Из дневниковых записей Георгия Эфрона Искусство История

ТАШКЕНТСКИЕ ЗАРИСОВКИ

28 августа 1942 г.
Сегодня — заседание Президиума Союза советских писателей Узбекистана. Заседание происходит в здании Союза, в крытой галерее с выходящими на двор широкими стеклянными просветами. Зимой в этой галерее находится столовая. Теперь, по причине жары, столы, стулья и буфет вынесены на волю, во двор, или, как принято говорить, в «сад» (в честь жиденького подобия фонтана). Обед начинается в два часа. Приходят проголодавшиеся писатели, их родственники, матери с детьми, сотрудники аппарата Союза, Литфонда, Охраны авторских прав.

Сегодня заседание Президиума. К двум часам заполняются столы. Но нет пока что признаков подавания. Со двора видны прения и выступления, происходящие в галерее, из открытых окон которой слышны отрывки речи, восклицания и валит табачный дым. Установка руководства Союза — максимальное присутствие писателей на заседании — все должны участвовать в общественно-творческой жизни Союза, знать задачи, стоящие перед писательским активом, выступать и говорить свое мнение о предыдущих высказываниях, en un mot [убежище], приносить свой вклад в дело выработки путей дальнейшего развития творческой мысли писателей, разработки бытовых вопросов и т. п. Все это прекрасно.

Но вот уже два часа, и значительная часть писателей, вместо того чтобы присутствовать на заседании, слушать речи и высказывать свое мнение по разным животрепещущим вопросам, начинает заполнять двор и сетовать на отсутствие обеда. Подавальщицы и кассирша спокойно сидят и едят суп, равнодушно поглядывая на сидящих за столиками творцов, семейства и служащих. Наконец появляется помощник отсекра Союза — быстрый, длинноносый, басистый и очкастый человек — и кричит подавальщицам: «Не подавайте писателям! Пусть идут на заседание Президиума! Только служащим!» Писатели возмущаются, начинают говорить, что никакого отношения к заседанию они не имеют, что их на это заседание не приглашали, что это безобразие, что им надо на срочное свидание, а тут сиди и дожидайся конца заседания Президиума. Толстая еврейка-подавальщица, жена какого-то украинского или еврейского писателя, картавя, кричит: «Очень интересное заседание! Товарищи писатели! Идите на заседание, подавать не будем!» Но у каждого из сидящих есть свой блат; начинаются шепотные мольбы официанток: «Подайте мне, я спешу, я не писатель». Во дворе гудит гул голосов, и этот гул мешает заседающим; подавальщицы кричат «тише!», что не мешает им поднять гвалт на кухне, споря из-за очереди на получение обедов. Бегают дети, лают собаки, жалуется библиотекарша: все места заняты, а у нее только полчаса перерыва, черт знает что такое. Кассирша наконец доедает суп, начинает выписывать чеки, и начинается обед.
Нет, решительно Президиум не может конкурировать со столовой.

29 августа 1942 г.
<…>
Приходят два поэта: Павел Антокольский и Владимир Луговской. Павел А. — маленький, черноглазый, с обезьяньим лицом, живой человек. Владимир Л. — человек высокого роста, ходит с палкой, прекрасно одевается; густые брови, великолепная шевелюра, regard lйonin [львиный взгляд]; курит трубку. Англофил, говорит медленно. Говорят, что он — дворянин, и называют какую-то знатную фамилию; en tout cas il en a tout l’air [во всяком случае, у него именно такой облик]. От него пахнет водкой. Все писатели пьют. В разных дозах, но скорее мало, чем совсем нет, скорее много, чем мало et ainsi de suite [и так далее]. Пьют Толстой и Погодин, Луговской и Антокольский, Ахматова и Городецкий, пьют все.
В. Л. рассказывает, как он побил человека, кричавшего «бей жидов», причем Павел А. будто бы это видел. Павел А. неуверенно поддакивает. Постепенно центр тяжести разговора переходит к двум писателям. Как большинство из своих собратьев, когда они соберутся вместе, они начинают говорить о недалеком довоенном прошлом. У этих двух в воспоминаниях явно перевешивает тоска по выпитому и съеденному. Все они ездили на съезды в республики, где их угощали; сколько выпито и съедено! Мне смешно. Представляю себе, как бы матернулся рабочий или крестьянин, слушая описание выпивок и пиров этих «паразитов» (обязательно бы так выразился!).

