Избранные места из медицинской карты полковника Ядыкова, часть 4 Искусство

Автор Александр Бизяк. часть 4

Пока Маца стоял у дерева, я взял прицел Мысленно представил, в каком бы месте продырявить этот ненавистный хромовый сапог.
Стрелять я не хотел. Повторяю, я только взял прицел. Но палец сам лег на спусковой крючок и плавно сдвинул его с места…
Раздался выстрел.
Маца дернулся, повалился на траву, обеими руками схватился за ногу.

Все бросились к майору. Первым бежал Ядыков.
Кто-то громко завопил:
– Майора пристрелили!
Вопили с радостью. Но, увы. Радость оказалась преждевременной.
Маца, живой и невредимый, сидел на пне. Правда, лицо его действительно было как у мертвеца, но руки двигались. Вернее, тряслись, как у эпилептика.
– Ну, слава Богу, цел… – выдохнул Ядыков.
– Еще не знаю, надо поглядеть…
Маца стащил с ноги сапог и стал внимательно его разглядывать.
– Ну где же цел?! На, полюбуйся! – и протянул Ядыкову сапог.
На голенище сапога зияла свежая глубокая отметина.
– Четыре дня как со склада получил! – чуть ли не рыдал Маца. – Где этот придурок?!
Я спрятался за злополучный карагач. Меня трясло. То ли от страха, то ли от отчаянья, что все-таки не пристрелил Мацу.
Дело было громкое. Маца старался придать ему политический оттенок: межнациональная вражда.
Меня таскали в штаб ТуркВО. Возили к разъезду Сергели. Делали замеры. Искали гильзу от патрона.
Хушбеков грозился разжаловать меня в солдаты и отправить служить на Крайний Север. Я сделался героем. Мне светила мученическая участь кобзаря Шевченко. Но великому Тарасу было легче: его сослали на полуостров Мангышлак. Хоть и пески, а все же юг. Мне грозили Севером.
Как ни странно, спас меня Ядыков. Он настоял на версии – «неосторожное обращение с оружием, повлекшее порчу сапога». В результате я отделался испугом: строгий выговор по комсомольской линии, одиннадцать занятий самоподготовки и тридцать семь рублей сорок три копейки за оба сапога Мацы (хотя испорчен был всего один сапог).
Стрельбы у разъезда Сергели в тот злополучный день пришлось свернуть. Ядыков дал команду возвращаться в город.
Маца, как пострадавший, залез в кабину и всю дорогу держался за порванный сапог, как за раненую ногу. Да еще стонал. Так, что было слышно в кузове.
Ядыков и Зверко сидели в кузове. Зверко, проявляя бдительность, цепко ухватил меня за хляст шинели и не отпускал до самого Ташкента. Чтобы не сбежал. Но куда я мог сбежать?! В порванной шинели, не прикрывающей колен, с оторванной подошвой сапога, привязанной бечевкой, в треухе, выдаваемом за солдатскую ушанку… Да меня схватили бы на первом перекрестке.
День, не задавшийся с самого начала, уготовил нам очередное испытание. На въезде в город сломался грузовик – лопнула рессора. Грузовик швырнуло на обочину. Мы, как горох, посылались на мостовую. К счастью, серьезно никто не пострадал. Хотя увечья были.
К экзотике солдатского тряпья прибавились ссадины и кровоподтеки.
По злому року сильнее всех пострадал Маца. В кровь разбил лицо, поранил руку. А главное, ударил ногу. Ту самую, которую судьба уберегла на разъезде Сергели.
Единственный, кто не пострадал, был Ядыков. Сей феномен он объяснил тем, что все положенные ему ранения он получил на фронте.
– Без паники! – объявил Ядыков. – Случается и хуже. Мы сохранили списочный состав, и это главное. А сейчас привести себя в порядок. Сохранять спокойствие и выдержку. Жители Ташкента должны увидеть в нас мобильную боевую единицу. Добираться будем пешим строем.
Наша «мобильная боевая единица» растянулась почти на квартал и представляла ужасающее зрелище: двадцать восемь ополченцев с боями вырвались из окружения и теперь пробиваются к своим.
«Свои» располагались в самом центре города, рядом со сквером Революции. Университет занимал тогда два корпуса – между улицами Карла Маркса и Ленинградской.
Впереди колонны шел Ядыков. Он шагал уверенной пружинистой походкой Полы шинели развевались на ветру.
