все проснутся, большую часть одолею.

А в гостиной собралась , оказывается, мужская компания. Кажется, камин горит… и кто-то поет под гитару:

«Простите пехоте,
что так неразумна бывает она.
всегда мы уходим,
когда над землею бушует весна.

и шагом неверным
на лестничке шаткой — спасения нет.
Лишь белые вербы,
как белые сестры глядят тебе вслед...»

Я и влюбилась с первого прослушивания Потихоньку спрашиваю: это что?

— Окуджава, — отвечают. — Песня о пехоте.

Вот видите, иногда и в дурацком положении есть свои преимущества. Ну, когда бы я еще услышала и навсегда запомнила мою самую -самую любимую у Окуджавы песню?

А Шварца я почти успела дочитать.

Ну, вот еще вспомнила о танцах. Можете не верить, но наше поколение умело танцевать бальные танцы. Да тогда другого и не танцевали! Падекатр. Падэспань. Полонез. Полька. Фокстрот. Танго. Вальс.

Сейчас меня расстреляй — не вспомню, как это танцуется. Вот чарльстон и рок-н=ролл, да и твист тоже — хоть сейчас бы… да бог рог не дал. А тогда во всех лагерях и санаториях танцевали только классические бальные танцы. Санаторий в Чимгане — тогда он еще был не туберкулезный. Природа, горы, кумыс и танцы! Строго по правилам. Вот кумыс был там — ой, как давно я не пила настоящего кумыса! А то , что в Москве — наглый суррогат.

И санаторий «Восьмое марта» Вообще-то он был для беременных женщин, не пойму, почему в то лето там отдыхали дети. И моя тайная любовь — Славик Кимборович, красавец -мужчина, но старше, старше, и конечно, не на тринадцатилетнюю же дурочку внимание обращать!

Где он сейчас… а ведь учился при театре Горького. Но, видимо, славы так и не снискал.

Позже. Гораздо позже мы встретились уже на равных, но уже все, разумеется, перегорело — такие вещи в тринадцать лет долго не длятся. А тогда моя новая подружка Победа, да-да, так ее и звали, научила меня танцевать танго и фокстрот. Даааа, а с чем это теперь едят?

Татьяна Перцева