Русский язык: жизнь после смерти. Язык, политика и общество в современном Узбекистане Разное

Автор Евгений Абдуллаев (р. 1971) — философ, член редколлегии журнала “Звезда Востока” и редакционного совета журнала “Дружба народов”. Живет в Ташкенте.

Немного истории

Тридцать лет назад, 22-24 мая 1979 года, Ташкент принимал гостей со всего Союза. Около тысячи партийных работников, ученых и преподавателей собрались на Всесоюзную научно-теоретическую конференцию “Русский язык — язык дружбы и сотрудничества народов СССР”. Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев обратился к участникам с посланием, в котором, как обычно, подчеркнул особую роль русского языка в “построении коммунизма, воспитании нового человека”. В тех же тонах было выдержано и выступление первого секретаря ЦК КП Узбекистана Шарафа Рашидова: воздав хвалу русскому языку как языку “высочайшей культуры”, он отметил его значение в процессе “все большего сближения наций”. Остальные выступления на конференции были выдержаны приблизительно в том же ключе; в конце участники приняли рекомендации по дальнейшему усилению роли русского языка в союзных республиках[1].

Эта конференция обозначила собой не только символическую, но и вполне осязаемую кульминацию усиления позиций русского языка в национальных республиках, и не в последнюю очередь — в самом Узбекистане. Как показали данные проведенной в тот же год всесоюзной переписи, менее чем за десять лет (с 1970 года, когда проводилась предыдущая перепись) количество узбеков, свободно владеющих русским языком, увеличилось в четыре раза, составив 49,3%[2]. Одно за другим принимались специальные постановления по увеличению числа часов преподавания русского языка в национальных учебных заведениях (включая детские сады) и количества преподавателей “великого и могучего”[3]. Причем, в отличие от республик Прибалтики и Закавказья, усиление позиций русского языка не встречало сопротивление местных элит, активно изучавших русский и отдававших своих детей в русские школы.
Ровно через десять лет, в 1989 году, в том же Ташкенте с гораздо меньшей помпой был принят закон о государственном языке, согласно которому государственным языком был объявлен узбекский (статья 1), а русский был упомянут лишь единожды (в статье 12, касающейся нотариальных актов). В остальных статьях фигурировали лишь “другие языки”, в отдельных случаях — языки, распространенные в “местах компактного проживания национальных групп”. Тем самым язык “дружбы и сотрудничества”, на протяжении более столетия бывший языком управления, культуры, коммуникации, был законодательно уравнен с остальными языками национальных меньшинств Узбекистана. И хотя новый закон гарантировал “уважительное отношение к языкам наций и народностей”, проживающих на территории Узбекистана, да и в целом, был значительно мягче многих аналогичных “законов о языке”, фактически это означало смерть русского языка в его прежнем качестве и начало периода “жизни после смерти”, достаточно типичного для многих “колониальных” языков.
Насколько изменилась ситуация за прошедшее — с момента принятия закона — двадцатилетие? Насколько русский язык сохраняет свое влияние, насколько оказались исчерпаны вложенные в него инвестиции? Какие перспективы у русского языка в Узбекистане в следующее двадцатилетие?

