Записки горного инженера-гидрогеолога История Ташкентцы

Михаил Книжник прислал ссылку на автобиографическую повесть Агамирова Сергея Шагеновича. Рекомендую прочесть — читается на одном дыхании. выкладываю отрывок, касающийся Ташкента.

Воспоминания горного инженера — гидрогеолога

<…>
Самые крепкие, что ли, воспоминания о детских годах сохранились у меня о Ташкенте, куда в начале 39-го года был переведён по службе мой отец. Видимо, «провинность» его была «снивелирована». Его восстановили в звании и направили в редакцию газеты «Фрунзевец», армейской газеты Среднеазиатского военного округа.
У меня сохранились некоторые номера этой газеты. Хочу привести несколько заметок из неё. Скорее для любознательных читателей. Всё-таки это наша история.
… 14 мая 1939 года погибли Анатолий Серов и Полина Осипенко.
… утром 17 сентября войска РККА перешли границу и по всей западной линии от реки Западная Двина до реки Днестр. На севере овладели ж/с Володечно, а на Западной Украине -городами Ровно, Дубно, Збарж, Тернополь, Коломыя.

… 23 ноября 1939 года опубликовано стихотворение Сулеймана Стальского —

Я буду честен до конца,
И волью Ленина-отца,
И славу скромного борца
Я пронесу сквозь жизнь страны.
Живи, наш Сталин, вождь родной,
Любимый всюду беднотой.
Живи, мудрейший и простой
Садовник солнечной страны.
Живи на радость всей земли,
На гибель палачей земли.
С тобой мы счастье обрели,
Мудрейший рулевой страны.

…В номере газеты от 14 марта 1940 года опубликован мирный договор с Финляндией, по которому устанавливалась новая государственная граница между СССР и Финляндской республикой. В состав территории СССР включаются весь Карельский перешеек с городом Выборгом (Виппури) и Выборгским заливом и с островами в нём, западное и северное побережье Ладожского озера с городами Кексгольмом (ныне Приозёрск — С.А.), Сортавала, Суоярви. Ряд островов Финского залива, территория восточнее Меркяви с городом Куолаярви, часть полуостровов Рыбачьего и Среднего.
…9 мая введены новые воинские звания. Вот они — первые маршалы СССР — С. К. Тимошенко, Г. И. Кулик, Б. М. Шапошников, К. Е. Ворошилов.
…Объявление в газете от 12 мая 1940 года: — «Несостоявшийся вчера доклад о Дне большевистской печати, состоится сегодня в летнем парткабинете Дома офицеров. Докладчик старший политрук Ш. Агамиров».
…23 мая в Ташкент прилетела В. С. Гризодубова.
…21 июня 1940 года советские войска вступили в пределы Латвии, Литвы и Эстонии.
…27 июня 1940 года опубликован Указ о продлении рабочего дня с 6 до 8 часов и о переходе на шестидневную рабочую неделю. Запрещён самовольный уход с работы, иначе тюремное заключение на 2-4 месяца. За прогул без уважительной причины — до 6 месяцев тюрьмы.
…30 июня 1940 года советские войска вступили в города Кишенёв, Черновицы, Аккерман, Хотин, Сорока Бельцы, Бендеры.
…25 августа было сообщено о смерти международного шпиона Л. Троцкого. «…С ним покончили те самые террористы, которых он учил убийству из-за угла…»
Тут и эпизоды, связанные с первыми днями войны.

Артиллеристы! Точней прицел!
Разведчик зорок, наводчик - смел!
Врагу мы скажем: - нашей Родины не тронь!
А то откроем сокрушительный огонь!

Мы жили в коммунальной квартире на втором этаже трёхэтажного дома на Инженерной улице, когда вдруг громко заговорил репродуктор — знаменитая тарелка — и мама с отцом, какие-то притихшие, слушали речь, как я узнал много позже, Молотова. Эта тревожность передалась и мне. Я прижался к тёте Полине — нашей соседке по квартире и тоже слушал радио. Я ничего не понял из сказанного, но навсегда запомнил тревожную тишину в доме под писк и треск радио.
Однако эта «волнительность» моя исчезла быстро — ведь на дворе — яркое солнце, гомон дворовых пацанов. Одно, правда, меня сразу же сразило и повергло в смятение — это исчезновение шоколада и конфет в нашем «Военторге», который находился в подвале. Я был послан за хлебом и, обнаружив пропажу объектов моих страстей, в ужасе прибежал домой с криком: — «Мама, нет конфет и шоколада!» Я тут же был наказан и больно притом.
Вот так и началась великая трагедия нашей страны — с мини трагедии в моём сердце.

