«Мир как алфавит» Искусство Ташкентцы

Автор Диана Кафар. Экономическое обозрение. 1 Июля 2008 / Опубликовано в № 5 (104) 2008

Евгений Абдуллаев (псевдоним — Сухбат Афлатуни) родился в 1971 году в Ташкенте и живет здесь по сей день, хотя покидал город не раз, но всегда в него возвращался. Окончил философский факультет Ташкентского государственного университета. Кандидат философских наук. Эссеист, поэт и прозаик. Книга «Ташкентский роман» получила «Русскую премию» 2005 года. В 2008 году — член жюри премии. В предстоящем сезоне театр «Ильхом» планирует премьеру по повести «Глиняные буквы, плывущие яблоки».

– Есть узбекская и русская литература. Вы, очевидно, автор на грани того и другого?
– Я бы даже сказал, что есть литературы. Из представителей современной узбекской литературы, пишущих на русском языке, я бы отметил Сабита Мадалиева, Александра Файнберга, Шамшада Абдуллаева… В силу не самого основательного знания узбекского языка я не берусь рассуждать о собственно узбекской литературе. Но литература есть – я вижу, как публикуются книги… Проблема в том, что читают сегодня мало на любых языках.

– Можно ли объяснить это тем, что существует массовая и не массовая литература, и к какой из них Вы себя относите?
– Меня относят к немассовой литературе (смеется). Я массово писать просто не умею. Полагаю, массовой литературой занимаются люди, которые живут за счет нее. Есть, конечно, и не массовые авторы, которые, тем не менее, хорошо продаются, к примеру, Татьяна Толстая.

– А кто такие профессиональные писатели?
– Я вам так скажу: я на своей визитке, даже если поеду на какое-то литературное мероприятие, не напишу: «писатель-прозаик». Не напишу: «поэт». Видеть такие визитки приходилось. Мне кажется, что профессиональными писателями люди были еще лет тридцать-сорок назад – нигде больше не работавшие, жившие целиком и полностью за счет литературного труда, состоявшие в каких-то литературных союзах. Словом, принадлежавшие к этой профессиональной группе. О себе я такого сказать не могу. В общем-то, и Пушкин, строго говоря, не был профессиональным писателем. Понятие «профессиональный писатель» возникло, как мне кажется, приблизительно в середине XIX века, и к середине XX, по моим подсчетам, должно было благополучно умереть. Но ему не дали, потому что была советская власть, были всевозможные союзы писателей… А на Западе профессиональные писатели постепенно исчезли – кто стал журналистом и писателем, кто сценаристом или литературным криком…

Погружаясь в литературный труд с головой, надо быть уверенным в том, что твоего писательского дыхания хватит надолго. Ну, хотя бы лет на десять. У меня такой уверенности пока нет.

– Насколько комфортно Вам работается?
– Совершенно не комфортно. Тяжелый, выматывающий труд. Для меня большая разница между тем, что ты пишешь – стихотворение или прозу. Первое, особенно если вышло удачым, приносит чувство почти щенячьей радости. Ну а проза, какой бы удачной она ни была… Ты встаешь из-за стола совершенно измотанным, выжатым и всегда недовольным.

– А Вы помните свое первое литературное произведение? Каким было первое произведение, которое заметили Ваши родители?
– К счастью, они его не заметили. Нельзя зацеловывать поэта в детстве, ничего хорошего из этого не выйдет. Даже то, что писал лет шесть назад, для меня уже как-то не существует. К примеру, моя книжка «Псалмы и наброски», вышедшая пять лет назад. Я уже ее никому не дарю, правда, и не стыжусь, не говорю, что нет, это не я писал. Быть может, первое мое опубликованное стихотворение, которым я доволен – это «Охота на рыб», 2004 год. И все равно в свою новую книгу я его не включил.