Немного теории

Ответить на эти вопросы непросто, особенно учитывая достаточно скудную фактологическую базу. С момента последней “советской” переписи в 1989 году в Узбекистане подобное мероприятие не проводилось, отсутствует сформулированная стратегия по языковой политике, кроме того, вопросы, связанные с русским языком, не обсуждаются в СМИ и среди экспертов.
Наконец, имеются и определенные проблемы теоретического характера. Прежде всего, принятие закона о государственном языке — и последующее определение в новой Конституции узбекского языка как государственного — имело, безусловно, важный, но все же, скорее, символический характер. Язык, наряду с территорией, государственной символикой, признанием другими странами и так далее, продолжает восприниматься как наиболее “сильный” маркер государственности, что особенно важно для постколониальных элит, испытывающих дефицит легитимности. Характерно, что как раз в конституциях тех стран, где подобный дефицит не испытывается — например Германии, Италии, Швеции, Японии и США, — вообще нет упоминания о государственном языке. Напротив, оно весьма характерно для государств, относительно недавно освободившихся от колониального или полуколониального подчинения. Например, для арабских государств это почти всегда арабский язык (что коррелирует с провозглашением ислама в качестве государственной религии); в ряде африканских и южноазиатских государств, наряду с местными, конституционно закрепленным статусом обладают прежние “колониальные” языки — английский и французский (в Камеруне эти два языка вообще объявлены государственными).
Постсоветские государства вполне вписываются в этот постколониальный “мейнстрим”. Все они обязательно провозглашают язык титульной нации в качестве государственного; четыре из них — Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан и Белоруссия — оговаривают также статус русского языка. Интересно, что даже те бывшие республики, которые имели на своих территориях значительные (необязательно — русскоязычные) языковые меньшинства, не стали конституционно оговаривать их статуса. (Исключением — по иронии судьбы — стала Грузия, конституционно закрепившая статус абхазского языка.)
Безусловно, монолингвизм большинства бывших советских республик во многом отражал их стремление отмежеваться от бывшей метрополии — и, напротив, определенные позиции остались зарезервированными за русским языком в тех республиках, которые продолжали оставаться в сфере российского влияния либо могли игнорировать наличие на своей территории крупной русской диаспоры. Кстати, именно поэтому сохранение русского языка в Средней Азии рассматривается в связи с положением русских меньшинств[4] или — особенно в последнее время — с точки зрения геополитических интересов России, стремящейся сохранить свое информационное присутствие на постсоветском пространстве[5] и упрочить свой имидж[6].
Все же проблема бытования русского языка не исчерпывается ни анализом юридической базы, ни положением русской диаспоры, ни непростой траекторией развития узбекско-российских отношений.
Язык — объект предельно сложный для изучения: он не только формируется социальной системой, но и сам в значительной степени формирует ее. Вот как писал об этом Эдвард Сепир:
“Язык — мощный фактор социализации, может быть, самый мощный из существующих. Под этим разумеется не только очевидный факт, что без языка невозможно серьезное социальное взаимодействие, но также и тот факт, что обычная речь выступает в качестве своеобразного потенциального символа социальной солидарности всех говорящих на данном языке”[7].
В Узбекистане — как и в большинстве других постсоветских республик — язык в первые годы после распада Союза стал тем “символом солидарности”, символическим капиталом, вокруг которого развернулась политическая конкуренция. Так, усиление роли узбекского языка было одним из требований оппозиционной партии “Бирлик”, чьи позиции в самом начале 1990-х были еще сильны, тогда как никакого движения за сохранение статуса русского языка в тот период не возникло. Хотя модель Бенедикта Андерсона, связывающая формирование государства-нации с ростом грамотности и развитием “печатного капитализма”[8], не совсем применима к Узбекистану (где этот этап был уже фактически пройден в советский период, когда и была обеспечена почти стопроцентная грамотность населения, налажен выпуск газет и так далее), язык продолжает оставаться важным инструментом легитимации власти.
Вместе с тем, в отношении русского языка действует не только политический фактор, связанный с усилением власти и консолидации, но и управленческий, связанный с минимизацией издержек. С точки зрения управленческой прагматики, оптимальной является языковая политика, не требующая значительных дополнительных инвестиций, что в ситуации Узбекистана означало бы де-факто сохранение узбекско-русского билингвизма — лишь с определенным перераспределением инвестиций на поддержку узбекского. Такой подход — не столько даже прагматический, сколько инерционный (поскольку административной системе Узбекистана вообще присуща высокая степень инерционности), — и возобладал к концу 1990-х, когда потеряло актуальность тактическое противостояние с националистическим крылом оппозиции, а основным символическим капиталом с конца 1990-х стал не язык, а внедрение “идеологии национальной независимости”. С этого времени постепенное сокращение сферы использования русского языка перестало быть результатом планомерно осуществляемой политики, а начало отражать объективные тенденции, связанные, прежде всего, с продолжающейся миграцией русскоязычного населения из Узбекистана.