А. и Л. рассказывают, главным образом, о Грузии, драках в ресторанах, выпивках, имитируя акцент грузин. Все это занимательно, ибо Л. — прекрасный рассказчик, а А. — остроумный человек, но крайне примитивно. Нашли о чем вспоминать! О кафе и окороках! Ну и источники вдохновения. А ведь это официальные сливки интеллигенции. Все-таки насколько они ниже западной. А может, они правы? Ведь, действительно, описываемые наслаждения — «бесспорны». Это, конечно, так. Но это очень грубо и примитивно, и то, что наслаждения такого сорта перевешивают в их сознании, — показательно и характерно, hйlas [увы]. Такой «чувственный материализм» хорош и терпим только в гармоническом равновесии с prйoccupations [заботами] и увлечениями высшего, даже иррационального порядка. Ce sont des poиtes, que diables [Это же поэты, черт возьми!], надо быть тоньше! Не говоря уже о несоответствии облика их творчества и облика их жизни: прославление сурового труда, с одной стороны, ненависть к буржуазии и т.д., а с другой — идеалы жизни, тождественные с устремлениями капиталистов: хорошая выпивка, хороший обед, хорошая квартира. Это выходит очень неловко.
Еще об интеллигенции. Интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, животному страху перед действительностью. Огромное большинство вешает носы при ухудшении военного положения. Все они вскормлены советской властью, все они от нее получают деньги — без нее они почти наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас. И вот они боятся, как бы ранения, ей нанесенные, не коснулись и их. Все боятся за себя. В случае поражения что будет в Узбекистане? Все говорят, что «начнется резня». Резать будут узбеки, резать будут русских и евреев. Страх перед этой резней. «Власть непрочна». Любопытно, как несдержанна и словоохотлива русская интеллигенция. С одной стороны, немец — «фриц», «мы их истребим», «сволочи» и т.д., с другой — «будет резня» и оханье при слухах об отступлении. А при победах — вы видите! Я это всегда говорил! Я это еще, помните, когда предвидел! Вот мы какие! Да мы без англичан обойдемся! Нельзя же такому человеку отвечать: «Позвольте, уважаемый! Тогда вы говорили о резне, и мрачно говорили, водя пальцем по карте: путь отрезан, отступление невозможно, что мы здесь будем делать, будет резня!» Это, конечно, сказать нельзя ни в коем случае.

Любопытно отношение интеллигенции к англо-саксонским союзникам. С одной стороны, все говорят о предательстве Англии, наживе Америки, «исконной вражде» этих стран по отношению к СССР. Говорят о «загребании жара», «политике non-intervention [невмешательства]», Гессе, капитализме. С другой стороны, наличествует симпатия к этим странам, ибо кто после войны будет «нас снабжать продовольствием, кто будет помогать восстанавливать промышленность»? Никому из них не хочется новых пятилеток. «Одни мы восстановимся только через 50 лет». Все мечтают о «condensed milk» [сгущенном молоке], американском шоколаде, ширпотребе. И не только об этом. Многие фрондеры мечтают о том, что Англия и США сумеют сделать наш строй более гибким и либеральным, будет новый НЭП, увеличится свобода слова и печати и т.д. В интеллигентах борется сознание, что союзники слишком много говорят и слишком мало делают, и желание попользоваться в будущем благами, исходящими от этих же союзников. Из разговоров явствует, что жалеют не о Днепрогэсе и майкопской нефти, а о санаториях в Кисловодске и дачах. Им бы очень хотелось, чтобы союзники разбили немцев, восстановили границы СССР, а потом завалили продуктами, восстановили промышленность и немного смягчили «систему». И когда оказывается, что все-таки союзники не благотворительное учреждение, когда союзники медлят ли, мало бомбят ли, начинается возмущение, разговоры о предательстве. Это очень любопытно. Несмотря на интеллигентскую тенденцию к оппортунизму, к приспособленчеству, они отнюдь не трезвые политики. Их аппетиты и воспоминания их — главенствуют, и когда создается угроза этим аппетитам в настоящем или будущем, то вешаются носы и слышатся слова возмущения. Любят советскую власть гораздо больше за то, что она материально дала, дает и должна дать именно им, интеллигентам, чем за то, что она вообще сделала.

