Охапка кленовых листьев Искусство Ташкентцы

А. Файнберг.

* * *

Воротись к удачам и веселью.
Что за блажь — дружить с моей бедой?
Для тебя — гляди — в ночи весенней
Народился месяц молодой.

Так иди ж дорогою зеленой.
Слезы и печали позабудь.
Что тебе мой путь заговоренный?
Что тебе мой путь?

* * *

Все горше на сердцах у нас отметины.
Живем среди распадов и разрухи.
В день встречи нашей мы с тобой не встретились.
За что ж мы повстречались в час разлуки?

* * *

Кто вправду жив, не верует в обман.
У времени отсрочек он не молит.
Ты был рекою. Стал глубоким морем.
Вот-вот вздохнет огромный океан.

Взлетит волна, от бурунов седая,
На гордый необтесанный гранит,
Соленой, горькой свежестью ударит
И в вечности твой образ растворит.

* * *

В этой стране ли, на этой земле
что остается, любимая, мне?
Дерева тень. Птицы крыло.
Вера, что где-то легко и светло.

* * *

Тот, кого ты любишь в дальней дали,
не придет сквозь годы на свиданье.

Разве что случайно пара строк
забредут в случайный городок,

и твое сегодняшнее слово
кто-то вспомнит и забудет снова.

Так на что ж я жизнь свою потратил?

* * *

Во мгле предгрозовой до горизонта
Бич из огня пространство разорвал.
И тучи, разъяреннее бизонов,
Перевалили через перевал.

Когда б могла предгрозовая мгла
Предречь стадам исход грозы грядущей,
То молнии смертельная игла
Извечным страхом не пронзала души.

Неведенье — вот горе и беда.
И оттого ничтожны пред горами
долины, оглашенные громами,
и в панике бегущие стада.

* * *

Красные футболисты.
Осень.
Последние матчи.
В охапку кленовых листьев
не знаю, о чем плачу.

* * *

Я знаю, мы уйдем за край земли.
Но в той, другой, неведомой дали
дай Бог, чтоб голос твой навеял мне
сон жизни. И любовь, как сон во сне.

* * *

Зло воюет с добром. Вековая игра.
Сколько зла на земле — ровно столько добра.
Мировые балансы. Но как это странно —
здесь — уран, динамит.
А на той стороне —
говорливый ручей, солнечная поляна,
золотой лягушонок
прыгает по траве.

* * *

Всю жизнь тебе хотелось позарез
прознать, что уродился ты великим,
ты ждал, что голос ангельский с небес
тебя хоть раз, но все-таки окликнет.

Но жизнь ушла. И ты стоишь в пыли,
уже не помня, был ты или не был.
А голоса зовут из-под земли,
и ни один не окликает с неба.

* * *

Он гонит облаков отары.
Под ним клубится млечный мост.
А за плечом его — гитара.
Колки мерцают среди звезд.

Ты ж вдоль Ваганьковской ограды
Мчишь за наградой ко дворцу.
Ну для чего тебе награда?
А впрочем, все тебе к лицу.

* * *

Живя призванием певца,
В аду земном идя по звездам,
Не вздумай вызволять глупца
Из рая, что себе он создал.

Не омрачай глаза свои.
Не будь наставником незваным.
И словом правды не гневи
Живущего самообманом.

* * *

Ты любишь? Ну конечно. Беззаветно.
Ты говоришь: «Любовь не на крови».
Оставь. Не мне про это говори.
Любовь и кровь рифмуются от века.

Один — в петлю. Другой — ножом по венам.
И что ни делай, как тут ни крои,
Клыки такие скрыты у любви,
Что стынет кровь и в слове «сокровенно».

Не прав я? Ладно. Я всегда не прав.
Так что ж ты разрываешь свой рукав?
Брось лезвие. И прекрати рыданья.

Слышь? Ангел нам играет на трубе.
Я понимаю — ты одна страдаешь.
Но чья кровинка на твоей губе?

* * *

Не торопи, дорога, жизнь мою.
Дай надышаться травами и медом,
Снегами гор под знойным небосводом.
Не торопи. Я, правда, жить люблю.

Еще я об одном тебя молю —
Не затяни, дорога, мои годы,
Чтоб не стоял я у гнилого брода,
Как странник, воротившийся к нулю.

Не дай забыть мне слезы и восторги.
Не дай мне попрошайкою у стойки
Дрожащею рукой сжимать стакан,
Как тот вон одинокий и недужный,
От лишних лет согбенный старикан,
Постылый всем и никому не нужный.

ОСЕННИЕ ГИТАРЫ

Пропадаю в осени горящей,
в осени бездомной и гулящей.

Золотые песни на губах.
Винные бутылки в погребах.

Полыхают дни мои пожарами,
Женщиною, звездами, гитарами.

Напоследок ночи соловьиные.
Жизнь моя. Короткая ли? Длинная?

…Утром звездопады, листопады
дворники вздымают на лопаты.