Я русский бы выучил только за… что?

Сегодня, согласно экспертным данным, активно владеет русским языком 5 миллионов жителей Узбекистана, пассивно — 10 миллионов, что в совокупности составляет около 70% всего населения[9]. Количество желающих изучать русский язык по всей республике также остается достаточно высоким — более 90%[10]. Знание русского имеет определенные преимущества — не только информационно-культурные, но и связанные с трудоустройством и карьерным ростом, особенно в административной сфере, где продолжает сохраняться узбекско-русский билингвизм. Значительная часть делопроизводства в министерствах и ведомствах продолжает осуществляться на русском языке. Хотя в большинстве органов местной власти, парламенте, некоторых госорганах (органах внутренних дел, судах, системе образования и здравоохранения) преобладает узбекский язык, однако на верхних этажах власти, а также в ряде министерств и ведомств русский язык сохраняет значительные позиции. Преимущественно на русском языке готовятся законопроекты и проекты постановлений, договоров и так далее.
Большая часть нынешней высшей элиты начинала свою карьеру в советское время, когда, как уже говорилось, владение русским языком в административной сфере было значительно важнее, чем аналогичное знание узбекского. В этом смысле определенная ригидность узбекской элиты, ее крайне медленное обновление молодыми кадрами объективно способствует сохранению статуса русского языка. Это же обусловливает значительную долю в элитах выходцев из крупных городов — особенно из Ташкента и Самарканда, — где позиции русского языка были всегда сильны. Кроме того, из-за процесса терминотворчества (замены русских терминов узбекскими, заимствованными либо из староузбекского, либо из арабского и персидского) у многих управленцев возникают трудности в использовании новой непривычной терминологии, в отличие от привычной русской.
Что касается приема на работу представителей русскоязычных меньшинств, не владеющих в достаточной мере узбекским, то здесь наблюдаются самые различные варианты в зависимости от того, на какую работу претендует соискатель. Хотя русскоязычными респондентами отмечается, что требование знания узбекского языка затруднило поиск работы[11], утверждения, что в Узбекистане “во второй половине 1990-х годов на государственную службу начали принимать только лиц со знанием узбекского языка, и востребованность русского языка в этой сфере прекратилась”[12], не соответствует действительности. Учитывая низкие зарплаты и высокую текучесть кадров в госсекторе, никаких жестких требований по языку чаще всего не предъявляется. Штрафные санкции за незнание государственного языка не накладываются, а редкие случаи дискриминации обычно носят характер использования “фактора языка” как ресурса административного давления на подчиненного.
Характерно, что значительная часть русскоязычного населения и не предпринимает попыток овладеть узбекским языком[13]. Это является лишним доказательством, с одной стороны, того, что случаи дискриминации по языковому признаку редки, а с другой, — что свободное владение государственным языком не дает существенных дополнительных шансов для карьерного роста, поскольку в определенный момент такой рост будет все равно остановлен в силу невключенности работника — представителя нетитульной нации — в систему неформальных родственных и земляческих связей местной элиты.