30 августа 1942 г.
Вчера и сегодня в парке им. Пушкина (в Старом городе) организованы «грандиозные гуляния». Весь сбор — в фонд помощи эвакуированным детям. В комиссию по организации этих гуляний (привлечение артистов и т.п.) входят «дамы-сливки» Толстая, Иванова, Абдурахманова. Толстая, помню, говорила о неразберихе и кутерьме и порхала от одних к другим — днями — для организации всего этого дела. Вчера по просьбе Радзинской (делегированной бригадиршей всех дежурных в парке) дежурил у ворот парка. Etaient censйes [Полагалось] дежурить также и многим другим дамам, но они выполняли чисто декоративную функцию. Я — modeste! [скромный!] — дежурил лучше всех. Все заключалось в том, чтобы не пропускать никого без билетов и по блату. Вся соль этого гуляния в том, что можно купить по дешевке разных продуктов. Это-то и должно всех привлечь и набрать деньги для детей. Это-то и привлекает народ. Делается же это в Старом городе потому, что узбеки в своей массе гораздо богаче русских, жадны на продукты и могут свободно тратить деньги, CQFD [Сокращение от фр. – что и требуется доказать]. Усевшись на главных воротах входа, маленький узбекский оркестр начинает протяжно какофонить, завлекая прохожих. Я усмехаюсь: совсем сидят они, как на верху мечети. Раньше завлекали на молитву, теперь — на гуляние. Marrant! [Забавно!] Я должен никого не пропускать без билетов и пропусков, но эта музыка настолько взвинчивает нервы, настолько влияет на всех, что я теряюсь, а посетители, обезумев коллективным помешательством, прут вперед с выпученными глазами. Вообще я часто наблюдаю, как толпа легко подвергаема самому настоящему помешательству, и понимаю, как могут воевать армии, понимаю штурм, и героизм, и штыковые атаки. Я сам в толпе теряю волю. До черта влияет скопление. В толпе становишься безвольным идиотом — боишься, радуешься, теряешь равновесие. Коллективная душа… Да, если хотите, но невысокого качества. Большинство дам, привлеченных комиссией помощи эвакуированным детям, приехали в парк для закупок пирожков, винограда, коврижки, булок. О детях никто и не знает, и не помнит. Но хоть деньги идут им. «Тугие на подъем» артисты хотят, чтобы им возможно больше платили, а устроители — ибо деньги должны идти на детей возможно больше — хотят платить возможно меньше. D’o [Отсюда] — «конфликт» (как любят выражаться наши учебники по истории литературы). Поражает количество инвалидов. Инвалиды — проблема. 99% получают спецснабжение и спекулируют получаемым всюду — на базарах и улицах. Все инвалиды пьют. Очень много разложившихся военных — преимущественно из раненых или вернувшихся с фронтов из комсостава. Поражает огромное количество вульгарных «подруг» командиров. Проституция во Франции изящнее все-таки. Узбекская публика симпатичнее русской. Пьяные узбеки симпатичнее пьяных русских. Пьяный русский обязательно полезет драться, а узбек ограничится горланством. И уж конечно, le mauvais exemple [дурной пример] водки, пьянства исходит от русских. Нищие, хулиганы и темные элементы в Ташкенте — почти поголовно русские, армяне, евреи, а узбеки — почти совсем нет, или уж заразившиеся от вышеупомянутых. Узбеки — преимущественно торгово-земледельческий народ. На заводы идет сравнительно мало; много — в театры и оркестры. Конечно, в такой парк девушке нельзя пойти одной. Да и, в сущности, делать там — кроме жратвы и питья — абсолютно нечего. Галдеж, а выступления — низкокачественны (узбеки, конечно, поражаются жиденькими фейерверками). Я не имею понятия о том, как было раньше в Ташкенте, но развлекаться здесь средне-культурному человеку негде. Есть кино, есть театры. Есть парки. Театры дороговаты и утомительны. Дансингов, cabarets, boоtes de nuit [кабачков, ночных баров] абсолютно нет. Ходить танцевать в парки считается — для людей, достигших некоторого культурного или материального уровня, — mauvais ton [дурной тон]. Там публика самая разношерстная, и тереться в ней не представляет никакого интереса. Все боятся поздней ночи; одна из постоянных, неизменных тем разговоров — ночные грабежи и убийства, чрезвычайно частые в Ташкенте. Итак, остаются только театры и кино. Зимой — концерты. В Москве часто устраивались вечеринки — танцы на дому у знакомых; иногда с выпивкой, иногда — без. Но в Ташкенте это не распространено в связи, очевидно, с трудностями материально-бытового порядка: и негде, и не на что. В Ташкенте, в связи с эвакуацией, живет явно чересчур большое количество народа. Улицы с утра до вечера полны людьми. Негде погулять одному, всюду скопления народа, как retour de manifestation du temps du Front Popu [при возвращении с демонстрации во времена Народного фронта]. Раньше, начинает казаться, люди меньше покупали. Теперь все, страшась голода, спешат объесться — «что завтра будет», а потом ходят голодные и без денег. Никакой регулярной жизни. Впрочем, русские регулярностью не отличались никогда, а теперь особенно. Международно-политическое положение настолько запутано и непонятно, что все спешат насладиться, чем можно. Оттого так полны базары, оттого так полны театры и кино, оттого так безудержно пьют. Пили и раньше, но все-таки не в таких массовых размерах. Молодежь раскололась на два больших лагеря: одни соглашаются терпеть лишения и учиться или учиться и кое-как подрабатывать, другие — идут на завод и в армию, махнув рукой на образование и стремясь, аu dйtriment de leur avenir [в ущерб своему будущему], к легкой наживе именно сейчас — «завтра могут мобилизовать», а на заводе, постаравшись, можно вышибить неплохую деньгу, а потом «гулять» и пить. Кроме того, для русских силачей легко дается физическая работа. И не надо думать — а это весьма существенно для большинства. Вопрос женщин. Нормального образованного человека поразит в Ташкенте чрезвыйчайная вульгарность, примитивность женщин. Огромное большинство из них (я говорю о молодых) исключительно верно воспроизводит тип уличных девок. Любопытно, что ужасно редко встречаешь красивых. Или это тип крикливой, вульгарной работницы, или «мамзель», подыгрывающаяся под дешевенькую актрису и напоминающая проститутку низкого пошиба, с подведенными ресницами и ртом; или тип ученицы, близко соприкасающийся с предыдущим типом. Есть тип девушки-мещанки, некрасивой, refoulйe [скованной], работящей; из таких иногда выходят агрономши или наркомпросовки. Есть тип студентки, порой пренебрегающей своей внешностью, ушедшей в чертежи, книги, общественную работу. Женская молодежь, a des exclusions trиs rares [за редчайшими исключениями], исключительно непривлекательна. Женщины лет 25—30 — уже лучше; среди них встречаются ничего себе. Но это тоже очень редко. Вообще народ очень, очень уродлив. Лучше, оригинальнее узбечки: изящнее, лучше одеваются. Но им, конечно, очень недостает культуры; они часто грубы и крикливы. Ташкент — царство дисгармонии.