– Предполагается, что в новом сезоне «Ильхом» представит премьеру по вашей повести-притче «Глиняные буквы, плывущие яблоки». Расскажите, пожалуйста, о главной идее повести.
– Этот вопрос всегда вводит меня в ступор. Когда я носил свои тексты в журнал «Дружба народов», меня прежде всего спрашивали: «А о чем ваше произведение?» Я начинал заикаться, разучивался связно говорить, утирал пот со лба, после чего они понимали, что спрашивать бесполезно. Нужно просто брать и читать, а не вводить автора в обморочное состояние. Так и с этим произведением – его нужно просто прочесть. Все, что я хотел сказать, я сказал в этой повести, поэтому мне сложно объяснить, о чем она. Как-то раз мне позвонила одна читательница и сказала: «Это произведение настолько многослойное! Есть слой и социальный, и экологический, и религиозный…» Сказала даже о том, о чем я сам не думал. Это для меня индикатор удачи – значит, у меня что-то получилось, но сказать, да еще в двух словах, о чем оно, я не смогу.

– Проблема воды красной линией проходит через всю книгу. В какой-то момент мне даже показалось, что речь идет о деньгах…
– Вода – это скорее метафора. Это и просто вода, и жизнь, и даже, если вам угодно, деньги. Но с таким же успехом можно сказать, что вода – это вера или любовь: то, отсутствие чего превращает жизнь человека в пытку.

«Бремя страданья. Бремя сомненья. Который год, как вода бросила нас. Ушла, оставив растресканную землю. Растресканные руки. Растресканных женщин…» «Говорят, в то жаркое лето разум деревьев помутился. Некоторые вдруг стали просить милостыню, деревянным своим шепотом. «Води-и-ии… Во-ди-ии…» Некоторые яблони, обшарив корнями почву и не найдя в ней ни капли, стали нападать на людей. На старую Хабибу напали, когда она из соседнего села, от родственницы, воду несла и подарок семье. Веткой ее по голове ударили, ведро из рук выскочило, вода прямо на корни пошла. Дереву – удовлетворение».

–А что это за «глиняные буквы»? Что скрывается за этой метафорой?
– Есть разные философские, религиозные течения, они учат воспринимать мир как своего рода алфавит. Например, в суфизме. Коран считается священной книгой, потому и буквы Корана священны. В стихах среднеазиатских поэтов (того же Машраба) вы найдете огромное количество метафор, связанных именно с буквами. «Стан как алиф» – ну в какой еще поэзии вы найдете подобные сравнения? «От горестей моя спина стала похожа на букву нун»… Получается, что мир – это некое закодированное сообщение, расшифровав которое ты получаешь знание – именно эта идея и лежит в основе «Глиняных букв…», если изложить ее популярным языком.

«В этой бане спрятан один алфавит… Он как бы проступает сквозь стены. Точнее не могу сейчас объяснить. Но когда тебе покажу, ты поймешь. Я уже нашел четыре буквы: две на входе, две здесь. Вот… А этот алфавит – он, если правильно от буквы к букве идти, в молитву складывается…»

– Насколько остро и современно Ваше произведение? Или это все-таки притча, метафора?
– Безусловно, современно, но я не ставил себе целью написать памфлет. Кстати сказать, у большинства героев узбекские имена и предполагается, что действие происходит в узбекском кишлаке. Но это не совсем так. Для меня образы героев повести собирательные, это мои впечатления о поездках по Средней Азии в целом. Взять, к примеру, образ Председателя. Один из читателей назвал имя нашего общего знакомого и спросил: «Это ты о нем написал?» Нет, у меня нет привычки брать конкретных людей и описывать их, сводя таким образом с ними какие-то счеты.

«Образованный – это хорошо, – сказал Председатель таким голосом, что стало ясно: образованный – это плохо…»

– Олицетворяете ли Вы себя с главным героем, от лица которого ведется повествование?
– Едва ли.. Это такой деревенский мудрец, когда-то закончивший русскую школу и пишущий на своем предполагаемом русском языке. Мне нужен был именно такой образ и именно такой язык.

– «Русский язык в тюбетейке», по Вашему авторскому выражению? Что это, ирония?
– С точки зрения правописания это, конечно, неправильный русский язык, но мне он очень дорог. Как сказал А. С. Пушкин, «.. как уст румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не люблю». Очень интересная проза появлялась именно там, где возникал вот такой вот «неправильный» русский язык. Если вы помните, у Зощенко он был какой-то непонятный, дикий. У Бабеля это смесь украинского, идиш и еще неизвестно чего. Если вы почитаете Нодара Думбадзе, то поймете, что такое «грузинский русский язык». Тем более странно для меня, что не появился в литературе и не был описан так называемый «узбекский русский язык».