Наконец, среди значительной части русскоязычных (особенно молодежи) сохраняются достаточно ощутимые миграционные настроения. Вообще, миграция, в которую с начала 2000-х оказались активно вовлечены и представители автохтонных этносов Узбекистана, способствовала повышению статуса русского языка, хотя данных, насколько трудовая миграция в Россию способствует повышению степени владения русским языком среди узбекского населения, пока нет. (Известно, например, что многие трудовые мигранты живут достаточно замкнутыми группами и общение с “внешним” миром берет на себя “старший” — вербовщик, прораб, бригадир.)
Двуязычной остается и информационно-культурная сфера. Несмотря на увеличение числа изданий на узбекском, в целом тиражи печатных изданий сократились (что отражает общую для стран СНГ тенденцию), они стали значительно дороже относительно среднего уровня доходов. Основными информационными ресурсами оказываются телевидение, радио, а с конца 1990-х — Интернет. Телевидение и Интернет являются наиболее мощным ресурсом сохранения русского языка. Достаточно неожиданным агентом русскоязычия в медийном пространстве стала коммерческая реклама — большинство предпринимателей предпочитают давать ее на русском, поскольку помимо сохраняющегося элемента престижности, это также дает возможность охватить бóльшую целевую аудиторию[14]. С начала 2000-х увеличился завоз российской книжной продукции, хотя большая ее часть представлена развлекательной и учебной литературой.
Что касается места русского языка в культуре, то можно — по крайней мере, в отношении прошедшего двадцатилетия — согласиться с мнением Юрий Подпоренко: “Местная субкультура на основе русского языка не только не исчезает, но и обретает черты устойчивости”[15]. Продолжают работать русские поэты, получившие известность еще в советское время: Александр Файнберг, Сабит Мадалиев, Шамшад Абдуллаев; в 1990-е — начале 2000-х появилось и несколько новых ярких имен: Санджар Янышев, Вадим Муратханов, Людмила Бакирова, Виктория Осадченко… Продолжает выходить журнал “Звезда Востока”; с 2000-го по 2008 год в Ташкенте прошли шесть фестивалей поэзии, в которых, помимо русских поэтов Ташкента, приняли участие поэты из России, Казахстана, Азербайджана, США. Продолжают работать русские театры: из 37-ми — 10 русских (либо дающих спектакли на русском и узбекском).
Сохраняются позиции русского языка в образовании. На русском языке ведется преподавание в 8% школах по республике (38% — в Ташкенте), причем количество учащихся, обучающихся в русских классах, за последние годы даже возросло. Что касается вузов, то здесь также выше всего доля преподавания на русском в Ташкенте — 25%. Как и в советское время, численность русскоязычных студентов выше в вузах, связанных с преподаванием точных наук и технологических дисциплин, в то время как в гуманитарных вузах (за исключением престижных Института восточных языков и Университета мировой экономики и дипломатии) их число значительно ниже. В областных университетах доля обучающихся на русском в 4 раза ниже, чем в столице (6%).
Таким образом, русский язык, потеряв прежний статус и значительное число носителей, в целом проявил значительно бóльшую устойчивость, чем это могло прогнозироваться в начале 1990-х. Хотя русский был формально уравнен с языками других нетитульных народов, сегодня в Узбекистане он остается вторым, после узбекского, языком. Одна из основных причин этой устойчивости, на наш взгляд, — поколенческая: в 1990-е и 2000-е годы вступили в период социальной активности те поколения, детство которых пришлось на 1970-1980-е годы, когда преподавание русского языка было одним из приоритетов ветшающей, но все еще мощной советской системы образования. Насколько удастся русскому языку сохранить свои позиции в следующее двадцатилетие?