(Полностью Дневники Георгия Эфрона выложены по этому адресу: http://1001.ru/books/efron/)

Прислала этот текст Элеонора Шафранская. Вот что она пишет о нем в своем Живом журнале:

Георгий Эфрон
Наверное, я прочитала дневники этого юноши последней, начала со второго тома – там же Ташкент. Вначале ощущение тягомотины, бухгалтерского отчета: сколько чего съел, сколько чего поменял, чтобы съесть, сколько еще бы съел, если бы было на что. Но случился какой-то щелчок – не могла оторваться, хотя бухгалтерия продолжалась вплоть до конца.
Помимо наблюдательности, способности делать политические прогнозы, начитанности, вкуса, цинизма, нестыдного для пишущего, едких замечаний в адрес русскости и советскости – это ж смело для тех времен(!), поражает небывалое одиночество: весь объем трепа, и трагического в том числе, положить на бумагу – это то, что обычный человек проговаривает бесконтрольно своим собеседникам, думает «про себя». Если б не биография знаменитого сына, если б не авторитет издательства с указанием жанра и аутентичности, можно было бы подумать, что это «художественный прием». Бесконечно, сотни раз в дневнике, до десятка раз в некоторых однодневных записях фраза: хочу есть! / жрать хочется! / что бы поесть?! Бедный мальчик!

А написать об этом захотелось вот почему: случилась такая литературная и, видимо, реальная ирония судьбы – в контексте Ташкента.
Салтыков-Щедрин десятки раз в «Гос. таш-х» прописывает ту же фразу: жрать! Жрать! Жрать! Все едут в Ташкент делать это.
Приехал мальчик. А жрать-то нету. Правда, продается все – но не дается.
Неслучайный все же афоризм по поводу города хлебного, такой хлебный космос. Открыла книгу – хотелось узнать, чем занимался мальчик в Т.
Мальчик страдал, добывал, хитрил, воровал, надувал – чтобы поесть. Он так устал почти за два года, уехал; а остался бы – глядишь, и судьба его иначе сложилась бы.