Старые фотографии: Дом и сад История Старые фото Ташкентцы

Среди старых семейных фотографий самая большая редкость – снимки дома и сада. Главным объектом съемки всегда были люди – фотоаппарат нужен для того, чтобы запечатлеть облик родных и близких. А ведь среда, в которой жила наша семья, была огромной ценностью. Я поняла это тогда, когда моя «Атлантида» начала уходить «под воду».

Несколько снимков, которые я откопала в семейном архиве, лишь легкая тень того мира, которому я обязана не меньше, чем моим родным. На фотографиях не осталось золота осенних орешен, белого марева цветущих вишен, винно-красных и золотисто-лиловых роз, лиловых и белых облаков сирени… Осталась только ветка цветущего урюка:

Мы жили на окраине города. Дед-полковник вышел в отставку после войны и получил полгектара земли. На ней он построил свой дом, часть участка отдал младшему брату, моему родному деду. Я выросла на этих просторах, и только уже вполне взрослым человеком осознала, что такие участки – большая редкость. В центре Ташкента люди жили в коммунальных дворах. После революции в особняки состоятельных людей подселили семьи бедняков. Комнаты поделили, дома обросли пристройками, сады распались на крохотные садики по принципу: мне яблоня, а тебе виноград. В нашем районе не было коммунальных дворов, а были маленькие участки, дома-хибарки и традиционные узбекские дворы за глиняными стенами, где на каждом сантиметре что-то росло. Люди жили очень тесно. Мое же детство прошло в усадьбе, в саду, где можно было бродить целыми днями. Вот снимок, сделанный с крыши дедовского дома. В объектив попала лишь четверть участка и домик, где я жила до семи лет с родителями, бабушкой и дедушкой:

Дед активно занимался сельским хозяйством. Целые дни он проводил на огороде, сажая, окучивая, поливая. В просторном птичнике обитали куры, гуси, цесарки и индюки. В кладовке стояли кадки с квашеной капустой и солеными арбузами. В погребе прятались огромные бутыли с белым и красным сухим домашним вином. А самое вкусное хранилось в мезонине, из двери которого был сделан предыдущий снимок. Там, под потолком, до Нового года висели гроздья винограда и дыни-зимовки, а на полу стояли мешки с грецкими орехами и урючными косточками.
Вот дорожка от одного дома к другому. Весна. Я нашла одуванчик. Летом на грядках росла клубника. Больше всего я любила белую – «ананасную» и темно-красную – «рощинскую». Клубнику выращивали на продажу. Но для меня никаких ограничений, естественно, не было.
Помню, как-то в гостях я отказалась от торта, украшенного клубникой. Хозяйка крайне удивилась.
– Ты не ешь клубнику?!
– Почему, ем. Но только пятиминутной свежести.
Мне эту реплику вспоминали потом долго.
В саду и огороде росло все. Кроме грибов. Но, когда после смерти деда хозяйкой стала я, на этой самой дорожке весной начали расти съедобные грибы:

На огород сил у меня не было, и он постепенно превратился в романтический сад. Остался виноградник, ягодники. Разрослись абрикосы и яблони. Двенадцать огромных орешен высились в разных частях сада. Из овощей выращивались только те, что требовали меньше ухода: тыква, баклажаны, кабачки. О птичниках и речи быть не могло. С урожаем помогали справиться коллеги по работе, которых я приглашала с ведрами, когда поспевали абрикосы. После защиты дипломных работ ко мне в гости напрашивались студенты, и мы вместе готовили вареники с вишней. Стол ставился прямо в саду. Кто-то срывал вишни, кто-то вынимал косточки, кто-то месил тесто, и все вместе лепили вареники …
После смерти деда пришлось расстаться с ежевикой. Она использовалась в качестве ограды, отделяя наши владения от узбекских дворов. Операция называлась: «полцарства за забор». Я действительно уступила часть земли в обмен на надежный забор и лояльность соседей. Ежевику тогда выкорчевали. А заросли были очень внушительные. Помню, как моя тетушка полезла ее собирать, и рухнула в заросли. Пришлось прорубать «тоннель». Мама, бабушка и наша гостья рядом с этими зарослями:

Папа и дед стоят перед домом с мезонином. На деде белый кавалерийский мундир. Открыто окно большой комнаты, куда я вселилась после окончания университета. До меня комната использовалась как гостиная, где на стенах висели копии и репродукции картин в золоченых рамах. Был весь джентльменский набор: «Девятый вал», «Корабельная роща», «Запорожцы, пишут письмо турецкому султану» и т.д. Я оставила в комнате лишь один скромный пейзаж неизвестного мастера с осенней распутицей. Дед был в шоке:
– Ты же на искусствоведа в Москве училась! Зачем ты картины на чердак отправила?
Он не входил в комнату два месяца. Потом зашел, осмотрелся, посидел.
– Ну, вообще-то у тебя хорошо…
Мы помирились.

А на этой фотографии за спинами папы и деда хауз, так в Ташкенте называли пруд. Пруд был настоящий. В нем дед купался, мне тоже доводилось плавать. Дно было илистое, водилась рыба, по вечерам голосили лягушки. После того, как я увидела в нем змею, больше я туда не лезла. Соседские мальчишки мечтали поплескаться в хаузе. Иногда дед им это разрешал. Много лет спустя я разговаривала с солидным узбеком. Он спросил меня, где я живу. Когда я назвала улицу, он тут же спросил:
– А вы знали полковника? Я плавал у него в хаузе!

Домов уже нет. Сад погиб через год после моего отъезда из Ташкента. Ирригационная система с арыками была разрушена еще в конце восьмидесятых.
Сад, благодаря которому я выросла свободной, остался только в сердце…

Из журнала cicerone2007