Русский как персидский?

Смена поколений может стать, действительно, одним из серьезных испытаний для русского языка. Большинство тех, кто родился в конце 1980-х, получали образование уже тогда, когда русский язык не играл прежней роли. Кроме того, латинизация узбекской письменности и переход обучения на латиницу привели к тому, что основная часть учащихся не способна читать текст, написанный на кириллице, либо делает это с большим трудом. Особенно значительные последствия эти явления будут иметь для административной сферы, где наблюдается неизбежный — хотя и заторможенный — процесс ухода с политической сцены элит с советским, “русскоязычным”, прошлым и приход новых, выросших после распада СССР, для большинства из которых русский язык, даже сохраняясь на уровне пассивного владения, уже не будет “рабочим”.
Более того, необратимые качественные изменения происходят в самом русском языке: так, языковеды отмечают его старение. Позволим процитировать реплику филолога Лии Кац, прозвучавшую на одном из круглых столов:
“Когда-то, лет десять тому назад, я тоже считала, что диаспора оказалась хранителем русского языка. Особенно наша, у нас ведь была очень большая диаспора. И вот теперь, когда мы посмотрели объективно, что происходит, то увидели вещи, о которых мы даже сами не подозревали. […] О чем мы мечтаем, когда наши дети кончают учиться? Как мы их учим и как мы измеряем успешность того, чему мы, филологи, их учим? Мы мечтаем о том, чтобы ребенок закончил учебу и уехал в Россию! То есть сами мы, те, кто призван сохранять… диаспорный язык, сами, своими руками отправляем своих детей куда подальше отсюда. […] А кто будет здесь носителем языка? Язык стареет”[16].
Тревогу языковедов можно понять — действительно, прежде русский язык в Узбекистане считался наиболее чистым и литературным; теперь же все более заметно обедняется лексический состав языка, более расплывчатой становится понятие литературной нормы. Хотя аналогичные жалобы слышны и в России, тем не менее, кроме схожих причин (падение ценности образования, экспансия ненормативной, “низовой” лексики) есть и специфические — достаточно хорошо известные социолингвистам процессы омертвления языка в диаспоре, когда новые поколения его носителей либо овладевают языком титульного этноса (в случае, если это владение гарантирует некие “бонусы”), либо эмигрируют.
Конкуренцию русскому составляет не только узбекский, но и английский. Это, опять же заметно не только в Узбекистане, но и отражает изменение в статусе русского на международном “рынке языков” — с начала 1990-х резко сократилось число изучающих этот язык и на территории бывшего Союза, и за рубежом. И хотя прогноз Оливье Руа, что в Средней Азии “в ближайшие десять-двадцать лет русский уже не будет предпочтительным иностранным языком для элит и его место займет английский”[17], выглядит несколько преждевременным[18], однако не исключено, что по мере того, как русский действительно будет становиться иностранным языком, ему будет все сложнее конкурировать с английским.
Впрочем, можно предположить, что это произойдет не скоро. Русский пока достаточно востребован в Узбекистане, в чем не последнюю роль играет традиционный и имеющий глубокие исторические корни билингвизм: наличие, помимо диалектов узбекского, некого “статусного” языка — персидского, иногда арабского, на котором велось делопроизводство, писались указы, сочинялись стихи и проза. С известной долей условности можно сказать, что русский язык продолжает удерживать эту “статусную” нишу. Не исключено и развитие некого русско-узбекского суржика — еще в середине 1980-х исследователи отмечали влияние “узбекского языка на русский”[19]. Наконец, русский пока сохраняет свои позиции как язык внутрирегиональной (среднеазиатской) коммуникации, здесь можно согласиться с Александром Джумаевым:
“Один из столпов регионального культурного единства — русский язык, без которого мы уже в скором будущем не сможем понимать друг друга в прямом смысле этого слова (“поколение незнающих” уже вступает в активную жизнь)”[20].
Тем не менее, то, насколько долго продлиться “жизнь после смерти” русского языка в Узбекистане, и чем он станет через двадцать-тридцать лет — иностранным ли, “мертвым”, или сохраниться в виде суржика, — предсказывать пока довольно сложно.