Замыкал колонну майор Зверко. (Мацу как серьезно пострадавшего, морально и физически, эвакуировали на такси по месту жительства).
Ядыков поминутно оборачивался:
– Не отставать, гвардейцы! Выше голову!
Прохожие от нас шарахались. Маленькая девочка, увидев нас, заплакала. Алкаши возле пивной палатки так и ахнули, с кружками наперевес.
– Братки, вы с какой помойки будете? – загоготали алкаши.
– Всем тихо! Задраить рты! – скомандовал здоровый, под два метра, амбал. В бушлате, ватных штанах и тапочках на босу ногу. Из-под бушлата была видна несвежая тельняшка.
– Это свои, – сказал мужик. – Пятнашек на работу гонят.
Мужик в бушлате подбежал ко мне и протянул пивную кружку. Рука с фиолетовой наколкой слегка дрожала. На наколку опадали хлопья пены. Но я успел прочесть: «Запомни, Томка. Черноморцы-моряки не тонут!».
– Глотни, пехота….
Я глотнул. Утерся рукавом шинели. От шинели перло гнилой таранкой и мочой.
Черноморец пристроился к колонне. Мы шагали рядом. Я – с подвязанной к сапогу подошвой, он – в тапочках на босу ногу.
– Коляну Кочерыге передай привет. Скажи – от Толи-моряка.
– А он с какого факультета? – спросил я Толика.
И тут же пожалел. Мужик поделился, может быть, последней кружкой пива, а я изгаляюсь перед ним.
– Слышь, матрос, отлипни от колонны! – закричал Зверко.
– Вертухай поганый! – огрызнулся Толик. – Что-то раньше я его не примечал.
– Майор Зверко, – пояснил я Толику.
– Сразу видно, что Зверко. Ну, до встречи, сухопутец. Оттянешь срок, швартуйся к нам. Мы тут завсегда на рейде.
Мы по-братски распрощались. Толик ловко перепрыгнул через лужу и засеменил к пивной палатке.
На улице Кирова, возле гастронома, подбежала женщина-узбечка и украдкой сунула лепешку.
На улице Хорезмской два парня угостили сигаретой.
Кто-то на ходу бросил яблоко.
…Через полтора часа мы, наконец, добрели до университета. Сбросили с себя ненавистное армейское тряпье. Переоделись.
Домой я возвращался по тем же улицам. Но, увы, никто ко мне уже не подбегал. Не протягивал пивную кружку. Не совал лепешку. Не предлагал сигарету.
Прав был Ядыков – в военной форме мы становимся другими. Нас замечают, нам стараются помочь, нас уважают. Потому как мы – защитники отечества. Народные заступники. Герои.
А снял шинель, сбросил сапоги – и кто ты? Да никто. Филолог.

После стрельб Ядыкова не стало. Нет, не пугайтесь. Полковника не стало на военной кафедре. Сразу после зимней сессии он таинственно исчез.
Мы заволновались. Пытались выяснить причины. Но на все наши вопросы ответов не было.
Исчезновение Ядыкова было окутано военной тайной.
Неопределенность, как известно, порождает слухи. Причем один слух был нелепее другого. Кто-то утверждал, что Ядыкова забросили в одно из европейских государств, входящих в НАТО. Кто-то называл СЕАТО.
Упоминалась даже одна из стран Ближнего Востока. Какая именно страна, не уточнялось. В целях строжайшей конспирации. Но, конечно, не Израиль. Речь могла идти о государстве с демократическим режимом. А Израиль, как известно, был прислужником американского империализма и сионистским логовом.
Циркулировали слухи, что Ядыкова перевели в штаб ТуркВО. Начальником отдела высших учебных заведений. Кто-то поговаривал о министерстве обороны, об Управлении стратегических исследований.
Но, повторяю, это были непроверенные слухи.
Офицеры кафедры таинственно молчали и от прямых ответов упорно уклонялись.
Когда домыслы достигли фантастических размеров, в ситуацию вмешался замполит кафедры подполковник Волосатов. С целью пресечения ненужных разговоров замполит сказал, что у Ядыкова – служебная командировка научного характера. И что в ближайшем будущем он снова появится на кафедре.
Ядыков и наука, согласитесь, – это круто. Волосатову не верили. Ядыков и наука – то же самое, что вода и камень, стихи и проза, лед и пламень.
– Судя по всему, Ядыков все-таки в Израиле, – сделал вывод медалист Вадик Новопрудский.