3 июля по радио выступил Председатель Государственного Комитета Обороны И. В. Сталин — Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!…
Дальнейшая наша жизнь в Ташкенте связана с войной, гремевшей за тысячи километров от нас, но изменившей весь уклад нашей жизни и здесь, в глубоком тылу. Поскольку все мои мировоззренческие постулаты формировались в эти годы именно тут — в Ташкенте, — они стали дня меня определяющими на все последующие годы. Всё, чем я дышал, жил в эти военные годы, казалось мне обыденным и привычным. Тысячи беженцев, переполнивших Ташкент, сотни нищих на улицах и у базаров, сотни безногих и безруких, сидевших в моче у Алайского и Туркменского рынков. Ведь в Ташкенте во время войны располагались десятки госпиталей для самых тяжёлых раненых. Множество пьяных и анашистов, и сверхобилие воров и бандитов. И в то же время многочисленные концерты столичных артистов — Л. Орлова, В. Яхонтов, клоуны Бим-Бом, Рина Зелёная, Миронова и Минакер, Л. Русланова, М. Гаркавн. Концерты хора Пятницкого. Шла пьеса В. Гусева «Весна в Москве». В феврале 42-го в Доме офицеров состоялся литературный вечер, на котором присутствовали писатели и поэты — Э. Аббасов, Н. Венгеров, Вс. Иванов, Б. Лавренёв, Вл. Луговской (друг моего отца), Э. Огневой, Н. Погодин, С. Сомов, М. Терещенко, И. Уткин (друг моего отца), М Шейхзаде, К. Шилькрет. Из отцовской газеты я впервые узнал о подвигах героев-партизан Гурьянове Мише, Космодемьянской Зое, Кузине Илье. Прочитал и Указ о присвоении Героя СССР Тимуру Фрунзе!

В 42-ом Ташкент наполнили офицеры в конфедератках. Блестящие офицеры-поляки из армии Андерсена. Они шли в Иран. Они, конечно, знали о расстрелах их соплеменников под Смоленском и уходили от Сталина, как от чумы. Но перед уходом эти воины в четырехугольных фуражках покорили всех женщин на танцах в парке Дома офицеров, оставив не одну ташкентку в интересном положении…
Этот многоликий и клокочущий Ташкент — «Город хлебный» — врезался мне в память на всю жизнь. Меня всегда тянуло в этот завораживающий город — город моего далёкого детства, ставшего мне до слёз дорогим. Я и сейчас тоскую по нему.
В Ташкенте я пошёл в школу. В те годы учиться шли с восьми лет. Моя первая школа называлась очень странно — «мужская средняя школа N88 имени 8 Марта». Ха-ха! У меня сохранился первый мой табель. В нём четыре «пятёрки» и четыре четвёрки», и характеристика моя — «Агамиров Серёжа восьми лет. Дисциплинирован. Способный мальчик. С товарищами дружен, но дружит больше с одним. Любит слушать сказки». К сожалению, я не помню этого «одного». Прости меня! (Тут надо отметить, кстати, что эта удивительная способность моя быть в жизни «хорошистом» сопровождала меня всегда. И школу я окончил на четыре с плюсом (средний балл — 4,5) и институт тоже по «зачётке» у меня средний балл 4,5 ровно. Что это? О чём это говорит? Не знаю. Ей богу!)
Сама школа не оставила у меня в памяти ничего конкретного. Идти до неё надо было через Красную площадь (именно так называлась главная площадь города), вдоль большого арыка, мимо Дома Правительства, а иногда и прямо в арыке, по пояс в воде. За это я был нещадно порот. Эта Красная площадь запомнилась мне демонстрациями и парадами, да и тем, что на ней находилась редакция окружной армейской газеты, где работал мой отец. Однажды рано утром я встретил на площади настоящих бандитов, прятавших в своих телогрейках ружейные обрезы. Конечно же, я стремглав бежал.