1) См.: Русский язык в национальной школе. 1979. № 4. С. 2-35.
2) Еще в 1970 году свободно владели русским в качестве второго языка лишь 14,5% узбеков, тогда как коренное население других союзных республик имело более высокие показатели свободного владения русским языком (белорусы — 49%, латыши — 45,2%, казахи — 41,8%).
3) См.: Шермухамедов С. Изучению русского языка — всеобщее внимание // Общественные науки в Узбекистане. 1979. № 3. С. 25-30.
4) В случае Узбекистана см.: Kolstoe P. Russians in the Former Soviet Republics. London, 1995. Р. 221-223; Абдуллаев Е. Русские в Узбекистане 2000-х: идентичность в условиях демодернизации // Диаспоры. 2006. № 2. С. 6-35.
5) Как пишет Марлен Ларюэль: “Осторожная политика по поддержке русскоязычия, которую начал проводить Кремль… также получает единодушную поддержку во всех националистических сегментах (milieus). Они давно призывали, чтобы в постсоветских государствах русский язык получил официальный статус, и удовлетворены тем, что Москва, наконец, проявила интерес к сохранению русскоязычного пространства. Это возрождение русского языка и культуры на постсоветском пространстве рассматривается как ключевой элемент “мягкой силы”, а также вызывает национальную гордость принадлежности к признаваемой всеми “великой культуре”” (Laruelle M. Russia’s Central Asia Policy and the Role of Russian Nationalism // Silk Road Paper. 2008 (April). Р. 61-62). На наш взгляд, исследовательница слишком схематично связывает эту политику только с националистическими сегментами; политика по поддержке русского языка отражает более широкий консенсус, встречая поддержку и либерального крыла.
6) См.: Абдуллаев Е. Образ России в современном Узбекистане: вытеснение — использование — сохранение // Россия и ЕС в Центральной Азии / Под ред. М.Г. Носова и др. М.: Институт Европы РАН, 2008. С. 66-90.
7) Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии / Под ред. А.Е. Кибрика. М.: Прогресс; Универс, 1993. С. 231-232.
8) “Практически везде по мере возрастания грамотности становилось проще будить народную поддержку, ибо массы открывали для себя новую славу в печатном произнесении языков, на которых они прежде всегда, не замечая того, говорили” (Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: КАНОН-пресс-Ц; Кучково поле, 2001. С. 102).
9) Арефьев А. Как это будет по-русски? // Эксперт. 2006. 25-31 декабря. С. 86.
10) См.: Россия — Узбекистан: с верой в будущее // Труд-7. 2004. № 35. С. 6.
11) Radnitz S. Weighing the Political and Economic Motivation in the Post-Soviet Space: The Case of Uzbekistan // Europe-Asia Studies. 2006. Vol. 58. № 5. Р. 665.
12) Скринник В.М. Русский язык как основа развития интеграционных процессов в странах Центральной Азии // Единство в разнообразии (Алматы). 2009. № 1. С. 19.
13) Согласно данным Центра социальных исследований “Ижтимоий фикр” за 2001 год 47% респондентов-русских ответили, что свободно владеют узбекским. Хотя эта цифра представляется несколько завышенной, другими данными на настоящий момент мы не располагаем.
14) Как отметил Юрий Подпоренко, “можно сказать, что реклама как составная часть торгово-экономической сферы является одним из ведущих функциональных средств для поддержания позиций русского языка” (Подпоренко Ю. Бесправен, но востребован. Русский язык в Узбекистане // Дружба народов. 2001. № 12. С. 181-182). Эту особенность рекламы в Узбекистане отмечают и российские социолингвисты (см.: Алпатов В.М. 150 языков и политика. 1917-2000. Социолингвистические проблемы СССР и постсоветского пространства. М.: Институт востоковедения РАН, 2000. С. 189; Космарский А. Русскоязычное студенчество Ташкента в зеркале социолингвистики // Диаспоры. 2004. № 2. С. 78).
15) Подпоренко Ю. Указ. соч.
16) Стенограмма выступления на круглом столе “Язык русской литературы: стагнация или развитие?”. Ташкент, 28 сентября 2008 года (http://culture.uzsci.net/poems/6festival.html).
17) Roy O. The New Central Asia: the Creation of Nations. London; New York: I.B. Tauris Publishers, 2000. Р. 180.
18) Как заметил узбекский поэт Сабит Мадалиев: “Не могу представить, что уже завтра все мы станем говорить по-английски так же, как говорим по-русски” (Мадалиев С. Реформа языка: нежеланная латиница // Фергана.ру. 2004. 29 февраля (www.ferghana.ru/article.php?id=2619)).
19) “Влияние узбекского языка на различные уровни русского языка, конечно, не одинаково, однако оно является реальным фактом. В таких областях языка, как лексика, фразеология, словообразование, оно уже привело к определенным сдвигам, на первый взгляд, малозаметным, но вполне заслуживающим внимания по своим результатам” (Тихонов А.Н., Ходжиев А.П. Некоторые проблемы изучения в Узбекистане русского языка как средства межнационального общения // Общественные науки в Узбекистане. 1984. № 7. С. 23).
20) Джумаев А. Найдем ли мы себя в потоке перемен? Динамика исторического процесса и картины мира в культуре среднеазиатских народов // Дружба народов. 2008. № 4 (доступно также на: http://magazines.russ.ru/druzhba/2008/4/d13.html).

Источник