Но ни в каком Израиле Ядыков не был. Он был в Ташкенте. И обнаружил его все тот же Вадик Новопрудский, чем искупил свое гнусное сионистское предположение в отношении Ядыкова.
Медалист Вадик Новопрудский нашел полковника Ядыкова в Республиканской публичной библиотеке имени Алишера Навои. В шестом научном зале.
Мы не поверили. Новопрудский поклялся на строевом уставе.
Мы бегали смотреть Ядыкова. Новопрудский оказался прав.
Это был действительно полковник. Но он был неузнаваем.
На Ядыкове был двубортный коверкотовый костюм. Галстук как у Ильича на одном из портретов в кремлевском кабинете – в крупную горошину. Очки в тяжелой роговой оправе.
Ядыков важно восседал за отдельным столиком, заваленным конспектами и книгами.
За соседними столами кропотливо работали седовласые ученые мужи.
Тишину в научном зале нарушали лишь шелест книг и легкое покашливание ученых.
Когда Ядыков уставал, он выходил из-за стола и, разминая ноги, мягко вышагивал по залу. Подходил к окну и с тоской смотрел на небо, обложенное тучами. И наверняка страдал, что вынужден отсиживаться здесь, в тепле и сухости. А за окном вот-вот должны были начаться обильные осадки, сопровождаемые, в соответствии с синоптическим прогнозом, порывистыми шквальными ветрами.
Как только начинался дождь, никакие силы не могли его заставить усидеть в научной тишине. Не надев плаща, с непокрытой головой он выбегал в библиотечный дворик.
Сотрудники библиотеки ему кричали вслед:
– Профессор, возьмите зонт!
Библиотечные сотрудники не знали, что зонты Ядыков ненавидел. Что страсть к тяжелым метеоусловиям была его болезнью. Что только в бурю полковник находил покой.
Пронесся слух, что Ядыков готовит научный перевод воинских уставов на языки народов СССР. На узбекский – в соавторстве с Айбеком (автор романа «Священная кровь»), на каракалпакский – с Нурпеисовым (автор народной эпопеи «Кровь и пот»), на украинский – со Стельмахом (автор трилогии «Кровь людская – не водица»). Говорили, что пришла заявка из Литвы. Что соавторства с Ядыковым добивается сам Эдуардас Межелайтис, лауреат Ленинской премии, герой соцтруда, депутат Верховного Совета. Что окончательный ответ зависит только от решения Ядыкова. Захочет ли полковник взять в соавторы поэта, не имеющего опыта в военной прозе? Окончательного ответа он пока не дал, знакомится с творчеством поэта. Вопрос будет решаться на уровне ГлавПУРа и литовского ЦК.
Наконец, в середине марта, Ядыков объявился. Так же внезапно, как и исчез. Он снова был в военной форме, но с солидным фибровым портфелем и все в тех же роговых очках, которые мы видели на нем в библиотеке. Только оправа, как нам показалось, стала еще массивней.
На кафедру Ядыков вернулся с новым лекционным курсом: «Партийное строительство в сухопутных частях Вооруженных Сил Советского Союза».
За глаза мы стали называть Ядыкова профессором. Он не возражал и даже был польщен.
И вообще, разработав новый курс, Ядыков заметно изменился. Роль профессора ему понравилась. Он сделался, как и все ученые, слегка рассеянным. Надолго уходил в себя. Что-то приборматывал. Мог невпопад ответить. Оборвать себя на полуслове. Задуматься. То есть, опираясь на свои скромные интеллектуальные возможности, постоянно демонстрировал активную работу мозга.
На его лекции начали сбегаться студенты из параллельных групп. Еще бы, ядыковские перлы были уникальны.
Обложившись конспектами и водрузив на нос очки, Ядыков диктовал:
– Великая Октябрьская Социалистическая Революция, которая свершилась в октябре 1917 года…
Тут он делал паузу и спрашивал:
– Успеваете записывать?
Мы с трудом, но успевали. Отставал один Шапиро. Смущаясь, он каждый раз настойчиво просил Ядыкова:
– Если можно, повторите фразу.
И полковник терпеливо повторял. Он давно уже заметил трудолюбие нерусского студента. Поощрял его старательность. Отмечал серьезное внимание, которое Шапиро уделял новому партийному предмету.
– Записывайте! – настоятельно требовал Ядыков. – Обязательно записывайте. Этого нигде вы не найдете!