Бродит осень дымчата, юна.
Золотоволоса и пьяна.

* * *

Пока убогие царьки
Страной забитою владели,
С Востока в небо не глядели.
Брусками правили клинки.

Пока вдавались в дележи
И грабили народ безбожно,
Уже, звеня, влетали в ножны
К боям готовые ножи.

Пока, свои прожрав края,
На Запад зло косили око,
Уже всходила ночь с Востока.
Ее не чуяли князья.

Они, дурные от вина,
Повстанцам обрубали крылья.
А там уж кони землю рыли.
Вставали ноги в стремена.

Когда ж за ум князья взялись,
Уже с Востока пахло гарью.
Все было решено богами.
И всадники уже неслись,

И стрелы бились о колчан.
И пять веков во мглу уплыло.
Все это было, было, было!..
Я сплю тревожно по ночам.

И с каждым днем не от любви
Глаза сужаются мои.

УРОК ТАВТОЛОГИИ

Звезд полно в небесном небе.
В море дно лежит на дне.
Словно невод, плещет невод.
Ты живешь собой в себе.

Вот сидишь, на стуле сидя,
Сочиненье сочинив,
На обиды не в обиде,
Горделиво горделив.

По-барачному в бараке
Спит в окне квадрат окна.
Пахнет брагою от браги,
Винно пахнет от вина.

На стволах смола смолиста.
И словесные слова,
Что на травке травянистой
Дрововидные дрова.

ХАРОН

От похорон до похорон
У нас в шинке сидит Харон.

Вот и сегодня он пришел
И сел, откинув капюшон.

Здесь дым столбом. И мы в дыму
Подсаживаемся к нему.

Для нас — живущих дураков —
Он травит байки всех веков.

Про нищих и про королей,
Про наших генсекретарей.

У нас уже не смех, а стон.
Нам по ладоням бьет Харон.

От вековечного весла
Ладонь Харона тяжела.

Но мы согласны с ним во всем.
Хохочем, курим, водку пьем.

Но вдруг, услышав чей-то зов,
Он сдвинул стул, угрюм и зол.

И в гробовую доску пьян,
Он об пол грохнул свой стакан.

И прохрипел, с досады лют:
«Да что они все мрут и мрут?!»

Но — непонятно почему —
Вдруг стало весело ему.

Отвесив каждому поклон,
Харон накинул капюшон.

И, водрузив на место стул,
Он, уходя, нам подмигнул.

* * *

Не голова, а продувной горшок.
Не сердце, а беспутная девица.
В пять обещал — к двенадцати явился.
Сказал «в двенадцать» — вовсе не пришел.

Поэт загульный, как я был смешон!
Разменивался. Думал — все простится.
Вот и простила, улетев, жар-птица.
Вот и пропел разлуку петушок.

Твою любовь сгубил я без причины.
Теперь с лихвой за это получил я.
Конечно же, тебя я потерял.

Но есть и круче плата за измены.
Сказав «Прости», я забывал тебя.
Сказал «Прощай» — ты стала незабвенной.

* * *

Клен стучится мокрой лапой
В одинокий дом.
Ты о чьей душе заплакал,
Дождик за окном?

«Счастлив будь и будь удачлив, —
дождик отвечал, —
А о чьей душе я плачу,
не твоя печаль».

Ты о ком там, ветер поля,
простонал во мгле?
О моей ли странной доле?
Просто ль обо мне?

Но в ответ мне крикнул ветер:
«Поумолкни впредь.
Без тебя на этом свете
есть о ком жалеть».

* * *

Снежок над Шереметьево. Снежок.
В порядке виза и готов твой «Боинг».
В руках у стюардессы над тобою
Американский вскинулся флажок.

Прости, подруга, болевой мой шок.
Я не с тобой прощаюсь, а с любовью
Ведь не на трап… Что трап?.. Ему не больно.
На сердце мне ступил твой сапожок.

Ты говорила: «Не про нас планета.
Арбат ли, Брайтон. Дело ведь не в этом.
Мы на счастливой встретимся звезде».

Во смех-то. Нет уж, милая, избави.
Я пью за «никогда» и за «нигде».
Вот только шапку не забыть бы в баре.

ФАНТОМ

Салар. Первушка. Двухэтажный дом.
Подъезд в окурках. Шаткие перила.
Сам Генка в карты режется с Гориллой
На лестнице под выбитым окном.

Вон двор, где между решкой и орлом,
Насвистывая, жизнь меня крутила.
А вон я сам в оборвочке спортивной
Бью по монетам ржавым пятаком.

— Эй ты, шпана с небесными глазами,
давай поспорим, что тебя я знаю.
Он подошел, вгляделся и сказал:

«Канай отсюда. Мы с тобой чужие.
Писатель, курва. Лучше б воровал.
Отец и мама до сих пор бы жили».

Опубликовано в Иерусалимскм журнале № 20-21, 2005