Изабелла Искусство

Эли Люксембургу

— Любимый мой…
— Любимая моя…

По улице, монистами звеня,
цыганка бродит, чёрная змея.
Звучат из окон пьяные гитары.
В проулках по-над зеленью оград
лучится изабелла-виноград.
И две души гуляют наугад.
И винный дух витает над кварталом.

— Любимая моя…
— Любимый мой…

Подвал прохладой дышит земляной.
Но устлан пол кошмою шерстяной.
И в нише золотой свеча пылает.
А юных губ вишнёвая смола
околдовала и с ума свела.
— Гореть, — сказала, — так гореть дотла.
И вспыхнуло божественное пламя.

— Любимый мой…
— Любимая моя…

Там, наверху, в цветах лежит земля.
На чьей-то свадьбе, трубками дымя,
играют на цимбалах молдаване.
Но их не слышат ни она, ни он.
Здесь тайна слёз и счастья тихий стон.
Колоколов нездешний перезвон.
Седьмые небеса стоят в подвале.

— Любимая моя…
— Любимый мой…

Снежок летит над праздничной Москвой.
На площади — водоворот людской.
Текут вдоль мавзолея демонстранты.
Держа детей испанских на плечах,
они «Ура!» правителям кричат.
Но отчего-то всё же по ночам
на Спасской всё тревожней бьют куранты.

— Любимый мой…
— Любимая моя…

Лежит в руинах польская земля.
Европу оплели концлагеря.
В ночи поют летучие сирены.
А здесь, в подвале — стол да полка книг
хранят благословенный сон двоих.
И над кошмою осеняет их
жасмина дым и облако сирени.

— Любимая моя…
— Любимый мой…

Стал на колени муж перед женой.
Целует край рубашечки льняной,
за светлый дар благодаря планиду.
В сыром подвале на краю страны,
не зная ни проклятий, ни вины,
им сын явился за ночь до войны
под вечно золотой звездой Давида.

— Любимый мой…
— Любимая моя…

Ещё тихи днестровские края.
Но вновь цыганка — чёрная змея,
С утра напившись, горе всем гадает.
Ещё летают аисты окрест.
Ещё светлы одежды у невест.
Но есть граница. На границе — Брест.
Над ним зарницы. Плачь, моя родная.

— Любимая моя…
— Любимый мой…

Обняться бы с отцовскою землёй.
Но землю эту, лязгая бронёй,
уже терзают танковые рыла.
Прожить бы век свой, неба не кляня.
Не знать бы ни Рейхстага, ни Кремля.
Но в небе, громыхая и ревя,
сам бог войны кресты несёт на крыльях.

— Любимый мой…
— Любимая моя…

В грязи осенней тонет колея.
Играет Вагнер. Над толпой паря,
валькирии врагу поют победу.
И к Богу вскинув чёрный свой кадык,
кричит цыганка. Но под этот крик
корябает стальной солдатский штык
звезду Давида на воротах гетто.

— Любимая моя…
— Любимый мой…

Прикладом — в спину. Лай сторожевой.
Вокзала копоть. Колокола бой.
— Молчи, молчи. Не говори ни слова.
В прощальном небе — стаи воронья.
— Я твой навеки.
— Я навек твоя.
Но хрюкнула арийская свинья.
И на вагонах лязгнули засовы.

— Любимый мой…
— Любимая моя…

Дивись, цыганка, чёрная змея.
Хоть разлучают всех концлагеря,
но эти двое выпали из правил.
Там, у печей, где смертная зола,
она его, живого, обняла.
— Гореть, — сказала, — так гореть дотла.
И вспыхнуло божественное пламя.

— Любимая моя…
— Любимый мой…

Блажен виновный не своей виной.
Так для чего ж роптать перед судьбой?
— Молчи, молчи. Не говори ни слова.
С чужой земли, не глядя больше вниз,
в свою родную улетая высь,
два дыма в небесах переплелись,
чтоб никогда не разлучаться снова.

— Любимый мой…
— Любимая моя…

Поклон тебе, молдавская семья.
Четыре года страх в сердцах тая,
ты укрывала мальчика-еврея.
Спасённый от петли и от свинца,
он вырос. Но с отвагою истца,
чтоб есть и пить за мать и за отца,
он двинул к берегам златого Рейна.

— Любимая моя…
— Любимый мой…

Бог с нею — с этой сытою страной.
Бог с ней с её повинной головой,
с её богатством и её гордыней.
Она, как Феникс, встала из руин.
Прекрасны Франкфурт, Гамбург и Берлин.
Но посмотри на это небо, сын.
Ты видишь два качающихся дыма?

Ты слышишь над собой колокола?
Жил на земле отец, и мать жила.
Так для кого ж хранит она — зола —
ту память, что святою именуем?
Но сын и головы не повернул.
К столу поближе он придвинул стул.
С усмешкой «Изабеллу» отхлебнул
и вилку ткнул в свиную отбивную.

— Любимый мой…
— Любимая моя…

Опубликовано в «Иерусалимском журнале» № 8 2001