Новый лекционный курс, с блеском разработанный и прочитанный Ядыковым, сыграл в его преподавательской судьбе исключительную роль. Его не только сделали заместителем начальника военной кафедры по научно-методической работе, но и назначили руководить военным летним лагерем.
За полгода до государственных экзаменов мы уезжали в лагеря. Закрепить на практике навыки армейской службы и принять присягу.
В лагерь отправлялись выпускные курсы всех двенадцати факультетов университета.
Кто мог тогда предположить, как трагически закончатся для полковника Ядыкова эти летние лагеря?..
Лагерь располагался под Ташкентом, в предгорьях Чимгана. Место было дивное. Чистый горный воздух. Живописная природа Чаткальского ущелья. Побудки на рассвете. Щебет птиц. Легкий матерок сержантов по утрам. Зарядка. Кроссы. Стрельбы. Политзанятия. Коллективные читки журнала «Молодой боец». Пение солдатских песен на привале. Задушевные беседы с офицерами по вечерам: о смысле жизни, о любви к Отчизне, о необходимости оттачивать боевое мастерство.
Мы окрепли. И физически и нравственно.
Кормили нас простой, но сытной калорийной пищей. Наши молодые крепкие желудки работали исправно В результате бесперебойная работа кишечно-желудочного тракта сыграла с нами злую шутку.
Дело в том, что в планировке территории начальство допустило один существенный просчет. Полевой сортир оказался на отшибе от палаточного лагеря.
По ночам, если вдруг прихватит, бежать за тридевять земель не очень-то хотелось. Обычно, отбежишь на несколько шагов и… Что было потом под покровом ночи, наблюдали только звезды и караульные посты. Но в карауле дежурили свои же и к нарушениям санитарного режима относились с пониманием.
Через некоторое время вокруг палаточного городка раскинулись обширные минные поля.
Ядыков, как начальник лагеря, был в бешенстве. Устраивал засады. Разработал графики ночных дежурств. Проводил облавы, рейды. Но все безрезультатно. С вечера провели авральные зачистки, а наутро снова не пройти…
После мучительных раздумий Ядыков решился на самый крайний шаг. На сутки объявил по лагерю сухую голодовку. Закрыл столовую, опечатал продуктовый склад.
Но не помогли и эти меры. Более того, в качестве протеста студенты ответили таким обильным каловыделением, что Ядыков сдался и открыл столовую.
– Загадочна солдатская душа… – растерянно повторял Ядыков.
– Желудок, – уточнял Зверко.
Но когда на минном поле появились образцы изобразительного творчества, вот тут Ядыков беспомощно развел руками.
Среди студентов объявились мастера узоров. Мастера незаурядного таланта и высокого эстетического уровня. Сначала кто-то робко выложил ромашку. Потом еще одну. Какой-то особенно продвинутый изобразил аленький цветок. Наконец, одним прекрасным утром мы увидели букет.
Самодеятельное творчество мастеров нерукотворного искусства набирало силу и размах. Робкие попытки умельцев-одиночек подхватили массы. Судя по масштабам художественного бедствия, в соревновательный процесс включились отделения, взводы и роты.
От рисунка перешли к орнаментам, затем – к многофигурным композициям. Фантазия студентов бурно развивалась.
И наконец, в один прекрасный день, вернее – ночь, на отхожем месте появилось СЛОВО. Пионер текстового творчества для начала ограничился привычным сочетанием трех букв.
Но затем, как модно нынче выражаться, процесс пошел. Культура письменного творчества стремительно росла. На смену односложным пришли многосложные слова. Начали использоваться суффиксы. А в одном из слов был обнаружен даже аффикс.
Подозрения, естественно, моментально пали на филологов.
За словом, как и положено, последовало дело. Начались дознания, перекрестные допросы. Но все попытки обнаружить авторство ни к чему не привели. Почерковедческий анализ тоже ничего не дал.
Наконец случилось самое невероятное Появилась фраза: «Офицеры – все козлы!». Подозрения в отношении филологов сами собой отпали, так как «козлы» были написаны через букву «А».
Ядыков усмотрел в крамольной фразе политический аспект.
Вот тут-то все и произошло. Было это так.
Задолго до рассвета, в половине пятого утра, лагерь был поднят по тревоге. Все двенадцать факультетов. На поляне в центре лагеря поротно и повзводно нас построили в каре. Что случилось, никто не знал. Даже офицеры.
Легкий ветерок теребил верхушки тополей. Над лагерем повисла тишина.