– Спектакль по Вашей повести будет ставить Антон Пахомов. Режиссер – это все же посредник между зрителем и автором. Как Вам кажется, сумеет ли он передать идею повести, обогатится ли идея произведения или, быть может, деформируется?
– Дело в том, что предварительный вариант спектакля я уже видел. Точнее, это была сценическая читка на студенческом экзамене Шестой студии. Когда меня попросили высказать свое мнение и сделать какие-то замечания, я сказал, что замечаний у меня нет. Потому что, во-первых, мне понравилось. А во-вторых, я написал произведение… и оно уже не совсем мне принадлежит – оно уже на поле читателя и режиссера. Я могу соглашаться или не соглашаться, говорить, что вижу что-то иначе, но режиссер, наверное, даже не посредник. Он делает свое произведение, новое.

– Планируете ли Вы работать над спектаклем вместе с режиссером?
– Ну, это уже от режиссера зависит… В свое время Марк Яковлевич попросил перевести со староузбекского стихи Машраба для спектакля «Полеты Машраба». Я напереводил изрядно, но на прогоне спектакля увидел, что в итоге использовано совсем немного. Было не то чтобы чувство обиды… Хотя понимаю, что когда ты пишешь для театра, твое произведение становится лишь частью другого, более обширного замысла.

– Раз уж мы заговорили о Вайле, как Вам кажется, каким будет театр после него?
– Мне кажется, что традиции «вайлевской» режиссуры продолжаются, во всяком случае именно на этом держится театр. Это была чрезвычайно сильная фигура. Он не просто создал свою эстетику, но еще и воспитал целое поколение актеров на своих идеях. Разумеется, появятся и новые веяния, ведь работают уже другие люди, но, пожалуй, пока рано об этом говорить.

– Кто пишет сценарий по Вашей повести для театральной постановки в «Ильхоме»?
– Насколько я понимаю, будет просто взят за основу текст повести.

– Над чем Вы работаете сейчас и что Вас вдохновляет?
– Жванецкий на этот вопрос отвечал: «Я иду в магазин, получаю по морде, возвращаюсь домой и пишу». Вдохновлять могут самые разные вещи… Да это и не существенно, главное – это то, что получается на выходе. И неважно, писал ли человек, вдохновленный чем-то, или совершенно случайно – левой ногой на остатках этого пресловутого вдохновения, а то и вовсе без него (ага, еще и так бывает), текст-то может получиться очень хорошим. Единственное, я полагаю, что надо писать то, что тебе дорого и интересно, и не надо то, что тебя заставляют.

Над чем работаю сейчас? Решил рискнуть написать исторический роман. Работать над такими вещами сложно, всегда есть соблазн превратить произведение в некую демонстрацию собственной эрудиции, нахватанности по части истории.

– Как Умберто Эко?
– Нет, Эко – это немного другое. Он сумел, помимо всего прочего, создать интересный и весьма увлекательный текст, притом с некоторой долей иронии. Мне кажется, это как раз удачный пример исторического романа.

– Наверное, удачный пример исторического романа – это еще и «Камо грядеши» Генрика Сенкевича?
– Да, пожалуй. С другой стороны, Бородин и «Звезды над Самаркандом» – это та историческая проза, которая мне не близка. Я пытаюсь написать прозу, которая не была бы музейной – наполненной вырезками из архитектурной энциклопедии, энциклопедии костюма и т. д. В исторических романах мне не хватает запахов, шорохов… как знать, как шелестело платье? Как оно выглядело, можно увидеть на картинке, но вот как шелестело, как пахло?..

– Кухня произведения всегда интересна, но Вы не любите об этом говорить. Почему?
– Когда я виделся с ребятами (актерами театра «Ильхом» из Шестой студии), которые будут играть «Глиняные буквы…», мне задали вопрос: «А вы испытывали жажду, когда писали?» Но ведь это же не важно, что испытывает писатель, когда он пишет. Важно, что будет испытывать читатель.

Источник