Несколько раз мою дорогу в школу преграждали колонны кандальников с «бубновыми тузами» на замызганных серых куртках. Я был непосредственным свидетелем побега одного заключённого, случившегося на улице Станина. Он ухватился за борт обгонявшей колонну «полуторки» и уже стал перелезать в кузов, когда пуля не растерявшегося охранника сразила его. Бедолага упал на булыжники прямо у моих ног, и из его развороченной головы потекла густая кровь. Это вот — на всю жизнь!
На этой Красной площади мы с мамой и встретили День Победы! Это тоже — на всю жизнь! Салют, ракеты! Общее ликование! И Радость! Радость — до «потери пульса»!
В апреле 1942 года арестовали моего отца. Навсегда запомнился обыск у нас в комнате. Ночью. Десятки разбросанных бумаг. Угрюмые офицеры. Хождение с мамой в тюрьму с продуктами для отца. Волнительная процедура прятанья записок в расплывшийся шмот масла Эти записки отец сохранил каким-то чудом. Они сейчас у меня. Это был уже второй арест отца, и мама была начеку.
Мама работала на эвакуированной фабрике «Гознак» и приносила обрезки пергаментной бумаги. Из этой бумаги она делала для меня тетради по чистописанию. На этой бумаге невозможно было писать пером с чернилами, я писал химическим карандашом. Именно с тех пор у меня остался весьма корявый почерк.
И ещё деталь того времени. Работая на фабрике, мама приносила небольшие полоски «тридцати-рублёвок» с портретом Ленина. Эти полоски отрезались от бракованных банкнот перед уничтожением. Ленина ведь нельзя жечь! Этими красными портретиками я обклеивал слюнями целые газетные полосы, превращая эти листы бумаги в красные знамёна, и целыми днями ходил вокруг стола, напевая героические песни — «Мы конница Буденного…, Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…» С тех пор и появилась, видимо, у меня влечение к маленьким миниатюркам, к филателии.

Так я и сидел взаперти, полуголодный и «разнесчастный», до прихода мамы. Она приносила мне в судках скудный фабричный обед и половину буханки чёрного соевого хлеба.
Однажды, когда я шёл с мамой с фабрики, какой-то бродяга выхватил у мамы буханку хлеба и побежал прочь. Мама (ей всего было тогда 26 лет!) быстро догнала его и, надавав подзатыльников, отпустила его с миром, отдав ему «довесок».
С годами войны связана и моя привычка к одиночеству. Отца я практически не видел. То круглосуточная работа его в редакции, потом тюрьма, затем курсы «Выстрел», и он ушёл на фронт. Мать работала в две смены на фабрике. Друзей у меня во дворе не было. Единственный друг Олег попал под трамвай и погиб. После перехода мамы на работу в УзТАГ (Узбекское телеграфное агентство) я оставался один и в ночь. Было страшно. Мне всегда казалось, что кто-то сидит под столом, накрывшись одеялом. Мама брала меня иногда с собой на ночные дежурства в дикторскую рубку телеграфного агентства. Тут она надиктовывала тексты для районных газет, и я, естественно, был в курсе всех событий, происходивших в мире.
В октябре 1941 года, когда немцы вплотную подошли к Москве, началось массовое бегство москвичей. У нас неожиданно появились московские родственники и в том числе двоюродные сестры — Люля и Аника. Они поселились в казармах Старой крепости. Я часто ночевал у них. С тех пор остались яркими воспоминаниями наши подпольные посещения киноплощадки, с пролазанием под колючей проволокой в пыльной траве по-пластунски. В одну из таких ночёвок, когда я уснул рядом с кузинами, я их обписал, что все последующие годы служило нам поводом для весёлых шуток и до сих пор. Они уехали сразу после Московской битвы.
Где-то в эти годы я болел малярией. Болел я в «домашних условиях» и бросало меня то в жар, то в холод. Помню, что было плаксиво и тоскливо. Были и холодные зимние ночи в бараке во дворе, где мы поселились после ареста отца и выселения нас из казённой комнаты. Нас приютил дворник узбек Ахмет. Мать гладила перед сном постель горячим угольным утюгом и клала его в ноги, но я всё равно дрожал всю ночь от холода у неё за спиной. Много лет спустя я встретил неожиданно человека, выселявшего нас и вселившегося в нашу комнату. Он был военным юристом и «вёл» дело моего отца. Ангел-хранитель нашей семьи отомстил ему тогда за все беды. Сразу после вселения этого следователя в нашу комнату его обокрали и обчистили. Среди белого дня. И соседи были дома.
Ещё до ухода отца на войну я побывал впервые в горах, в пионерском лагере. Ехали по горной дороге, казавшейся нам очень опасной, на студебеккере. Жили в деревянных бараках-избах. Ходили в поход на Малый Чимган, к 12 ключам, мимо одинокого и тоскливого памятника — могилы погибшего тут пограничника. Басмачи его убили. С тех пор я полюбил горы навсегда (много лет спустя мне удалось прочитать на гранитной глыбе имя этого красноармейца). (В том же лагере я столкнулся впервые со страшным зрелищем — селевой поток сравнял, «снивелировал» с землёй половину нашего лагеря. У нас никто, к счастью, не пострадал, ибо все находились на киноплощадке в тот момент. Как огромный вихрь пронёсся грязевой поток мимо, сметая всё на своём пути. Пара секунд — и… пустота!)
Одной из моих покровительниц в те годы была простая украинская женщина, которую я помню очень хорошо. Звали её необычно — Махорка. Я у неё жил в какой-то деревне близь Ташкента. Село это было образовано ещё столыпинскими переселенцами. Я был в этой деревне несколько раз в 43-44-х годах. Через десятилетия я объездил эти места, но не смог отыскать это гостеприимное село. Сейчас я думаю, что это Луговая. Село со звонкими петухами, белыми хатами и доброй тётей Махоркой. Мама сохранила в тайне всё, связанное с этой женщиной, и никогда мне не рассказывала о ней. Что-то тут необычного было. Может быть с отцовскими делами? Может, мама прятала меня у нее в дни ареста отца? Я зарубил себе навсегда только одно — в те суровые годы войны и отцовских арестов — молчание — великий дар, привитый мне моими родителями с детства. Не трепись!