Офицеры во главе вверенных им подразделений стояли молча. Хмурились.
Все были в сборе. За исключением Ядыкова. Наши взгляды были нацелены на командирскую палатку.
Время шло, а Ядыкова все не было. Вдоль шеренг пополз недовольный ропот.
Наконец полы ядыковской палатки распахнулись, и полковник вышел. Он был необыкновенно бледен, чисто выбрит, суров и сосредоточен.
Парадным шагом направился к каре. Остановился. Оглядел притихший плац.
– Здравствуйте, товарищи студенты!
– Здравия желаем, товарищ гвардии полковник! – было ему в ответ.
– Начну без увертюры, мы не на симфоническом концерте, – голос Ядыкова выдавал особое волнение. – Я не нарушу никакой военной тайны, если скажу, что лагерь наш превратился в сплошной кусок дерьма. Дерьмо в виде кала и мочи – позорное пятно на нашей офицерской чести. Мне горько сознавать, что за четыре года мы научили вас любить Отечество, привили героизм и стойкость, но не научили главному.
Ядыков замолчал. Видимо, искал подходящие слова. Потом досадливо махнул рукой:
– Вы люди высокоинтеллектуальные! Придется выражаться научным языком. Вас не научили главному. А именно – испражняться в общественных местах!
Ядыков снова сделал паузу. Тяжело вздохнул и наконец решился:
– Ну что ж! Перед принятием присяги преподам последний этический урок. Демонстрирую наглядно и доходчиво.
Он обвел нас взглядом.
– Студент Барило, ко мне!
Павел вышел из шеренги и направился к Ядыкову.
Пока Барило шел, полковник передумал.
– Отставить! Студент Шапиро!
– Я! – откликнулся Шапиро и молодцевато зашагал к Ядыкову.
– Саперную лопатку! Живо!
– Слушаюсь!
Шапиро принес лопатку, протянул Ядыкову. Тот смачно сплюнул на ладони.
– Предположим, что полковнику Ядыкову приспичило. Ничего зазорного. Бывает с каждым. Что в подобном случае предпринимает советский офицер?
Каре оцепенело.
– Советский офицер в экстремальной ситуации поступает следующим образом. Сначала роет лунку. Диаметр и глубина отверстия зависят от потребности желудка.
Полковник, проявив завидную сноровку, вырыл ямку. Лопатку передал Шапиро.
– Держи, не урони.
Потом Ядыков приспустил штаны. Присел на корточки над лункой. Прицелился. После чего последовало физиологическое действо.
Все происходило как в кошмарном сне.
Ядыков встал. Натянул штаны. Аккуратно застегнул ширинку.
– Лопатку!
– Слушаюсь!
Шапиро, точно ассистент хирургу, протянул полковнику лопатку.
Ядыков присыпал лунку. Аккуратно притоптал. Гордо вскинув голову, громко произнес:
– Так поступал генералиссимус Суворов. При переходе через Альпы. Так должно поступать и нам, его потомкам!
…Над Чаткальскими горами всходило солнце. Голосисто пели птицы.
В тот же день Ядыкова потребовали в штаб ТуркВО. В лагерь он так и не вернулся. Позже мы узнали, что Ядыков был понижен в звании до подполковника и переведен в запас.
Жизнь без Ядыкова как-то сразу потускнела, лишилась красок, стала пресной. Без него лагерь как будто опустел.
Присягу мы принимали без Ядыкова.
На следующий день после принятия присяги мы покидали лагерь. Перед отъездом я забежал на плац. Посадил на холмике цветок. В память о полковнике Ядыкове.
Мечта бывшего полковника сбылась. Наконец мы стали офицерами запаса. Получили звание «младший лейтенант». Нам выдали погоны – один просвет и малюсенькая звездочка.
Мы были счастливы. Нет, совсем не потому, что стали офицерами запаса. Мы были счастливы, что наконец-то остался позади весь этот бред военной подготовки. Что мы свободны. Что не нужно лицезреть физиономию Зверко. Что меня не поведут в класс самоподготовки. Что, просыпаясь по утрам во вторник, я могу не бриться, и моей щеки больше не коснется хромовый сапог Мацы.

Прошло много лет. Я постарел. И, как мне кажется, стал чуточку мудрее. Во всяком случае, только теперь я понял, что маленькая звездочка не моем погоне тогда появилась вовсе неспроста. Это был знак мистической судьбы. На моем плече зажглась тогда погасшая звездочка Ядыкова…