Чуковский и Ташкент Искусство История Ташкентцы

Автор Элеонора Шафранская

Корней Чуковский всю свою долгую и яркую жизнь создавал рукописный альманах «ЧУКОККАЛА», где почти весь цвет российской культурной элиты ХХ века оставил свои автографы, эпиграммы, шутки, стихи, рисунки, шаржи. Куда бы ни ехал, ни шел Корней Иванович – потертая тетрадка альманаха была с ним. Но однажды он решил зарыть свое сокровище в землю – в буквальном смысле, когда пришло время эвакуации. Он посчитал, что так тетрадь будет сохраннее:

«В 1941 году я жил (как и теперь) под Москвой – в Переделкине. На Москву надвигались фашисты. Среди тысяч неотложных забот я забыл и думать про «Чукоккалу». Лишь за десять минут до отъезда, поспешно вытащив ее из комода, в котором она сохранялась, я обернул ее несколькими клочками клеенки и решил закопать под знакомой березой в лесу. Сил у меня было мало, земля была мерзлая, лопата плохая, и я мог выкопать лишь неглубокую ямку. Уложил туда «Чукоккалу», засыпал ее комьями глины и, даже не успев притоптать их как следует, был вынужден мчаться без оглядки в Москву. Но эвакуация была отложена на день, и я решил снова побывать в Переделкине, чтобы захватить кое-какие книги и рукописи. Добраться туда было трудно, и я лишь к вечеру очутился в покинутом доме. Тоскливо постояв у полок с книгами, с которыми мне не суждено было свидеться снова, я решил попрощаться с соседским сторожем и с его годовалым сынишкой Колькой. Колька был, как всегда, прелестен, я уходил от него с размягченной душой – и вдруг на лавке, на которой обычно стояло ведро, увидел мою «Чукоккалу».

Оказывается, сторож, подсмотрев, как я закапываю под березой какой-то увесистый сверток, решил, что там червонцы или драгоценные камни, и тотчас же после моего отъезда поспешил завладеть ими. В поисках бриллиантов (или денег) он оторвал от «Чукоккалы» переплет и раскрошил ее всю.
Можно представить себе, с какой бешеной яростью он шваркнул ее об пол, когда убедился, что в ней нет ничего, кроме каких-то стихов и рисунков (хотя стихи эти написаны Блоком, Буниным, Мандельштамом, Маяковским, а рисунки сделаны Репиным, Добужинским, Анненковым).
Конечно, через день или два он выбросил бы весь том на помойку, вытащив из него предварительно несколько листочков папиросной бумаги, которые были вклеены туда для прокладки между рисунками.
Я взял «Чукоккалу» и вышел из комнаты. «Чукоккала» была так исковеркана, что, несмотря на все мои попытки снова склеить и сшить ее, она так и осталась истерзанной…» (Чуковский К.И. Чукоккала. М., 2006. С. 11–12).

«В эвакуации «Чукоккала» была со мной в Ташкенте, но, по понятным причинам, писательских записей в ней появлялось очень мало. Было не до того. Хотя я часто встречался в Ташкенте и с Алексеем Толстым, и с Николаем Погодиным, и со многими другими писателями, в «Чукоккале» эти встречи не отразились никак.
В первые же месяцы войны на фронте погиб мой младший сын, Борис, молодой инженер. В «Чукоккале» сохранилась дорогая для меня память: его детский рисунок. Другой мой сын, Николай, подвергался смертельной опасности в осажденном Ленинграде, и меня томила тревога о нем. Я работал тогда в правительственной комиссии по устройству эвакуированных детей, встречал на вокзале каждый эшелон, привозивший десятки и сотни военных сирот, писал статьи для Советского Информбюро и для местной газеты, сочинял антивоенную сказку «Одолеем Бармалея» – и совсем забыл, что на дне чемодана у меня лежит истрепанная «Чукоккала».
Но случилось так, что в феврале 1942 года группа московских писателей по инициативе Иосифа Уткина решила собираться по воскресеньям в том доме, где он проживал (вместе со своим другом Погодиным). В первое воскресенье Погодин должен был читать свою новую драму, но заболел – и нужно было спешно его заменить. Тут я вспомнил о своей «Чукоккале» и продемонстрировал ее перед собравшимися.
Один из них, поэт Вильгельм Левик, обладавший удивительной способностью к импровизации, мгновенно набросал следующие стихи:

СОЗДАТЕЛЮ ЧУКОККАЛЫ

Как часто думал я с тоской,
Что вы живете на Тверской,
А я в Крапивинском, так близко, –
Но мы друг другу далеки,
Как будто я жилец Оки,
А вы – туземец Сан-Франциско.
И вот настал такой момент,
Когда загнали нас в Ташкент,
И, право, сей Ташкент – кудесник:
Едва в одну попали грязь,
Тотчас же обрели мы связь,
То было в первый же воскресник.
И Репин, Горький, Брюсов, Блок, –
О, всех желаний потолок! –
Те, кто бессмертны и велики,
Те гении недавних лет,
Чей не сотрется гордый след,
Они пред нами – в вашем лике.
Вы снова дар явили свой.
Рассказ то грустный, то живой,
То саркастичный, то фривольный,
Ваш острый ум, лукавый взгляд,
Слегка опасный речи яд –
Все будит в нас восторг невольный.
Есть место в уткинском дому
Таланту, сердцу и уму!
Здесь дышишь славной стариною!
И я, в преддверии Москвы,
Уже готов грустить, что вы
Не отплываете со мною.
Но я надеюсь много раз
И видеть Вас, и слышать Вас,
Вернувшись в наш уют московский.
Пока же, в нудной сей глуши,
Благодарю Вас от души,
Корней Иванович Чуковский!

В. Левик
8/II 1942 г.

Там же в Ташкенте, под весенним дождем я познакомился с исхудалым и болезненным мальчиком, который протянул мне тетрадку своих полудетских стихов и сказал:
– Если эти стихи вам понравятся, я буду писать дальше.
Потом помолчал и прибавил:
– Если же они вам не понравятся, я все равно буду писать дальше.
Стихи произвели на меня впечатление, и мне посчастливилось при содействии Алексея Толстого несколько облегчить жизнь даровитого подростка (ему в то время было тринадцать лет).
По распоряжению Усмана Юсупова он был помещен в санаторий. И когда через месяц явился ко мне, я не узнал его: таким он стал круглолицым.
Тогда же он написал стихотворение, в котором две последние строки позаимствованы им из Гумилева (вообще он поразил меня своей широкой начитанностью).

Но тебе, Чуковскому Корнею,
Автору и деду моему,
Напишу посланье, как умею,
И размер классический возьму.
Это ты виновен, что в починке
Я пробыл среди больничных стен,
Получил зеленые ботинки,
Гимнастерку, брюки до колен,
Щеголем с какой-нибудь картинки
Стал я после долгих перемен.
Ты сказал и сделано. Не странно,
Что всего достичь ты словом мог.
Ведь в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово – это бог.

Берестов
Ташкент. Март 1943 г.

Впоследствии он стал популярным детским писателем, и между нами до сих пор сохраняется крепкая дружба» (Чуковский К.И. Чукоккала. М., 2006. С. 506–509).