Как-то взяла меня мама в близрасположенный колхоз «Шарк юлдузи» («Звезда востока»), и я заработал первые свои полтрудодня за старательное лущение кукурузных початков. Этого «заработка» хватило на один большой арбуз, который вручил нам председатель-кореец вместе с кошёлкой со всякой снедью. Я был в полном восторге!
Все страхи приходили к нам с севера, с войны, с эшелонами беженцев и с санитарными поездами. Слухи и сплетни всякие, часто вызывающие панику и суматоху. То больные чумой из Аральска бежали, то «чумные» верблюды подохли возле рынка, то немецкие диверсанты проникли на Иссык-Куль со стороны Тибета! И другие страсти-мордасти. Было в Ташкенте и ночное затемнение, и синяя лампочка у нас в доме. И воровство электричества из электропатрона на потолке, и укус скорпионом мамы, и походы на рынок в дни получки.
В нашу с мамой жизнь незаметно (видимо, только для меня) проникла семья Аковбян. С Софьей Дмитриевной мама познакомилась в УзТАГе. Тётя Соня запомнилась мне черноокой, черноволосой, очень весёлой и, видимо, очень темпераментной женщиной. У неё была куча поклонников, свидания с которыми происходили в нашей комнате. Тогда я был вежливо выпроваживаем во двор. Михаил Вартанович, ее муж, был каким-то снабженцем, и его семья жила в относительном достатке. Много позже я узнал, что он служил в конторе, занимающейся тогда организацией в Средней Азии урановой промышленности. Я тоже стал уранщиком много лет спустя, и бывал на тех объектах, которые организовывал Михаил Вартанович. У Аковбянов была дочь — Эльвира — моя ровесница. Я бывал в их гостеприимном доме с тенистым садом на улице Жуковского. В моей жизни Эльвира сыграла очень яркую роль, не совсем, правда, однозначную. Она стала моей любовницей — темпераментной, страстной и… коварной. К счастью, роман длился не слишком долго. Но дружба военного детства — она нерушима. Раз в три-пять лет, — обмениваемся информацией друг о друге. Пока живы. У нее уже взрослые дети и внуки.
…Провожали нас с мамой в середине сорок пятого года. Отец дал о себе знать из Берлина! Мы знали, что он жив, — ибо в сорок четвёртом пришёл аттестат, и нам стало значительно легче.
…Поезд до Москвы тащился долго. Мимо холерного Аральска. С заправкой углём прямо в степи, чтобы «холерные» аральчане не смогли запрыгнуть на ходу в вагоны. В каждом тамбуре стоял часовой с автоматом. В Москве, на Полянке, где мы остановились, в один из дней в дом ворвался весёлый усатый капитан Армен Агамиров, мой дядя. А я как полоумный закричал — П-а-а-а-п-а! Что тут было! Слёзы! Слёзы! Господи! Какая радость! Дошёл до Вены артиллерист и — жив! Жив!! Как он был похож на моего отца, которого я не видел уже два года.

…Белорусский вокзал. Переполненный вагон. Сожжённая Белоруссия. Подбитые танки на полях. Печные трубы. Ночной разбитый Брест. Руины вокзала. Палатки на перроне. Дождь. Дождь. Развалины Варшавы. Деревянный мост через Одер. Берлин глубокой ночью. Мы с мамой вдвоём. До Нового Года два часа. Бредём в глубокой тьме. На стенах — «Achtung! Achtung!» Комендатура в подвале. Час до Нового — и для нас и для всех, кто теснился в этом прокуренном помещении, сохранившем запахи пороха и кровавого пота.
Утром я обнял своего отца!
Началось моё отрочество и кончилось детство!